Вообще, момент умирания,
вероятно, подобен моменту
пробуждения от тягостного
кошмара.
Артур Шопенгауэр(7,88)
«Много званных, да мало избранных»- максима, верная и для описания культурного бытия человечества. Из бесконечного количества фигур, идей, сюжетов в процессе исторического развития многое теряется, исчезает, забывается и поэтому внимание культурного обывателя хронически сосредоточено на нескольких коллизиях. Причём их смысл и сюжеты иногда парадоксально похожи…
Сократ и Гамлет. «Повивальная бабка европейского самопознания» и мизантроп, уже которое столетие сводящий с ума чувствительную богему. Два человека, ставших величинами культурного поля. Две жертвы, принесённых неведомому смыслу в отчаянной надежде прояснить жуткую темноту жизни. Два символа борьбы, поражения и посмертной победы. Победы как незабвенного существования, ибо, согласно Лао Цзы: «Кто умер, но не забыт, тот бессмертен». Две бесспорные величины европейского культурного контекста, знакомые каждому обывателю. Две таинственные загадки.
В этом повествовании они рядом, наши Вергилии, познавшие тайну потустороннего мира и приоткрывающие его культурологическое значение. Они учат нас играть в культуру и разыгрывать культуру в безысходности человеческого одиночества. Сократ и Гамлет показывают, как, пожертвовав своей жизнью, реальной или мнимой, можно приобрести культурное бессмертие, стать духовным камертоном грядущего. Их судьбы парадоксальными нервными окончаниями пронизывают «культурное тело» европейской цивилизации, намекая всем ищущим на её скрытые истоки и смыслы, и, соответственно, обнажая краеугольную загадку человеческого существования вообще.
Однако, как и в любом метафизическом странствовании, здесь появляется некоторым образом оправданное сомнение: будет ли сплетенная ими нить нитью Ариадны, ведущей к свету из глубин лабиринта, или же, взяв эту нить в качестве путеводной, мы ввергнем себя в жуткую и безысходную бездну? Сие есть тайна, покрытая мраком. Августин учил, что Божье есть истина, а рабское есть путь. Тем не менее, мы рискнём ступить на запутанную тропу понимания. И тогда рабская покорность судьбе вспыхнет сокровенным смыслом, испепеляющим неподлинное и химерическое в странной круговерти истории, и мы придём к себе, осуществляя таинство возвращения.
Сразу возникает вопрос: можно ли сравнивать судьбу Сократа, реальной, исторической личности, и судьбу Гамлета, которая является плодом гениального воображения Шекспира? Думаю, да. Сократ не в меньшей степени придуман (Платоном, Ксенофонтом, Аристофаном и другими авторами), чем почти забытый потомками и воскрешенный гением Шекспира в новом «семантическом обличье» Амлет, принц Датский. Он придуман при жизни (причём, в интерпретации Аристофана, достаточно комично) и, особенно, после смерти. Факт смерти, действительно, вносит в эти биографии пафосные нотки. И именно вокруг смерти данных персонажей разворачивается то, что я называю «культурным контекстом», намереваясь сделать этот самый «контекст» предметом дальнейшего размышления.
Принципиально важным в данном случае является тот факт, что и Сократ, и Гамлет своими словами и делами восхваляют смерть, небытие, тем самым, возвышаясь над обыденностью и переводя своё существование на уровень мета-культурного, или, говоря словами Ницше, сверхчеловеческого бытия. В этом то бытии они полноправно господствуют и с высоты этого самого господства поучают и осуждают недалёких современников. Как писал Арсений Чанышев: «Сознание бытия – рабское сознание. Ведь ещё Гегель показал, что господин тот, кто обладает сознанием небытия, кто не боится смерти, кто свою жизнь покупает ценою смерти»(5,165). Смерть есть мера культуры? Смерть возвращает нас самим себе? Открытость смерти структурирует наше бытие?
Некрофильская сущность культуры.
Всё в мире – пустота и маска смерти.
Разбей – и ничего за черепками,
Ни боли, ни страдания, ни жизни,
Гнилой подвал с большими пауками…
Георг Гейм
О том, что небытие значительнее и важнее бытия хорошо знали в древности. Собственно, момент ухода мыслился чудом загадочной трансформации и, одновременно, мостиком, ведущим в иные миры и пространства, в изначальность радостного и полного существования. Две Книги Мёртвых, египетская и тибетская, повествуют об этом странствии, слагая топографию и топонимику посмертных скитаний за пределами тела. Эти тексты намекают на судьбоносное значение подобных странствий и возвышают смерть, открывая для нетерпеливого человеческого вопрошания возможность выведать её тайну. Поход за бессмертием – главная тема одного из древнейших литературных произведений человечества, «Эпоса о Гильгамеше». При этом само бессмертие отнюдь не является единственным возможным решением возникшей проблемы, о чем свидетельствует проклятие бессмертием для Каина, первого братоубийцы ветхозаветной истории. Сергей Аверинцев называет это «двойным парадоксом», при котором желанная цель человеческих усилий становится самым тяжким наказанием, а наказание, в свою очередь, милостью и шансом искупления греха(3,34). Но можно однозначно констатировать, что вокруг трагедии смерти и возможности её преодоления разворачиваются основополагающие догматические сюжеты большинства религий, сближая христианство и буддизм, зороастризм и древнеегипетскую религию, даосизм и верования ацтеков.
Какой смысл в нас, здесь и сейчас, если завтра нас не будет? Где мы сможем найти своё инобытие, в какой форме и оболочке, в каком мире? Как отзывается наш грядущий уход в текучей повседневности обыденного присутствия? Присутствует ли пустота нашего небытия в нас самих? Вопросы, по сути, остающиеся без ответа. Вопросы, ответом на которые силится быть феномен человеческой культуры. Что такое культура? К чему призывает она, «вторая природа», наше существование? Что обожествляет и что проклинает?
Левинас считал, что культура есть смысл, приходящий к бытию. Но нужен ли бытию этот странный пришелец с непомерными амбициями? Ибо в драматизме жизненных коллизий культура подчас подкрадывается к бытию, этот смысл предлагая, предполагая и навязывая. Тем самым культура формирует альтернативное бытие, порождая трагическую двойственность человеческой натуры. Культура безжалостно порождает нескончаемую череду «сущностей без надобностей», в которой порой теряется и тонет свет истины.
Культурная реальность предстаёт как альтернатива биологической и временной смерти, даруя иллюзию вневременности. Культура принципиально вырвана из изначальной пульсации вселенских циклов. Все попытки вернуть культуру «в лоно жизни», ярким примером которых является морфология истории Шпенглера, остаются не более чем «контекстуальной попыткой», игрой в бисер по изначально определённым культурным правилам.
Открывая себя как победу над временем, культура самоуверенно замыкается в собственной основе, неповторимой и уникальной, сполна предаваясь первородному греху гордыни. Культура требует от своих творцов отчуждения собственной сущности, предлагая взамен славное бессмертие. Но при этом культура питается смертью, страхом кончины, пустотой небытия, созидая на этом зыбком фундаменте собственную онтологию. Ущербную онтологию, ибо по сути: «Бытие только тень небытия, его изнанка. Оно как сверкающая всеми цветами радуги плёнка нефти на поверхности океана, океана небытия… Оно как волна, бегущая перед кораблём, кораблём небытия… Оно покоится в небытии как ребёнок в чреве матери. Небытиё повсюду и всегда: в дыхании, в пении соловья, в лепете ребёнка… Оно – сама жизнь!»(А.Чанышев 5, 159)
Мы подошли к принципиально важному пункту. Фундаментальная ложность культуры состоит в том, что под прикрытием высоких фраз о бессмертии и исключительном человеческом призвании в универсуме она ненасытно требует жертв, разворачивая в этой самой жертвенности свой иллюзорный контекст. И возможность жертвоприношения становится чуть ли не единственным подлинным жестом в нескончаемой череде имитаций, заполнивших бытие. При этом «возможность» закономерно и безжалостно трансформируется в необходимость для имеющих мужество быть «на самом деле».
Жертвоприношение или культурный суицид.
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеить
Двух столетий позвонки…
О.Мандельштам
Фундаментальная установка, взятая даже на уровне обыденного сознания, гласит: ради культуры надо чем-то пожертвовать. Ритуал жертвоприношения присутствует на начальных стадиях культурного бытия человечества. Причем значимое и определяющее присутствие этого ритуала не зависит от географической локализации той или иной культурной общности. Мы можем наблюдать жертвоприношение в качестве основополагающего культурного жеста в древнеиндийском контексте. Именно на основе жертвоприношения разворачивается космогоническая мистерия ведической религии. Аналогичные примеры можно найти в древнегреческой, древнекитайской и древнеегипетской мифологии. Я не говорю уже о значимости жертвоприношения в Ветхом Завете, книге, закладывающей основы современной европейской цивилизации. Скрепляя Завет с Богом, Авраам готов принести в жертву сына Исаака, долгожданный и бесценный Божий дар, пожалованный семейству в старости. В Новом Завете онтологическое значение акта жертвоприношения неизмеримо усиливается, и уже сам Господь Бог приносит в жертву своего сына Иисуса, дабы искупить бездну людских прегрешений. Обычная человеческая жизнь так или иначе, сознательно или бессознательно следует этим фундаментальным сюжетам. Поэтому, возможно с некоторым преувеличением, мы можем утверждать, что «ради культуры» человек жертвует самым дорогим – радостью естественного существования. Культура, как мифический титан Хронос, пожирает собственных детей, запутавшихся в её замысловатом и зловещем контексте.
И Сократ, и Гамлет – типичные примеры культурных жертв, заложники условностей, предрассудков и стереотипов культурного настоящего. Масштаб дарование не позволяет им прозябать в культурном контексте. Они призваны как творцы исторической реальности, призваны силой своей самобытности и таланта. Говоря словами Гамлета: «То, что во мне, правдивей, чем игра; а это всё – наряд и мишура»(6,123). Настоящее и возвышенное чувство неповторимой подлинности ведёт их к роковой трагедии в ущербных хитросплетениях культурной обыденности. Они наделены даром взгляда на культуру «извне», а, может быть, даже «свыше». Они осознают свою избранность как посвящение в сакральную жертвенность, спасительную для мира. «Но вот уже время идти отсюда, мне – чтобы умереть, вам – чтобы жить, а кто из нас идёт на лучшее, это ни для кого не ясно, кроме бога,» - этими словами завершается «Апология Сократа» Платона(42 e). Сократ перед смертью пророчествует о сокровенном смысле бытия и небытия. Он изрекает извечную тайну, ограняя её контекстом собственной судьбы. Культура может торжествовать – она получила сильных заложников, добровольно идущих на заклание. И она не останется в долгу, вплетая судьбы Сократа и Гамлета в свой контекст. При этом культура, по сути, является заложницей собственных фундаментальных сюжетов, «карма смерти» довлеет над нею зловеще и притягательно.
«Быть или не быть» Гамлета – это вопрос, обращенный к культуре, полагающей небытие краеугольным камнем собственной онтологии. «Человек приходит из небытия и уходит в небытие, так ничего и не поняв,» - считает Арсений Чанышев(5,165) Гамлет понял суть культуры, и его трагическая судьба зеркально отражает трагизм этого понимания. «Кто видел Бога, тот умрёт»- эта ветхозаветная максима лежит в основе европейской культурной реальности. Действительно, ответ на знаменитый монолог Гамлета дан заранее, и он – безысходен…
О, если б этот плотный сгусток мяса
Растаял, сгинул, изошел росой!
Иль если бы Предвечный не уставил
Запрет самоубийству! Боже! Боже!
Каким докучным, тусклым и ненужным
Мне кажется все, что ни есть на свете!
О мерзость! Это буйный сад, плодящий
Одно лишь семя; дикое и злое
В нем властвует(6,224)
Налицо – ярко выраженный пример «размолвки с телом». Сознание, вкусившее культуру, пытается отгородиться от последствий, обвиняя во всём биологическую субстанцию. Культурный яд убивает, и не только в форме суицида. В «Критоне» Сократ оправдывает свою грядущую гибель непорочной фундаментальностью законов. Как пишет А.Ф.Лосев: «Аргументы олицетворенных законов действуют на Сократа, по его словам, как звуки флейт оргиастических корибантов, и представляются ему несокрушимыми. Поэтому доводы и уговоры Критона бесполезны: Сократ отказывается от бегства»(4,698). Не являются ли «Законы» Платона безуспешной эпитафией погибшему наставнику? Попыткой лучшего ученика осуществить последнюю иллюзию учителя, тем самым, оправдав страшную жертву? Стремлением отстоять смысл в бессмысленном океане человеческой жизни?
Сократ, как видим, пытается боготворить культуру. Отсюда – момент морализаторства, режущий постмодернистское ухо в сократическом контексте: «От смерти уйти нетрудно, о мужи, а вот что гораздо труднее – уйти от нравственной порчи, потому что она идёт скорее, чем смерть»(39 b). Сократ идёт на смерть ради торжества справедливости, законов, морали… можно ещё долго продолжать этот синонимический ряд. Сократ живёт верой в культуру, поэтому его добровольное заклание сродни поступку Авраама перед лицом всеведущего и всемогущего Господа. Гамлет же от культуры откровенно устал. Но он – дитя культурного бытия, не помышляющий свою жизнь вне соответствующего контекста. Поэтому горькие слова Полонию: «Нет ничего, сударь мой, с чем бы я охотнее расстался; разве что с моей жизнью, разве что с моей жизнью, разве что с моей жизнью»(6,151) можно понимать как размолвку с культурным телом. Гамлет отравлен и затравлен культурой. И в этом принципиальное отличие его позиции от позиции Сократа. Уже во времена Шекспира некрофильская сущность культуры безмерно превосходит благородную невинность контекста, изливаясь жуткими эманациями в людские судьбы. Поэтому истинный культурный читается как
…повесть
Бесчеловечных и кровавых дел,
Случайных кар, негаданных убийств,
Смертей, в нужде подстроенных лукавством,
И, наконец, коварных козней, павших
На головы зачинщиков.(6,223)
Смерть и память
Явь тоже соткана из памяти бесплотной,
Из миражей и впечатлений сплетена.
Она написана прозрачной кистью сна
На странных, призрачно мерцающих полотнах.
Карлос Сабат Эркасти
Вглядываясь в коллизии, подобные описанным выше, испытываешь чувство боли. Шок, который невозможно преодолеть с помощью гуманистических сказок. Зеркало культуры безжалостно и отчётливо отражает абсурдность бытия. Как писал А.Шопенгауэр: «Мы в основе своей – нечто такое, чему не следовало быть, - оттого мы и перестаём быть»(7,130). Понимание этого «открытия» захватывает наше сознание, инфицированное культурой. Разнообразные идеологические интерпретации фундаментальных культурологических сюжетов при этом подобны искусственным цветам, скрывающим могилу небытия, пугающую, притягательную и неизбежную для каждого. А правда одна – тихая и безысходная.
Вместе с Сократом и Гамлетом мы репетируем собственную смерть, приоткрывая сущностное небытие человеческой культуры. В их судьбах с поразительной яркостью отражена метаморфоза небытия, представшего бессмертным бытием в культуре. И мы, читатели судеб, скользим по периферии смысла, пытаясь отразить своё видение на текучей поверхности времени. Мы безуспешно пытаемся быть, научиться быть… «Увы, бедный Йорик!»(6,208)
Сюжеты их биографий вплетаются в нашу память, становятся нашей памятью и нашу память деформируют. Тем самым поддерживается сложная архитектоника культуры как вечного настоящего, как букета сюжетов, одолевших забвение. Мысль заарканена табуированным контекстом и контексту предана. Мысль сама становится сюжетом. На грани бытия и небытия разворачивается сакраментальное действо, приоткрывающее трагизм и красоту мироздания.
«Что лежит в глубинной подоснове видимого, «официального» сюжета? Что определяет его рисунок, профиль, характер и направленность движения? Можно ли попытаться нащупать те исходные смыслы, которые руководили автором в момент написания его сочинения: руководили, скорее всего, скрытно для него, но с силой впечатляющей,»- так видит свою исследовательскую задачу Л.В.Карасев в недавно опубликованной статье о сюжете трагедии «Ромео и Джульетта»(1,86) Оставляя в покое «автора»(или «авторов») допустим, что искомый смысл может быть редуцирован к стремлению «остаться в памяти». А поскольку, как говорили римляне: «Memento more», память о смерти есть наиболее действенная в череде движущих людьми импульсов. Мистерия бытия и небытия разыгрывается в сократическом и гамлетовском сюжете откровенно, проникновенно и безжалостно, очищая (вот где применимо классическое учение о катарсисе!) погрязшую в грехах и пороках повседневную людскую жизнь. Сократ и Гамлет спасают время! Они возвращают времени ту сакральную непорочность и изначальную новизну, о которой, как о значимой характеристике архаичного миропонимания, писал Мирча Элиаде: «В момент такого рассечения времени, каким является Новый год, мы присутствуем не только при фактическом окончании одного промежутка времени и начале другого, но также и при отмене прошедшего года и истекшего времени… Возрождение, как указывает на то само это слово, - это новое рождение… Любой Новый год – это возобновление Времени с его начала, то есть повторение космогонии»(8, 57) Сократ и Гамлет стоят у истоков подобной «культурной космогонии», воплощая трансцендентный смысл! Как комментирует соответствующую мысль Элиаде Ю.Стефанов: ««Вечное возвращение», по мысли румынского ученого, - это не «чудовищная гипотеза», обрекающая Космос и человека на бессрочное пребывание «под стражей», а периодическое самообновление того и другого, достигаемое посредством духовного контакта с высшей Реальностью»(8, 17). В этом то сакральном круге культурное жертвоприношение занимает своё, определяющее и значимое место.
Позиция одновременно «жертвы» и «вестника» в судьбах Сократа и Гамлета подчёркивает то, что это – пограничные фигуры, их существование разворачивается на рубеже эпох. В случае Сократа - это уходящая в прошлое, блистательно увядающая эпоха классической Греции и уже витающий в воздухе декаданс эпохи эллинизма. Поэтому Сократ постоянно сетует на порчу нравов и отступление афинян от принципов справедливости. В случае Гамлета – завершающаяся эпоха Возрождения и идущее ей на смену Новое время. «Век расшатался – и скверней всего, что я рождён восстановить его!»- изрекает Гамлет(6, 141). Суть конфликта и в том, и в другом случае связана с бунтом индивидуального бытия, находящегося в плену у культурно-временного контекста. Последний выступает фактором унификации, омертвения человеческого бытия, превращения его в бессмысленное и бесцельное действо.
Произнося слово «бунт» мы имели в виду деструктивную роль обоих персонажей по отношению к прошлому, к истории, хотя формально самопожертвование осуществляется ради сохранения существующего порядка, восстановления справедливости и удержания мира от губительного хаоса. И Сократ, и Гамлет преподносят свой сюжет как альтернативу прошлому, вернее как альтернативу «неподлинному в прошлом». После казни Сократа культурная история Греции так или иначе соотносится с его сюжетом, после постановки Гамлета европейские интеллектуалы повторяют как заклинание «Быть или не быть». В условиях, когда, говоря словами Дж. Донна: «Все рушится, и связь времен пропала…» повышается значимость подобных культурных жертвоприношений, дабы люди, ощущая «контекст жертвенности», верили в культуру.
«Сердце умных – в доме плача, сердце глупых – в доме веселья,»- учил Екклесиаст. Загадка смерти и её роли в человеческой культуре – это грустная и безответная тема, являющаяся одновременно объектом глубокого вопрошания и поверхностного любопытства. Судьбы Сократа и Гамлета силятся быть её разгадкой, но, проникая мыслью в их сюжеты, мы открываем бездну непостижимого, странного, пугающего. И, казалось бы, обретя ответ, снова и снова растворяемся в пространстве вечных вопросов…
Приход наш и уход загадочны – их цели
Все мудрецы земли осмыслить не сумели
Где круга этого начало, где конец,
Откуда мы пришли, куда уйдём отселе?
Омар Хайам(2,91)
Литература
1. Карасев Л. Ромео и Джульетта. История болезни.// Вопросы философии, 2002, № 10. – с. 86-91.
2. Омар Хайям. Как чуден милой лик. Рубаи. – М.: Эксмо-пресс, 2000. – 464 с.
3. Мифы народов мира. Энциклопедия: В 2 т. / Гл. ред. С. А. Токарев. — М.: Сов. Энциклопедия, 1991. — Т. 1. — 671 с.
4. Платон Собрание сочинений. Том 1. – М.: Мысль, -1990. – 860 с.
5. Чанышев А. Трактат о небытии.// Вопросы философии, 1990, № 10. – с. 158-165.
6. Шекспир В. Избранное. – М.: Просвещение, - 1984. – 240 с.
7. Шопенгауэр А. Избранные произведения: Пер. с нем. – М.: Просвещение, 1992. – 479 с.
8. Элиаде М. Избранные сочинения: Миф о вечном возвращении; Образы и символы; Священное и мирское. – М.: Ладомир, 2000. – 414 с.