Mi Lucha
(Рассказ из книги AVE MEDIA. Окончание.)
Для трусливых народов нет места на земле.
(Адольф Гитлер. "Майнкампф")
АТЛАНТИКА. РАЗВЯЗКА
В самом деле... И надо быть таким кретином, чтобы не догадаться! Ты и был тем самым ружьем. Генрих какой-то Геблербухер... Никому не нужный персонаж, которому здесь уделено так много внимания.
Гитлер очнулся на полу и прямо перед глазами увидел пляшущий лакированный ботинок товарища Лучо.
С самого начала было ясно, что он присутствует где-то рядом. Да и не похож ты вовсе на немца. Чисто романский тип, черная курчавщина. И когда ты заговорил о пластической операции... А запертая каюта была лишь отвлекающим маневром. Но стоп! Запертая каюта существует, и явление товарища Лучо вовсе не объясняет запертую каюту!
Гитлер встал на четвереньки, взобрался по спинке кресла, сел.
А что если прямо сейчас взять со стола бутылку и ударить его по лбу? И бить, пока он не умрет?
— Это неправильное решение, Адольф, — будто подслушав его мысли, сказал Генрих, то есть — тьфу! — товарищ Лучо. — Машина давно работает без моего участия. Убей ты старину Луиса хоть дюжину раз, с головы товарища Лучо не упадет ни волоска.
Он осторожно взял бутылку из-под руки Гитлера и осветил бокалы золотистым танцем шустрых пузырьков. Чокнуться, однако, промахнулся, поскольку Гитлер отдернул руку.
— За упокой пьют не чокаясь, — буркнул Гитлер и залпом осушил свой бокал.
— Что и говорить, — сказал товарищ Лучо. — Забавным парнем был этот герр Геблербухер. Впрочем, ты можешь называть меня Генрихом, как в старые добрые времена. Можно — просто Луис или синьор Бунюэль. Можешь даже сам придумать мне любое удобное имя.
— К этому еще надо привыкнуть.
— Прошу прощения за мой невинный обман. Мне очень хотелось познакомиться с тобой в неформальной обстановке. Да и в желании лично проконтролировать операцию нет ничего необычного. Ведь я наблюдал за тобой уже много лет, с тех самых пор, как увидел твоих собачек.
— Каких еще собачек, тьфу на тебя!
— Собачек, тысяча девятьсот пятнадцатого года. Таких вислоухих и милых. Бумага, уголь, свинцовый карандаш.
— Мне и без собачек тошно. Ты обманул меня, Генрих. Жестоко и гнусно. Причем, в ту самую минуту, когда я наконец-то начал считать тебя своим другом. Впрочем, чего такого ты нашел в моих собачках? Обычные штудии. В то время я бурно писал натюрморты с цветами, пейзажи под Ван Гога, да и вообще, брал все, что пробегало мимо.
— Ага! — поддержал Генрих. — Схватишь, бывало, таксу за хвост, привяжешь ее к радиатору отопления, и пишешь, пишешь, пока она не умрет. Что-то вроде овального портрета Эдгара... И насчет цветочков твоих у меня тоже сразу возникли мысли. Знаешь, что эти невинные собачки, цветочки мне напоминают?
— Ну и? Хочешь критиковать — критикуй. Мне это как с гуся вода.
— Да критики о Гитлере вполне достаточно в обоих полушариях. Эти невинные картинки похожи на рассказы девушек о любви. Такие рассказы, которые сдобные белокурые фройлены переписывают в свои альбомчики. Когда среди чистоты и робких мечтаний нет-нет, да мелькнет эрегированный курчавый фаллос смерти. В частности — эти собачьи глаза. Слишком похожи на глаза самого Гитлера. Или цветы. Не живые, в вазе с водой, но засушенные. Именно здесь я и увидел все твое будущее, Адольф! Так мы и поменялись ролями: диктатором стал я, а художником — ты. Ну как, доиграем партию?
— Я что-то не очень... — проговорил Гитлер, с грустью осмотрев свои позиции.
И вдруг...
То, что он увидел среди солдат, офицеров и заград-полицейских, повергло его в изумление, смешанное с неуправляемой детской радостью. Он протянул руку и схватил фигуру, которая, казалось, обожгла его пальцы. Это был слоник, фарфоровый слоник его детства, взятый из его стола, из глубины его тайного ящика, из самой глубины его сознания и сна...
— Есть у меня одна мысль, — произнес Гитлер после продолжительной паузы. Это даже не просто мысль, а условие. Даже, скорее — ультиматум!
— Точно! — вздохнул Генрих. — Дай негру палец, он у тебя всю руку откусит.
Гитлер оживился, его голос окреп:
— Верни мне Мицу. Ты создал ее однажды, создай ее во второй раз. Это единственное, что я у тебя попрошу. Я полностью отдамся твоей ублюдьей Империи. Я заставлю весь мир поверить в идеи о тараканах, проникнуться вкусом утчкпктекеокса и вчтрнктрпролей. Только верни мне мою жену — живой.
— К сожалению, я не бог...
— Нет! Ты именно — бог, — сказал Гитлер, уловив кокетливые нотки в голосе собеседника. — У тебя миллионы рабов. У тебя золото инков. Ты воплотил самые безумные и сокровенные мечты человечества. Кецалькоатль обоих полушарий и гений без имени и лица.
— О’кей, — сказал Генрих. — Именно это слово я и хотел от тебя услышать.
— Ты должен найти мне новую копию, женщину, которую я мог бы назвать своей Мицей.
— И это все, что ты хочешь?
Генрих встал и вышел, оставив дверь открытой. Гитлер последовал за ним. В коридоре, где по стенам стекал маслянистый свет гелиевых ламп, Генрих сделал знак русскому юноше с огнетушителем, и тот распахнул тяжелую дверь.
— Я могу предложить тебе гораздо большее, — объявил Генрих, протянув руку раскрытой ладонью вверх, как это делали скульптурные изображения товарища Лучо.
Гитлер прошел сквозь запретную дверь. Он оказался в просторном зале, убранном сафьяновыми подушками и узорчатыми индейскими коврами. Это была галерея, его, Гитлера галерея — картины и рисунки, сделанные и проданные много лет назад: цветы и собаки, пейзажи и интерьеры, эскизы к знаменитым работам — Да пошел ты на ***! — Рваная плоть лесбиянок — Великий мастурбатор — Смерть Томашеуса Кататаеки... Одну стену целиком занимала — вставленная в роскошную раму из фруктов и цветов — Mi Lucha — его жизнь, его борьба: свалка ковбойских шляп, гонимая мусорным ветром, мертвые лица и лопнувшие тескикулы истерзанных негров, черные тараканы на клавиатуре рояля — все это символизировало Апокалипсис Иоанна, но также и несло отпечаток личности того, кто сам стал символом тяжелого, тупого, всепожирающего кошмара и стоял и смеялся теперь рядом с ним!
— Ну и что? — обернулся Гитлер.
— Trava guarda cigarra! — сказал товарищ Лучо, будто отдавая кому-то условленное распоряжение, и вдруг заиграла тихая торжественная музыка...
Послышался шорох, шаги... Из противоположной двери одна за другой вышли несколько стройных женщин в длинных одеждах. Гитлер смотрел на них, широко раскрыв глаза. Все они были Мицей. Это были Мицы-подростки и Мицы-девушки, Мицы-женщины, также разных возрастов, Мицы-девочки, совсем крохотные, и даже одна Мица-старушка...
Именно она, как оказалось, была здесь главной. Гарем расступился, образовав широкий коридор, и старшая двинулась по нему, наступая маленькими ножками на цветы, которые бросали ей под ноги остальные... По мере ее приближения, Гитлер все яснее слышал запах, удивительный и неповторимый запах, который невозможно было спутать ни с чем другим.
Это был не доппельгангер, а тот самый человек, до последней родинки знакомый — настоящая, живая, вполне по-живому состарившаяся женщина, та самая, которую он похоронил и много лет оплакивал: Мица-призрак, Мица-разведчица Третьей Империи, Мица-шлюха из гамбургского борделя, Мица-жена, Мица-боль и Мица-любовь.
Гитлер дернулся всем телом, затряс в воздухе ладошками и рухнул без чувств на пол.
— Ну, здравствуй! — сказал товарищ Лучо, легонько пнув ногой распростертое перед ним тело.