Глава IV
Состояние вечной жизни, продолжающейся один день
Сабуров посмотрел в складки мятой кровати, где кое-как, распластав тела, развалились Посошко на пару с Катрин. Их лица, зеленые от штор, смотрели в потолок, закрытые глаза не мигали, а горели под мягкими и упругими мембранами век, горели ото сна и усталости. Лежа среди карточного мусора и окурков, потушенных, где придется, Сабуров глянул, и Катрин показалась ему мертвой, похолодевшей, как синяя волна в ноябре. Всё начиналось сначала. Снова утро среди выпитых пивных бутылок, как и вчера, и позавчера, и полмиллиона лет назад. Всё время одно и то же: бутерброды раздутых щек сопящей Катрин, и сама Катрин – сандвич с сосиской спящего во рту языка. Рядом Посошко, небритый, лежащий в сумраке утра и успокоившегося табачного дыма. Сабуров смотрел на одни и те же ноги, выбившиеся из-под одеял, вдыхал один и тот же воздух, и у него родилось чувство, что он завяз, завяз навечно, будто соринка, попавшая в трясину времени, которого нет, зато есть пепельницы, полные вчерашних окурков.
Катрин жила у них уже полторы недели или месяца, или года. Сабуров не помнил. Ему казалось, что она была очень древней, родилась и вышла босиком из мезозоя с дешевой сигареткой, зажатой между зубами. Вчера ночью ей стало плохо, и она блевала с надрывом, словно плакала навзрыд. Сабуров сам еле двигался, но нашел в себе силы постирать пододеяльник, который теперь висел у них над головами. Он так и не отстирал его прошлой ночью. Только теперь при свете нового дня он присмотрелся и вместо капелек блевотины, увидел желтые цветочки, которые вчера так старательно пытался отстирать. Для него это было не новостью. Просто облака повернули в другую сторону с новым порывом теплого ветра.
Когда все окончательно проснулись, Посошко начал мыть посуду, а Катрин нежилась, полусидя, полулежа в кровати, приглаживая жесткую полынь своих волос. Катрин была всегда занята, и ее нужно было обслуживать, чем Посошко успешно и занимался. Сабуров давно уже понял, что Катрин бесполезна, и теперь он мирно развалился в кресле и плевал в потолок, потому что плевать, в его понимании, было лучше, чем мыть посуду, которую испачкала Катрин. Сабуров посидел еще немного, и Посошко принялся стирать ее нижнее белье. От этого Сабурову стало противно, и он предложил пойти пить пиво. От радости Катрин подпрыгнула на постели так, что чуть не проломила головой потолок и не порвала железные пружины под ногами. Люстра качалась над ней на одном проводе.
– Давайте соберем и сдадим бутылки, – предложила она и бросилась на пол собирать веер, выпитый вчера.
– У нас на балконе еще штук сто, нужно и их прихватить. Посошко взял сумку и пошел на балкон. Сабуров за ним. Когда они вернулись в комнату, Катрин уже сидела на сумке с бутылками.
– Я всё собрала. А у вас сколько? – спросила Катрин.
– Ни одной.
– Почему?
– За ночь их успели стащить с балкона.
Посошко не на шутку расстроился. Катрин была в трауре, но потом довольно быстро оклемалась.
– Давайте сдадим то, что у нас есть, и на эти деньги купим кефир, – предложила она, и Посошко как всегда охотно согласился участвовать в этой авантюре. Катрин молниеносно оделась и выбежала из квартиры, гремя бутылками. Второпях захлопнув дверь, они пошли за ней, перепрыгивая через ступеньку.
Солнце заглянуло им в глаза, и от этого им стало легче. По дороге Катрин захотела купить пирожных и фруктовый порошок, чтобы развести его в кефире. Сдав посуду, Посошко смог легко купить всё, что она хотела. Теперь Катрин дефилировала с горстью пирожных навстречу женщине, торгующей пивом из бочки. Торговка, скучающая без дела, сразу узнала их и приветствовала, предлагая налить по кружечке, но когда они прошли мимо, осела на табуретку, не поверив своим глазам. Троица расположилась неподалеку на бетонном возвышении. Они развели кефир по рецепту, предложенному Катрин, и стали пить это зелье, закусывая пирожными. Щеки Катрин раздувались и вырисовывались на фоне двигающихся губ, смазанных кефиром, глаза вываливались от удовольствия, как два роскошных торта с мороженной клубникой, в которых отражалась шизофреническая улица и кусок неба, прибитый наспех. Пьяницы, шатаясь, разбредались во все стороны. Они были везде: слева, справа, в подъездах, валялись на тротуаре.
– Я не пройду и двух шагов. Я так объелась, – сказала Катрин, держась за живот обеими руками.
– Я понесу тебя на себе, если ты не сможешь идти.
– Посошко, ты меня даже не поднимешь. – Катрин его всегда шутливо называла по фамилии.
– Спорим, подниму и донесу до самого конца улицы.
Они поспорили на бутылку пива и поцелуй. Катрин запрыгнула к нему на плечи, как животное с толстыми больными ляжками. Так она сидела на нем верхом и курила, попыхивая ему в лицо дешевым дымком. По своим делам, будто оторванные пуговицы, шли прохожие, не обращая на уличные проделки ни малейшего внимания. Посошко уверенно пошел вперед, изображая из себя Дон Жуана. Сабурову стало противно смотреть на дешевое представление с задницей Катрин в главной роли, и он попрощался с ними, пообещав встретиться на этом же месте через три часа, как раз на северо-восток от большой грифельной лужи.
Сабуров шел, куда глаза глядят, а глядели они у него во все стороны, словно это были не два, а один круглый глаз с бегающими тенями солнечных часов в черном исполинском зрачке. Руки-маятники указывали сбивчивый пульс времени, и он делал шаг, чтобы уйти от себя старого и превратится в нового, который через мгновение вновь станет старым, потому что сделает еще один шаг. Хорошо идти, когда цель спряталась в улетевшем хвосте вороны, когда взгляд меряет глубины больших и малых луж, раскинувшихся под ногами, словно моря, плавающие ниже влажных глаз прохожих, глаз идущих навстречу в вечном стремлении слиться воедино и не расставаться никогда, как не разлучаются земля и корни, вода и небо, рот и пиво. Хорошо кружить в приветливом ворохе посеревших листьев, взвиваться с ними и падать с ними, улетать с ними, но думать в стороне от них, представляя себя деревом, которое их взрастило, а потом бросило на произвол судьбы. Сабуров плыл, не зная, где берег, сулящий ему надежную гавань. Он шел. Разве он? Разве шел? И Катрин с Посошко, потерянные в изгибах соседних улиц, разве были они настоящими, а не сотканными из невидимых волокон, способных распасться и вернуться назад, к прошлому, к тому, чего никогда не было. Сабуров дышал трамваем и всеми пассажирами, рассевшимися наугад, кое-как разбросав колени, а над головой его летали ветви, скорее не ветви, а раскинувшиеся пальцы эпилептика под вечным небом.
Под деревом сидела бабка и торговала арбузами, которые были навалены кучей рядом, и эта куча заполонила пол-улицы, так что даже сама бабка сидела на арбузе вместо стула. Сабуров подошел к ней, сел рядом и начал о чем-то говорить, чтобы не было скучно ни ему, ни ей. Арбузы рассыпались шарами, которые вскоре проглотят люди и при этом не забудут выплюнуть черные овалы косточек. Через пять минут бабка стала Сабурову родной. Лучше, чем Посошко, чем арбуз, чем Катрин, чем он сам, потому что бабка была королевой этой улицы, а он всего лишь случайным прохожим с бутылкой пива в руке. Он захотел побыть еще рядом с бабкой, чтобы обогатиться и стать немного похожим на нее и на ванильную, розовую мякоть, развалившуюся под ногами. Весь в осах Сабуров сидел на зеленой корке. Одна залетела ему в бутылку, а потом, когда улетала, хотела ужалить его в губу, но он отпрянул и облизнул языком не ужаленное место. Бабка тоже сидела вся полосатая от ос, но она их не замечала, потому что привыкла к их призрачным крыльям со сладкими прожилками. Сабуров пообещал ей, что еще придет, и пошел дальше в сумасшедшем чередовании улиц, деревьев и прохожих. Под окном одного из домов росла яблоня. Сабуров подошел к какому-то мальчику, стоящему неподалеку и предложил ему найти палку и пойти вместе сбивать яблоки. Из-за деревьев вышел отец юнца и накричал на Сабурова:
– Ты что, совсем свихнулся! Что ты ребенку предлагаешь? Чтобы порядочный мальчик сбивал яблоки, а ты стоял и смотрел, как он мучается! Ты что придурок!? Возьми сам и лезь на дерево, а ребенка не трогай!
Сабурову понравилась эта идея, и он полез на дерево, как в детстве, когда он бегал по улицам и не видел ничего, кроме зреющих груш и слив. Жесткая кора скользила и скребла его штаны. Она тоже по-своему участвовала в его замысле, когда скользила – препятствовала, когда скребла – помогала. Он сидел среди желтых листьев, будто один из них, а те висели на неустойчивых шарнирах своих стебельков, а то и вовсе срывались и падали туда, откуда он начал свой подъем. Дерево под ним было живое и удобное. Он пользовался этим и осматривал сверху двигающиеся плашки серых людей, которые совершали свой путь, как на токарном станке, туда, сюда, вжик, вжик, шурша листьями. Несомненно они были или мертвые или полумертвые, ходячие трупы, гуляющие в рамке осеннего пейзажа. Сабуров сидел на дереве, словно ни при чем. Он качался из стороны в сторону с каждым порывом ветра и наблюдал сверху за чудесами, происходящими на скользкой земле. Висячий странник, жонглирующий поздними яблоками, таким он был непривычным и не узнанным.
Однако, замаявшись, Сабуров слез и пошел в общежитие, чтобы у кого-нибудь занять денег. По пути он купил еще пива и початок вареной кукурузы, который чьи-то благоговейные руки нежно достали из горячей воды. Для него кукуруза с пивом стала новым открытием дня. Для этого стоило жить и лазить по деревьям. Желтые зерна, пахнущие летом, неожиданно смешались у него во рту, и нельзя было разобрать, где зерна, а где зубы. Кукурузный вкус близко напомнил осенний подарочный ящик с отборными фруктами внутри, и тут же, будто приглашенная, у него во рту запрыгала радость, легко уместившаяся под языком, как слюна на небесах. Ему захотелось в туалет, и он пописал прилюдно под дерево, думая о том, что это льет очередной мелкий дождик, метко попадающий на корни. Сабуров просто пометил зону, где гулял. Ему нечего было стесняться, всё равно он был один среди толпы, ромашка среди лютиков, единственный живой среди уныло бредущих мертвецов, которых невозможно ничем расшевелить, даже льющимся золотистым дождиком. У людей свои дела, у Сабурова – своя моча. Каждый остался при своем. Таким образом, всё совпало в жалком аппендиксе улицы.
В общежитие Сабуров пришел, и Беклемишев встретил его новым изобретением. На газовых горелках стояли замысловатые формы, в которых Славик отливал хрусталь.
– Я создам прекрасные сосуды, вазы, ендовы, кофейники. Только бы они звенели красиво, а узоры ручной работы я потом выпилю специальными надфилями.
Неподалеку стоял Гоблин. Он смотрел с недоверием на ухищрения Ирокеза и совсем другим занимал свои мысли.
– Я коплю на американскую зубную щетку с электрическим приводом, – проговорился он, когда Сабуров подошел к нему поближе.
На соседней плите Джамаль жарил что-то липкое. Время от времени он недовольно ворчал, потому что Беклемишев брызгал шипящим стеклом в его сковородку.
– Слявик, где моя деревянная лежка? – спросил Джамаль.
– Не обижайся, я еще утром ее распилил и опилки добавил в состав хрусталя, чтобы он не был таким хрупким.
Сабуров вспомнил, зачем пришел. Он занял деньги на пиво у Светы Симоновой. Та, худая и элегантная, стоящая в красном халате, который нисколько не грел, попыхивала папироской, приглаживая волосы. Сабуров не знал, когда сможет отдать долг. Он не думал об этом, потому что на уме у него была золотая кукурузная россыпь, выросшая на сливочном початке. Проходя по коридору, он мимоходом заглянул в свою пустующую 55-ю комнату, которая соседствовала с комнатой Коробейниковых, потом захлопнул дверь с таким же равнодушием, с каким и открыл. Поворотом кисти Сабуров закрывал на ключ свою комнату и неожиданно почувствовал спиной, как мимо него проскочила Коробейникова, потом обернулся и увидел серую тряпку в ее руках, лицо того же цвета и молчаливое смятение, придающее ее скользящему облику авральный оттенок. Ничего не зная об ежедневных конфликтах, Сабуров нашел ее фигуру весьма странной. Но он не стал задумываться о причинах пепельных лиц и вместо этого спокойно спустился по ступенькам и выскочил из общежития на улицу, которую студенты прозвали "дорогой жизни". Люди шныряли по ней в двух направлениях: туда – к троллейбусной остановке, и обратно – в общежитие. Улица непроизвольно превратилась в прямую кишку, по которой человеческая каловая масса двигалась к анальному отверстию остановки, выбрасывавшей людей в город. В конце концов, дождавшись нужный троллейбус, люди садились и уезжали. Они не знали, что некоторые из них уже никогда не вернутся назад и останутся навсегда, там далеко, вмерзнув лицом в белое покрывало городского муравейника. О не вернувшихся быстро забывали, потому что сразу заменяли их новыми. "Дорога жизни". Сабуров двигался по ней, думая о том, что зимой она покроется ледком и сделается неустойчивой и жалкой из-за подошв на скользивших студентов. Он вспомнил о назначенной встрече и ускорил шаг. Когда он пришел, Катрин и Посошко уже были на месте и о чем-то спорили. Они не замечали, что стоят в луже.
– Неужели ты не знаешь, как переводится слово "spazieren"!? Это знает любой неуч! – наседала Катрин.
– Я отлично знаю, что это переводится с немецкого "гулять". Но почему ты говоришь с такой уверенностью, как будто все обязаны это знать?
– Это слово знают все люди, даже те, кто никогда не учил немецкого в школе. "Spazieren" может перевести весь город, спроси у кого хочешь!
– То есть ты хочешь сказать, что 99 процентов жителей нашего города знают, как переводится с немецкого "spazieren"? – уточнил Посошко, чтобы определить предмет завязавшегося спора.
– Не 99, а все 100 процентов. – Катрин почему-то была уверена в своей правоте. Впрочем, она всегда была уверенная в себе, а точнее настырная, и ни в коем случае не собиралась сдавать свои позиции даже под угрозой смертной казни.
– А я думаю, что знает всего 5%. – Посошко настаивал на своем. Они снова поспорили. В первом споре, произошедшем утром, Катрин проиграла бутылку пива и теперь нарывалась на вторую. Из складок одежды появились бумага и ручка, и Посошко написал 5 столбцов чисел от нуля до ста.
– Если человек знает, как переводится "spazieren", то я ставлю напротив числа "+", а если не знает – "-", – сказал Посошко, решив регламентировать правила новой игры. Сабурову были неприятны их споры, но он всё равно пошел с ними опрашивать прохожих. Не подозревая ни о чем, люди двигались в привычном темпе, а тут неожиданные слова встречали их торопливый шаг, утыкаясь в лицо странным вопросом:
– Извините, вы не знаете, как переводится с немецкого слово "spazieren?
Катрин и Посошко спрашивали по очереди, а Сабуров стоял рядом с ними и пил пиво среди пальцев, скребущих затылки, и "К сожалению, не знаю". Посошко быстро и аккуратно царапал на клочке бумаги плюсы и минусы, как будто от исхода опроса зависела его жизнь. Так неторопливо они вздымали тину со дна самых глубоких луж и ловили прохожих в сети, срывая паутину с задумчивых лиц и заставляя их улыбнуться, если не губами, то хотя бы глазами. Сабуров смотрел на прохожих. Их лица – камни домино, вбитые в грязь осени. Сложи их вместе и получится рыба. Одним словом, мертвецы.
Катрин злилась из-за своей неудачи, потому что из пятидесяти человек, только две пожилых женщины вспомнили, что обозначает это проклятое немецкое слово. Сабуров запомнил его навсегда. Шаг вперед – spa – недовольное лицо Катрин в косом срезе солнечных лучей – zie – шуршание листьев под ногами – ren. Вот так осень!
Катрин немного расстроилась из-за назревающего проигрыша, и от волнения у нее пробудился аппетит. Ей ни с того, ни с сего захотелось копченой рыбы. Она всегда была такая, немножко со странностями. Утром ей хотелось сладкого, днем соленого, вечером горького и карт, а если карт нет, то просто пива из бутылки или канистры, кружки или банки, лишь бы пенилось. Кат-то раз Посошко сказал ей, что от пива не пьянеют, а тупеют, и Катрин запила в два раза больше. Теперь, прогуливаясь по мокрому асфальту, она держала в руках упаковку копченой тюльки и ела рыбу одну за другой, жадно обгладывая хвосты, съедая ее вместе с высохшими кишками. Было приблизительно так. Она брала в руку желто-серую рыбку, прижимала к зубам и раз... рыба проваливалась внутрь Катрин, а невостребованная голова летела в канаву или в хмурое облако, или застревала в бороде проходящего дедушки. Своевольная Катрин, ветреная и безупречная, она вся состояла из пива, тюльки и кефира. Одним словом, просоленная бочка с трещиной красивого рта, примостившейся чуть повыше. Когда до нее, наконец, дошло, что Посошко оказался прав, она сдалась.
– Ну, ладно. Я проиграла еще одну бутылку, – сказала она. – Я тебе буду должна. Но от этой рыбы мне захотелось пива. Купи мне бутылочку.
Так было всегда. Катрин вечно проигрывала, а пиво покупал Посошко. Он порылся в пустых карманах и нашел там только пару использованных трамвайных билетов и червонную шестерку, обозначающую счастливую дорогу. Сабурову пришлось купить всем пива на деньги, взятые в долг у Симоновой. Но это не имело значения. Главное, что им было весело, и они катились по дорогам осени непринуждённо и смело, словно этот день был для них последним. Их дни, как дождевые черви, вылезали каждое утро на поверхность после ночного дождя, чтобы проползти и оставить на мокрой земле призрачные следы, которые потом сотрут чьи-то спешащие подошвы. Три ярких спутника одной планеты, кружащиеся непрестанно в водовороте хвостатых комет и неудачных орбит, такими они были, святая троица с Марией Магдалиной, идущей впереди с пол-литровой бутылкой вместо креста. Казалось, стоит ей спрыснуть траву пивом – и родится новый пророк.
Катрин шла, ела рыбу и смотрела по сторонам. Где-то сбоку, в перекошенном ракурсе промелькнувших заборов, она увидела афишу и, не раздумывая ни секунды, предложила пойти на экспозицию картин какого-то Рериха.
– Он жил в Тибете, а горы – это замечательно, – сказал Посошко.
– Может быть, на выставке мы встретим моего брата. Он часто ошивается в доме искусств. Он художник, – сказала Катрин.
Посошко с Сабуровым переглянулись, потому что впервые услышали, что у Катрин есть брат. Скорее всего, это была ее новая шикарная выдумка.
""Никто не знает, как перевоспитать Катрин, а тут еще брат появился", – подумал Сабуров, но в музей пойти согласился. ""Музей похож на склад. Там всегда можно найти то, что понравится. Раскрыл глаза, глянул и сказал: "Это мое! Я это люблю, хоть и вижу впервые».
Они зашли в музей, и день мгновенно сменился на ночь, по крайней мере, в их глазах. Внутри было по подвальному темно, мрачно и влажно, а посетители бродили, молчаливо покачивая крысиными головами. Только картины светились. Окна в Тибет. Сабуров не мог их назвать по-другому. Его качало от пива. Он всматривался в картины, и от этого ему казалось, что Тибет стал еще интереснее оттого, что плывет. Горы раздваивались, а начерченные цвета спектрально расслаивались в его глазах. Белый, голубой, фиолетовый. Закатный пейзаж с острыми пиками. Горы на рассвете в графике, в маслянистых снегах. Складчатые породы с вкраплениями гранита и базальта под разным небом шокировали Сабурова, и он посмотрел на розовый Тибет, потом на Катрин и на Посошко. Они стояли, подобно жалким руинам, и мухи вылетали у них изо рта в виде пивного перегара. Жалкие насекомые закрывали своими жесткими крыльями светлые полотнища картин. Сабуров подумал о том, что нужно бежать, как можно скорее бежать от себя, чтобы самому не стать мертвецом. Спасаться любым способом, с помощью пива или призвать на помощь ослепляющую любовь, как Катрин и Посошко, или, как Рерих, отдаться во власть красок, мигрирующих с кисти на холст. Но Сабуров не мог. Он парил над миром в своих будничных грезах и смеялся. Смеялся, в первую очередь, над слепой влюбленностью Посошко и Катрин. В его глазах они были сирыми, поддавшимися на иллюзорную провокацию обманчивых теплых тел. Наверное, им хотелось родить еще кого-нибудь, чтобы уснуть и поскорей забыть о себе.
Катрин не обманула. Среди толпы зевак появился ее брат. Молодой и печальный, он стоял, удерживая подмышкой несколько картин, завернутых в дерюгу, и смущенно вглядывался в Тибет. Скорее всего, он думал, что в магических снегах похоронено тело Рериха. Он мечтал и не хотел видеть ничего, кроме треугольных гор.
– Как твое творчество? – спросил Посошко.
Павел встрепенулся и обратил к ним свое бледное лицо.
– Катрин нам сказала, что ты рисуешь. Это твои картины? Может, покажешь?
Они уговорили его подойти к окну, за которым повисло небо, сошедшее с одного из выставляемых полотен. Павел снял жесткую материю, которая служила временной шкурой, и обнажил смелые краски. Катрин с венком из желтых листьев в волосах удивили Сабурова, и он смеялся до упаду, потому что ее голова походила на вытянутое яйцо, лишенное пропорций, а бурые пучки волос облепили тонкую скорлупу щек. Шедевр выглядел убого, но оригинально.
– Катрин, это ты на катрине, то есть на картине? – спросил Сабуров. Он стоял пьяный и дерзкий. – Я знаю, как он тебя нарисовал. Художники экономят семя, чтобы потом вылить его на свои полотна. Вот он тебя и вылил.
Катрин засмущалась, чего раньше с ней никогда не бывало.
– Когда я мечтал, я увидел ее такую, – тихо сказал Павел и развернул другую работу, скорее всего, нарисованную у моря. Натюрморт, заваленный раками и красной икрой, соседствующей с фужерами, полными белого вина, потряс даже Катрин, которая редко бывала сентиментальной.
– Как вкусно! – восхитилась она. – Подать бы все это к пиву!
Павел сказал, что еще не думал над этим вариантом натюрморта. Любопытные ходили по залу, вглядываясь в многочисленные горные массивы, как будто это были не холсты, а самые сокровенные части тела Рериха, которые они пытались рассмотреть поближе.
Сабуров вышел из зала одухотворенный. Ему понравились и Павел, и Катрин, нарисованная с яйценосной головой. Он подумал о том, что Катрин можно нарисовать не только маслом, но и вылепить из пластилина, гипса, алебастра, вырезать из красного дерева или написать через копирку. По его сабуровским меркам, Катрин представляла собой материал, способный сформировать даже облака, которые унесутся вдаль, чтобы полетать над другими городами и странами.
Они заняли у Павла немного денег, и теперь сидели в такси, а багажник проседал, наполненный пивом, икрой и раками. Словно по мановению волшебной палочки, картина Павла ожила, только слегка видоизменилась, потому что вместо обычного натюрморта получился пейзаж в движении убегающих за окном знакомых улиц.
Когда они затаскивали продукты в квартиру, Катрин разбила две бутылки.
– Будем считать, что это те бутылки, которые ты мне проиграла днем, – сказал Посошко, и они снова заворковали.
Не раздеваясь, они сразу сели за стол, чтобы начать новую карточную игру, в которой первое место занимали замусоленные козыри. Посошко достал из кармана помятую червонную шестерку и заложил ее в колоду. Дорога действительно получилась счастливой, и они смело курили, не заботясь о том, что выстиранное утром нижнее белье Катрин прокоптится за ночь. После пробуждения оно будет пахнуть их счастьем. Сабуров в очередной раз приготовился пережить эту майонезную ночь, которая бултыхалась и качалась в гамаке, сотканном из обыкновенных подтяжек. Вращающая глазами, болеющая запотевшими стеклами и обрубками недокуренных сигарет ночь разродилась бусами из раков и бисером черного коралла, обзавелась жгутиками и рыльцами, выросла среди рогатых улиток и стала собой – безумной ночью с волосами подмышкой, отрыжкой от съеденной на ужин свиной котлеты, мозолями и бинтами, распускающимися, как потревоженный рассветом цветок. Гениально-генитальная ночь обзавелась ушами из развевающихся пододеяльников и теперь колыхалась и менструировала свекольным соком, а потом покрылась капельками соленого пота и начала раскачиваться в такт с вошедшим в ее бархатистое лоно майонезным сном, поделенным на троих.