Глава VI
Действие трупного подъемника
Мише Кришталю (тому самому Эроту с обрезанными крылышками и увеличенному до размеров полубога-полуборова, откормленного отборным гречишным медом, крестьянским маслом и теплым батоном; тому самому ковбою величиной с собственную необъезженную лошадь; герою, съедающему, по словам некоторых очевидцев, галлон холодных щей вприкуску с дюжиной банок сгущенного молока, обработанного по методу достопочтенного Пастера; тому самому мученику анахорету, чьей жизни угрожала бутылка с молочной смесью, вылетевшая из рук Коробейниковой; ему, бродящему по коридору с раздутыми щеками и лопастями ладоней, засунутыми в дырявые карманы брюк, многословному только в разговоре с самим собой про себя; да, ему, владельцу газовой зажигалки и безусого лица, спортивно-радужного костюма и слегка оволосенного живота, который любой подвыпивший пират южных морей мог принять за бочонок с протухшей норвежской сельдью, слишком поздно доехавшей до места назначения; ему, чью мать за год до этих событий свалил неподдающийся лечению грипп и которая затем бесцеремонно заразила его отца водянкой; тому самому приверженцу семейного очага, за заслонкой которого притаился рыжий кот, пара лесбиянствующих любовниц и три жестких разогретых ромштекса на ужин; тому эрудиту, не знавшему, где заканчивается сельдерей и начинается спаржа; обладателю головы, по форме напоминающей перекаченный футбольный мяч, где одна ноздря служила сосущим клапаном; умельцу-резчику по гиперболам и другим гипертрофированным формам, пертурбируемым вибрирующим мечом-экскалибром его интуитивного чутья) невыносимо хотелось спать, но он, несмотря на поздний час, никак не мог сомкнуть глаз. От нечего делать Миша задумался и стал придумывать к слову "жизнь" степени сравнения. Получалось забавно. "Наижизненнейший" не годилось. Тогда он представил жизнь в форме котлеты, и получилась "котлетная жизнь", а значит "котлетнее" стало сравнительной степенью, а "чрезвычайно котлетный" – превосходной. Разобравшись с этим, Миша подумал о том, присутствуют ли в его жизни краски. Получилось сумбурно, но зато красочно: "недоспело-сливовая, запыленно-брусничная, багровая с примесью лимонной цедры и апельсинового сока, кофейно-котлетная жизнь цвета присыпанной пеплом девственности синильно-цианидного характера". Миша запутался в образах, но краски всё равно поднимали ему настроение. В конце концов, он решил упростить формулу до абсурда, и получилась простая "кофейно-котлетная жизнь", но все же этого оказалось мало, и тогда он вспомнил то, что случалось с ним раньше: "Изъеденная капельками селезневой спермы, добытой из скрипичного ключа, открывшего дверь, за которой притаилось лазурно-барашковое море, вывинченное из перламутровой раковины страдающего водянистой чахоткой моллюска, кофейно-котлетная жизнь, происходящая на задворках той самой универсальной котлеты, из которой произошло и кофе, и какао, и безграничный космос, в рамкам коего существует эта самая кофейно-котлетная жизнь". Миша звучно выдохнул и подумал о том, откуда берутся образы. "Много лет назад стоголовый гигант взял в свои лапы монолитный шар, который назывался миром, и расколол его, – подумал Кришталь. – Тогда многочисленные осколки рассыпались и стали образами". Миша лежал и собирал их, сплетая в стихи, а потом, окончательно потеряв надежду заснуть, встал, открыл окно и выглянул на улицу, чтобы глотнуть воздуха из бездонной чаши города Ч. Там внизу, на асфальтированной дорожке, лежало окоченевшее тело Сергея Коробейникова. Заметив его, Миша даже присвистнул от неожиданности.
– Видно, он хотел вылезти, но не получилось.
Одевшись в первое попавшееся тряпье, оказавшееся хитросплетением грязных полотенец, нестиранных трусов и шарфов, Кришталь перешел на левое крыло блока и постучался в 50-ю комнату. Как он и предполагал, Гоблин и Фоменко крепко спали на параллельно стоящих пружинящих койках. Миша стучал всё сильнее и сильнее и наконец дождался. Дверь открылась, но не та, которая он ожидал, а соседствующая. На пороге 49-й комнаты возникло пещерное лицо сонного Станкевича, вооруженного мыльницей-бегемотом.
– Пора вставать? Аврал? – спросил он спросонья, щурясь и прищелкивая языком, словно абориген из племени готтентотов.
– Дело есть, – таинственно заявил Кришталь. – Буди своих пассажиров. Нужно всё обсудить на консилиуме.
Станкевич внезапно исчез, видимо, передумав умываться. Он обожал всякие диспуты, конференции, форумы, олимпиады и не поверил своим ушам, когда Миша предложил провести в стенах общежития настоящий консилиум. Тем временем Кришталь продолжал барабанить в дверь 50-й и всё-таки дождался своего. Из черного зияния, наконец, появилась голова зловещего джинна по имени Гоблин.
– Пассажир, сковородку мог бы утром занести, – начал он спросонок и невпопад. Миша принял его слова за удачное продолжение недосмотренного кулинарного сна.
– Коробейников разбился. Давай буди Фоменко. Собираемся в моей комнате ровно через 5 минут.
Гоблин начал тянуть время и голос:
– Что-о ты гру-зишь? Како-ой Коробе-ейников? Где-е разби-ился? И вообще-е, за пять минут я почи-истить зубы не успе-ею, а с грязными зубами на сборы только деби-илы ходят, поэтому встречаемся через де-есять минут.
На собрании Фоменко ни разу не моргнул. Бдительный филин в очках и со свисающим животом, он зашел и сразу взял слово.
– Можно считать форум открытым. На повестке дня Коробейников с его проблемой. Он разбился о бетонное покрытие и лежит на месте падения уже некоторое время. Прежде чем приступить к обсуждению главного вопроса, хочу отметить, что реализация нашего общего заговора удалась на славу, а именно, дверь Коробейниковых была заколочена, а потом заблокирована кирпичной кладкой. В акции участвовали все комнаты, но особенно хочется отметить Светлану Симонову, которая подавала гвозди, и Татьяну Зябликову, внесшую посильный вклад в замес раствора и своевременную подачу кирпича, украденного с близлежащей стройки Беклемишевым и его захватной группой – Джамалем, Яблоневым и Бурлаковым. Хорошо, что на крики Коробейниковых о помощи никто не отреагировал. У меня всё.
Фоменко закончил свое выступление. Все сразу догадались, что оно было заранее продумано и заучено наизусть.
– Короче, давайте закругляться. Я сомневаюсь, что кто-то кроме меня успел почистить зубы. – Гоблин переминался с ноги на ногу, словно хотел облегчиться после кружки "коровского" пива. ("Корова" – местная пивнушка с фонарем, пойманным в сетку, над входной железной дверью).
– Я не хочу, чтобы Коробейников разлагался под моим окном, – сказал Кришталь, тщетно пытаясь решить утреннюю головоломку.
– По-моему, все понимают, что оставлять Коробейникова там нельзя, – логично рассуждал Яблонев. В свободное время он тренировался в решении логических задачек типа "то, что не может быть уксусной кислотой, быть не может, чтобы не было не настольной лампой", и это, как нельзя лучше, ускоряло его духовное развитие. Последний ученик Аристотеля, жадно добивающийся славы покойного учителя, Яблонев преуспевал и, используя досуг, заканчивал труды, недописанные пожилым маэстро. – Оставлять Коробейникова в комнате нельзя, потому что он будет разлагаться и отравит окружающую среду в районе общежития. Значит, вывод: Коробейникова нужно убрать, – наконец заключил Яблонев.
– Давайте его закинем в подвал, заодно и крысам будет, что поесть, – предложил Беклемишев, отличающийся своими оригинальными выпадами, поэтому, считалось вполне естественным, когда его мысли, движимые неведомой силой, разбредались, начинали заниматься триатлоном или вышиванием ришелье, и тогда получалось, что простыня – это всего лишь недожаренная яичница без желтка, простыня – это не разлинованный листок, скомканный потными ногами, или еще хуже, простыня – это чернильница, в которой спряталась простыня.
– Вы сами знаете, что у нас нет ключа, – сказал Кришталь, выступающий в роли обиженного судьбой, ведь ему приходилось расплачиваться за общий заговор в одиночку разлагающимся трупом под окном. Коробейников лежал там внизу, невеселый и некурящий, выпавший из чьей-то дрожащей руки пиковый туз лопаткой вниз, третий лишний из того общества, где и первые двое тоже лишние. Оказалось, что Коробейников думал напрасно, причесывался ради удовольствия, ходил в туалет по необходимости, просто ходил ради приличия, хотя мог ползать, скакать, летать на дельтаплане или лежать, связанным по рукам и ногам обострившейся ностальгией по памятникам эллинистической культуры. Коробейников, запомнивший лишь жалкую долю того, что мог бы запомнить, забыл всё, что знал, и теперь своим присутствием отравлял жизнь Мише Кришталю, который больше всего на свете желал больше никогда не видеть покойного.
– Если мы бросим его в подвал, то вряд ли обрадуем электрика, который спустится туда, чтобы поменять перегоревший предохранитель на распределительном щитке, – сказал Кришталь.
Яблонев раскачивался на стуле, обещающем с минуты на минуту стать трехногим.
– Слушайте! У меня есть ключ от 55-й комнаты. Посошко и Сабурова в общежитии пока нет, и мы можем на время положить Коробейникова в их комнату.
– Вы как хотите, а я через проходную с трупом не пойду вахтера пугать, – предупредил Фоменко.
Гоблин заметно оживился, и мышцы, лежащие в окантовке его рта непредсказуемо дернулись, разбередив стойкую гримасу. От радости он схватил со стола огрызок яблока и подбросил его в воздух, чтобы отпраздновать свою удачную мысль, но поймать, к сожалению, не смог, потому что тот, стукнувшись о потолок, резко изменил траекторию полета и приземлился на голове Фоменко. Скоротечная перебранка, не имеющая успеха, вскоре затухла, и Юра, поправив сломанную ранее дужку очков, сигнализировал перемирие, на что Гоблин откликнулся многозначно, а именно взъерошил свою шевелюру под новое словесное напутствие.
– Я предлагаю затащить Коробейникова не через проходную, а через окно 55-й комнаты. У меня есть длинная веревка.
На этом консилиум был закрыт, и прекратился обмен веществ в комнате, покоящейся на шелушащихся коленях города Ч., и у каждого жителя этого города были ключи, способные открыть не только городские ворота, но и целую вселенную с ее ощутимыми, но недоступными тайнами. Они любили город, а тот взамен дарил им косые лучи, скатывающиеся по скользким крышам на крылья голубей, которые потом взлетят к позолоченным крестам колоколен и станут достоянием однорукого звонаря с сигареткой, слепленной из первого снега. А снег превратится в лужи, в которые снова ступят босые ноги Катрин с пеной на веснушчатых лодыжках и будут брести в серебристых уличных озерах, где, словно рыбы, время от времени будут маячить силуэты плоских лиц. И от глянцевых сохнущих луж у жителей был ключ, и от палящего носы солнца, и от бесконечной палитры облаков, которые иногда камнями бросаются вниз и вступают в магазины, как люди в белых штанах, из заднего кармана которых торчат стрелы дождя. Город. Два слога. Белая капель заледенелых перекрестков. Кап-кап, будто слезы текут из глаз, в которых всё видно, как на витрине. Город Ч. Одна буква под стать перевернутому стулу, стоящему на спинке ножками вверх. И снова люди, увязшие в древесине, врезаются в дамочек, и их белые шапочки парят над цветными попонами пуделей. Вода стынет в жарком небе среди уличных столбов, которые давно выросли и обзавелись листьями и плодами. Живые растущие столбы. Плещущаяся вода журчит в карманах, потерявшихся в сутолоке скомканных туч, и когда разрешается невыносимое бремя, капает дождик, смешанный с озоном гроз, и тогда тротуары превращаются в универсальные зеркала, и их вкус остается на губах, словно это вязкие стишки, стилизованные под осень.
Мир приподнял свое ленивое отяжелевшее от сна веко и глянул многочисленными кровоизлияниями белка на людей, у каждого из которых в руке был зажат ключ, но они не видели его, хоть тот находился совсем неподалеку. Их заветным отпирающим ключом был Сергей Коробейников. Мир прикрыл свой единственный глаз.
Утро вступило в город и затерялось среди домов, и его явные ощутимые признаки виднелись в каждом стекле, обращенном к солнцу. Два плута, Станкевич и Бурлаков, подкрались к лежащему Коробейникову, превратившемуся в потрепанную купюру с загнутыми уголками, сотни раз передававшуюся из рук в руки, пока она окончательно не порвалась, и теперь ее осталось только сдать в банк. Бурлаков посмотрел на мертвое тело и подумал: "Труп – это когда утром подходишь к зеркалу и видишь в волосах перхоть. Не нужно брать учебников по патологоанатомии. Можно взять географическую карту и вспомнить утонувшие страны и континенты или рисунок, нарисованный школьником на белой обложке, на том самом месте, где не разрешалось рисовать. Вспомнившийся образ мальчика с большими ушами – это и есть труп, капля, захлебнувшаяся в море секунд».
– Вид у него не очень. Я раньше с мертвыми не имел дела, признался Вова Станкевич, а сам почему-то подумал про рассыпанную накануне соль.
– Да не бойся ты. Надо живых боятся, – сказал Бурлаков и принял спускающийся сверху конец веревки, которую подал улыбающийся из окна Кришталь.
– Ну что, начнем! – воскликнули хором утренние лицедеи, но тут же опомнились и перешли на шепот, опасаясь спугнуть присевшего неподалеку свиристеля. Бурлаков, чтобы не терять времени попусту, взялся за дело серьезно. Вообразив себя стропальщиком, он приподнял ноги Коробейникова, чтобы подсунуть под них веревку и завязать тугим узелком.
– Смотри! Ступня, как деревяшка, – удивился Станкевич.
– Rigor Mortis – трупное окоченение.
Бурлаков продолжал стропилить Коробейникова. Он обмотал ему ноги и, не знакомый с правилами закрепления брам-стеньги, завязал веревку на бантик.
– О-ко-че-не-ни-е. Так и есть. Всё сходится. В слове 10 букв. – Станкевич достал из кармана чайнворд и наспех вписал карандашом угаданное слово, подсказанное Бурлаковым. Он всегда носил чайнворд при себе на всякий случай.
Раскачиваясь на легком ветерке, Коробейников медленно пополз вверх ногами, оглушаемый криками "вира-майна!". Он возносился в 55-ю комнату, и Кришталь стал для него Богом, вокруг которого вращалось всё сущее. Неподвластный воле судьбы, Кришталь руководил восхождением Коробейникова, надувая от важности щеки. Он тянул веревку на себя, как Христос, вылепленный из пластилина или Аллах, живущий на дне заварочного чайника, полного перечной мяты, календулы и чашечек клубники. Мишу можно было по праву назвать "дитем водокачек", ведь детство его прошло по соседству с канализационными стоками, где он, будучи ребенком, вылавливал длинной сучковатой палкой плавающие в булькающей жиже презервативы, потом мыл их в протоке, сушил на палящем солнце и играл с белыми резиновыми лоскутами, надувая их, примеряя их, изготовляя из них рогатки и аквариумы, трафареты и роскошные новогодние украшения. Но что бы ни было, даже "дитя водокачек" имел право взять в руки простенький трупный подъемник и хотя бы на мгновение стать настоящим Богом.