моей тебе от твоей меня
Мы познакомились банально - на студенческой вечеринке в общаге. Она приехала поздно вечером с четырьмя бутылками вина и блоком сигарет. Между прочим выкладывая все это великолепие на стол, она сказала, что сбежала из дома, чтобы отметить день рождения. Я сидела на подоконнике – гостья в чужой комнате, до отказа забитой людьми.
- Янка! Дай я тя поцелую! – запричитала Сура, хозяйка комнаты, пробираясь в красном халате к вину, - поссорилась чтоль со своей? Девочки, мальчики, это Яночка!! Яночка, это – девочки и мальчики….
Я училась тогда на пятом курсе, а Сура, два года назад получившая диплом о высшем образовании, продолжала беззаботно существовать в общежитии, пользуясь сверхъестественным доверием со стороны комендантши. Доверие подогревалось ежемесясячным топливом в виде наборов косметики – Сура работала менеджером в «Орифлэйме». Она держала в ежовых рукавицах весь второй этаж, имела персональную кабинку в туалете и любила забегать ко мне покурить и поболтать. Кроме этого, я два раза в неделю делала ей массаж. Когда-то, срезавшись на экзаменах в институт, я полгода работала в спортивной школе, массируя мускулистых пловчих. Пока я разминала щедрые пространства Суриного тела, она расслабленно рассказывала мне о своих подружках по институту, и чаще всего про особенную девушку Яну….
Теперь я смотрела на Яну со своего подоконника. Она действительно была особенная. Неправильные резковатые черты лица, от которых я не могла отвести своих жадных до впечатлений глаз. Очень короткая стрижка. Ленивые скупые движения. Манера заразительно смеяться. Сура ткнула меня в бок и жарким шопотом приказала немедленно выпить с особенной девушкой.
- Я боюсь, - бесхитростно сказала я.
Сура стащила меня с подоконника и поволокла к столу.
- Янка – это Олька Фохт, я тебе о ней рассказывала, - томно представила она и, глумливо хихикнув, испарилась.
Мы остались с глазу на глаз. Я молчала. Яна тоже. Учитывая децибеллы веселья в комнате, нам вроде больше ничего и не оставалось. Она улыбнулась. Я тоже улыбнулась.
- Подружимся, Олька Фохт? – просто сказала она.
Я кивнула.
Мы подружились.
Спустя полтора года, когда я уже снимала квартиру – бывшую коммуналку с одной заколоченной комнатой и проваленным полом на кухне – Янка приехала ко мне со своей девушкой, ревнивой голубоглазей Кирой. Было седьмое ноября, атавизм советского образа жизни, по случаю которого у меня собралось несколько разношерстных гостей.
Яна втиснула свою Киру между супружеской парой и попросилась позвонить. Телефон был в комнате.
Вернулась она в приподнятом настроении, вытащила Киру из зазора между супругами и замурлыкала анекдотами. На кухне становилось душно, накурено, я хотела снять свитер, но вспомнила, что под ним ничего нет, и пошла в комнату одеть что-нибудь полегче.
Фотография эта легкомысленно валялась прямо на полу возле телефона. Я подняла ее:
на меня смотрела брюнетка с обрезанным по скулам каре, большим обворожительным ртом и таким преданным, нежным, гаснущим мерцанием в глазах, который нельзя было истолковать иначе, как безысходную влюбленность. Я машинально перевернула фотку, и увидела простенькую надпись карандашом. Всего два слова «Твоя, Яночка», и горькая судорога пробежала по мне, опережая глаза.
Я села, нащупала на столе сигареты и зажигалку, закурила, сделала несколько глубоких затяжек. В меня, как кошка в полуоткрытую дверь, томительно пролезла мысль о том, что мне никогда такого не писали, не пишут и видимо, никогда не напишут. Закусив губу, которая сразу начала пульсировать мелким тиком, я до кончиков пальцев ощутила живой, некиношный, пронзительный трепет, исходящий от девочки на фотке. Сладко и сумеречно заныло сердце. На кухне тем временем включили Бьорк. Яна слушала ее везде с почти садистическим упрямым удовольствием. Не обращая внимания на протесты. Она всегда добивалась своего. Обволакивающая сила ее обаяния в свое время застила глаза даже преподавательнице по диалектологии, вздорной полусумасшедшей старухе, которая с каким-то бессмысленным оптимизмом ставила студентам неуды прямо в зачетку. Она полюбила Яну с первого взгляда, причем случилось это на первом зачете, ибо на лекции Яночка не ходила…
- Фоохт! – раздался призывный вопль из кухни. – Фооохт, ты что там делаешь, иди
водку пить!
Я сама понимала, что отсутствую слишком долго, но идти не могла. На мне, что называется, не было лица. Вместо него была какая-то запчасть, "передняя часть головы" с выражением, которое приличным людям не показывают. Дрожали руки, противно сосало под ложечкой. Я испытывала нечто, по сравнению с чем самая страшная черная зависть была простейшим позывом зевнуть.
- Фооооохт…? – скрипнула дверь, и по коридору простучали каблуки. Яна по причине нескончаемой осени носила подкованные железом говнодавы, которые старательно обтирала тряпочкой всякий раз, как пройти в мою маргинальную кухню. Тапочки у меня водились только одни, 43-его размера, тяжелые и плоские, и все категорически от них отказывались.
- Фохт, ты тут не заснула, часом, детка? – она заглянула в комнату и обрезалась об мой взгляд, занесенный на нее как топор Раскольникова. Мгновенно оценив ситуацию, она в два шага подошла ко мне, аккуратно вынула из рук фотографию и ласково подняла мою голову за подбородок. Я прятала глаза, которые неудержимо наполнялись слезами. Второй рукой она достала из заднего кармана белоснежный платок и положила его мне на колени.
- Знаешь, Фохт, у тебя чудные глаза, прямо как у Меньшикова в той сцене, помнишь, когда его Джулия Ормонд совращает, - заметила она восхищенно.
Я всхлипнула.
- Я сейчас, - сказала Яна, прогрохотала в сторону кухни и через пять минут вернулась с двумя щедрыми рюмками, на которые были насажены куски лимона размером с бифштекс.
- Давай выпьем, Фохт? – предложила она мирно. Я кивнула, вытирая остатки слез ее платком.
Мы неловко чокнулись, выпили по половинке, впились в лимон. Яна села около моих ног, взглянула смущенно в лицо. Я никогда не видела ее такой.
- Ты что-то хочешь у меня спросить…спрашивай…- тихо сказала она.
Я поняла, что если отвернусь сейчас, она больше никогда близко не подойдет ко мне. Почувствовав плывущую расслабленность в себе и в ней, я набралась смелости, ткнула пальцем в лежащую вниз лицом фотку и грубовато спросила:
- Ты где таких находишь?
Яна озадаченно подняла брови, помедлила и рассмеялась с явным облегчением.
- Фохтик…ой…ххииихии….я уж подумала Бог знает что..…ну, это знакомая одна…ххааахааа….на прежней работе познакомились, вот и….. – и вдруг остановилась, глядя мне в лицо.
Я тоже смотрела на нее. Я бесстыдно изучала ее глаза, скулы, губы – ища в себе ту самую возможность принадлежности, которую находят в ней ее девочки. Она почувствовала это, резко встала и отвернулась к окну. Я спрятала ладони между коленей.
- Пойдем пить водку, Фохт, - сказала она.
С этого дня мы очень сблизились. Я больше ее не боялась. Студенческая привычка при встрече шарахать друг друга по плечам, как бейсбольная команда, сменилась довольно нежным объятием. Мне было легко с Яной. У нее обнаружилось хорошее чувство дистанции. Ненавязчиво ухаживая за мной, она делала это без малейшего посягательства на мою территорию. Она отлично знала, что я не выношу пристальных взглядов и была осторожна. В благодарность я интуитивно поддерживала ее имидж донжуана, ревниво поджимая губки, когда она приходила после очередной свиданки.
- Нагулялась? Всех баб покорила? – сволочным тоном спрашивала я, - хоть бы цветочек принесла, хоть бы молока в дом купила!
Она смущенно хихикала, расшнуровывая свои невозможные ботинки и смотрела на меня снизу вверх.
Мы пили чай или пиво на кухне. Яна темпераментно взрывала очередную историю, вставляя смешные словечки и музыкально сквернословя. Она кривила потрясающие рожи, не боясь испортить лицо мимическими морщинами. Как-то, в легком подпитии и лирическом расположении духа, она рассказала мне про свою первую любовь.
- Я была такая вся тревожная тогда, Оль…Ужас, как вспомню эту катастрофу…Когда девочки друг в друга влюбляются – всё, писец, стихийное бедствие...Со мной тогда разговаривать бесполезно было. С виду вроде вменяемая, а в глаза заглянешь – там плёночка, как у сонного попугая. А главное – не понимаешь ничего, так, всё наощупь…как в подвале по лестнице спускаешься. Она была на пять лет старше, уже замуж собиралась за кренделя одного, а я прошлогодние джинсы в какой-то херне варила,
волосы в три цвета красила, курила взатяг – ну, в общем, нарядная девчонка. Ухаживала за ней. Цветы дарила на мамины деньги. И стихи ей читала про разросш….разро..раз-рос-ши-е-ся хвощи…
- Какие хвощи, Ян? – спрашивала я сквозь приступ смеха.
- Да у Гумилёва стихотворение….хахаххха… такое есть, про хвощи…- заливалась она, - про шестое чувство…Типа, я намекала...А хули толку…Вышла она замуж за кренделя, несмотря на хвощи…эх. И с тех пор у меня - ни одной блондинки… Как заговорили…Варум…?
Яна всегда произносила «почему» по-немецки. Закончив неожиданно грустно, она стала разглядывать на свет бокал с вином, и я, тоже погрустнев, вспомнила свою первую любовь. Как меня ошеломительно совратила приятельница по художке, талантливая девочка Марина со склонностью к несочетаемым вещам. Она любила экспрессионизм, Ван Гога и Матисса, смешивала акварель и графику и так же смело экспериментировала по жизни. Я тоже была ее картиной, и, дописанная до завершающего мазка, рухнула в безбрежное одиночество. Все свои переживания я с красочной неловкостью записывала в дневник – мой собственный маленький «Майн Кампф» районного масштаба. Потом мама нашла его. Был неописуемый по своей мерзости скандал, пощечины и обещания положить меня в психушку. Мне было шестнадцать лет, я тогда еще не понимала, что «психушка» - это расплывчатый взрослый термин. Во мне тогда что-то всерьез переклинило. Потом я долго заикалась и не могла даже смотреть на Марину без противного сердцебиения в горле.
- Моя тоже была блондинкой, - сказала я неожиданно для себя.
Яна посмотрела на меня с состраданием, но ничего не спросила. Она боялась вломиться в мой мир без стука. В тот вечер я хотела этого больше всего, но остаток вечера мы провели за просмотром «Аризонской мечты». Яна заснула на старом раскладном кресле, но ненадолго - в прихожей запел ее мобильный. Она мгновенно проснулась и чертыхаясь ринулась в коридор.
- Кирюш, ты не волнуйся, я у Фохта, прикорнула нечаянно…- позёвывая, говорила она в трубку, попутно собирая свои сигареты, зажигалку, плеер, очешник и какую-то еще мелочь, которой за полчаса обрастало пространство вокруг нее. - Уже иду, Кирюш…тебе принести чего? ну…я не знаю…чупа-чупс…хихи…
- Может, кофе попьешь? – спросила я, видя что она срубается и не решаясь предложить ей переночевать. Встреча двух сердец вполне могла бы подождать до завтра, раз уж прикорнуть у Фохта считается таким невинным пустячком, что ревнивая Кира даже не стала заострять на этом внимания.
- Пойду уж... – пробурчала Яна, продолжая запихивать в рюкзак пожитки.
- Не уходи, - сорвалось у меня с губ.
Это прозвучало так недвусмыслено, что она выронила мобильник.
- Не уходи без кофе – заснешь в метро, - добавила я.
Лежа в своей цветастой постельке, не усыплённая ни ванной с пеной Relax, ни Жапризо, я тихо разговаривала сама с собой. «Я что, влюбилась в Яну?» – спрашивала я себя как заправский садомазохист. «Я что, с теремка упала? Наверное, я хочу быть как Кира, звонить ей каждые пять минут и быть вечно обманутой??? » Я вставала, шлепала на кухню, курила, рисуя на запотевшем окне рожицы. «Господи, о чём я думаю? – проносилось в голове, - о чем я ВООБЩЕ думаю…Надо спать...Завтра на работу ни свет ни заря...»
Утро было туманным – злая и невыспавшаяся, я ловила убегавший кофе, в очередной раз выдирала с мясом розетку, и выдавливая остатки пасты на щетку, сдержанно радовалась тому, что живу одна и мне не с кем делить радости будничного утра.
Тем временем наступила зима, и по вечерам я шла домой через тёмно-синие тени на снегу, пытаясь придумать себе занятие на ближайшие несколько часов. Я еще ни разу не зимовала в этой типично московской конуре с голой лампочкой в измазанном побелкой подъезде, скрипучим полом и такими огненными батареями, что за три часа мокрые джинсы успевали мумифицироваться. Квартира мне, в общем, нравилась – в ней была особенная уютная атмосфера, которую дешево и сердито поддерживали старый чайник со свистком, пузатый буфет и занавески с бахромой. Но больше самой квартиры мне нравился огромный оранжевый торшер, излучавший на всю комнату густое свечение.
В темное время суток этот торшер очень уравновешивал мои непростые отношения со светотенью. Чаще всего я выключала его только утром, на рассвете.
Я придумывала себе миллион интересных занятий – взять в прокате что-нибудь ностальгическое, почитать нового Фаулза, переклеить обои или постирать забытую шмотку – старательно не замечая того, что заранее настраиваюсь на вечер без Яны.
Она заполняла меня. Я отчаянно сопротивлялась. Она начала мне сниться.
Под Новый год, в последних числах декабря, мне нежданно-негаданно позвонила Кира. Услышав в трубке ее хрипловатый ласковый голос, я так взволновалась, что закурила прямо в комнате. Обычно я курила только на кухне, оберегая от никотинового стресса свою старенькую юкку, которая и так пережила немыслимые для тропического цветка испытания.
- Фохтик, как ты? – проворковала Кира.
- Феерично, - бодро сказала я, варварски выпуская дым прицельно в сторону юкки.
- Наша девочка говорила тебе, что у меня послезавтра день рождения? – игриво поинтересовалась она.
С необъяснимым удовольствием примерив на Яну выражение «наша девочка», я ответила в тон ей:
- Нет, представь, утаила, мерзкая девчонка…
- Ах какааая…- протянула Кира укоризненно.
- Аха…- продолжала я наслаждаться ролью заговорщицы, - убить ее мало!!!
- Я с ней разберусь…- хихикнула она, - а ты приходи, ладно, Фохтик?
Я подумала – не прицелиться ли насчет подарка, но вдруг ясно представила себе, как буду выбирать его с помощью Яны, и согласилась:
- Ой приду, Кир…напьемся, песни петь будем…
- Ну вот и ладушки. Жду к семи – не опаздывай, дорогая…- нежно пригрозила Кира и повесила трубку.
Я сидела на кровати и светилась бессмысленной, счастливой, настоящей дурацкой улыбкой. Неторопливая женственность, клубком свернувшаяся во мне, томительно потянулась всем кошачьим хребтом и заурчала.
- Я с ней рррразберррусь… - длительно повторила я.
На следующий день я с удовольствием таскала Яну по магазинам в поисках подарка. Она вздыхала, понуро влеклась за мной из отдела в отдел, скорбно складывала руки на груди перед очередной витриной – в общем, тяготилась процессом, как классический противник затяжного шопинга.
- Оооль…ну купи ей книжку записную, она их вечно теряет…- упрашивала она безнадежно.
- Раз теряет, значит, ей не нужно, - говорила я бессердечно.
- Фохт, а браслетик серебряный? – вопрошала Яна.
- А браслееетики, - тянула я, заглядывая ей в глаза и изумляясь самой себе, - ты своим женщинам сама покупай…это очень личное, не находишь?
Она отвечала мне таким обволакивающим послушным взглядом, что у меня замирало сердце. Я отворачивалась и тащила ее дальше, приговаривая:
- Смотри, Ян, какая курточка, тебе бы пошло, желтое тебе идёт…не хочешь померять?
Она не хотела.
Меня остановило в маленьком французском бутике. Я увидела ЕГО. Подарок Кире. Это были перчатки – неописумо-женственные, с изящными раструбами, мягкие как детсткая щека - вещь в себе, произведение искусства, от одного прикосновения к которому захватывало дыхание.
- Вот, - сказала я удовлетворенно, - вот подарок твоей Кирюше.
Яна замерла, глядя на бархатную коробочку у меня в руках. Нахмурила упрямый лоб.
- Что? – спросила я.
- Офигительно, Фохт…мне бы и в голову не пришло, - помедлив, произнесла она.
- Ну, хочешь, подари ей…я еще что-нибудь найду, - с издевательским великодушием предложила я, и тут же сама себя устыдилась.
- Нет уж, - угрюмо сказала Яна, - у меня уже есть подарок.
Ах, эти перчатки. Кира не хотела их снимать. Умопомрачительно-элегантная, немножко пьяная, она гладила по щеке «нашу девочку» и не спускала с нее глаз. Яна жмурилась и поглядывала на меня. Я пила коньяк с Кириной сестрой, симпатичной веселой Анькой, которая с безобидной легкостью обсуждала со мной преимущества бисексуальности. Странно, но я шутила на такие темы, которые раньше вызывали у меня тоскливое желание спрятаться в норку. Я смеялась и между прочим думала о том, что на месте Яночки приударила бы за младшенькой, даже порывалась сказать ей об этом, но в последний момент постеснялась. В разгар вечера именнице пришла в голову настойчивая мысль поехать «оторваться по полной». Кира любила атмосферу ночных клубов с дискотекой, чилл-аутом, виртуозными барменами и шумным братанием с незнакомыми людьми. Я твердо решила, что поеду домой и сослалась на головную боль.
- Фохт! Так не бывает! Вместе пришли, вместе уйдем! – запричитала Кира, хватая меня за руки.
- Оставь Ольку, Кирюш, - отстранила ее Яна, - вы езжайте, а я провожу её и подгребу.
- Кааак это???!!! – возмутилась именинница.
- Так, - сказала Яна и одарила ее таким взглядом, что Кира испуганно притихла.
Мы с Яной уехали первыми на новенькой девятке, оставив остальных перед вопросом, как вшестером запихнуться в одно таксо.
Нас швырнуло друг к другу сразу, как только машина повернула на перекрестке. Задыхаясь, мы тихо и глубоко целовались, прижимаясь все ближе и сходя с ума. Водила, дядечка в усах, усмехнулся и деликатно сделал радио прогромче.
Я не попадала ключом в замок в полной темноте, и Яна, на секунду оторвавшись от меня, чиркнула зажигалкой. Дверь наконец открылась, мы оказались в прихожей, потом в комнате, на тесном раздвижном кресле. Я раздевала ее, дрожа от предчувствия запредельного наслаждения. Она, опередив меня, делала что-то неописуемое своими губами и повторяла мое имя, прибавляя к нему такие нежные и грубые прилагательные, что у меня темнело в глазах.
Мы молча лежали рядом, пытаясь отдышаться, когда зазвонил ее мобильный.
- Не бери, - сказала я. – Отключи его на хрен.
Но Яна нащупала трубку на полу, поднесла ее к уху и хрипло отозвалась.
Нам обеим прекрасно было слышно, как Кира орет нечеловеческим голосом.
- Сколько можно ждать?!!! – кричала она. – У меня день рождения, ты помнишь???!! Ты где!!! Тебя нет уже три часа, поимей совесть!!!!
- Кирюх, не шуми, - проговорила Яна, - я заснула нечаянно у Ольки, коньяка перепила.
Кира помолчала. Потом констатировала зло:
- Скотина ты, скооотиина.
И отключилась.
Я встала, завернувшись в плед, нашла сигареты, закурила.
- Оль, иди сюда, - нежно сказала Яна.
- Не пойду…- отозвалась я.
- Варум? Ну что случилось? – спросила она, приподнявшись на локте.
- Ничего…- я отвернулась и ввинтила сигарету в пустую пачку.
Она вздохнула.
- Хочешь, чтобы я уехала?
Я подумала – если можно было так назвать кавардак в голове.
- Хочешь? – повторила она.
- Не сейчас, - ответила я и легла рядом.
Яна уехала утром, когда я еще спала. Она звонила вечером, и на следующий день, и через день, и еще несколько раз. Но я говорила ей, что занята – пересаживаю юкку, опаздываю, принимаю ванну. Через месяц я случайно встретила ее и Киру в баре на Дмитровке – но не подошла.
Сейчас она живет в Мюнхене. Мюнхен – когда произношу это слово, я вспоминаю цитату из Веллера: «Не было никакого Парижа на свете. Не было и нет.»
Я не могу забыть ее и мучительно ищу ее черты во всех своих любовях. Она не даёт мне покоя. Каждый вечер, засыпая в мягком свете своего торшера, я не могу себе простить того нищенского страха, того разумного малодушия, которое остановило божественный порыв ринуться в погибельный роман с девочкой, в которую я влюбилась.
Но поезд давно ушел и я, живая и невредимая, сижу на платформе и спрашиваю себя, почему. Почему я не сделала этого? Ну почему?