Призвание поэта… «Священник служит Богу по-своему, вы – по-своему»... «Кощунство. Если мои вещи отрешают, просвещают, очищают – да, если обольща-ют – нет, и лучше бы мне камень повесили на шею… А как часто в одной и той же вещи, на одной и той же странице, в одной и той же строке – и отрешают, и оболь-щают. То же сомнительное пойло, что и в котле колдуньи: чего только не навалено и не наварено» (1, 362 - 363).
«Стихи – это молитвы. Поэт – апостол слагает их в божественном экстазе. И все, чему он слагает ее, - в том кроется его настоящий Бог. Диавол уносит его – и в нем находит он опрокинутого, искалеченного, - но все милее, - Бога» (2,22 ). «Да неуже-ли же и я подхожу к отрицанию чистоты искусства. К неумолимому его переходу в религию?» (2, 44 ).
«Жестокое слово Блока о первой Ахматовой: «Ахматова пишет стихи так, как будто на нее глядит мужчина, а нужно их писать так, как будто на тебя смотрит Бог» – видоизменяя первую, обличительную половину соответственно каждому из нас – в конце свято. Как перед Богом, то есть предстояние. Но что в нас тогда устоит – и кто из нас?» ( 1, 361 ).
Я привела эту перекличку поэтов в подтверждение далеко не новой мысли: ко-гда заходит речь о назначении поэта, поэзии, вообще искусства, возникает проблема отношения художника к Богу, а вернее, степени зависимости художника в его твор-честве от Высшей силы. Обратимся к религиозной философии. Сергей Булгаков го-ворит об искусстве, преодолевающем, просветляющем косную материю идеей (3, 402 ). По его мнению, в духовной телесности, которая гармонически сочетает в себе рациональность идеи и чувственность Красоты коренится основа искусства. «Что есть создание искусства?», - спрашивает он. И отвечает: « Это есть эротическая встреча материи и формы, их влюбленное слияние, почувствованная идея, ставшая красотой: это есть сияние софийного луча в нашем мире» ( 3, 397 ). В параграфе, ко-торый философ так и называет : «Искусство и теургия», он подчеркивает отсутствие у искусства самодовлеющего значения, «оно лишь путь к обретению красоты» ( 3, 571 ). Как и другой замечательный философ Н.А. Бердяев, С.Н. Булгаков говорит о трагичности искусства, о заложенном в нем изначально противоречии, дисгармонии: оно волнует и манит к прекрасному среди безобразной жизни, но не преображает жизнь. Каждый творческий акт стремится и не может стать абсолютным, чем выше художник, тем менее он удовлетворен результатами своего творчества.
Пролегло междуречье
Между речью и речью.
Время клева и лова
Серебристого слова.
Только мелкие рыбки,
Забавляясь, как дети,
Проплывают сквозь сети,
В фосфорическом свете
Возникают и гаснут.
А глубинные рыбы,
Появляясь из сети,
Изменяются в сути,
Изменяются в цвете,
Умирают напрасно.
«Можно, конечно удовлетвориться вместо красоты красивостью и, влюбившись в нее, стать глухим к велениям творчества… Эстетизм, как выражение такого при-мирения и самодовольства, есть наиболее тонкий соблазн духовного мещанства» (3, 573 ).
Но, конечно, не духовное мещанство имеет в виду М.Цветаева, когда говорит о самом последнем и самом тонком искусе – искусе искусством ( 3, 362 ) – «и лучше бы мне камень повесили на шею». Нет, и она о том же, о чем с такой силой убеж-денности, не говорят даже, скорее проповедуют, Н.А. Бердяев, С.Н. Булгаков, Ф.М. Достоевский и многие другие: «Красота спасет мир» ( «Сознание красоты» – по-правляют Николай и Елена Рерихи ). Искусство хочет стать не утешающим толь-ко, а преображающим. Но возможно ли это ?
Откроем главу «Искусство» книги Георгия Гурджиева (4, 339 – 401 ). Вот как безжалостно определяет искусство фантастический герой, избранный автором для весьма своеобразной рефлексии человечества: « Это одно из тех автоматически дей-ствующих данных, совокупность которых постепенно и почти незаметно, но очень определенно превратила землян из существ, которые имели возможность стать час-тицами божественной сущности – просто в то, что называется «живым мясом». На каком основании так жестоко осуждено искусство? Автор рассказывает легенду о том, как в далекие времена ученые города Вавилона, «посвященные в искусство», вкладывали в его произведения знания, которые они стремились передать будущим поколениям. Однако через много веков люди, «лишившиеся божественного импуль-са совести», взамен приобрели необходимость вызывать у других появление им-пульса «изумления» по отношению к ним самим ( 4, 381 ). «Любая правда приводит этих представителей человечества в сильнейшее негодование, а их злоба по отноше-нию к другим почти всегда начинается с этого негодования. Ты можешь сказать им в глаза только такие вещи, которые приятно щекочут чувства…зависти, гордыни, себялюбия, тщеславия…» ( 4, 393 ). Этими-то существами, их неразумной деятель-ностью и были постепенно уничтожены все виды добросовестного труда существ вавилонского периода.
Перед нами, возможно, сказка, но с философским смыслом. Сравним ее с мыс-лями С.Н.Булгакова. «…можно ли говорить в применении к человеческому творче-ству о…богодействе? Ведь следует различать действие Бога в мире, хотя и совер-шаемое в человеке и через человека (что и есть теургия в собственном и точном смысле слова), от действия человеческого, совершаемого силой божественной со-фийности, ему присущей… Первое есть божественное нисхождение, второе – чело-веческое восхождение…они постоянно смешиваются, чем и создается двусмыслен-ность и неясность» ( 3, 574 – 575 ). Все помнят слова Бориса Пастернака : «Я молил Тебя: членораздельно повтори творящие слова». И, продолжает философ: «Теурги-ческая власть дана человеку Богом, но никоим образом не может быть им взята по своей воле, хищением ли или потугами личного творчества» ( 3, 576 ).
Там, где даже молитвы
Прозвучат, как упреки,
Где сама благодарность
Поневоле низка,
И беспомощны строки
Перед теми, что были,
Перед теми, что плыли,
Точно в руки – река.
Беззащитность полета…
Беззащитность поэта…
Беззащитность ребенка…
Беззащитность цветка…
Как это перекликается с утверждением Марины Цветаевой о поэтических стро-ках – «данных» и «заданных»: недававшихся, давшихся, как крепость – сдавшихся, которых добилась, то есть дослушалась ( 1, 369 ). Даже А.С. Пушкин имеет такие – только-авторские строки ( две последние строки гениального Гимна Чуме ), даже он не всегда дослушивался. «Творческая воля есть терпение», - приходит к выводу Ма-рина.
Очень интересен подход М. Цветаевой к классификации поэтов, попытка их ие-рархии. Я не буду приводить ее в статье, она достаточно известна. Обращу внима-ние только на определение М. Цветаевой «высокого поэта». «Слишком обширен и прочен земной фундамент гения ( великого поэта – И.Ф.-С. ), чтобы дать ему – так – уйти ввысь… Гений… в конечном счете равновесие, то есть гармония ( вспомним С.Н. Булгакова – гармония чувственного и рационального – И.Ф.-С. ) … «Витание поэта в облаках» – правда, но правда только об одной породе поэтов: только- высо-ких, чисто-духовных. И даже не витанье, а обитанье. Горбач за свой горб платит, ан-гел за свои крылья на земле тоже платит. Бесплотность, так близкая бесплодности, разреженный воздух, вместо страсти – мысль, вместо слов – речения – вот земные приметы небесных гостей» ( 1, 359 ).
Палитры моей полутени
Признаюсь, опасны весьма:
Высокая облачность темы –
Плохая полетность письма.
Ведь и у великих философов – поэтов В. Соловьева, В. Иванова, наряду с ше-деврами, были стихи, будто начисто лишенные земного, человеческого материала, «речения», сухая иллюстрация так живо и красочно преподнесенной ими же в их философских трудах идеи. Может быть, это потому, что слишком близко подошли эти поэты к Истине?
Близорукими глазами
Контур улови.
От сплошного бормотанья
Строчки оторви.
Так и будет: вечер, тайна,
Не черты, а очертанья,
Контуры любви.
Райнер Мария Рильке, который чуть ли не один, по мысли Цветаевой, является одновременно и высоким, и великим поэтом, остерегает: «Человеку необходима ос-торожность жестов и касаний… только так дано нам касаться: против более сильно-го – боги» (6, 438 ).
На мой взгляд, очень точно подметил эту закономерность А.Ф.Лосев, говоря о том, что глубочайшая идея порой не помещается в образ, и тогда перед нами схема («Форма – стиль – выражение»).
«Для только - большого поэта искусство всегда самоцель… Для великого и вы-сокого – всегда средство. Он сам – средство в чьих-то руках…Всякий поэт… слуга идей или стихий. Бывает…- и идей, и стихий. Бывает, только стихий. Но и в этом последнем случае, он все-таки чье-то первое низкое небо: тех же стихий, страстей. Через стихию слова, которая, единственная из всех стихий, отродясь осмысленна, то есть одухотворена» ( 1, 359 – 360 ). Итак, и у М. Цветаевой мы видим просветление материи, ее одухотворение поэтическим словом. Она, одна из немногих поэтов, ко-торые умеют вдохновляться чужим творчеством, говорит о различном назначении разных поэтов : «поэтов с историей» и «чистых лириков», лишь бы были настоящи-ми («Поэты с историей и поэты без истории». – 1, 397 – 429). Словом, по определе-нию преп. Серафима Саровского «дары различны и служения различны». Лишь бы были служения…
«В богослужебном чине …нет места личному творчеству как таковому, здесь властвует сверхличная сила священнодействия. Подобно тому, как трагическая мас-ка своей ритуальной личиной закрывает индивидуальное лицо актера, а котурн из-меняет его фигуру, так и в богослужебном обряде священными одеждами…как бы устраняется индивидуальность священнослужителя, и действует не лицо, но сан» (3, с. 584 ). Вот, что отпугивало творческих людей от таких религий, как буддизм – не-обходимость раствориться в чем-то Высшем, утратить себя, свою индивидуаль-ность, стать орудием в чьих-то руках. Неужели обезличивание - это цена, которую надо платить за служение и в искусстве?
Послушаем С. Булгакова. «Религиозный культ вообще есть колыбель культуры, вернее, ее духовная родина… Искусство с колыбели повито молитвой и благогове-нием: на заре культурной истории человечество лучшие свои вдохновения приносит к алтарю и посвящает Богу… Искусство знало, что служит Богу, и перед ним не ста-новилась проблема оправдания искусства, не возникала потребность отдать себе от-чет в своих путях и целях… Невольно возникает вопрос: быть может, именно здесь, в природе отношений, существовавших между культом и искусством, и разрешалась религиозная проблема искусства, и искусство, будучи храмовим, тем самым было и теургическим? А потому и разрешения этого мучающего наш век вопроса надо ис-кать в возврате к древнему потерянному раю органического единства культуры внутри храмовой ограды?» ( 3, 585 – 586; 588 ). Нет, это невозможно, как невозвра-тимо детство в жизни человека, как ни светлы бывают воспоминания о нем. Лишь временным может быть и лозунг «искусство для искусства» ( что-то вроде подрост-кового нигилизма, перехода к взрослости – И.Ф.-С.). Это необходимый момент для «самоосознания» искусства, но является ли решение чисто эстетических задач, су-тью настоящего искусства? ( Является ли подросток взрослым, отвечающим полно-стью за себя человеком? – И.Ф.-С. ). Отсюда, считает философ, недалеко и до убеж-дения, что «художник творит красоту наряду с природой, а до известной степени, и вопреки природе, что не Красота создает искусство, призывая к алтарю своему его служителя, но искусство само творит красоту, поэтому художник есть бог» (3, 591). Нет, подлинное искусство, «соборное» искусство хочет проникнуть до той глубины бытия, где все и все является единым; стремясь к действенности, оно ищет снять за-клятие рампы с ее обманным иллюзионизмом»(3, 393). В своей погоне за действен-ностью искусство пытается соединить художественные средства разных искусств. Так творили Р. Вагнер, А. Блок. Синтез поэзии и музыки в «Двенадцати» ярко и убедительно показал С.Б. Бураго (7, 286 - 339). Но тут между искусством и Красо-той, по справедливой мысли философа, обнаруживается еще один антагонизм: «ис-кусство не существует вне граней, помимо их не происходит художественного оформления…а между тем Красота есть вселенская сила, которой принадлежит без-мерность. Перед лицом вселенской Красоты даже и само искусство до известной степени становится эстетическим мещанством, дорожащим красивостью более, чем Красотой, привязанным к своему месту и имеющим определенное положение в «культуре» ( 3, 595 – 596 ).
Огранка алмаза -
Ограда от мира.
Дробится
И множится
Эта граница,
И тонут возможности
Довоплотиться
В случайном звучаньи.
Следует заметить, что у В.И. Иванова другой взгляд на Красоту, он разделяет мнение Ницше, который говорит устами Заратустры: « Когда могущество становит-ся милостивым и нисходит в зримое, красотой зову я такое нисхождение (курсив мой – И. Ф.-С.)» (5, 205).
Предостерегая художника от опасностей подмены, связанных с «преувеличен-ным или ошибочным» пониманием своих задач и возможностей, призывая его к «духовной трезвости и самопознанию», С.Н. Булгаков, разумеется, прав. Но этим он не дает ответа на им же поставленный вопрос: каково же истинное назначение искусства? Но одно он твердо предрекает: искусству суждено еще загореться рели-гиозным пламенем ( 3, 600). При этом оно сохранит свою свободу. И тут же в голосе философа звучит сомнение: «возрождение религиозного искусства, если оно и по-следует, само по себе отнюдь еще не является ответом на эти запросы ( софиургий-ные чаянья – преображение мира Красотой – И.Ф.-С.), потому что и оно остается еще в пределах искусства» ( 3, 600 ). Итак, ответ С.Н. Булгакова: и да, и нет.
Обратимся к Н.А. Бердяеву. «Существует трагический конфликт творчества и личного совершенства...Творчество носит напряженно личный характер, и вместе с тем оно есть забвение личности… Творчество связано с несовершенством… Когда человек вступил на путь самоусовершенствования, все равно католического, право-славного, толстовского, иогического, теософического и еще какого-либо, то он мо-жет оказаться потерянным для творчества…» ( 8, 120). Бердяев считает, что творче-ский гений дается человеку ни за что, не связан с религиозным или нравственным усилием человека преобразить себя, достичь совершенства, творчество стоит «как бы вне этики закона и вне этики искупления и предполагает иную этику» ( там же). В чем же, по Бердяеву, «оправдание» несовершенного творца? В его творчестве, ко-торое предполагает жертву, забвение своей личности, личного «спасения». Забывая о личном, он думает о ценностях сверхчеловеческих. На мой взгляд Н.А. Бердяев нащупал главную антиномию, которая лежит в основе творчества: творчество связа-но с несовершенством и, в то же время, «путь творчества также есть путь нравст-венного и религиозного совершенства, путь осуществления полноты жизни» (8, 121) до такой степени, что творчество, творческое отношение ко всей жизни «есть не право человека, а долг и обязанность человека» (там же); творчество – есть жертва своей личностью и, в то же время, только оно ведет от индивидуализма, близкого к эгоцентризму и, даже эгоизму, - к индивидуальности, которая, выявляя лучшее в че-ловеке, помогает ему ярче ощутить родство со всеми людьми, ощутить Космос, ощутить Вечность.
Разъясним нашу позицию. Почему путь творца – единственный верный путь к совершенству личности? Здесь мы видим проявление высшей логики: «Кто потеряет душу свою за Меня, тот обретет душу». Человек несовершенный, грешный, как и многие другие, творец ближе к непросветленной материи, лучше понимает ее душу, ему легче «нисходить» к материи от горних вершин, неся ей божественный свет, ма-терия более к нему «расположена». Поразительна глубина мысли Н.А. Бердяева: «Только этика творчества впервые преодолевает отрицательную направленность ду-ха, борьбу со злом и грехом прежде всего, и утверждает положительную направлен-ность духа… для этики творчества борьба со злом происходит не столько пресече-нием и уничтожением зла, сколько творческим осуществлением добра и творческим преображением злого в доброе… Она преодолевает не только земной, но и небес-ный, трансцендентный эгоизм…» ( 8, 122). По Н.А. Бердяеву, этика творчества ут-верждает ценность индивидуального и единичного. Все мы помним слова Ф.М. Дос-тоевского: я не хочу царства Божия, если в основе его лежит слеза хотя бы одного замученного ребенка. Индивидуальное и индивидуальность должны быть признаны нравственной ценностью высшей иерархической ступени. Личность – высшая цен-ность, а не средство для торжества общего. Слава Богу, эти мысли, когда-то провоз-глашенные Н.А. Бердяевым, начинают мало – помалу проникать хотя бы в сознание общества. И вот, снова, парадокс: «жертва собой оказывается верностью самому се-бе». Почему? Да потому, что индивидуализм всегда убивает личность и индивиду-альность. «Быть самим собой – значит осуществлять Божий замысел о себе, Божью идею. Такова природа личности как высшей ценности» ( 8, 123). Мне представляет-ся, что Н.А. Бердяев полностью отвечает на один из вопросов, поставленных нами: надо ли художнику обезличиться, чтобы служить орудием Божьего промысла? Но служит ли он и для мира (не только для себя) этим орудием, возможно ли преобра-жение мира с помощью искусства? В чем истинный смысл, назначение, говоря сло-вами С.Н. Булгакова, «оправдание искусства»?
Если С.Н. Булгаков говорил о божественном нисхождении (действии Бога через человека) и человеческом восхождении, то согласно взглядам В.И. Иванова, восхо-ждение – это высочайший подъем духа творца в такую область сверхчувственного сознания, откуда не возвращаются, не обогащенными плодами этого подъема. По Бердяеву, это первичный творческий акт, в котором человек как бы стоит перед ли-цом Божьим. Вторичный творческий акт, в котором художник стоит перед лицом людей и мира ( по Бердяеву) соответствует у В.И. Иванова нисхождению, которое и жертвеннее, и благодатнее, которое только и делает человека художником, творцом. «Брать и давать – в обмене этих двух энергий состоит жизнь. В духовной жизни и деятельности им соответствуют – восхождение и нисхождение» (5, 203). Бердяев на-зывает это прорывом Божьего мира в наш иллюзорный мир благодаря творческому акту (9, 240). Но материя не терпит над собой насилия, она не соглашается принять извне поверхностно налагаемую форму. По Гете «вовне дано то, что есть внутри». Отсюда В.И. Иванов выводит эстетически глубоко оправданное требование: « чтобы материал художественного произведения был… как бы верен себе, как бы выражал свое согласие на принятие придаваемых ему художником форм…Материя оживля-ется в произведении искусства в той мере, в какой она утверждает себя самое, но не в состоянии косного сна, а в состоянии пробужденности до последних своих глу-бин» (5, 204). По мысли Иванова, дело художника не в сообщении новых открове-ний, а в откровении новых форм: «…если бы оно состояло в наложении на план низшей реальности некоего чуждого ей содержания, почерпнутого из плана реаль-ностей высших, то не было бы того взаимопроникновения начал нисходящего и приемлющего, какое создает феномен красоты» (5, 209). Только знающий сокровен-ные черты низшей действительности и обогащенный познавательным опытом выс-ших реальностей художник может нащупать «чувствительные точки касания ее (ма-терии – И. Ф.-С.) «мирам иным» … и каждый микрокосм, уподобляясь в норме сво-ей макрокосму, вмещает его в себя, как дождевая капля вмещает солнечный лик. Так форма становится содержанием, а содержание формой» (там же). В.И. Иванов вво-дит понятие «действенность искусства». «Действенность эта обусловлена согласием материи на принятие приносимой или – лучше сказать – благовестимой ей формы и является прежде всего, следовательно, освобождением материи» (5, 212).
…
Снова камень теплеет,
Согретый твоими руками.
Снова камень теплеет,
Покорный творящему Слову.
…
Сквозь усталость –
Говори. Говори. Говори.
Невесомостью звука
Нагревая и, словно взрывая
Давно наболевшую плотность.
Говори.
Чтобы плотью восстало
Сокрытое в камне
Творящее Слово. ( 10, 55-56 )
Вопросами взаимоотношения формы и содержания произведения искусства за-нимается и отечественная психология духовности, сравнительно недавно заявившая о себе. Автор одной из таких книг А. Зеличенко утверждает: «вдохновение ( состоя-ние, когда человек находится в «духе» ) усиливает способность к оформлению и превращает человека в инструмент Могущественной силы, которая «водит его ру-кой», что можно объяснить ростом внутренней интеграции и получением доступа к скрытым, неиспользуемым (возможно, генетическим или архетипическим) ресур-сам» ( 11, 180). А.Зеличенко предлагает свою трактовку красоты, как такого атрибу-та объекта, такой его формы, которая в наибольшей степени «податлива», прозрачна для проникновения через нее с целью вычерпать содержание, заключенный в ней дух ( 11, 181).
Пробую, как варенье:
Каплей застыло. Форму
Держит стихотворенье.
Льется тягучим слоем,
И – ни крупицы зряшной.
Форма, слезы прозрачней,
Не тяжела для слова.
Однако, на восприятие красоты влияет и состояние субъекта. В этом проявляет-ся взаимодействие автора и читателя (зрителя). От чего зависит, возникает ли у че-ловека при восприятии произведения искусства поэтическое настроение? А.Зелинский выделяет следующие главные условия: внутренняя чистота человека, свобода от прагматизма и основанная на любви установка ( 11, 183). Мешают же как творчеству, так и со – творчеству, каким является восприятие произведения, «гру-бые» энергетические потоки: прагматические и негативные желания, эмоции, мыс-ли» (11, 132). Напрашивается параллель с глубочайшим выводом С.Б.Бураго, сде-ланным им на основании исследования трудов Ф.Шлегеля : человек может быть достоин истинного времени, т.е. вечности «лишь через верность собственной своей сущности, то есть через знание и утверждение своего единства и своей связи с дру-гими людьми и всем мирозданием, что в индивидуальном сознании объективируется как любовь» ( 7, 36).
Пророчил ворон: вечно месту пусту.
Но пуля вылетает вслед за пулей,
Вслепую тычась в каменную стену,
Вникая в суть разящими краями…
На камень капля падает за каплей,
Стекая неуверенно, неточно,
Стихийно, неоправданно, случайно, -
Нехитрый тест,
Сличаемый с ключами, -
Сливая текст
К одной последней точке,
Где каждый ритм,
Любой размер –
Любовь.
Анализируя концепцию человека Р. Вагнера, С.Б. Бураго отмечает общность взглядов на человеческое счастье Р. Вагнера, Ф. Шлегеля, Ф. Шеллинга: счастье – это переживаемая человеком любовь как осуществление его подлинной духовной связи с другими людьми и всем миром ( 7, 44). По мысли С.Б. Бураго именно язык по своей природе является реализацией этой духовной взаимосвязи людей ( 11, 38).
И вовсе не является противоречием различие между утверждением С.Б. Бураго: « язык в своем естественном развитии – безусловно прекрасен и нравственен. Все безобразное, выраженное на языке, есть насилие над его природой… нельзя гово-рить прекрасно, выражая заведомую ложь» (11, 39) – и утверждением И.А. Бродско-го в его известной Нобелевской лекции: «язык…к этическому выбору не способен» (12, 311). Ведь в другом месте той же лекции читаем: «…зло…всегда плохой сти-лист (курсив мой – И. Ф. –С.). Чем богаче эстетический опыт индивидуума, чем тверже его вкус, тем четче его нравственный выбор, тем он свободнее» ( 12, 303); «…для человека, начитавшегося Диккенса, выстрелить в себе подобного во имя ка-кой бы то ни было идеи затруднительней, чем для человека, Диккенса не читавше-го» (12, 307).
Итак, ответили ли мы на вопрос: чем «оправдывается» искусство? Думаю, да. Говоря словами Н.А. Бердяева: оно «уготовляет преображение мира, царство Бо-жие» ( 9, 255). И все же, как С.Н. Булгаков, я бы сказала: и да, и нет. Потому что, как человек из всех видов искусства наиболее близкий к поэзии, отдаю себе отчет, что в поэзии, как и в философии, самое главное – не в слове, а за словом.
Строгая моя пустынь.
Строже и нет устава.
Я от себя устала –
Разве себя отпустишь?
Через века, теперь ли,
Выдохну слитным слогом,
Словно большим терпеньем
Сломана клетка слова.
( Стихи, которые используются в статье, - еще не опубликованные стихи авто-ра).
1. Цветаева М. Собрание сочинений : В 7 т. Т.5: Автобиографическая проза. Статьи. Эссе. Переводы.- М.: Эллис Лак. 1994. – с. 720.
2. А. Блок. Собрание соч. в 8 т.- Т. 7. Автобиография 1915. Дневники 1901 –1921. – Государственное изд-во художественной литературы. М – Л, 1963.
3. Булгаков С.Н. Свет Невечерний: Созерцания и умозрения. – М.: ООО «Изда-тельство АСТ»; Харьков: «Фолио», 2001. – 672 с.
4. Гурджиев Г. Беседы Вельзевула со своим внуком. – Мн. : Харвест; М.: АСТ, 2000. – 1024 с. – / Классики эзотерической мысли /.
5. Иванов В.И. Родное и вселенское. – М.: Республика, 1994. – 428 с.
6. Райнер Мария Рильке. Новые стихотворения. – Издательство «Наука», М, 1977.
7. Бураго С.Б. Мелодия стиха. (Мир. Человек. Язык. Поэзия): Монография – К.: Collegium, 1999 – 350 с.
8. Бердяев Н.А. О назначении человека. – М.: Республика, 1993. – 383 с.
9. Бердяев Н.А. Царство духа и царство Кесаря. – М.: Республика, 1995. – 383 с.
10. Ирина Фещенко – Скворцова. Чаша. Стихи. Киев, 1999.
11. Зеличенко А.И. Психология духовности. – М.: Издательство Трансперсональ-ного Института, 1996 г. – 400 с.
12. Бродский И. Поклониться тени: Эссе. – СПб.: Азбука, 2000. – 320 с.