ПЕСНЬ ДВЕНАДЦАТАЯ
В КОТОРОЙ ЕГОРЫЧ РАССЛЕДУЕТ ФЕДЬКИНО ДЕЛО
- Кто бы что не говорил, а все таки в Каменке такое редко случается… Что
бы кто-то вешался или еще как по другому самовольно себя жизни лишал. Бывало, конечно, что с лошади кто скувырнется или на тракторе спьяну в пруд заедет - так ведь это дело трагедийное и всякому понятное. Похоронят, бывало, со знанием дела, и не так обидно. Или вон полудурок наш Шкиндиров, решил зимой в проруби искупаться - ну и утоп за милую душу. Поп-сатана, отказался его по христиански отголосить… Сказал, что Шкиндиров - сущий самоубивец, так как нормальный христьянин в ледяной омут не полезет. Черти, говорит, его туда затащили, не буду, говорит, греха брать на душу… - Егорыч сплюнул прямо перед собой и покачав головой, продолжил в сердцах, - Чтоб этого попа-гада на том свете самого черти бы в проруби держали… лет сто… Он же, Шкиндиров-то, хоть и басурман-татарин, а крещенный, помяни его Господи. Хоть и хулиган, и пьяница, а ведь был жива душа… неприкаянная… А в прорубь полез не от жизни убегать, а для выражения собственного героического самомнения. Ох-хох, вспомянется ж такое…
Егорыч был жалостлив, и всех убогих на деревне жалел всем сердцем: и Тракпая, кормя его, когда тот забредал мимоходом; и Шкиндирова, еще до ледяной своей смерти, захаживавшего к одинокому старику послушать его речей и удивиться; и бандита-Мирохманова, разводя с ним душевные разговоры, когда никто в деревне с пропащим и здороваться-то не хотел; и даже с Кричихой, спаивающей деревенских мужиков, находил какие-то общие темы, и все пытался усовестить ее и на путь истинный наставить. Если б кто из других вел себя так неосмотрительно, общаясь на равных с отверженными – вся деревня бы заподозрила неладное, а Егорыч был авторитетом особым, и все, чтобы он не сделал, обрастало новым смыслом в глазах односельчан.
Сильно он жалел теперь и помершего до времени Федьку, ведя задушевные беседы сии с неразлучным своим вороном:
- …Федька-то пил, да меру знал. Редко, когда до бесчувствия упьется… Все чаще для веселия пил… А как песни он с Митькой верещал, у-у-у-у… Чего тебе, мало?.. Ну-ну, не прыгай ты, получишь свое довольствие… Ладно бы какой завалящий сморчок был - не так жалко б было, выпрыгнул из обоймы и на здоровье… А тут здоровенный мужик и - головой в петлю. Сам. Безобразие форменное и все, - так размышлял Егорыч, сидя на пороге своего дома и подбрасывая в воздух кусочки «докторской» колбасы, которые Ильич искусно подхватывал метким своим клювом и, запрокинув плоскую голову заглатывал молниеносно.
- Ну, что,- спросил он у ворона, подкидывая последний кусок, -
насытилась, божья птица, забодай тебя комар?.. И то дело… Пойдем-ка, черненький, по огородам пошарим… авось чего интересного и найдем.
Егорыч поднялся, потер костистыми руками хрустнувшие коленки, и
плюнув опять перед собой, разозлился:
- Эх, развалина старая, чтоб тебе пусто было, ноги-то как и не свои
вроде… Ох, старость - не радость…
Егорыч ковылял к воротам и по мере приближения к распахнутой калитке все тверже и увереннее ступал по земле. Ему очень не хотелось, чтобы кто-нибудь увидал его хромающим. На ходу он бросал тихие фразы своему неотступному пернатому другу:
- Ты, паря, мне одно обещай… что ежели я, ненароком, каким
паралитиком слягу - ты мне зенки-то повыклюй сей же час, чтоб подох побыстрее… Не дай Бог в такую оказию попасть – свалиться живым трупом и только зенками туды-сюды, - ужаснулся старик накатившим черной волной тяжелым мыслям, чертя в воздухе направления в которые, по его мнению и должны устремляться зенки. Ворон неотрывно следовал за стариком, перемещаясь своим привычным образом, и не спуская с него зоркого своего глаза, даром, что единственного.
Выйдя за ворота, Егорыч принял свой прежний вид крепкого старика. За его домом была небольшая тропинка между усадьбами, с помощью которой нетрудно было попасть к заднему краю Шульцевого огорода. Егорыч пошел по тропинке, махая веткой впереди себя, для отпугивания тяжеловесных, полных осеннего жгучего яда, ос.
Никто не попался ему на встречу, только слепой старый пес хрипло и отсутствующе лаял в кустах, да на чьем-то участке рыли землю две обстоятельные свиньи.
Подойдя к Шульцеву арыку, (у каждого в деревне было свое арычное русло, выходя из основного, проходившего широким потоком мутной воды для полива, вдоль каждой улицы) Егорыч огляделся, приподнял, опять предательски скрипнувшее, колено и шагнул в мягкую зелень Шульцевой травы. Низко наклонившись и шаря руками по самой земле, он стал исследовать метр за метром. Ничего подозрительного было не видно, только ветка сломанная у старой яблони, да трава кое-где повытоптана. Притомившись изрядно, Егорыч сел под этой яблоней передохнуть и прислонился к прохладному ее стволу. Где-то там в густых ветках старого дерева распевал соловей, его нежные трели ласкали слух и сердце. Егорыч заслушался и закрыл глаза, упершись рукой о траву. Что-то твердое нащупал он жесткими пальцами. Поднял. Пуговица. Обычная железная пуговица с черным ободком. …Да и не совсем вроде обычная. С каким-то гербом в самом центре. Егорыч повернул ее так и сяк - донышко у пуговицы было чуть выпуклое и отливало чернотой. Приподняв ее ближе к глазам, он повертел ее на солнце, даже на зуб попробовал.
- Серебрянная…- удивился Егорыч, посмотрев на Ильича, стоявшего среди травы и тоскливо свесившего голову, - Такие, брат, в нашей деревне никто не носит. Такой пуговице место у багатея какого.
Старик опустил пуговицу в свой знаменитый карман и довольно похлопал по нему скрюченными пальцами. Воодушевленный, он вновь принялся обшаривать сад. Ничего такого, чтобы заслуживало внимания, Егорыч не нашел. Кроме одной недокуренной сигареты с белым фильтром, втоптанной в пыль. Сигарету он завернул в носовой платок и тоже сунул в карман. Оглядевшись снова и зацепившись взглядом за старую яблоню, он вновь подошел к ней и, обойдя вокруг раза три, потрогал ветку, сломанную у основания, похлопал ее по стволу и, поцокав Ильичу, задремавшему на коряжине, направился в обратный путь.
Придя домой, он долго ходил по двору, напрягал лицо и что-то думал. Затем, подойдя к забору, разделявшему его двор с неприятельским соседским, встал на перевернутый ящик и, свесив сморщенное свое лицо в Одинцовский двор, заорал:
- Колька, чертов сын, выходи! - в ответ прозвучала полная тишина.
- Выходи, сучий потрох, разговор есть…- Егорыч даже руку этаким
локатором к уху приложил, но в ответ ничего.
- Ага, - потер он руки, хитро прищурившись, и юркнув в свой столярный
сарайчик, загромыхал железными инструментами. Выходя из него, Егорыч распихивал по карманам какие-то щупы, отвертки, спицы и куски проволоки. Подняв алюминиевую двустороннюю лестницу, он перекинул одну ее сторону в Одинцовский двор и проворно, забыв о коленях, пробрался на чужой двор. Постояв немного в нерешительности, Егорыч плюнул на гладкий Колькин асфальт и, сложив руки рупором, снова проорал:
- Колька, выходи!
На заборе сидел ворон и посматривал на Егорыча с любопытством, затем развернулся к нему хвостом и плюхнул на Колькин двор беловатым своим пометом.
- Вот и правильно, Ильич, так ему стервецу. Хай теперь его мотря попробует оттереть, - потряс в воздухе кулаком Егорыч и довольный, добавил, - Хренушки! Ильич если напакостит - никакими вашими «Кометами» не ототрешь. Он вона хоть на машину навалит - так аж краска заворачивается…
Старик подошел к ворону и протянул ему осколок сухого печенья, завалявшегося в отвороте рукава. Ворон подхватил его радостно и, приспособив в одной лапе, принялся откусывать маленькими кусочками.
Егорыч поднялся на высокое колькино крыльцо и постучал в двери. Никто не ответил. Тогда он достал свои инструменты и принялся осторожно крутить ими в недрах дверного замка. Что-то тихо щелкнуло и, повернув ручку вниз, Егорыч открыл дверь. Войдя в прохладу широкого коридора, Егорыч стал осматриваться по сторонам. Глубокая гардеробная ниша с верхней одеждой привлекла его внимание и Егорыч начал ощупывать плащи и накидки, высматривая наличие пуговиц и их форму. Ничего, что было бы похоже на ту, что лежала в его кармане - не было. Егорыч заглянул в темную комнатку-чулан, где лежали какие-то вещи и быстро проверил нет ли там чего интересного. Затем он прошелся по комнатам и, заглядывая в каждый шкаф, осторожно проверял пуговицы на вещах. Ничего. Обойдя дозором по комнатам еще раз, Егорыч направился к двери и по пути наткнулся взглядом на запечатанную пачку сигарет, повертев ее в руках и поднеся к глазам, довольно произнес:
- С белым фильтром, поди, - и опустил пачку в необъятный карман.
Выйдя из колькиного дома, старик захлопнул двери и внимательно проверив - не осталось ли чего подозрительного после его вторжения, огляделся, и почему-то на цыпочках пошел к своей лестнице. Ильич сидел рядом на заборе и внимательно поглядывал на хозяина. Егорыч перелез в свой двор, втянул лестницу обратно и, положив инструменты на прежние места, побрел к своему дому. Он чувствовал усталость во всем теле, но сигаретная пачка в кармане волновала его воображение, и, дойдя до ступенек маленькой веранды, он стал нетерпеливо и нервно открывать ее.
- Мальборо, паразит, курит, - сердился Егорыч и, наконец, открыв пачку,
достал сигарету. Сигарета была с желтым фильтром. Егорыч сел на ступеньки и опустив руки вдоль тела, остановившимся взглядом уставился в эту пачку, тихо шевеля губами и разочарованно шепча, - Ну не паразит ли? Не мог уж с белым фильтером купить. Что б тебя черти разорвали. Паразит, пропади ты пропадом… Паразит…
Егорыч мял сигареты в мозолистых руках и, растирая их в порошок, сыпал прямо на свои ботинки. Ильич подлетел и, вырвав из рук старика одну сигарету, взмыл вверх и уселся на забор, держа сигарету в черном клюве - ну прямо хоть портрет с него рисуй, какой франт.
- Отдай, стервец паршивый, отдай… Ненароком - увидит кто. Откуда
скажут у Егорыча такие сигареты завелись, если он ишо и не курит? Отдай, шельма.
Егорыч махал руками и пытался выхватить сигарету у ворона, но тот, обрадованный внезапной игре, весело подпрыгивал и никак не хотел расставаться с изящно свисавшей из черного клюва добычей.
- Ильич, вражья порода, отдай по добру-по здорову, говорю, - кипятился Егорыч, гоняясь за птицей и размахивая худыми руками.
Ворон не подпускал Егорыча ближе, чем на метр. Никогда! А сейчас почти позволял дотронуться до своего смоляного оперения и в самый последний момент взмывал вверх, оседая тяжелым телом чуть поодаль и дразня старика хитрым выражением клювастой физиономии. Кто знает, сколько бы продолжалась эта игра «ну-ка, отними!», если б Егорыч, вдруг, не увидел подъезжающий белый одинцовский форд. Егорыч перестал махать руками, только с ненавистью поглядывал на своего пернатого друга и, с нарочитым спокойствием повиснув на заборе, провожал ехидной улыбкой соседскую машину. Он даже еще выше высунулся, привлекая к себе внимание, чтобы Ильич со своей поганой сигаретой остался незамеченным. Но не тут то было! Ильич, обиженный явной такой несправедливостью, взмахнул крыльями и уселся Кольке прямо на капот. И голову, подлец, повернул так, чтобы все видели – вот он, Ильич, играет в «ну-ка, отними!»
Егорыч вжал голову в плечи, закатил глаза и натянув на себя еще более вымученную улыбку, процедил сквозь зубы:
- Ильич, иди сюда, птичка, сала дам.
Ильич чувствовал подвох и не собирался сдаваться. Он ходил по капоту с сигаретой наперевес и гонял крыльями воздух. Тут Колькина жена не выдержала и выпрыгнув из машины заорала:
- Убирай своего серуна с машины. У нас с прошлого раза еще пятна
остались, а тут опять твой коровяка взгромоздякался. Кыш, кыш, гадость пернатая.
- Ильич, лети сюда, мальчик, домой лети… Сало… А где у меня сало?.. -
Егорыч порылся в карманах с многозначительным видом, совсем уж было усевшись на заборе сам в позе ворона.
Из машины раздался громкий смех Кольки:
- Ха-ха-ха! Егорыч, да ты никак закурил что-ли? Да еще на пару со своим
облезлым символом?.. - Колька высунулся из окна и протянул руку к Ильичу. Тот возмущенно что-то проорал, выронив сигарету на капот. Колька достал ее двумя пальцами и стал снова предлагать птице, - На-на, возьми. Мне не надо, у меня есть свои. Я чужих не курю.
Спохватившийся Егорыч попытался перевести огонь на себя, заорав что было мочи, пойдя в атаку:
- Инка, чтоб тебе пусто было, сама- серунья. Вон как отъелась-то на
ворованном… - и тут-же, недавая им опомниться переметнулся на Кольку, - И не сметь моего ворона в клюв тыкать, ты, его пера недостойный.
- Ох, как ты мне надоел, - спокойно сказал Колька и, смяв сигарету подул
на нее в сторону крикливого соседа. Взгляд его ненадолго остановился на сломанном фильтре, - смотри-ка, Егорыч, а у тебя хороший вкус… Надо же, мы с тобой одни и те же сигареты курим. Только ты вот зря закурил. Сколько лет держался?
- Пятнадцать… А тебе какая разница, поди ждешь – не дождешься, когда
меня в белых тапочках понесут, вот и радуйся, что Егорыч теперь курит как паровоз, как три паровоза, как пароход курит Егорыч и пошел ты к черту в преисподнюю, - отвернув голову выпалил Егорыч, не зная как себя вести дальше, - Ильич, чтоб тебе лопнуть, бестия одноглазая, лети, сволочь, домой.
Он так сильно хлопнул по забору рукой, что ладонь сразу загорелась огнем. И еще больше раздосадованный, он пробурчал себе под нос, слезая с забора:
- И что тебе до моего вкуса? Думаешь тебе одному Мальбору курить? Я
тоже не лыком вышитый и, в отличии от некоторых, деньги руками зарабатываю.
- Ты руками, я головой… каждому свое, - все так же не поддаваясь на
провокации спокойно протянул Колька.
- Да что ты с ним разговоры-то ведешь? - невыдержала опять Инка, - он
же над нами издевается. Посмотри на него, поди весь день ворона учил нам на машину напакостить.
Тут Ильич, как будто в наказание за ее такое предсказание - выпустил пенную струю прямехонько на Одинцовский капот. Егорыч вмиг спрятался за забором и, почему-то прикрыв голову руками, поспешил к своему порогу. За забором визжала Инка и хлопал крыльями рассерженный Ильич, до тех пор, пока Колька не додумался нажать на клаксон, после чего ворон взмыл в сереющее сумраком небо и тут же опустился в Егорычев двор. Форд нервно взвизгнул и влетел в Одинцовский двор, где Инка снова издала раздирающий крик, увидев отпечатки Ильича на своем сверкающем асфальте. Она вопила и стучала по железному забору, а Егорыч сидел, как пришибленный и не вынимая рук из широких своих карманов, бурчал как во сне:
- А чего на птицу орать? Она ж не человек, чай, с нее спросу нету. Она птица божья. Птицу божью каждый дурак обидеть может, - и вдруг, как проснувшись, метанул в Ильича ботом, сорванным с ноги, - чтоб ты, Ирод, издох совсем. Какой гад, а? Ну, гад ты гадючий. Одним словом - серун предательский. Никакого сала с сего дня, паршивец, никаких игр. Распоясался совсем. Изменщик вредоносный!
Егорыч уж было повернул себя всем телом в дом, но тут в калитку постучали.
- Кого нелегкая принесла, разорви вас черти? - нелюбезно выкрикнул старик.
- Егорыч, это я, Нина-почтальонша, - послышался за воротами веселый
голос полнобелой Нины.
- Ну и чего тебе надоть?- не сходя со ступенек веранды, противным голосом протянул, еще не остывший от недавнего потрясения, старик.
- Да вы откройте-то, чай, не съем я вас. Я тут вам столько всего принесла…
Заинтригованный Егорыч быстро сбежал с лестницы, поспешно проковылял к калитке, распахнул ее и впялился в почтальоншу во все глаза. Нина похлопала свою коричневую кожаную раздутую сумку, устроенную в железной корзинке спереди ее почтового велосипеда, и проговорила заговорщицки:
- …Я до завтра не дотерпела. Почту для завтрашнего дня привезли около пяти вечера, а там вам, - она перевела дыхание и произнесла с выражением, -Триста писем. Отправитель не указан. Вот.
- Сколько писем? - неповерил Егорыч, тупо разглядывая коричневую кожу сумки.
- Триста! Вот я и не выдержала и все их к вам сразу. Ну, принимайте.
Нина раскрыла сумку и стала вынимать письма. Егорыч затрепетал, как осиновый лист, увидя на первом же конверте знакомый Настин почерк. Он принимал письма, обнимая их руками и прижимая к груди. Писем было так много, что он никак не мог их удержать. Они падали к его ногам, а он не знал, что ему делать, стоять, боясь пошевельнуться и спугнуть этот прекрасный миг или бежать с ними в укромный уголок и там читать, жадно вскрывая конверты… Было и еще одно чувство - обиженного старика, которое нашептывало Егорычу швырнуть все письма прямо на землю и гордо развернувшись уйти прочь. Он не швырнул и не побежал, он стоял как зачарованный и смотрел на белые конверты немигающими глазами. «Да так ли это? Да правда ли? Да со мной ли все это происходит?»…
Румяная Нина понимающе улыбалась, вытаскивая все новые и новые конверты. Когда сумка опустела, она осторожно кашлянула и тем вывела Егорыча из оцепенения. Он вытащил края рубахи из штанов и соорудив для писем этакую люльку, понес их все в дом, забыв поблагодарить заботливую почтальоншу. Уже поднявшись на крыльцо, он вдруг вспомнил о девушке и, повернувшись, выдохнул:
- Спаси…бо…- но никого за воротами уже не было, Ниночка уехала бесшумно, быстро исчезнув в деревенском вечере.
Егорыч почему-то на полусогнутых ногах прокрался в дом и, сложив письма на столе, достал тонкий нож и положил рядом с конвертами. Постоял немного, затем сел аккуратно за стол, как первоклассник, положив руки на колени. Взял нож и потянулся к конверту, чтобы открыть. Руки так дрожали, что Егорыч полоснул ножом по пальцу, кровь алой струйкой полилась на стол. Он привстал, чтобы пойти на кухню, смыть кровь и перевязать палец, но тут что-то сдавило грудь пылающими тисками, сжало серце в безжалостной руке и нечем стало дышать. Егорыч схватился за горло, словно пытаясь вскрыть его снаружи, чтобы впустить воздух, да так со сцепленными руками на собственном горле и погрузился в забытье. Он не чувствовал, как упал на пол, как алая кровь медленно вытекала из пальца, орошая его жилистую щею. В висках стучало и билось все медленнее и глуше. Где-то далеко-далеко промелькнул образ Насти. Черные кудри растрепались на ветру и смотрели на него синие глаза сквозь красный мрак. Настя склонилась над ним и погладила по щеке. Потом потрепала настойчиво. Затем начала ощупывать его шею. Затем стала бить по лицу что было сил и все сильнее била она своими маленькими ручками, да так, что Егорыч стал приходить в себя понемногу, потому что боль от ударов была весьма даже чувствительной и вовсе не похожей на прикосновения призрака. Старик с трудом открыл отяжелевшие веки и еле различил перед собой склонившегося человека, усердно продолжающего отпускать ему, Егорычу, затрещины.
-П-п-постой… не дерись т-т-ты… ты х-хто? - процедил Егорыч сквозь слипшиеся губы.
В ответ что-то донеслось как сквозь вату. Непонятно что, но голос был мужской. Затем его перестали бить по лицу и, через миг холодная вода освежила его лицо и губы. Егорыч с трудом открыл глаза и вглядевшись, снова чуть не упал в обморок. Перед ним был Колька Одинцов, держал его под голову одной рукой, а в другой его руке был нож с длинным тонким лезвием. Нож был в крови.
Сначала Егорыч подумал: «Ну вот и смерть моя пришла, жаль только, что вот так придется помирать… от руки негодяя Одинцова»… Но через минуту он уже понял, что это тот самый нож, которым он глубоко порезал палец, и что Колька не собирается его убивать, а все чего-то спрашивает, тряся ножом возле Егорычева лица. Старик напрягся и в голове стало проясняться. Дыхание уравновесилось и боль в груди уже не была такой нестерпимой.
- … какого черта?.. Ты себе зачем шею полосонул, для какой такой цели?
Недождешься, когда тебя в тапочках понесут? - Колька продолжал обмывать шею Егорыча и, ненайдя там никакой раны, забеспокоился еще больше, - Егорыч, у тебя ж сердце оказывается…
- А ты думал, только у депутатов сердце есть?.. - Прохрипел строптивый Егорыч.
- Без демагогии, дядя, скажи лучше – отвезти-ли тебя в больницу или
сюда кого привезти?..
- Никуда меня везти не надо… Со мной уже такое было, полежу чуток и буду огурец… Это так, ерунда, я вот завтра возьму и все дрова переколю тебе назло…
- Слушай, огурец, ты какие таблетки принимаешь, дровосек хренов?
- У меня там… на кухне… в солонке… белые такие, маленькие. Дай одну… и валидол у меня в кармане…
Колька быстро прошел на кухню, бросил окровавленный нож в раковину и зазвенел склянками. Наконец найдя нужные таблетки, вернулся со стаканом воды и помог Егорычу выпить лекарство.
Через некоторое время, когда Егорыч уже отлежался на диване, добравшись до него с Колькиной помощью, он смог более внятно и обстоятельно разговаривать с соседом.
- Ты как здеся оказался, забадай тебя комар? - спросил деловито Егорыч, предварительно откашлявшись.
- А так, дорогой мой соседушка, что пришел я с тобой разговаривать по делу незаконного твоего вторжения на частную мою территорию и в дальнейшем намеревался препроводить тебя в участок и там сдать на хранение нашей доблестной милиции суток так на пятнадцать.
- Это с чегой-то ты взял, что я в твое поганное логово носом личным сунусь? - болезным голосом поинтересовался Егорыч.
- Знаю, что сунулся, потому что ты своими ботами ильичевское дерьмо по паркету растащил. Так, что улики против тебя на лицо, Егорыч.
- Ну и так что теперь?.. Я скажу, что ты меня ножом полоснул, угрожая. Там и опечатки твои есть на ём.
- А у меня нет оснований тебе угрожать, а вот тебя даже на год упаковать можно, - пробегая глазами старую газетенку, бурчал Колька.
- Это за что это? За то, что по твоему дому без спросу прошел? Так и ты не прошенным приперся ко мне вона.
- Да нет, тебя за грабеж упекут, дорогой сосед Егорыч, - безразличным тоном продолжал Колька.
- За какой такой грабеж? Да я никогда в жизни ничего не крал, а пачку твою говняную взял для улик, - Егорыч не на шутку разошелся и уж было на локте приподнялся, чтобы указать Кольке на дверь, но совесть спасенного человека не позволила сказать ему то, что он хотел, и Егорыч лег опять с глубоким, душераздирающим вздохом.
- Не вздыхай, не вздыхай, старик, по тебе тюрьма давно плачет. Там таких как ты нет, так что ты у них за главного будешь. Сделают тебя паханом и будешь на лаврах почивать за то, что ограбил отвратительного такого меня.
- А пошел-ка ты, Колька, сам бы туда. У тебя-то, поди, поболе моего грешков водится. И вообще надоел ты мне, помереть спокойно не даешь. Оно мне надо было, чтоб ты меня в таком ракурсе увидал? Приперся же, черт тебя раздери совсем, - расходился Егорыч все пуще.
- Ну, вот и порядок, ты уже ругаться начал, себя жалеть перестал, о сердце своем забыл, значит все путём. Возвращаешься к жизни, значит. Я ведь, когда домой зашел и размазню воронью на полу увидел, да вспомнил как Ильич твой с сигареткой дорогой развлекался - так сразу и понял, что ты за уликами ко мне заползал. Вот и разозлился так, что не раздеваясь к тебе пошел. Благо - ты на ночь дверей не закрываешь. Набью, думал, тебе морду, наконец, хоть ты и старый козел.
После этих слов Егорыч поджал обиженно губы и отвернулся к стене. А Колька продолжал:
- Ты меня этим ножом знаешь как напугал… Иду к тебе злой как собака, двери распахнул, а ты на полу валяешься весь в крови, и нож на столе окровавленный… Я поначалу подумал, что кто-то тебя этим самым ножом и порешил, схватил нож-то со стола и давай убийцу твоего искать по всем комнатам, все перевернул, даже кровать, так что ты уж не пугайся беспорядка. А потом, когда к тебе наклонился – понял, что ты не мертвый, а просто в обмороке. Тряс тебя, бил, в себя приводил, все спрашивал, чего ты с этим ножом делал, что такую рану нанес… Ох, Егорыч, Егорыч… Руку я тебе перевязал, до свадьбы заживет, а вот сердце, старик, подлатать надо. У тебя, видать микроинфаркт был…
- Недождёс-с-си, - кинул через плечо Егорыч, - Никакого такого хрена со мною не было. Просто душно стало, да крови собственной испужался…
- Да ладно уже, не кипятись. Я пойду сейчас, а ты лежи себе и помалкивай, тебе сил набираться надо. Я так думаю, что ты у меня искал что-то, да не нашел. Видать твоя несокрушимая ко мне злоба навеяла в твои мозги, что Федьку я придушил. Бедолага Федька… Нет, Егорыч, я на такое не способен. Много чего могу сотворить, но чтобы человека жизни лишить, на это моих талантов не хватит. Я Федьку сам любил, он ведь неплохой парень был… Я б и сам тебе помог убийцу поймать, если б был уверен, что это убийство. Но ведь никаких доказательств к тому нет. А то, что ты чего-то там нашел и меня заподозрил, так оно и так понятно… Кого же еще, как не меня?!.. Тебе же всегда от меня больше всех надо... Я уж сколько раз думал - перееду куда глаза глядят. Мест хороших много. А … не могу. Характер не позволяет. Очень уж я Каменку люблю и никакие города мне ее не заменят. Здесь вся жизнь моя и ты, Егорыч, часть этой моей жизни. Я даже не представляю, что мы теперь делать-то будем. Я ж тебя вроде, как от смерти спас.
- А вот хренушки тебе. Никого ты не спасал, потому как никто умирать и не собирался. А за то что домой к тебе зашел без спросу, так акромя сигарет я ничего и не взял. Я тебе сейчас и деньги за них отдам. А то, что Федьку убили не сомневайся. У меня чутьё, как у ворона. Не сам он себя удавил, хоть милиция так и утверждает. Не тот Федька человек, не тот.
- Ну не тот, так не тот, чего теперь? Парня уже не вернуть, а жить надо, - и вдруг совсем другим голосом, растерянным и поникшим, - Блин! Егорыч, ну что за жизнь такая? Иногда мне кажется уж лучше бы и вовсе не родиться…
- А чего тебе-то жалиться? Никак на судьбу обиженный? Я тебе скажу из-за чего у тебя кошки по сердцу скребут. Из-за Антипа. Ты его, видите-ли, не простил, окаянная твоя душа. А за что тебе прощать отца? За то, что уши драл, да в люди тебя тащил? Эх, Колька, не будет тебе покоя, покуда отца своего не примешь в сердце опять. Не ты судья ему, если Антип в чем и провинился – его другой парень, там на небесах рассудит. А твое дело – понять, что ты дурак и дураком помрешь, если не образумлишься… Да я б тебе в ноги поклонился, если б ты свою гордыню одолел и Антипа пожалел. Прилюдно бы поклонился тебе за твое раскаяние… А теперь поди-ка ты от меня прочь. Очень спать хочется, а ты, забодай тебя камар, торчишь тут, как объездчик при горохе. Да иди, иди, говорю, не помру я без тебя.
Колька медленно встал и долгим взглядом посмотрел на Егорыча, как если бы он смотрел на своего собственного отца. Старик лежал такой несчастный в своей сердитости, что сердце у молодого сильного человека сжалось внутри за него, за себя и за своего старенького отца, смирившегося с участью отверженного собственным сыном. Он как-то сгорбился вдруг и прошел к двери, у самого порога Егорыч окликнул его:
- Кольк, - Колька остановился, не повернув головы, Егорыч заподозрил, что несгибаемый сосед его плачет, - Колька, спасибо тебе, забодай тебя камар, кхе-кхе. Вот оказия какая.
Егорыч попытался засмеяться, но смеха не получилось и он добавил:
- Это получается, что коли б я тебя в убийстве не заподозрил, то не наследил бы у тебя в доме и ты б ко мне не приперся. И я б тут валялся бы, как какой таракан травленный до полного умирания. Значит шел ты мне морду бить, а получается, что форменно спас Егорыча, и вот… Спасибо.
Но Колька уже его не слышал. Он выскользнул из соседского дома чуть раньше и прижался спиной к раскидистому дубу, стоявшему в самом углу двора. Плечи его мелко вздрагивали, уши дрожали в голубом сиянии луны и тихо где-то ухал ушастый же филин, словно сочувствуя человеку ставшему вдруг таким маленьким и беззащитным.