На лыжную базу он пошел за красками, за холстами. Дежурная указала ему на покрашенные двери, попросила - «осторожно». В школе под вечер никого не было, однако, когда Тимоша стал вытаскивать из углов свои богатства, в коридоре остро застучали вовсе не сторожихины каблуки. Не успел он выбраться из-за лыж, как услышал - дверь базы отрылась, закрылась и тут же на ключ. «Что за нечистая сила!» - охнул Тимоша, треща стеллажами, стряхивая страх и паутину. Спиной к двери, будто приклеившись намертво, стояла она! Тома Халцедонова… и вибрировала всем шифоном, всем телом, всеми волосами, разлетавшимися от взмаха руки.
- Ты... Караулила меня, что-ли?
Это были не слова! Он, выпалив, почувствовал, что она сейчас же уйдет.
Она смотрела пристально, почти презрительно. Все повисло не на волоске, а вообще, над пропастью. Наверно, случилось что-то. Но что могло случиться, чтобы ее неприязнь отступила? Такие - абы как не сдаются…
-Мы не могли столкнуться просто так. Не должны были!
Она не отвечала. Взяла длиннющими - просто как японскими палочками - пальцами его за рукав. Потом скользнула по руке, по груди, будто узнавала слепая.
Не было от нее ответа. Но, конечно, она как-то узнала, что он здесь. И что подыхает без нее уже совершенно стремительно.
- Девочка моя. Маленькая, - хрипло выдавил Тимоша, - что с тобой?
Она была подозрительно холодная, просто застывшая, заколдованная, и все. Какие силы ее сюда пригнали?..
- Согрею тебя, - бормотал Тимоша, - оживешь. Я тебя так не отпущу. Ты мне все расскажешь…
Она все молчала, глотала что-то, потом он увидел - плачет. И сам заплакал, старый дурак. И отодвинул волосы, и отодвинул разлетающиеся полы блузки, и все это он разворачивал трепетно, как папиросную бумагу отделял от драгоценной вазы. Хотя какие там драгоценные вазы! Это были обреченные объятия, скорбь и радость в них смешались, век не разделить. Им нельзя быть вместе, это преступление – старость и юность, крепость и хрупкость, бешенство и робость...
-Ты не любишь меня, зачем ты... - сквозь пьянь и темень страсти бормотал Тимоша. – Как решилась? Или себе доказать?
Но она только сильней прижималась к нему, медленно оттаивая, едва отвечая на его рывки и стоны. Он то хотел сразу, то кружил, нащупывал, отодвигался, начинал целовать – всю. И его затягивал этот процесс.
- Почему же горе выше счастья, почему, - шептал Тимоша, как одержимый, - почему слезы твои для меня дороже смеха, молчание дороже слов? Ведь я хочу только тебя, я так сам себе надоел, что мне нужно - тебя… А ты не даешься... Ты чужая такая. Хотел белым светом, благодатью земной с тобой поделиться, все - тебе, а ты... Ты не хочешь, но ты не сейчас - может, ты потом? Примешь ты?
Она едва заметно кивала, но ему хватало и этого.
- Меня так покарало тобой... Давно есть поверье, что любовь - это все... что возвышает, окрыляет... что Муза. Сколько картин написано о любимых, сколько поэм. Но рисовать -то я не смог, да и ничего не смог. Руку собака прогрызла, это знак мне был, знамение... Чтоб я и тебя не трогал, и холсты свои несчастные не трогал.
Она не шевелилась рядом с ним, влажная, пульсирующая, в сердечном стукоте, сглатывая комок, вся - стебель, вся- горлышко, вся - ломкая и полая, как дудочка свирельная. Значит, что-то бросило ее к нему, что - сама не понимает.
-Ты и слова мне не скажешь - как, зачем?
- Зачем же… теперь - говорить… Надо не говорить, а просто… Я долго вас не видела, ваты кругом много, вата все забила. Мне душно так. Ведь только в вашу сторону - все реже, только там - неизвестное. Остальное скучно. Больше-то куда?.. - шептала она, точно сбрасывая с себя тяжесть.
Она перекидывала все на него, уставая нести и мучиться. Пусть он. Он большой, разберется… Все произошло теперь, она шагнула туда, куда даже думать нельзя. Вся измятая, на какой-то куртке старой, наверно крови получилось много. Да, очень, очень страшно было Томе, но теперь она могла не думать о себе. Она думала – о нем, слабо улыбаясь непривычно-горящей боли внутри. Он зависит от нее, зависит, она – подала ему милостыню и он счастлив. Чего же тут бояться? Если она не умеет, пусть хотя бы он будет счастлив.
-...Жить без тебя невыносимо. Вот, думал, только вылюднел от хвори... Ведь снова в ту же яму попаду, опять покарает за грех за такой. Слишком стар я для тебя. А тебя мать убьет, боюсь за тебя еще сильней. Но что же делать, если ты безумная такая... Смотри, ведь и тебя что-то выжимает из твоей жизни в мою, значит, суждено тебе принять меня... И от меня… А мне - отдать... Но что? Моя маленькая... Видно, мне никак уж не спастись, и тебя не спасти. Только что надеяться, молить... Чтоб минула чаша сия. Чтоб не до смерти ударило... Не насовсем... Какими длинными неделями сидел, сидел... Все думал о тебе. А ты не слышала, глупая. А я думал - больше уже не услышишь. Но ты услышала. Услышала, услышала, услышала...