Ступенька была давно. Она помнила, как строили этот дом на Фонтанке: просторный парадный подъезд, высокие окна, лепной фасад с кариатидами и щекастыми головками амуров. Помнила, как въезжали и радовались жильцы, еще те – первые...
Она многое помнила. Ей бывали видны в приоткрытую дверь снежные хлопья и яркое солнце, веселые стайки гимназисток, жеманные девицы в сопровождении утянутых дам в кокетливых шляпках. Видела чинных господ и спешащих куда-то работяг, усатых типов в котелках и городового в красивой форме. Мелькали пролетки, экипажи с краснощекими повесами внутри и лихачами на облучке, сорвавшими на водку. Поскрипывали нарядные кареты на рессорном ходу с задернутыми наглухо занавесками. Сдвинулась занавесочка – мелькнуло что-то в окне! – женское лицо под вуалью? Но не разглядеть уже, только стихающий стук копыт… Видела она и золоченую карету, запряженную шестеркой лошадей – цугом, с гордыми и хищными орлами на Гербе. Видела Поэта – смуглого, веселого в открытом экипаже, и был он не один… Видела белые от горя лица, когда Поэта не стало… Но чаще всех она встречала дворника и консьержку. И еще усталую молодую женщину, которая мыла лестницу.
Ступенька, конечно, не имела глаз, чтобы видеть ими свет, равно как и не чувствовала боли, тяжести ног, попиравших ее. Но каким-то своим – необыкновенным, шестым или седьмым чувством неживой, но одушевленной природы она ощущала, зрила, знала все вокруг. Ну и что, что – из камня? Амур над подъездом строил ей глазки, хотя "смотрел" все время в другую сторону!
Ступенька почти всегда узнавала тех, кто шел по лестнице подъезда: веселый топот детей, беззаботные шаги юных господ; неспешное, подчас сварливое шарканье солидных жильцов; усталую поступь работного люда; наглые или крадущиеся шаги лихих людей… Да, бывало и такое, знала она, что кровь теплая и приторно сладкая, но все равно горькая, – когда падало тело с ножом в спине, а потом свистел дворник, и… Многое видывала она. Но никогда не казалось ей постыдным быть под ногами. Кто-то ведь должен быть надежной и безотказной опорой на этом свете! Вот только поистерлась ее середина со временем… Не хотелось ей такого сравнения, но вспоминалась спина пожилой коняги, впряженной в бочку водовоза.
Потом была Революция. Стрельба и вновь воскресший в памяти запах крови. Дух немытых тел, нечищеных сапог; дух непонимания, слепой веры, зависти, злобы, восторга, опьянения призрачной властью, кровью… Знакомый Амур – тот самый – был обезображен щербинами от пуль, и его было жаль.
Потом пришли другие времена: слепые своим бесчувствием и яростью; каменные в своей кажущейся незыблемости.
"…Совсем как булыжники мостовой или ступени, если они мертвые", – думала она. И был страх, черные машины у подъезда, топот, плач… Шли годы… Грохот разрывов и живые скелеты в снегу, тиканье метронома и пламенные аккорды из репродуктора… А вот теперь проплывали шикарные авто и шли нищие, много старых нищих… Амура зашпаклевали и обмазали какой-то белой заморской дрянью. И стал он красивым, но другим. Похожим на слугу.
А ступенька – она все думала о своем. Может быть, о родной лестнице, которая всегда приглашает вверх, если смотреть снизу, и одновременно наоборот – ждет тех… Как посмотреть… И было ей от этого грустно.