Временные люди

Гаврилов Марий
ВРЕМЕННЫЕ ЛЮДИ

Барсенков родился под созвездием Девы, что не сулило ему в этой жизни ничего хорошего: ни тебе высоких должностей, ни больших окладов. Библиотекарь, администратор, архиватор, учетчик – вот тот небольшой перечень профессий, наиболее подходящий для этого знака, утверждалось во всех гороскопах. 
Он действительно очень любил во всем порядок. Если взглянуть на его книжные полки, сразу бросалась в глаза определенная, свойственная лишь ортодоксальным «девам» привычка хозяина расставлять книги не по высоте корешков, как это обычно делают, и даже не по странам или жанрам, а  в  алфавитном порядке по фамилиям авторов, что превращало концы верхних корешков книг в хаотично ломаную линию.
Примерно то же самое можно было заметить у него и на столе, и на полочке в ванной, и на кухне. Во всем кажущемся порядке была какая-то навязчивая идея суперпорядка, еще раз напоминающая о том, что от чрезмерной аккуратности до полного хаоса – один шаг. А всё из-за того, что сам по себе порядок для него не был каким-то раз и навсегда утвержденным понятием. Нередко, рассматривая свою очередную перестановку вещей через два-три дня,  он находил, что основная идея, так сказать, алгоритм перестановки, им выбран был неверно, и все начиналось сначала.
Как великий архивист, Барсенков регистрировал у себя всё: мысли, образы, картинки воображения, ощущения, то есть все, что приходило в голову. А прежде чем зарегистрировать, естественно, обстоятельно анализировал сам предмет. А как же? Ведь надо не просто регистрировать, а точно определять: куда, в какую именно группу мыслей-ощущений поместить каждое новоявленное. Ведь надо не забывать, что они все пребывают и пребывают. А он беззащитен, то есть постоянно открыт для всей этой сваливающейся в прямом смысле в его голову мешанины.   
Зазеваешься, и  - хрясть, щелчок, что-то заклинит или просто не успеешь зарегистрировать одно, как уже другое наскочит на переднее и поехало,  поехало. Все смешается, превращаясь в сплошной анахронизм, как яркие разноцветные куски пластилина, смешиваясь, превращаются в безликую, коричневую массу. И вот тогда начнется трудоемкая работа по распутыванию всего этого клубка. Однообразная и утомительная, как у рыбака, безнадежно спутавшего леску. Он начнет вытаскивать из общего клубка одну мысль,   одновременно стряхивая с неё неверные, противоречивые определения, потом другую, каждый раз очищая их от различных кривотолков, и только затем будет заново их регистрировать. И так до тех пор, пока не распутает весь клубок.
И только тогда в его голове всё вновь станет  понятно и просто, словно накопившееся ниоткуда ощущение тревоги прорвет, наконец,  запруду и выльется в никуда.
Естественно, регистрировал он и все свои более пространные размышления, то и дело расставляя их по полочкам своей памяти. И не просто расставляя, а делая это постоянно. Расставит один раз, потом начнет все переставлять. Что-то не стыковалось, или другая классификация за ночь накатила. Он бы и рад был оставить все, как есть, но не мог.
Вот и в это утро, вспоминая своих родных, друзей и знакомых, он решил заново «всех разложить-раставить». А ещё, ему захотелось провести между ними четкую черту, чтобы впредь размещать их в своем сознании по определенным критериям.
Есть люди, думал он, с которыми много лет живешь бок о бок. Поэтому их можно отнести к «близким». И необязательно, если в этот раздел попадут только родные. Зачем усложнять себе жизнь какими-то мелкими, надуманными категориями? Пусть будут просто «близкие» и «далекие», - размышлял он. «Близкие», в конце концов, отличаются тем, что когда умрут, все равно так и останутся близкими. А далекие… Те, с которыми когда-то познакомился сам, или познакомили. Ну, знаешь их, и  знаешь. А они живут себе, и живут. Умирают, конечно, как и все. Тогда вспоминаешь о них кусочками встреч, стоп-кадрами глаз, обрывками слов. То, что ещё помнишь. И думаешь, что они сейчас где-то очень далеко, или нигде. Не то, что «близкие», о которых и думаешь чаще, и живешь как бы «под приглядом».
Конечно, размышлял он, сидя в любимом старом кожаном кресле, «далекий» - «далекому» рознь. С кем-то  общаешься часто – его и к себе подпускаешь поближе, с другими – реже, поэтому при нечастых встречах держишься на расстоянии, с лобызаниями и откровениями не спешишь.
Впрочем, Барсенков никогда не отличался открытостью ни с теми, ни с другими и всегда свое собственное общество ему было милее всех других. Наверное, именно поэтому он так часто переводил людей из одной категории в другую. Как правило, выдворяя очередного «не оправдавшего надежд» вон из той незримой рамки, за которой, поеживаясь от его внимания, оставалась когорта самых что ни на есть приближенных к его персоне.
Правда, такое выдворение у него проходило не сразу. Человек, еще недавно числившийся в «ближнем окружении» поначалу попадал в промежуточное звено его квалификационной таблицы - группу «временами живых». Таких, которые, если приглядеться,  и не «близкие», и не «далекие». Когда-то были – не разлей вода. А потом… Время идет, все изменяется. Раз в пять лет видишься, общаешься - вроде бы близкий, живой человек. И поговорить, как правило, есть о чем. А потом опять пропуск лет на пять. Есть он? Нет? Кто его знает, этого «временами живого».
А вот, если человек совсем проштрафился, то из категории «временами живых» он попадал в категорию «временно умерших». Это значило, что у него еще есть шанс ожить, есть возможность оправдаться, загладить свою вину, но определенное время (пока он сам не исправит ситуацию) он как бы не существует, его нет, умер. И искать с ним встреч нет никакого резона.

В тот день, о котором пойдет речь, Надюха была для Барсенкова уже лишь «временами живой».  Познакомились они давно, ещё студентами. Потом долго не виделись, случайно встретились и решили не теряться окончательно, время от времени выкраивая часы для встреч. Так, раз в два-три года посидят,  расскажут друг другу  о своих новостях, да и разойдутся до следующего раза. Из этих встреч Барсенков и собирал общую картинку её жизни, словно пазел. 
Лет до тридцати она хранила свою энергию на печи, как Илья Муромец. Ни мужей, ни детей. Никого, на ком можно как следует отвести душу. Карьера её тоже не сильно интересовала и, казалось, она уже смирилась с тем, что является одним из представителей  распространенной в наши дни социальной прослойки под условным названием «из семьи деградирующей научной интеллигенции». Это, когда дед – академик, отец – профессор, а дети выше доцентов так и не доросли.
Так и жила лет до тридцати. Но зато, разменяв четвертый десяток, начала творить такие чудеса, что у всех её знакомых сначала широко раскрылись рты, затем глаза и, в завершении всего, началось полное онемение. Так и остались наблюдать за её выкрутасами с не снимаемым изумлением на лицах. И никто, никто при этом даже не решился задать ей  один простой вопрос: "А, на хрена, собственно, тебе это надо?"
Впрочем, все по порядку. Итак, до тридцати она, как и многие из нас, отучилась, отработала "молодым специалистом", отгуляла с небольшим по сегодняшним меркам, количеством потенциальных женихов. Само замужество её не интересовало. Все её подруги повыходили замуж, а половина из них уже успела не только  развестись по первому разу, но и начать попытку номер два. А она все смотрела на них и удивлялась: "К чему вся эта никчемная суета, раз все рано или поздно   возвращается на круги свои?"
И вдруг, совершенно неожиданно для всех, взяла и вышла замуж за одного щупленького, молоденького паренька. Знала его примерно столько же, сколько пришлось ожидать дату регистрации брака. Успела лишь показать его паре подружек, Барсенкову, которого считала крупным экспертом в этом вопросе, да родителям. И то, как говорится, только в профиль. То, что они не подходят друг другу, стало ясно всеми сразу. За версту было видно, что они люди абсолютно разные. Но она, видно, так далеко от него не отходила, а все большое, как говорится,  видится на расстоянии. В общем, состоялась её первая свадьба. За ней, буквально ежегодно, прошли еще три. И каждый муж, как водится, оставлял ей по одному ребенку.
Четвертый её избранник, молчаливый здоровяк с доброй, прямо-таки лучезарной  улыбкой, практически не сходившей с его лица, был заранее предупрежден, что по детям в этой жизни она уже выполнила свой план. Не знал, бедняга, что, несмотря на это, излишек её энергии оставался всё еще очень и очень большим.
Она купила себе трех громадных мраморных догов и несколько страшенных, короткошерстных кошек в придачу,  которых она именовала египтянками. Свору пятнистомордых догов с мускулистыми лапами и длинными, словно у огромных крыс, хвостами, она трижды в день, не без удовольствия выгуливала по окрестным дворам.  Кошки в это время оставались дома и несли, видимо караульную службу. Делать им это было не сложно, так как один взгляд на них, как считал Барсенков, напрочь отбивал желание оставаться в этих комнатах у любого, даже самого отъявленного негодяя.
В довольно просторной трехкомнатной  квартирке стало тесновато, и первым в списке на выселение стал, конечно, её четвертый муж. Так и осталась одна, в окружении детей, догов и египтянок.
За последние годы она заметно располнела. «А что вы хотите!? Трое детей!» - Как бы объясняла она тем, кто удивлялся столь стремительному превращению  молодой женщины средней комплекции в дородную, необхватную даму. Обижаться – никогда не обижалась, считая это чувство ниже своего собственного достоинства. И когда, после очередной её умопомрачительной причуды находились смельчаки из ближнего окружения и спрашивали: «Опять ищешь неприятности на свою задницу?», она не просто утвердительно кивала, вибрируя вторым и третьим подбородками, но еще и поддерживала наглеца:
- Большой заднице – большие неприятности!
Отдельной темой пересудов её знакомых было её отношение к своим собственным детям. Несколько лет она отдавала их во всевозможные секции: от художественной гимнастики до борьбы сумо и от бокса до шахмат. Затем её пыл заметно поубавился. Дети пошли в школу, так и не дождавшись приглашений на мало-мальски серьезные соревнования, не говоря уже о софитах и юпитерах, в окружении которых представляла их жизнь Надюха.
Она уже даже не жаловалась, а простодушно констатировала, обречено  махая рукой:
-   Вкладываю в детей, вкладываю. Но… чужим умом жить не будешь. Всё это бесполезно. Гены!
- Гены? – Переспрашивало её «ближнее окружение».
-   Да, к сожалению, гены мужей не дают детям возможности впитывать всё лучшее, что я могу им дать.
- Всё так безнадежно?
- Боюсь, что да. Их никчемность и бестолковость, перешедшие с генами в детей, настолько в запущенном состоянии, что у меня просто руки опускаются.
- А твои?
- Что мои?
- Гены. Твои гены тоже в них есть.
- Да, - соглашалась Надюха, но тут же вполне логично объясняла, что всё примитивное, к сожалению, прививается значительно быстрее, чем благородное. И значительно более живуче! - У моих генов просто нет никаких шансов выжить в этой борьбе! – Восклицала она под понимающие, сочувственные взгляды. – Ровным счетом никаких!
Несмотря на это, Надюху никогда не покидали присущие ей оптимизм и доброе отношение ко всем окружавшим её людям.
     -   Тебе надо развеяться, - тоном, не терпящим возражений, советовала она   Барсенкову, когда он, как человек любопытный и во всем стремящийся к полноте образа, пришел к ней в надежде на получение в свою коллекцию очередного кусочка пазла её жизни.
     -  Спасибо, спасибо, - как всегда от всей души поблагодарил он. - Ты уже знакомила меня с одной своей «лучшей знакомой», - и он вспомнил девицу, которая выглядела чуть лучше, чем иная после авиакатастрофы и держала в своем холодильнике трупик морской свинки, выбросить которую в мусоропровод у неё, мол, не поднималась рука, а похоронить где-нибудь во дворе всё не хватало времени. «Я звала её Дуня, - ностальгически вспоминала «лучшая знакомая», чуть не плача. - Мне казалось, - повторяла она на разные лады про свою усопшую подружку практически во время каждой их встречи, - что только она одна меня понимает. И он каждый раз, не говоря ни слова, отвечал ей про себя: «Не мудрено».
     - А, это ты о Лерки! – вспомнила Надюха. – Ты её просто толком не рассмотрел.
Барсенков не спорил. Не рассмотрел, так не рассмотрел. Но после подобных воспоминаний ему тоже захотелось вдруг чего-нибудь присоветовать подруге в стиле мужской солидарности. Он долго не решался завести об этом разговор, но сегодня вдруг выпалил:
- Слушай, а не пора ли тебе завязать с мужьями? Живи так. Охотников полно найдется. -  И он выразительно обвел взглядом её трехкомнатное жилище.
- Так?! – Негодующе воскликнула она, впившись в него глазами, не предвещавшими ничего доброжелательного. – Ты вообще, как? Малость помешанный или издеваешься? Кто же будет «так» возиться с моими детьми? Кому они будут нужны, если «так»? Да я, если хочешь знать, и собак-то на свою доцентскую зарплату одна не потяну, не то, что детей!
Пятнистые морды, словно почуяв опасность неминуемой костлявой руки голода от его слов, вытянули шеи, словно злые гуси из детской сказки, и в тон хозяйке зловеще зарычали. Египтянки выгнули спины, и начали скрести ногтями диванную обшивку, словно мясники, затачивающие ножи перед разделыванием туши.
Влезать в кожу этой туши Барсенкову, естественно, не хотелось, и он посчитал уместным и своевременным не продолжать далее полемику. Чтобы как-то сгладить неприсущее их отношениям напряжение, поговорили еще немного на дежурные темы и, договорившись «не пропадать», распрощались.

Дома Барсенков сел в свое любимое кресло, по привычке задумался и перевел Надюху из категории «временами живых» в категорию «временно умерших». А это значило, что с сегодняшнего вечера их и без того довольно редкие посиделки могли и совсем прекратиться.
Справедливости ради, надо сказать, что и себя он часто переводил из категории «близких» в категорию «временами живых» А то, особенно невзлюбив себя за тот или иной поступок, и в категорию «временно умерших».
И был, если разобраться, по-своему прав, так как мало кто из нас всю свою жизнь проводит в полном ладу с самим собой.   
2002