Что–то не ладилось с самого начала. Крик бабы, которой прищемили дверью волосы, едва не проломил Мишеньке череп, а подвальный странник плюнул ему на ботинок. Едва выйдя из подъезда, он уткнулся глазами в яркую обёртку от еды и понял, что жить не стоит. Именно так: «жить не стоит» – хлопнуло, как если бы рядом убили комара. Не то что бы жизнь была сурова – нет, по–обычному, даже ласкала, хотя случалось и зубками прицеловывала. Просто – раз и всё. Мишенька стоял и глядел вслед хлебной машине, представляя что вот и его не сегодня–завтра повезут по той же дороге в специальном автобусе.
А может – жить да жить? Посадить на окне растения потолще, следить, как сок в них гудит и вытекает наружу в виде корневитых живучих отростков. Хорошо, как было бы хорошо рассовать их по комнатам, а когда станет совсем невмоготу – раздать друзьям. А Иру поселить при постельке, что б присматривала за собой как следует.
Ира была подругой Миши. Они познакомились прямо тут – во дворе. Он считал трещины в дереве, а она – стоная и охая, ела мясо. Так и подружились. Больше всех прочих утех она любила щупать мишину голову – часами могла в волосах у него орудовать, пиная порубленную в винегрет омелу. Несчастное растение вздрагивало, затравлено озираясь сероватыми белками ягод. «Какой урод! Ну какой же урод!» – восхищённо вздрагивала она, ворочая зелень носком ботинка.
Ира с детства страстно любила две вещи – рисовать и отыскивать диковинные части у обычных явлений – сросшиеся плоды и стебли, разноглазых собак, людей с двойными мозгами и совсем без, солнечные затмения и разговоры невпопад в перерывах между междометиями. Немногочисленная родня ревниво косилась на ирины записки–находки, вдумчиво повторяя: «Ира, девочка, ты художник, ну как же ты можешь?!» Но она не только могла – обойдя всю округу запоминала великое множество «эдакого». А потом нашла и Мишу, который вскоре признался ей, что ноги у него слабеют за секунду до, а не после выстрела.
Ну, а Ира, в отличии от прочих девушек, не фуфырилась и не красилась, потому как не воспринимала зеркала. Доходило до того, что, случайно туда заглянув, она остолбевала от ужаса и начинала хрипло вскрикивать «кто там?» как если бы в дом пробрались воры. Сжалившись, Миша сложил все зеркала в доме лицами друг к дружке и на всякий случай укрыл тряпками – теперь они отражали только свои дела и передавали их из одного в другое безо всякого стыда и совести.
И стало всем хорошо, даже зеркалам.
Ну, в самом–то деле – почему бы не жить?
Только Мишенька решил – всё, хватит с него этой радости. В конце концов, Ире, как ни крути, новая нечисть встретится. В крайнем случае он ей мерещиться будет по праздникам – на день рождения, в Новый год, ну и ещё как получится. Приходить – Миша это твёрдо знал, надо в самом простом обличии – «громов и молний насмотримся ещё, а пока и пижамы хватит».
…Ирочка в тот день давно его поджидала. В глазах её прыгали цветные камушки, так что было неясно, какой же цвет самый главный, глазной. Не дав Мишеньке раздеться, она затащила его в кладовку и, заикаясь и путая слова, рассказала пришедший к ней под утро сон. Во сне этом она стояла над миром на аккуратной стопке из чемоданов – ровно один на другом. Было страшно до жути – они качались, а деться–то некуда. Ира всё решала – терпеть или вниз сигать – как–никак сон, ну что с ней будет. «Но, думала она, что же это такое будет – если я внутри сна умру?».
– Умрёшь, умрёшь, – проурчал Миша, забираясь к ней под рубашку.
– Ну как же так – я во сне голову насмерть сверну и совсем без тебя сделаюсь?
– А я тебя там ждать буду! Ты тут пока поживи. Мне–то надо. А как встретимся – всё будет. Детей нарожаем, я тебе косу заплетать стану, ты уж отрасти – косу–то…
Только хотел Мишенька рассказать Ире, какие сны снятся загробным жителям, но она уже заснула и вовсю убегала от зелёного резинового слоника, полного пенной воды. Слоник громко хлюпал и сквозь хлюпанье девушка различала: «Во сне мёртвые едят кашу, собирают сумки и идут на работу. На улице у них мёрзнут уши и чешутся ноги. На работе их ждёт начальник и кофе из желудей». Из игрушечного хобота торчала живая отвёртка, хотевшая Иру как женщину. Миша всё это, конечно, тоже видел – в том дневном сне, который вспоминается только лет через пять или в момент смерти. От этого сонного тока, зудевшего на дне души, Мишенька нет–нет, да подмывало общаться с домашней утварью и ириным бельём. Останавливало лишь то, что предметы – они ведь молчат, хоть всю вечность молчать могут, а потом… Если ложки забормочут, значит вечность закончилась и тогда даже умирать бесполезно.
А умереть–то следовало. С Ирочкой, с постелькой – это успеется, в другом главное порылось. О смерть Мише мечталось сильней, чем о женщине. Среди ночи просыпался – аж кости ныли. Слаще всякой радости виделся ему простой дубовый гроб… Однажды пробрался тайком в цех, где делали гробы и глазел из угла, приговаривая «мне… мне б такой!», пуская в рукав слезу. Гробы приятно пахли деревом и никого не пугали. Немногословно–весёлые узловатые мужики забивали на них «козла», а то и дремали, уработавшись. Миша до завидовал горючих слез, а при виде похорон вообще начинал биться в истерике, выкрикивая в ирочкин подол «гроб мой! где гроб мой!»
– Знаешь, Миша, – сказала она как–то раз, – а мне смерть–то не надобна.
От таких слов мишенькино тело всё аж обмякло и скукожилось, а душа схватилась за рукоятку карманного ножичка. Вот чего не ожидалось! Её, родную и странную, бытиё ухватило! На глаза мишины навернулось что–то ещё погорше слёз. Время ведь особенное настало – сколько и раньше снилось о загробных делах, но теперь–то и вовсе одна дорога – во тьме гнёзда вить! А тут «смерть не надобна»!
Но Ирочка сама его успокоила:
– Ты чего ж съёжился? Точно ведь не про меня подумал. Не в том дело, что я смерти не хочу – могла б хотеть… Только она мне и вправду не надобна. Дело как было: я сама мелкая – углы пальцами ковыряла, в них обои щёлками и рвались. Но суть не в том. Однажды ночью выгнали меня на улицу – скреблась больно громко. Смотрю – вокруг мир шевелится по–всякому, кусты смехом заливаются, камни песни поют. Подняла я голову, тут звёзды на меня враз и глянули. Сам понимаешь – душа стряслась и вон выскочила – как сейчас помню, о трёх хвостах была. Зато смерти, скажу я тебе, не занимать стало. До сих пор среди ночи, пока ты по снам ошиваешься, на улицу бегаю – мне там ещё нежнее, чем в постельке делается.
Присел Мишенька на край койки, не зная, что теперь делать. Вроде как получается – смерть искать решил – так ведь вот она, рядом. И жизнь идёт, и смерть на шёлковой простыне раскинулась, сосцы вперёд выставив. Да, точно, Ира – такая, раньше мог бы понять, ещё когда она впервые перед сном со стенами шепталась. «Надо ведь познакомиться!» – объяснила она нехотя. Больше, правда, не шепталась, но зато нет–нет, да заплачет вроде бы без повода – то ей свет не яркий, то темнота не тёмная.
…и тут Мише вовсе расхотелось… К чему тот свет? Путь не близкий, в дороге и простыть можно, и совесть потерять. Стало вдруг как–то сладко и кругло, тени по углам в бездны превратились, а блики таким ярким светом загорелись, что больно взглянуть. Тёмные волосы ирины шелестеть и прищёлкивать стали, а всё её тело заблестело и взвыло истошно – безо всякого звука, но так, что стёкла дрогнули и пошли живыми терщинами.
Так мишенькина смерть превратилась в огромный человеческий шар, проросший прямо на ирином теле. Внутри него то ухали совы, то бились рыбы, то жутко ворчала тишина. А сама шароносица всё больше молчала – руки её спали на шаре, а голова бродила глазами по окрестным предметам, как будто что–то потеряла наоборот – нашла, но положила в слишком уж тайное место. Иногда по утро Ира принималась выть. Вернее – даже не она сама – выло в ней, без тоски, не как зверьё, не как человек и от этого всё вокруг замирало, а людские сердца сжимались в точку от непонятия. По ночам из шара выбирались тени и краски и приплясывали в мишенькиных снах. А днём – шептали, нет–нет, да впрыскивая в душу свои алые огоньки. Становилось всё страшнее. Шар разросся и занял почти весь дом, а мысли из него расползлись аж на несколько улиц. От этого мужчины стали говорить во сне, а женщины пообрастали шарами и словно паучихи таскали повсюду их за собой, слегка пугаясь нежданных гостей. Обитатели же прочих мест держались подальше – прошёл слух, что здесь завелись колдуны, от одного взгляда которых дома покрываются снами, шарами и взглядами.
А ирин тем временем вырос окончательно. Уже и пройти было негде, и мыслей совсем никаких не осталось. Однажды с вечера Ира заплакала – не шаром, а собой – жалобно, запредельно так. Пришлось ей ехать в особое место, потому как терпеть не было никакой возможности. «Что–то будет, что–то будет….», – бормотал сам себе случайный водитель.
И когда уже шар раскрылся и оттуда выбралось в диким криком то, чего раньше никогда не было, выскочил Миша во двор, где всё копошилось, шевелилось и шуршало. Подняв глаза к молчаливо хохочущим звёздам, он понял, что многое будет теперь иначе, потому что трёххвостое нечто с визгом нырнуло в кусты.
07.01.2003