«ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ ГОСПОДИНА»
Я не буду тебя проклинать,
Я печален печалью разлуки,
Но хочу и теперь целовать
Я твои уводящие руки.
Все свершилось, о чем я мечтал
Еще мальчиком странно-влюбленным,
Я увидел блестящий кинжал
В этих милых руках обнаженным.
Ты подаришь мне смертную дрожь,
А не бледную дрожь сладострастья,
И меня навсегда уведешь
К островам совершенного счастья.
Н. Гумилев
***
(Древний Рим. Патриции совершают самоубийства с помощью своих рабов. Те вскрывают вены своему Господину, оставаясь до последней секунды возле остывающего тела).
…Всё свершить, всё закончить. Устать от жизни. Растерять друзей и знакомых, всё потерять. Во всех и во всём разочароваться, познав и вкусив многое, очень многое. Но остаётся ещё кое-что, то, на что можно понадеяться, то, в чём можно быть уверенным. Это любимый, верный раб. О, он сослужит своему Господину последнюю службу!..
Принося мою благодарность рабу за его преданность все эти годы, я подарю ему свои ласки. Подарю ему то, о чём он всю жизнь мечтал, то, о чём он грезил во сне у постели своего Господина. Пусть он запомнит меня таким, дарящим сладкие мгновения счастья! Пусть ещё долго будет звучать в его ушах мой сладострастный стон!
А затем, он подаст мне чашу с дурманом и отнесёт меня на руках в купальню, под своды белого мрамора. И ванна будет наполнена бирюзовой водой, маслами и ароматами. Он опустит меня в неё, разгребая тяжелые розовые лепестки, плавающие на поверхности воды.
Уже полусонному, мне, он разберёт и причешет волосы, возложит на мою голову венок из снежно-девственных лилий, который он сплетёт сам. Возьмёт лёгкую арфу и споёт мне прощальную песнь – песнь о своей любви, о моей любви, о цветах, о небе, о ветре и о море, о горах и о водопадах, о лесах и лугах, обо всех чудесах света, и вновь о любви. Ведь без неё было бы бессмысленным всё остальное! И песнь его постепенно угаснет и утонет в его слезах, ведь он будет плакать, мой верный, любимый раб. Он будет плакать, а я – тихо улыбаться, засыпая в предвкушении изумительной истомы.
Ещё сохраняя последние проблески сознания, я прошепчу ему:
«Пора! Пора, раб!»
Причитая «Господин… Господин», он достанет острейший кинжал и, как полагается в подобных случаях, аккуратно перережет мои вены… под коленями и от запястий до локтей.
Обрадованная кровь устремится наружу и примется окрашивать воду в алый, нарочито подчёркивая белизну мрамора.
Это будет мой настоящий триумф, истинный экстаз!
И совсем обессилев, уже фиолетовыми губами я произнесу, последний раз взглянув на него томными, полуприкрытыми глазами: «Прощай, любимый…»
Мне, вдруг, станет тепло и уютно, и вздох облегчения в преддверии неземного блаженства вырвется из моей груди, и я почувствую и пойму, как он любил меня…
Моё тело, вовсе обескровленное и лёгкое, медленно скользнёт под воду. Плотный слой лепестков скроет собою печальное зрелище. И теперь не будет понятно, что это, то ли вода алая от крови, то ли от роз.
А мой верный раб ещё долго будет стоять на коленях возле купальни, провожая заплаканными глазами, затуманенным взором закат, и, всхлипывая временами, шептать:
«Господин мой! Вернитесь, я люблю Вас!»
Он выловит из воды венок, подберёт кинжал и уйдёт вслед за догорающим закатом далеко в пустыню. Он увидит там миражи, и каждый будет напоминать ему меня…