Он бродил по городу, который для него был чужд и незнаком. И никогда не станет своим, обжитым и понимающим. Холодный царственный град, столица. Щеголеватые проспекты, площади и дворцы, где витают сонмы призраков царедворцев, ученых и писателей, зараженных стылой лихорадкой этого полупризрачного по сути своей места. Замешан на болотах и телах… Какой силой нужно обладать, чтобы любить тебя? У Ганича не было таких сил. Только в пригородах он отдыхал душой, особенно в Ломоносове, где запахи дворца были настоящие, не фальшиво-современные, как в Царском селе или Петродворце. Впрочем, дворцы не в ответе за свою судьбу – убили их, убили. Потом пытались возродить – тело воскресло, души – нет. Но сама земля пригородных парков осталась настоящей, твердыней, а не гнилой хлябью, закрепленной мостовыми и набережными.
Ганич плутал в улицах Петроградской стороны, все время попадая на Кронверкскую, забегал в подворотни серых домов, пытаясь найти разумный выход из лабиринта, кликал людей, и те объясняли, как выйти в сторону метро. Но он по этим ориентирам опять попадал на Кронверкскую, и уже обреченно плыл по течению реальности, до ужаса похожей на сон.
В этом городе его не ждал никто, ни один человек не был ему рад, и каменному исполину было плевать на мелкую букашку, ползающую по его телу, живущему испокон веку костяком наружу.
Даже та девушка, которой он назначил свидание на днях в Екатерининском саду, была странно-бледным и отрешенным существом, давно отдавшим свою живость камню и холодной воде. Она не хотела от Ганича ничего – только погреться и поесть в ресторане, расплатиться чем положено, и расстаться, стерев в памяти его слишком смуглое для этих мест лицо.
Грустно ему было. Вспоминался солнечный пыльный Крым, гроздья винограда на сухих ладонях торговок, море, шевелящее на малой глубине бурые меха водорослей. Смеющийся мальчик, доставший со дна амфору с отбитым горлом, хруст смеси керамики и осколков костей под сандалиями. Горячие плиты из ракушечника, колкого и рассыпчатого. Девчонка с глазами-маслинами, собирающая нападавшую под дерево янтарную мирабель. Отвесные скалы, с которых восхитительно страшно было лететь в накатывающие бирюзовые волны…
Ганич остановился перед очередной лужей, жалея свои дорогие туфли из кожи антилопы, себя, бесцельно мающегося в этом промозглом городе-каземате, свои идеи, оказавшиеся тут никому не нужными и глупыми. Пожал плечами, пытаясь сообразить, отчего до сих пор не остановил какую-нибудь машину, чтобы довезла его до гостиницы. А вроде бы и машин он уже не встречал, все куда-то исчезло, не было людей, собак, кошек… Не было ничего. Он остался один на один с Городом, с его влажной и холодной душой, с бегущим вдаль бесконечным низким небом. И показалось, что сейчас сомкнется весь этот серый тяжелый камень, проглотит и раздавит его растерянное тело, впитает в себя душу и равнодушно вздохнет.
Ветер прошелестел по улице, не имея сил сдвинуть с места намокшие ржавые листья, рябью подернулась лужа, в которой тонули банка из-под пива и рваный полиэтиленовый пакет. Ганич ощутил пустоту вокруг себя и пустоту в душе.
Нужно было бежать из этого города, от пугающего безобразия Инженерного замка, от изящества Александрийской колонны, от клинка Петропавловского собора. Не для него всё это было, не понять и не принять…
Он бросился дальше, удивляясь, что ноги все ещё остаются сухими, что глаза перестали различать места, где он уже был, и куда попал впервые, что женщина, попавшаяся навстречу, шарахнулась от него полупрозрачным силуэтом. Он выбежал к трамвайным путям и побрел вдоль них в надежде прийти, наконец, куда-то. Раздраженно сигналили машины, но он не видя их и не слыша, все шел и шел…