Ту весну я жил у Василия, и нельзя сказать, что это была самая плохая в моей жизни весна. Проживали мы её весело, в его квартире, в подвале аварийного дома, что прямо на берегу реки, там, где, как и в пустоте наших желудков, хватало места времени, в которое на душе было легко и получалось радоваться самым что ни на есть простым вещам: тающему день ото дня снегу, выстрелам льдин на реке и вечерам, понемногу, но удачливо ворующим у каждой новой ночи порцию света. В отсутствие денег мы питались бульонными кубиками да перловой кашей: грели на газовой плите воду, добавляли в неё кубики и варили в бульоне крупу. От того, что есть было больше нечего, каша казалась вкусной. Раз или два в неделю приходили гости, приносили водку, чай, хлеб, иногда колбасу. Тогда напивались и наедались до того, что даже разговаривать не хотелось, и мы с Василием просто сидели, взгромоздившись на кухонный стол, уступив редкие стулья гостям, курили чужие сигареты и сыто молчали. Гости обижались и уходили, чтобы перестать обижаться и придти к нам снова через несколько дней. А мы назавтра ленились готовить пищу и питались чаем. Так и жили.
Я переселился к Василию в начале марта, когда понял, что провожу у него времени вдвое больше, чем живу дома. «Да живи, всё веселей будет» - нисколько не противился хозяин, я покинул свой дом, полный унылых воспоминаний, простился с неугомонной соседкой, живущей этажом выше, и, перетащив в жилище Василия свои нехитрые пожитки, стал вместе с ними одним из экспонатов Коллекции Хлама, которую хозяин собирал уже не первый год. Это был действительно отборный хлам: сношенные до дыр ботинки, летние туфли и сапоги всевозможных размеров и расцветок, обрезки деревянных брусков и досок разной длины, гвозди, ржавые и не очень, болты без гаек и гайки без болтов, очки с выдавленными стёклами, сломанные детские игрушки, старые радиодетали, кусочки цветного стекла – великое множество никому не нужных, утративших в своей ветхости пользу вместе с формой и цветом, вещей. Весь этот мусор иногда разбирался согласно своему когда-то существовавшему предназначению: гвозди – к гвоздям, игрушки – к игрушкам, дерево – к дереву, но чаще всего хлам рассовывался хозяином по картонным коробкам просто, вповалку. Иногда к нам заходил сосед - пожилой полный мужик с настороженными усами:
- Здорово, Василий. Ну, что тут у тебя?
- Да вот, всё то же. Вот шприцы, вот колёса, вот пистолеты, вот патроны – отвечал
ему Василий, показывая пальцем на соответствующие коробки.
Сосед недолго думал, качал головою, потом крутил пальцем у виска и уходил, даже не рассматривая содержимое. Коробки украшали надписи: «Пистолеты», «Колёса маленькие», «Колёса большие», «Патроны», «Шприцы». Внутри коробок действительно хранились выведенное из строя безжалостными детскими руками игрушечное оружие, треснутые патроны электроламп, лишенные спиц колёса от колясок валялись вперемешку с зубчатыми колёсиками от часовых механизмов и грязными, напоминающими обрезанные пластмассовые пальцы, одноразовыми шприцами. Коробок таких с каждым днём становилось всё больше и больше, Василий ставил их друг на друга в нестройные ряды, и однажды в его и без коробок тесной полуподвальной квартире не стало места для гостей с их водкой и сигаретами, потом пришлось выставить на улицу кухонный стол, и, в конце концов, в апреле, когда снег растаял окончательно и обнажил молодые от весенней воды тротуары с проплёшинами зелёной травы на обочинах, пришлось съехать и мне.
Спустя месяц, в самом конце весны, я зашел к Василию в гости. К тому времени у меня появились деньги, и сейчас в сумке бутылка водки соседствовала с буханкой хлеба и палкой колбасы. Но ни Василия, ни коробок с его Коллекцией в подвале я не обнаружил: дом был брошен людьми, подвал затоплен водою, а по выглядывающей из воды, словно палуба субмарины, газовой плите прыгали лягушки. Моя водка, хлеб и колбаса никому здесь нужны не были. Возвращаясь к остановке трамвая, я встретил знакомого соседского мужика. От весны его усы обвисли и теперь придавали его пожилому лицу унылое выражение. Я предложил ему выпить водки, он был не против. Мы устроились в заросшей виноградной лозою беседке одного из двориков, и, после второго бутерброда, двенадцатого брошенного соседом в мою сторону недоверчивого взгляда, в промежутке между третьим и четвёртым пластиковым стаканчиками, он рассказал мне, как через несколько дней после моего отъезда река вскрылась окончательно, и, покинув берега, затопила васильевский дом. За одну ночь полновластно хозяйствовавшая в подвале вода поломала, смыла, унесла с собою абсолютно всё: коробки с хламом, редкие в том доме полезные вещи вместе с нехитрой мебелью. Вместе с водою и всем своим добром исчез и хозяин: пропал бесследно, словно тоже был смыт и унесён в никуда безжалостной ко всему человеческому рекой. Никто после той ночи Василия нигде не встречал.
- Он ведь сумасшедший был, точно – объяснил события сосед, жуя
колбасу с хлебом.
Я не возразил. Действительно, сложно признать нормальным человека, собирающего у себя дома всякий хлам.
Мы расстались тогда с соседом, допив содержимое бутылки, а ночью мне приснился сон: Василий плыл по алой от солнца реке в огромной лодке, вместившей в себя кроме хозяина весь его мусор. Василий, спокойный и уверенный, двигался вместе с течением, подобно библейскому Ною, к высокой горе, такой же алой, как река, по которой он плыл. Я что-то крикнул ему вслед, и, когда он обернулся, помахал рукой. Но он проплыл мимо, так и не ответив мне, спокойный от чего-то большого и важного человек, в спину его упирался взглядом ненужный ему рассвет. А я остался на берегу проживать свою жизнь.
Я часто вспоминаю Василия, вспоминаю его заполненное мусором жилище, перловую кашу, сваренную с бульонными кубиками, всю ту последнюю нашу с Василием общую весну, собравшую нас с ним вместе ненадолго, а позже разделившую навсегда. По утрам я выхожу на балкон и смотрю на бельё, что вывешивает для просушки болтливая соседка сверху. Дни мои все одинаковы, как это бельё, они не просто похожи друг на друга, они – одни и те же, эти дни, с каждой новой стиркой в чреве машины моей, достаточно дружелюбной к своему хозяину, судьбы, теряющие свою форму и цвет. Я проживаю эти дни так, как будто бы курю чужие сигареты или сижу на кухонном столе, уступая место привыкшим к моей молчаливый сытости гостям. За двадцать восемь лет я собрал замечательную и ни с чем не сравнимую Коллекцию Хлама, в которой есть всё: обрезанные, словно доски, дни разной длины, вечера и ночи, ничего и никого не связавшие собою в единое целое, чувства, которые я прятал в себе, а также те чувства, которые не прятал, а отправлял в мир, словно письма, но ответа на них не получил. Есть ещё свои и чужие мысли, ничего мне не объяснившие, люди, похожие на старые фотографии – вся моя жизнь, которую я собирал по частям эти годы, и мне, утомлённому выцветшими в лучах равнодушного солнца днями, остаётся лишь, покопавшись в углах и карманах своей памяти, собрать все эти ненужные никому предметы воедино, перебрать, рассовать по коробкам согласно их когда-то существовавшему предназначению, коробки погрузить в лодку и уплыть вместе со всем этим хламом туда, куда однажды уплыл в моём сне Василий: вниз по реке, в обратную рассвету сторону, потому что, в сущности, вся моя жизнь пуста и бессмысленна даже для меня самого, словно выпитый без нужды, просто так, стакан воды или очередной бестолково прожитый день.