От автора: еще недавно я был застенчивым и высокоморальным. Не моя вина в том, что я подпал под дурное влияние: на прозе.ру избежать этого сложно. У читателей, как и у женщин (категории не взаимоисключающие) в фаворе сальные негодяи. Один из таких бесстыжих и бессовестных злодеев, некий Seal Catcher, научил меня писать слово whoi (прежде я пользовался интеллигентным и неочевидным «шпанизмом» juy). Посему то, что ниже – действительно ниже. Это не просто пошло, а «пошло на whoi». Ненормативная лексика, грязный натурализм, цинизм в крайней степени… Гм, это не реклама – это disclaimer! Если Вы хоть немного приличный человек – дальше не читайте, оскоромитесь. Рискнете – не говорите, будто я Вас не предупреждал...
Да, и еще: все персонажи вымышленные, паскудных намеков и поросячьего подтекста нет!
Поэт был молод и страстен. Страсть его составляли «бессмертная поэзия, бухло и бабы». Сам он называл данную систему приоритетов «Три Б», по аналогии с германским контрфеминистским «Три К».
Анечка была еще моложе и любила стихи. Любила не без садизма: она их писала. Еще она была вожделенной. Нет, не так: она была «взалканной» поэтом. И знала, что поэт ее «алкает». В шутку называла «алкашом своей невинности». Но блюла (слово-то какое мерзкое!) себя от греха до шестнадцатилетия (ей было без двух месяцев).
Поэт томился робостью и нежностью, как томятся помидоры в овощном рагу на малом огне. Если кто-то возразит, что слово «робость» неприменимо к помидорам – пусть покажет хоть один отважный помидор!
Итак, поэт сидел на Анечкиной кухне (родителей не было), нерешительно поглаживал апельсин в вазочке и томился.
- Хочешь, я почитаю тебе свое новое? – спросила Анечка, озорно поискривая серыми глазками: она будто предполагала, что поэт может отказаться. Она не догадывалась, как бы ему хотелось...
«Поебстись – круче! - подумал поэт. – Хоть бы тебе malchik какой-нибудь из класса staryi dobryi sun-vyn сделал: я не спелеолог-первопроходец, мне в меру похуй, кто тебя пропердолит!»
Поэт рассеянно покрутил на столе апельсин, как юлу: апельсин перекатывался упруго и бугристо - и почти тотчас лениво останавливался, валясь на равнокруглые бока.
- Конечно, муза моей музыки! – с чуть преувеличенным воссторженным самозабвением откликнулся поэт.
Анечка встала и прокашлялась:
- Лирическое! (она мимолетно улыбнулась собственному конферансизму). «Я без колебания». Размер вольный, как птичка в небе...
«Да когда ты в лад-то писала, мокрощелка?» - профессионально съязвил поэт.
Анечка начала читать, с почти экстатическими подвываниями:
Я без колебания,
Я без сожаления,
Без червя сомнения
И без ожидания
Своей души сокровенные копи
Здесь сразу открою тебе…
Ах, уеду я в ночь в автостопе –
Если в душу не примешь к себе!
Там было еще много. Поэт пил чай с лимоном вприкуску: он мог не беспокоиться за выражение лица…
На последних строчках Анечка дирижерски воскрылила обеими ручками:
И каждое блаженное мгновенье
Во мне будоражит смятенье!
- Шарма-ан! – барбарисово восхитился поэт.
«…ка ржавая!» – дополнил он про себе.
- Тебе правда понравилось? – строго спросила Анечка.
- Посмотри мне в глаза! – попросил поэт, хотя она и так смотрела неотрывно, и бессовестно пояснил: - Разве могут эти глаза лгать?
- А ты понял, о чем мои стихи?
«О копях душонки-распашонки, индифферентной до мошонки! На *** они мне упали, копи твои драгоценные? Что я, ме****опил какой-нибудь?»
- О любви большой и чистой, о готовности отдать любимому самое святое и ценное – душу! – с легким ироническим пафосом ответил поэт: он недавно перенес сессию.
Анечка кивнула и одухотворилась настолько, что даже немного выдохнула, будто боясь переполниться и взлететь.
***
Выйдя из подъезда далеко за полночь, поэт остановился и будто пожаловался стене, бетонно-равнодушной как к амурным наблюдениям вроде «Вика любит Колю», так и к постулатам «Спартак – чемпион». Поэт негромко возопил:
- Ну ладно, в шахту не дает – черт с ней! Чистота, духовность, нравственность! Но отсосать-то у любимого человека можно?
Свои горькие рассуждения о неразделенной плотской любви он продолжил мысленно:
«Что за придурь такая, ей-богу?! Почему с шестнадцати - все, а раньше – полное целкомудрие? День открытых дверей, блин!.. Ну ничего, я тебя все равно распечатаю, зайчик мой серенький! Приворожу шаманскими рунами, прямо сейчас, таежным волчьим заклятьем… A la loup… A la sa_louppp… Гы! «Так он писал, темно и вяло…» Ни *** не вяло – очень даже мощно и стильно! Почти настильно!»
Он долго размышлял: он выпил много чаю. Было действительно темно, настолько, что поэт едва видел стену, только слышал ее звенящий отклик.
Решительно расставшись с остатками минуту назад переполнявших его впечатлений от идиллического чаепития, поэт констатировал пальцами преувеличенную отзывчивость.
«Два дня к этой свиданке-с-анкой готовился – не хер собачий! Не собачий… Думал, наивный, все-таки даст, овца ветхозаветная!.. ****ь какую-нить снять, что ли? – и тут же призвал себя к реализму: - Так, блин, бабок – голяк, только на тачку. Денег нету на ****ей… «Кудри вьются, кудри вьются»… А может, прямо здесь и сейчас? – он огляделся: ночь была бесчеловечна и равнодушна, что в данный момент его совершенно не огорчало. – А что, обтрухать дом любимой – в этом есть определенное гражданское мужество и глубокий символизм! (он криво осклабился) А потом сюда будут приходить экскурсоводы и говорить: вот стена, хранящая на себе доброе и разумное самого господина гения!
- Excusez-moi, monsieur! – голос был низко-воркующим, неспитым и непрокуренным, но подразумевавшим обе порочности и сулившим кое-какие еще.
Поэт снова обернулся – с удивлением, готовым сделаться приятным. Он подумал, что стоящая шагах в пяти брюнетка с вызывающе алой помадой на чувственных губах стройна, ногами подиумна, но «формиста и статейна»; шикарна и элегантна, как… да как знойная мечта поэта – и нечего тут мудрить!
- Excusez-moi, monsieur! – повторила брюнетка. – Совершая вечерний променаж, я случайно наткнулась на ваш одинокий и печальный образ и невольно задалась вопросом: вы ссыте или дрочите в этом месте?
Поэт пожал плечами и ответил философски-загадочно:
- Скажем так, я оставил здесь небольшую «ссылку»…
- Как прелестно! – брюнетка вспорола ночь жемчужной белизной своего патетического смеха. - A propos, что вы думаете о семантике слова «ссать»? Вам никогда не приходило на ум выражение «ссымантика»?
- Вы, вероятно, профессиональный литератор? – вежливо предположил поэт.
- Pas tout a fait… - брюнетка пританцевала ближе, поигрывая роковой сеткой на бедрах, как ретиарий с трезубцем виляет зигзагами к секутору с мечом под рев восторженного Колизея. «Кармен» взъярилась в поэтическом организме с бычьей мощью, закладывая средние и внутренние уши. – Я поэтесса-аматерка. Эпатасья Вульварная – это мой творческий псевдоним.
«Вульгарная? Бульварная? – пронеслось в голове поэта. – Так ли уж это важно?»
- Очень приятно! – искренне заявил он. – Вас публикуют?
- Пока нет: приходится довольствоваться ограниченными тусовками – но все впереди! – брюнетка взгрустнула и приободрилась в надлежащих местах. Потом призналась заговорщицки и фамфатально: - А я ведь вас узнала! Я вас везде узнаю по манере и осанке, как бы вы ни склонили свою светлую голову!
- Вот как? – теплые слова приятно зарделись под щетиной.
- Absolument! Вы – мой кумир! Всегда мечтала научиться ходить вашими неподражаемыми трОпами, вашими хореическими стОпами… Сама я пока только выямбываться умею…
- Каждый строчит, как он хочет! – дипломатично утешил поэт.
- Гениально сказано! Вы – сама доброта! А мой стишок хотите послушать?
- Всегда хочу! – заверил поэт.
Брюнетка фривольно раскинулась в ворсистом барокканском кресле, выползая мраморным плечиком из-под атласного покрова:
- Типа, вот: это мое посвящение жеманнице ААА:
Мне голос был, звучал устало,
Он говорил: «Пошла б ты на…!
Оставь мой член, висящий вяло,
Оставь меня – войдет жена!
Но деловито и умело
Устами сделала минет –
И в бой решительно и смело
Поднялся грозный багинет!
Поэтесса, отдекламировавшись, замерла в тревожном ожидании:
- Ну и как вам?
- Охуительно! – галантно реагировал поэт. Он уронил взгляд: у него была сильная креация, стремящаяся ввысь. Миражно-бережно коснувшись мраморного плеча, он предложил: - А как вы, Эпатасья, смотрите на то, чтобы вульваризировать тему нашей встречи?
- К сожалению, это исключено! – брюнетка тряхнула подбородком и поспешно объяснилась, чуть лукаво: - Видите ли, у меня критические дни. В такие периоды я предпочитаю аналитику или ораторику.
«Да ну его на *** - всяких малоизвестных анализировать!» – подумал поэт. Вслух же отозвался поощрительно: - Ораторика – высокое искусство! Всегда ценил ораторику!
- Вообще-то, я предпочитаю миниатюры... – с непередаваемым кокетством спривередничала брюнетка, бегло ознакомившись.
- Ну уж – чем владею! – поэт ухмыльнулся с таким же непередаваемым самодовольством.
Брюнетка томно сползла с кресла и стала делать ему комплимент.
Закончив, моментально поблекла, потеряла авантажную упругость, скукожилась у стены, как полиэтиленовый пакет над костром, и истлела в темноту.
«Ну и правильно: в ****у соавторов! – удовлетворенно и немного зло подумал поэт, провожая сапатившимся взглядом исчезновение дискусительницы. – Вот так, ****ь, и живем! Слушаем стишки про «я без колебаний» - и колебем в автономке! Гы! «Я без колебаний!» - «Я – бес, кол ****ий» - «Ебец колёб Аню»… Три раза «Гы»! - он вдруг обнаружил низменное, животное, почти подростковое удовольствие в глумлении над кривым и невинным, как взгляд зайчихи, посланием школьницы: - «Своей души сокровенные копи здесь сразу…» - «Сокровенные ко ****е…» Нарочно, *****, не придумаешь!...» - он осекся: что-то кольнуло его в протяжную негу вздремнувшей похоти.
«Гм… «Ах, уеду я в ночь» - «Охуе… О *** дую…» Shit, колебания – хуй с ними, с колебаниями, но «ах, уеду» - так случайно не пишут! «Ах, уе… ах, уе… ах, уедемте лучше на дачу!» - она ж ведь прется от БГ, старомодина!»
Поэт призадумался.
«И каждое блаженное мгновенье…» - «И каждо ебло жженое…» Причем тут ебло, и почему жженое? Нет, это, наверно, перетяг, хотя *** ее теперь разберет… Но вот «ко ****е…», «о хуе…», да еще "без ожидания – кол ****ия", "здесь и сразу…" Ай да Анечка! Ох я и муда-ак!»
Ему сделалось до либидного обидно. Озарение прорезало, раскроило его рассудок, как молнией по… Ну, там где «молния» - по тому и чиркнуло… Счастье было близко и счастье было близости.
Впрочем, поэт не стал особенно расстраиваться, скорее, наоборот: решил готовиться к реваншу. «К рев-Аньку. Допе-рев, уз-рев, пропе-рев… Veni, vidi, vici. В смысле, в следующий раз точно отдеру!»