- Мы здесь, а ты туда… Ты туда, а мы здесь… – нудно причитала сага-вдова, почему-то пользуясь набившими оскомину словами известного юмотирика. При этом она совершенно не пыталась кинуться ко гробу и уж тем более – к покойнику. Изредка она картинно утирала несуществующие слезы ярко красным платком, и тут же старалась скромно-физически дистанцироваться от происходящего, ускользая за спину старушки-миниатюры.
В растопыренных руках миниатюры волнообразно подрагивали очки-велосипедик и клюка. Одета она была в гороховую с желтым клетчатую тужурку и розовый, несколько грязный от частого трогания ночной чепец. Рот старушки тоже почти не закрывался. Она постоянно ругала покойника:
- Гад такой, что вытворил, недодельщик, лежебока… И ведь ничего нельзя сделать… Гад такой… И ведь ничего… - произносила она скороговоркой и пыталась запахнуть фалдой слишком просторной для нее тужурки изрядную дыру на другом боку. Желтые сухие макарончики ее пальцев находились в непрерывном движении, так что любой наблюдающий за ней должен был удивляться, как очки с клюкою до сих пор не оказались в свежей земле, натоптанной поверх мартовского наста собравшимися.
Но за старушкой никто не глядел. На свежую горку глины взобрался молодой строгий рассказ в черном длиннополом плаще и, красиво коснувшись русых своих кудрей рукою в кожаной перчатке, взял привлекающую внимание паузу.
- Как горько и трудно нам всем теперь будет, товарищи мои! – Начал было он проникновенно-официальную речь, но его перебили умелым тычком в грудь.
- Да сволочь он был. – Сплюнув в сторону гроба, пробасил детина-детектив. - Ни хрена никого из нас толком закончить не мог. Вы посмотрите на себя, оборванцами нас сделал, а теперь с него взятки гладки – собрал манатки. Знал он, чем нас уеть, для того и ласты склеил.
В разномастной кучке присутствующих началось неуклюжее брожение и диспуты.
- А я люблю его! – Надсадно заорал непонятного пола диптих ни то в стихах, ни то в прозе. Он неумело состроил коз на обеих руках и попытался побольнее ткнуть ими в живот детектива, но тут же завыл от боли сам, потому что некоторые животы бывают тверже пальцев.
- В такой день! Как вы можете!? – Пронзительный голос поэмы перекрыл шум собравшихся. Она стащила с шеи куцый платочек с греческим орнаментом и замахала им как флагом над головой. – Я призываю вас почтить память того, кто всем нам дал жизнь! – Ее последнее слово как бы открыло глаза на что-то неожиданное половине собравшихся, доселе не подававших признаков выступления.
- Да-да, он же даже…! Ну как же, он же нас же…! Да я вот помню, когда он.. я же…! Нет, а ведь правда же…? Ну и что ж, теперь уж…? Дела наши – жижа… - ровная разноголосица топила в среде собравшихся смысл того, что они только что ощутили как единый порыв.
- А я хочу сказать, что он мой! Только мой и ничей больше! – молодая дородная юмореска с хорошими грудями, поминутно выскакивающими из мелковатой ей кожаной куртки, вскочила на порядком утоптанный уже земляной холмик. Но тут кто-то выстрелил за забором кладбища и молодуха с визгом вернулась на свое место в толпе.
- Взвейтесь кострами синие очень, на голубых мы даже не дро… - старлетка сказки для взрослых, одетая в парадную пионерскую форму, замаршировала на своем месте, отдавая пионерский салют левой рукой и прикрывая ореховый задок правой. Над ее жидкими сиреневыми волосами качался приличных размеров черный траурный бант с пиратскими белыми черепами и костями на нем, а губы были нарисованы чувственной помадой вокруг рта до самых ушей.
- А давайте выпьем скорее – Внес деловую струю в затхлость митинга уверенный в себе стих, однажды чуть было не задушенный в радостных объятиях хмельным номинатором. – Давайте выпьем. Говори тост! – стих дернул за газовый лиловый рукав стоящую рядом оперетку. Но та только вздрогнула и счастливо прослезилась. И было совершенно непонятно, что это означало.
А где-то выше надо всем этим траурным сборищем терзалась и беззвучно материлась нерожденная новелла. Ее прозрачное тело бил радужный озноб, на щеках вспыхивал мертвенный электрический сиянец, а на утонченных руках и ногах неимоверно быстро росли ногти.
Она изо всех сил тянула на себя тонкое тело усопшего автора из стандартного, обитого фиолетовой материей, гроба. Тянула так, что тонкие жилки на ее шее и запястьях набухли совершенно по-мужичьи. И ее усилия уже начинали приносить плоды - автор едва заметно подался из мутной пены синтетических кружев гроба. А затем уже активнее стал выпрастываться из своего заточения, потянул к новеллке руки тонких энергий.
- Куда это ты его тянешь? – услышала задыхающаяся от неженского (не путать с Нежинской) труда новелла у самого уха и ощутила резкий рывок автора куда-то в сторону. Это проявил пролетарскую прыть взявшийся откуда-то еще не существующий, но оттого вдвойне бойкий, стишок с бритым затылком. Но новелла не собиралась так просто отдавать того, с кем у нее установилась уже привычная ей связь. Придерживая автора одной рукой, она умело полоснула крюгеровскими когтями по синюшному наглому загривку. Похабник-стишок взвыл, и шарахнулся было в сторону, но автора тоже не бросил. И завязалась неземная война за обладание тем, что частично так покойно лежало внизу в гробике, а частично оказалось вырываемо друг у друга двумя несуществующими опусами.
Собрание у гроба вдруг слаженно притихло. Всем стала заметна некоторая неестественность предъявленного им трупа: на скорбных, доселе жестких устах автора заиграла оргастическая улыбка.
8.3.03