Глава III
Действие противодействия
В общежитии всё было по-старому. Метущийся порядок разрастался во все стороны и становился неосязаемым мраком. Мусорная куча на кухне росла до тех пор, пока обитатели комнаты, возле двери которой стояла швабра, сигнализирующая обязанности дежурного, не находили в себе сил сделать уборку на этаже. Санузел мыла уборщица. Общественная швабра медлительно переходила по часовой стрелке от одной комнаты к другой. Жильцы убирали мусор неохотно. Только одна Коробейникова, когда до нее доходила очередь, чистила за троих – за себя, за мужа и за сына. Она своевременно и аккуратно выносила и опрокидывала в пасть мусоропровода дурно пахнущий бачок, из которого лезли тараканы, спасаясь по арочным мостикам ее пальцев, потом любовно вымывала обе газовых плиты, соскабливая теркой пригоревшую пищу. Покончив с этим, Коробейникова принималась за раковины. Всякий раз, она вытаскивала из засоренных сливных отверстий богатый улов: сливовые косточки, завернутые в лавровые листы, морковные очистки, покрытые зеленой кожицей огурца, и другие отбросы, не поддающиеся идентификации. После этого Коробейникова два раза драила пол, тщательно выполаскивая тряпку в воде.
Все любили чистоту, но заставить остальных жильцов подежурить могла только Коробейникова. Она изо всех сил барабанила ногами в двери, а потом, оказавшись в провинившейся комнате, убеждала, умоляла, настаивала и даже угрожала. Головы единодушно кивали ей вслед, а потом сразу же забывали про нее. Призрачное создание для глаз, подернутых дымкой, она исчезала в кольце коридоров, деловито шуршала тапочками и двумя пальцами приглаживала острый подбородок, а знакомая матроска празднично разлинеивала сумерки.
Очередь дежурства застопорилась на 50-й комнате, но Фоменко и Гоблин по прежнему не замечали настойчивых визитов Коробейниковой. Она только что вышла от них и заглянула на кухню, чтобы проверить свой чайник, греющийся на плите. Тот уже закипел, а чуть ниже него голодный Валентин рылся в мусорной куче, как в горе рождественских подарков. Он пытался раскопать что-то съедобное и на глазах у матери вынул из плодородных отбросов длинную недоваренную макаронину, облепленную волосами и мельчайшим мусором. Валентин довольно улыбнулся, потом повернулся, чтобы показать свою находку Коробейниковой, но та бросилась к нему, вырывая его из когтей чудовища в лице неубранной мусорной свалки.
– Немедленно выкинь это! И больше никогда сюда не подходи! - возмущенно заорала Коробейникова и взяла Валентина на руки. Забытый чайник, опечатанный солевыми барханами и концентрическими кругами накипи, стоял на плите. Вечно кипящий сосуд с сентиментальным носиком. Только успевай раскрывать рот, и живительный кипяток польется на холодные десны.
В свои четыре года Валентин говорил мало. В основном он лишь прищелкивал шершавым языком или поскрипывал эпизодическими зубами. Еще он любил громко завывать, обращая свой рев к потолку. Только иногда его бормотание приобретало форму, и тогда Коробейникова, очарованная и потрясенная успехами малыша, слышала, как он выговаривал слова: "таракан", "муха", "сороконожка древесная".
– Поставь меня. Я хочу играть, – неожиданно проговорил Валентин, и Коробейникова, услышав эти слова, едва не выронила его из своих слабеющих рук, потом отнесла его, говорящего, в комнату, повернула влево язычок замка и вернулась на кухню, чтобы отомстить макаронине. Она ступала по живому ковру из мусора, стремясь добраться до того места, где, по ее предположениям, находился бачок – невидимая точка галактики, откуда полезли звери и люди. Справа торчала палка, заточенная на конце, будто копье. Коробейникова схватила и принялась яростно работать ей, разгребая мусорные завалы. Потом ее пальцы изо всех сил дернули за металлические ручки, и она потянула откопанный бачок за собой и повезла его, словно чемодан на колесиках. Оказавшись под дверью 50-й комнаты, Коробейникова перевернула его, и весь мусор высыпался на пол. Потревоженные личинки расползались во все стороны. Некоторые из них брали грязно-белую дверь на абордаж.
Пришло время, когда Гоблин и Фоменко обнаружили кубло личинок под своей дверью. Они стоически вошли в свою комнату, потом вновь появились в коридоре, но на этот раз веник, швабра и тряпка отразили настроение их угрюмых лиц. Серые от мрака, с родинками в неподходящих местах и скошенными серпами ушей – такими были их таинственные фигуры, а руки полировали, перебирали и мели мусорную кучу, затерявшуюся в коричневых гранулах их зрачков.
Ободренная успехом, Коробейникова продолжала в том же духе. Неподалеку от нее испарялась мокрая постель, в которой лежал Валентин, и паучки, запутанные в липких нитях, спускались с потолка, словно живые игрушки, добравшиеся к нему сами по себе, чтобы приободрить и обласкать. Коробейникова, не замечая многоногих неприятностей, составляла график дежурства на этаже. Ее разноцветные фломастеры рисовали ровные линии и закрашивали квадраты на альбомном листе форматной бумаги. Над готовым графиком вскоре появилась броская надпись, оставленная ее изобретательной рукой: "Ordnung MuB Sein"(Порядок должен быть. Пер с нем). Тем же вечером Коробейникова вывесила выстраданный документ на кухне, мурлыкая под нос веселую песенку. Ночью график был сорван и использован для разжигания газовой плиты.
Фоменко и Гоблин определили судьбу швабры, и та продолжила свой бесконечный путь по часовой стрелке. Следующие комнаты дежурили вяло, но всё же выносили мусор, побаиваясь мести Коробейниковой. Описав планетарный круг, швабра замерла у двери 49-й комнаты, одинокая, как человек, ожидающий, когда ему откроют. Яблонев готовил ужин и десяток раз за вечер проходил мимо деревянного стража, не замечая его присутствия. Он готовился встречать Бурлакова и Станкевича, которые заставили себя ждать. Они вернулись из университета с желтоватыми лицами, высохшими во время занятий.
– Раздевайтесь скорей. Я приготовил отличный суп. Сейчас все вместе поужинаем, – сказал Яблонев, стоя рядом с открытой дверью. Он неожиданно превратился в заботливую маму с розовыми губами и гантелями грудей, уравновешивающих тяжелый груз обвисших ягодиц. Не хватало только ватных тампонов, заложенных в нужные места. Настоящая мама. Станкевич посмотрел на Яблонева, и ему захотелось хлопать в ладоши от радости. Через минуту Яблонев, словно фокусник, появился с кастрюлей горячего супа в дверном проеме. Белый на черном фоне коридора, он стоял и улыбался. В таком положении его можно было фотографировать на документ. Главное, чтобы дымящаяся кастрюля не попала в кадр. Схватив половник и три глубоких тарелки в разные руки, Яблонев разлил каждому свою порцию. Вова Станкевич не потратил времени на слова благодарности. Он вцепился в кусок черного хлеба и начал торопливо хлебать.
– Что-то суп сегодня необычный, – сказал он, аппетитно облизываясь длинным языком и, продолжая черпать жижу изогнутой ложкой. Суп резко убывал в его тарелке. К этому времени Бурлаков успел помыть руки и тоже взял ложку, чтобы попробовать, посолен ли бульон. Он немного нагнулся, и его длинные волосы поплыли в тарелке, но всё закончилась глазами на выкате, которые дополнили вытканную гримасу.
– Что, таракан попался? – остроумно пошутил Станкевич, с удовольствием уплетая мутную похлебку. Только она интересовала его. Не Пифагор, не неоплатоники. Весь видимый и невидимый мир закрутился вокруг супа, приготовленного Яблоневым. Суп – это вечная музыка, а если разлить на троих – целый оркестр, громыхающий литаврами ложек. Жидкое астрономическое число вливалось в раскрытый рот, и от этого Станкевичу становилось так приятно, как не было никогда, даже когда облака плыли над ним, и теплая вода летом ласковой ванной обволакивала его тело, вода, сравнимая лишь с прикосновением другого дружелюбного тела. Не суп, а мелодия мягких водорослей, плывущих навстречу, чтобы прикоснуться к влажному рту и слиться с ним в единственном, незабываемом поцелуе. Вкус не имел значения. Вкус можно считать второстепенной характеристикой, низкой частотой благозвучного бульона.
– Что ты сделал с супом? – спросил Бурлаков.
Яблонев попробовал варево и тут же выплюнул его обратно в тарелку.
– Не знаю. Воняет чем-то.
Яблонев снял крышку и помешал половником содержимое кастрюли. Бульон ужасно бурлил, извергая на поверхность свои страшные тайны. Осевшая на дно муть всколыхнулась, и суп помутнел, словно глаз алкоголика. Из глубины на поверхность выныривали картофельные трапеции, ленты подгоревшего лука и оранжевые лодочки резаной моркови. Суп трансформировался на глазах. Неожиданно инородное тело подмигнуло Яблоневу оттенком простого карандаша М2 и вновь скрылось в бульоне. В нетерпении Яблонев расторопно заработал половником, и на свет появился кусок вафельного полотенца, которым жильцы обычно мыли газовые плиты на кухне.
– Черная метка, – снова пошутил Станкевич, выплевывая суп в тарелку.
После этого очередь дежурства сразу перешла к 50-й комнате, но ленивые жильцы убирать не торопились. Увидев это, Коробейникова улучила минуту и, пока Гоблин чистил зубы, подсыпала в его жарящуюся картошку горсть гнилых очисток. Гоблин ничего не заметил и подозвал Юру Фоменко, чтобы тот снял пробу. Когда речь шла о еде, Юра сразу бросал все неотложные дела и спешил на кухню. Обычно Фоменко бывал доволен тем, как Гоблин готовит, но в этот раз он всё же сделал ему замечание:
– Пассажир, когда ты научишься хорошо картошку чистить? -Гоблин поморщился, потому что не любил, когда его отчитывают.
От Коробейниковой страдали все жильцы, которые осмеливались отложить уборку хотя бы на сутки. Как-то раз Джамаль налил себе чашечку крепкого чая, бросил две ложки сахара, тщательно перемешал, а потом попробовал и поперхнулся. Секрет фокуса оказался прост. На дне чайника лежало двести грамм соли, которая уже успела выпасть в осадок. Симонова с Зябликовой не смогли убрать вовремя, потому что обе уехали по домам, чтобы пополнить за счет своих родителей продовольственные запасы у себя в шкафчике. Они вернулись в общежитие через два дня, и огорчению их не было предела. Дверь их комнаты стояла обезображенная, вымазанная сверху донизу гнилью. Кришталь за несвоевременное дежурство лишился половой тряпки, которая была торжественно сожжена в коридоре и развеяна по ветру.
Сергей Коробейников не помогал жене в ее хитростях, оставаясь деятельным, но непричастным. Он был нужен, чтобы сглаживать острые углы, выстроенные Коробейниковой. Спокойный свидетель войн, происходящих на перепутье темных коридоров, он не вмешивался в беспорядки, учиненные сварливой женщиной. Он был мужчиной, а значит другим.
Однажды вечером Коробейников решил поухаживать за женой и сыном, напоить их грузинским чаем. Кипяток уже дымился в надтреснутых чашках, но Сергею чего-то не хватало. Он ощущал нехватку, как необходимый глоток, похожий на никелевую монетку, положенную в карман, и через минуту рука залезет в теплую подкладку и вместо монеты найдет дырку размером с жетон на метро. Нехватка – это разочарование по поводу того, что ты целый год копил деньги, чтобы купить саксофон, и скопил их, и пришел в магазин, но цену на саксофон повысили на полтора процента. Коробейникову хотелось варенья из смородины.
– У нас же оно где-то было, – сказал он жене. – В трехлитровой банке, такое, – и он показал знаком, какое черное было это варенье.
– Ищи сам, – отрезала Коробейникова. В последнее время она была не в себе из-за постоянных ссор с жильцами.
Сергей подошел к супружескому ложу, составленному из двух железных коек, нагнулся и заглянул в темноту, туда, где толпились пыльные банки. Темнота выглядела многообещающе. Коробейников знал, что она часто выполняет несбыточные желания, привлекая к себе детей и взрослых. Особенно дети любят играть в темноте, потому что какая бы не была игра, она несомненно становится интереснее, если у нее не видно конца. Рука Коробейникова исчезла под кроватью, словно гибкий водопроводный шланг, погремела стеклом и выудила банку с содержимым матово-черного цвета. Он посмотрел варенье на свет и, различив в плотной смолистой массе ягоды смородины, сглотнул слюну в предвкушении мечты, которая с минуты на минуту могла исполниться. В это время сидящий за столом Валентин потянулся обеими руками за сахарницей, и чашка с кипятком опрокинулась, ошпарив ему колготки, которые, намокнув, тут же прилипли к ляжкам. Незамедлительно в руках у родителей появился бинт, приятный на ощупь, совместимый с ножницами. Делая перевязку, Сергей крепко удерживал Валентина, точно боялся, что тот сорвется с места и убежит в темноту, оставив свой крик в комнате. Мальчик лежал на спине и доверял горячую ногу чужим рукам, которые старались вести себя ласково. Справа от него лежали знакомые колготки, перепутанные, словно дождевые облака, смоченные грузинским чаем без сахара.
Валентин уснул. Боль изглоданной кипятком ноги пульсировала внутри и рождала детский сон, растворенный в горько-соленом тумане. Сложился фантастический рисунок воображения, в котором было всё: стол с отламывающимися ножками; ветка тополя, пытающаяся ворваться в комнату сквозь закрытое окно; горящие груды книг; летающие птицы с изогнутыми клювами; порез, плачущий скупыми слезами и явивший на свет всего две капельки крови, страдающие от недостатка гемоглобина. Наконец он увидел ведьму с фиолетовыми крыльями, которая парила над ним и дышала смрадом в лицо. Это были перипетии сна четырехлетнего существа мужского пола. Пока он спал, родители открыли банку, и забродившее варенье, издав странный звук, заиграло пузырями. Тут Коробейникову осенило. Она поняла, что сможет воспользоваться сладким зельем.
Пришла ночь, и Коробейникова, блеснув пестрыми глазами, перелила варенье в металлический тазик, который ранее использовала для мытья ног, Валика и замеса теста для пирожков. Минорно скрипнув дверью, она очутилась в царстве запутанных коридоров и вечной капели труб. Крадучись, как животное, она двинулась через расширитель, сложив ноги неправильным крестом и не забыв зажать в руках тазик с вареньем. Пока все спали, она макала тряпку в забродившем месиве и мазала им двери. Занятая подлым делом, Коробейникова шла от комнаты к комнате и, совершенно забыв про осторожность, начала напевать песенку вполголоса. Одна за другой двери становились липкими, а ягоды черной смородины лениво стекали вниз на пыльные коврики. Коробейникова увлеклась работой, одинокая и счастливая от своего экспрессионизма. Она как раз собиралась покрасить очередную дверь, но та распахнулась настежь, и на пороге появился ее муж. Коробейникова едва не ахнула оттого, что так бездарно просчиталась. Увидев тазик с вареньем, стоящий на полу, Сергей промолчал и, не промолвив ни слова, отправился по своим делам. Для него было легче оставить жену в покое и писать наугад в туалете, освещенном узкой полоской света.
Станкевич пробудился около семи утра. Он появился в коридоре с мыльницей-бегемотом в руках, а нестриженый газон белесых волосиков возвышался над не выспавшимся изумрудом лица и карикатурным изгибом белых матерчатых тапочек. При виде изумительной кляксы на двери противолежащей комнаты его глаза широко распахнулись, и от такого зрелища Станкевич едва не расхохотался, но, вспомнив о спящем в позе эмбриона Бурлакова, поспешно заглушил свой не родившийся смех зеленым пластмассовым бегемотом и шепотом вызвал Яблонева в коридор. Тот, ведомый чувством врожденного любопытства, сразу устремился к двери, чтобы увидеть утреннее чудо. Он успел натянуть только одну штанину, вторая шлейфом волочилась за ним по полу, подметая в темноте пепел и обрезки ногтей. Яблонев выглянул из приоткрывшейся двери и увидел картину в перспективе. Станкевич неоправданно радовался, не замечая собственной двери и тапочек, равномерно месящих смородину. Потом разыгралась феерия в мерцании их треугольных щек, когда они шли по коридору, делая ревизию остальных измазанных дверей. Они шагали, липли, потом опять шагали, меряя коридоры, словно зрячие смородиновые кусты. Пятна их радужных зрачков тоже походили на смородину, только переспевшую.
На следующую ночь дверь 56-й комнаты отворилась (у жизни любой двери две ипостаси – отвориться и затвориться, это задача существования в два действия, остальное – скрип, несмазанные петли и отвориться не полностью, оставив щелку внизу или сбоку) и выпустила в львиный зев коридора ожившую мстительную горгулью. После полуночи Коробейникова выглядела еще более зловеще с дыркой на правом колене трико величиной с покореженный пятак. Ее пластичная плоть двигалась параллельно стенам и дышала безлюдным замком или осенним аттракционом у моря, секрет которого непостижим. В правой руке Коробейникова сжимала огромный кухонный нож. Ее тень пошла в направлении кухни, даже не пошла, а полетела рывками, как бабочка, родившаяся не в свой законный сезон. Коробейникова попала на кухню, а там левая газовая плита несла ночную вахту, озаряя молчаливое помещение беззвучным пламенем невыключенной горелки. Ее оставили на тот случай, если кто-нибудь захочет попить чай, и у него не окажется спичек. Мусор разлился по полу, словно воск оплывшей свечи. Полчища тараканов затеяли кавардак, но при виде Коробейниковой опомнились, бросили свои игры и начали суетиться в поисках надежного укрытия. За плитой сидела тараканиха на сносях, и ей не было никакого дела до неразберихи, царящей вокруг. Ее заботило только продолговатое яйцо, которое уже созрело, чтобы его отложить и дать жизнь сорока малышам. Но Коробейникова не знала о существовании беременной тараканихи, также она не предполагала о том, что стены видят, что Вольтер родился, а потом умер, что у муравьев свои игры, а шерсть котов состоит из продуктов, которые они едят. Она не подозревала о том, что затеяли две крысы в подвале общежития, что лифту скучно, и он только и ждет, чтобы его кто-нибудь вызвал и покатался на нем, что слово "пропасть" может менять свой смысл и превращаться в другое слово в зависимости от ударения. Она не видела, что за ней следят Эрот и Сатана, Будда и Аид, но, на самом деле, она им так же безразлична, как мертвой колюшке безразлично, кто ее будет есть.
Свет закрался в лезвие кухонного ножа и заблудился там. Коробейникова не обратила на это внимания и вышла на балкон, вымощенный мусором и пойманный в сети старых бельевых веревок. Ноябрьский ветер обжег ей лицо, бесцеремонно поиграл в посекшихся волосах, а потом разметал их и унёсся прочь, чтобы поселиться в кустах. Взгляд Коробейниковой упал на соседнее общежитие, потом на небо, гордящееся изобилием глаз. На нее смотрели далекие очи Кастора и Поллукса из призрачного, может быть, уже не существующего созвездия. Коробейникову изобрели со смыслом, и она была самим смыслом, стойким и суровым, как колонна с дорическим верхом развевающихся волос. Нимфа, прилетевшая с небес на землю в ноябре, чтобы поиграть с ножом и развести костер, и сесть около него с единственной целью согреться в одиночестве, и, глядя в глаза сотням и тысячам улетающим в небо горящих искр, сказать, что человек велик, как вселенная, хоть вселенная и величиной с балкон. В человеке есть всё: быстроходные корабли с вплетенными в волосы блестящими якорьками заколок, горы и речи, услышанные впервые, но высказанные миллионы раз до этого, скоротечная пятипалая осень и зима с трупами, спрятанными в белизне мягких сугробов. Человек – единица и ноль, учитель и ученик, глупый учитель и умный ученик в одном изменяющемся лице, жалкий поиск слова, которое всю жизнь искал Борхес. Человек и есть то самое слово...
Коробейникова вспомнила о фокусе со смородиной. Нож резанул бельевую веревку, а ловкие руки смотали ее кольцом. Через минуту она уже стояла перед дверью 52-й комнаты и вязала морской узел на металлической скобовидной ручке, орудуя пальцами, как старый пират. Осторожно проверив узел на прочность, Коробейникова пошла дальше, протягивая и привязывая разматывающуюся веревку к ручкам остальных дверей. К этому времени тараканиха уже успела отложить яйцо.
Первой неладное обнаружила Зябликова. Она проснулась и долго лежала, прислушиваясь к журчанию мочи в почках. Потом встала, щелкнула замком, потянула за ручку двери, щелкнула еще раз и с запыленными пятками снова зарылась в простынях, чтобы отвлечься и вспомнить, что мозги у дятла плавают.
К десяти часам утра блок 4.5 гудел. Люди хрипели, падали на колени, ломали руки в бесполезных мольбах. Пока Джамаль молился Аллаху, Беклемишев успел изучить белую магию и собирался стать невидимым, чтобы проникнуть сквозь дверь. Бурлаков ругался на всех языках мира.
– Я сейчас выломаю эту проклятую дверь! – кричал Фоменко.
– Но я ее вчера только зацементировал после того, как ты ее выломал на прошлой неделе. – Гоблин протестовал, хотя ему нестерпимо хотелось почистить зубы.
– Ну и хорошо. Сейчас и проверим надежность твоего алебастра.
Жильцы стучали в двери, используя все подручные средства. Беклемишев барабанил крышкой рояля, который не так давно взял в прокат у общежитского дворника, потом ушел с головой в черную магию. Он поджигал аэрозоли и писал на пергаментной бумаге ушной серой. Ничего не помогало, и когда люди это поняли, то стали перестукиваться, как заключенные, используя все звуки, гимны и чечетки, которые только знали, потом затихли в ожидании спасителя, коим оказался Миша Кришталь. Его дверь, располагающуюся в правом крыле, Коробейникова почему-то связать забыла, и поэтому он утром преспокойно позавтракал и ушел в университет, не подозревая о бедствии остальных комнат. Кришталь мужественно перерубил опутывающие веревки и выпустил арестантов на волю. Те быстренько повыбегали из комнат и, забыв поблагодарить спасителя, устроили живую очередь в туалет. Потом они еще долго расхаживали по блоку, наслаждаясь лабиринтовыми извилинами его коридоров.