БЕЛЫХ ВОРОН НА ЗАКЛАНИЕ
- Юля! Дорогая, ты не поверишь, я сегодня разговаривал с Платоном!
Она сделала вид, что отрывается от книги, посмотрела на меня большими печальными глазами. Еще миг и она заплачет.
- Я действительно говорил с Платоном.
- В таком виде? – в голосе раздраженный скепсис.
Пришлось развернуться к бабушкиному трельяжу. В зеркале отразился небритый и красноглазый тип в черной майке с надписью «METALLICA», спортивных, провисших на коленях, шароварах, на ногах ковровые тапочки.
- Нормально, - я поскреб подбородок. – На нем тоже была хламида.
- Ты пил? – в её голосе горечь и обида.
- Мы пили вино, которое он привез из Сиракуз.
- Ты пил. – Книга громко хлопнула, как выстрелила.
- Не сердись и не дуйся, - я сел на диван, пружины виновато скрипнули. Хотел обнять, сердитую, бедную девочку – руку оттолкнули. – Неужели ты не хочешь узнать, о чем мы с ним говорили?
- Нет.
- Я спросил, почему он так и не дописал своего «Крития». Ты помнишь его знаменитые диалоги, в которых он описывал Атлантиду?
- Нет.
- А он сказал, что они не так важны и он занят «Законами». Я стал расспрашивать про Атлантиду, а хитрый старик смеялся и все подливал вино. Юля, солнышко мое, не сердись, я понял - про Атлантиду он придумал. Не было такого царства-государства. Круто, столько веков морочить человечеству голову.
Солнышко, наконец, посмотрело в мою сторону.
- Валера, миру не нужен второй Иероним Мюнхгаузен, оставайся самим собой.
- Я и остаюсь самим собой.
- Как ты мог общаться с Платоном, не зная древнегреческого? – Юля поморщилась, - от тебя несет как из винной бочки.
- Это сиракузское, темное и кисловатое, по вкусу напоминает «Рислинг».
- Валерий! Я устала. Я очень устала быть с тобой, с твоими исчезновениями, фантазиями, этой ложью. Я боюсь, - она всхлипнула и позволила себя обнять. Я крепко прижал, обхватив за хрупкие плечики.
- Тише, тише, солнышко мое, - стал шептать и гладить, как маленького ребенка. – Странности - это гениальности, - пропел тихо.
- У тебя едет крыша, - буркнула Юля. – Ты спиваешься.
- Нет.
- Я боюсь за тебя.
- Не надо, солнце моё.
- Я устала. Как дурочка, прождала всю ночь…
- Не знал, что ты придешь, - виновато промямлил.
- Валерий!
- Давай оставим официальный тон?
- Я устала быть с тобой, если ты не перестанешь быть белой вороной, я уйду.
- Тише, не говори этого, - я запечатал ей рот поцелуем. – Ты ведь знаешь, я люблю тебя. Джордано Бруно, мне как-то сказал, что белых ворон всегда приносят на заклание.
- Перестань.
- Подожди секунду, - я вскочил с дивана, бросился в прихожую и стал рыться в карманах пальто. – Сейчас я приму душ и мы пойдем, куда-нибудь покушаем. – В одном из карманов нащупалась пачка казначейских билетов. – Вчера приходил Никитин. Купил у меня новую повесть - «Адмирал Колчак и Пифагор». – Я вернулся в комнату. Юля плакала, уткнувшись в подушку.
- Солнце мое! – деньги просыпались на ковер, - не плачь, - я упал перед диваном на колени, мои ладони погрузились в её черные волосы, пахнущие лавандой. – Не плачь. Я постараюсь, я превращусь в черную ворону, я стану как все, - прислушиваясь к собственному голосу, понимал, что никогда так не сделаю. Вспомнилось смеющееся, круглое лицо Платона:
- « Не важно, мой юный друг, была Атлантида или нет, важно то, что она дала людям. Вы совершили столько открытий. Я рад, что мечта и фантазия, продолжают жить в вашем мире».
Неужели, что бы понимать друг друга, надо обязательно говорить на древнегреческом языке?
Петр Ильич, мой уважаемый сосед и бывший учитель языка и литературы, сидит в углу дивана, где любила сидеть Юля, что за геоактивная зона, сочувственно смотрит. Такие взгляды не лечат, а ранят. Меня - раздражают. Хожу, кружусь нервно по комнате, экзальтированно хрустя суставами заламываемых пальцев. Иногда кошусь на трельяж. Старинная работа, можно загнать какому-нибудь антиквару. Верхняя полка украшена жемчужно-розовым перламутром, если отодвинуть единственную шуфлятку, заиграет известный полонез Огинского. Обычно, там хранила свою косметику Юля. Ящик пуст, в нем болтается огрызок забытой алой помады, который я безжалостно изуродовал, написав на зеркале: «Я люблю тебя Солнце!»
Ненавижу это зеркало, напоминающее переросшего моллюска, с двумя крыльями, украшенными оловянными купидонами. Если закрыть боковые зеркальные створки, с внутренней стороны будут наклеены, из того же перламутра, портреты: дамы и джентльмена, начала века. Ненавижу…Особенно после того, как загулял с Есениным по Московским кабакам: «там пьяницы с глазами кроликов…», про истину в вине кричат… Эти строки Блок написал про нас…После того, как одним ранним утром, увидел в нем раскачивающиеся, обнаженные ступни поэта. «Шаганэ ты моя, Шаганэ…», - Господи, почему у великих, судьба всегда проклята?
Сергей признался, что в Персии так и не побывал: «Обманули комиссары…»
- Что с вами, Валерий?
- Ничего, - я нервно и зло смеюсь, - сегодня навестил Ивана Алексеевича, бедный старик.
- Вы о ком?
- «Не собьет с пути меня никто,
Некий Норд моей душою правит,
Он меня в скитаньях не отставит,
Он мне скажет, если что, не то!»
- Бунин! – догадался Петр Ильич
- Он самый.
- Почему ты назвал его бедным?
- Разве его жизни в Париже позавидуешь?
- Он получил Нобелевскую премию.
- Потом, его дом заполнился просителями и ничего не осталось. Иван Алексеевич слишком добр и щедр.
- Насколько я знаю, его печатали при Сталине, предлагали вернуться.
- Вернуться под крыло Хозяина, и петь дифирамбы, как это делали все? Бунин не тот человек, чтоб продаться за бутерброд с красной икрой и дачу в Подмосковье. – Я вижу, как сереют, становятся тревожными, глаза моего учителя, но удержаться не могу, - Иван Алексеевич жаловался, что не получал денег, ни за одно издание вышедшее у нас.
Я шагаю мимо зеркала, в нем мелькает аскетичный силуэт прозаика и поэта, вздернутый подбородок, пронизывающий, чуть презрительный взгляд. Худая, старческая фигура дрожит, кутается в заношенный халат из верблюжьей шерсти, на столе лежит широкополая шляпа. Протираю глаза – зеркало мутно, перечеркнуто красной надписью.
- У вас есть дарование, - чуть слышно говорит Петр Ильич. – В школе, вы были моим лучшим учеником. До сих пор храню некоторые ваши сочинения, - дребезжащий смех.
Я поворачиваюсь к учителю:
- Все было давно и стало неправдой, - пробую шутить.
- Вы много пьете, пропадаете целыми неделями, - осторожно замечает Петр Ильич.
- Я общался с Есениным, спорил с Маяковским и Горьким, искал Велесову книгу, - возражаю.
Учитель вздыхает, укоризненно качает головой:
- Валерий, вам надо самому писать и издавать произведения, а не продавать их.
- В чем разница? Помните, я читал вам сонеты – подарок Шекспира?
- Я восхищен ими, вы написали прекрасные сонеты.
- Написал Шекспир, а не я. Никитину они не понравились. Сейчас он хочет, чтоб я написал детектив, лучше политический. С кем мне встретиться? С Кеннеди, Улофом Пальме или Нероном?
- Не шутите так.
- Правильно – ненавижу политику. – Синие ноги мелькнули в зеркале.
- Петр Ильич, я хочу сделать вам подарок, - приходит неожиданное решение проблемы: все-таки ломать или выкидывать - жалко. – Хочу вам подарить бабушкин трельяж. Вы ведь знали мою бабушку?
- Софью Григорьевну? Удивительная женщина и лучший педагог, с которым я был знаком и дружен, - оживляясь, вскрикивает Илья Петрович. – Но я не возьму.
- Возьмите, прошу вас. Пожалуйста, возьмите, - демонстративно падаю на колени. – У меня с этим зеркалом, связаны плохие воспоминания.
- Валерий, перестаньте дурачиться!
- Оно теперь ваше!
- Хорошо, успокойтесь.
- Я спокоен, как спокойны белые вороны, - вскакиваю на ноги и весело объявляю, - Сейчас я приготовлю кофе по рецепту удивительного человека - Сан-Жармена. Не человек, а загадка, с ним всегда интересно беседовать.
- Валерий, вы не исправимы.
Я развожу руками:
« Я из десятого века, - решаюсь
Полюбопытствовать: вы из какого?»
И отвечает она оскаляясь:
«Ах как вы молоды! Я из шестого».
- Знаю, Бунин Иван Алексеевич, - спешит с ответом Петр Ильич. - Вам надо поговорить с Юлией.
- Не надо, - мой голос вздрогнул – нежелательная осечка. – Нет, Петр Ильич, сейчас она встречается со своим старым одноклассником. Возможно, у них что-то получится. Одноклассник – персона положительная – не пьет и не курит, преподает в университете механику. Пусть у них будет все статично и уравновешенно. Со мной, выход в море, сопряжен постоянными штормами.
- Смените море, если таков ваш образ жизни, - советует Петр Ильич. – Я поддерживаю Юлю, вам надо измениться.
- Хорошо, сменим море, - наперед знаю, что мне не верят.
Я отправился готовить кофе, а вечером перетащил в квартиру учителя бабушкину рухлядь с венецианским клеймом начала века…
Звонок заставил Петра Ильича приглушить звук телевизора, подняться, шаркая тапочками по ковру, пройти к дверям.
- Кто там?
- Это я, Юля.
- Ах, Юля, - учитель торопливо открыл двери. – Очень рад вас видеть.
- Вы не знаете, где Валера?
Петр Ильич засмотрелся, как тают снежинки в черном каракулевом пальто.
- А вы не знаете? – голос учителя старчески дребезжит.
- Что? – насторожилась Юля.
- Ничего, - выдыхает Петр Ильич. – Он уехал.
- Как уехал? – тревога сменилась на растерянность.
- Не знаю, Юля. Уехал, ничего не оставил, - бормочет учитель, стараясь не смотреть на девушку.
- Вот как? Спасибо, - шепчет Юля. – Она медленно разворачивается и начинает спускаться по лестнице. – Может так и лучше, - доносится, до Петра Ильича.
- До свиданья, Юля, - Петр Ильич закрыл двери, медленно вернулся в комнату. Он раздраженно вскинул пульт, выключая телевизор. Упал в кресло. На миг, вспышка озарила стоящий в углу трельяж, раздался странный треск, так лопается холодный бокал, если в него плеснуть кипятка. Учитель, близоруко щурясь, всмотрелся в зеркало.
- Что я мог ей сказать? То, что ты неделю назад, выбросился из окна, на обледенелую мостовую? – зеркало мутнеет, потому что веки учителя становятся мокрыми и на миг ему кажется, что в мутном отражении мелькает улыбающееся лицо Валерки, слышится насмешливый голос: « Вчера разговаривал с Оскаром Уайльдом, очень ехидный и ироничный. Он мне сказал что, художник не стремится что-то доказывать. Доказать можно даже неоспоримые вещи».
Старый учитель вытер глаза. В венецианском зеркале ничего нет, кроме угла комнаты: край стола и серванта с книжными полками. Единственной новой деталью, была кривая трещина, расколовшая зеркало, разделившая мир.
Больше ничего…
и больше ничего.
04.02.2003.