В не доставшиеся нам времена в древнем Городе у Голубой лагуны как-то произошло и такое.
Однажды ночью в одном из отдалённых бедных кварталов потрясающим бельканто запел тощий домашний пёс, давно отпущенный с цепи, поскольку с незапамятных пор сторожить в доме стало нечего.
Сначала пёс как бы вдруг испробовал прорезавшийся у него певческий дар почти панически, по щенячьи. Но затем, осознав, что к чему, и где, зачем петь и о чём, напрягшись до самых высоких нот колоратурного сопрано, он врезал в ночную тишь удивительное несобачье страдание.
Окрестные псы завыли, хозяева псов зарыдали, девушки потеряли сон, а молодые люди — себя. Им показалось, что этот безумный пёс пел за них и про них. Они были готовы обожествить пса, знай бы они, что поёт именно пёс. Но даже об этом никто сразу не догадался. Почти никто, кроме двух отставных гицелей с городской живодёрни, которым муниципальной пенсии явно уже давно не хватало…
Вот почему первым делом эти гицели сшили себе особого покроя плащи — неброские, немаркие и достаточно объёмные, чтобы ничем внешне не привлекать к себе внимание горожан. По той же причине они заказали сперва у Болванщика, а затем у Мастера шляпных дел широкополые шляпы цвета своих странных, явно сыскных, плащей и в следующую же ночь привычным образом изловили звонкоголосого пса, а за его хозяином предприняли надлежащую слежку.
Была ли в том особая надобность никто в ту ночь нисколько не задумался и не узнал. Просто была песня да вдруг взяла и пропала, и всё поставила на своё: сладко уснули девицы, а молодые люди внезапно пришли в себя…
Но не было бы легенды, если бы события не имели продолжения на следующее утро. На рассвете пробудился хозяин похищенной псины и забубнил про себя:
— Сорок три, девятнадцать... Сорок три, девятнадцать... Сорок три, девятнадцать...
Он всё бубнил и бубнил, но нисколько тем не тревожил бедных соседей, у которых и своих проблем да и чудачеств хватало. Вот пёс — то да, что мог то мог! А уж как пел!.. Это тебе не “сорок три, девятнадцать”!
Чаще всего повторял эти слова безутешный хозяин у пустой конуры, обернувшись лицом на восток. Усыплённый пёс уже не мог увидеть страданий потерявшего его человека. Зато оба гицель-сыщика за поведением своего подопечного следили пристрастно, и будь бы их подопечный псом, усыпили бы и его, натолкав яда в хрупкие куриные косточки, столь лакомые для полуголодных четвероногих…
Вечером, когда хозяин ушёл в свою столь же нищую как псиная конура хибару, гицель-сыщики строго от будки прошли сорок три шага на восток после чего ещё девятнадцать шагов на север, поскольку на юге плескались воды Голубой лагуны. То, что они увидели, не вызвало у них никакого сомнения. Именно в том месте стояла иная конура, в которой точно так же жил полуголодный пёс, который той же ночью столь же прекрасно запел.
О том, что и этого пса постигла та же участь — не приходится говорить. Гицель-сыщики в тот же вечер стали ко всему прочему и доносителями, исказив суть увиденного и изобразив внезапных хозяев-координатовещателей врагами Города и Отечества.
А как принято поступать с врагами в городском магистрате знали со времён преступной блудницы Донии и её беспечного покровителя Орла Ши. Посему было немедля решено интернировать всякого координатовещателя на Штормовые острова, где и держать до лучших времён в полной изоляции.
Но лучшие времена обычно для сосланных не наступали. Самые смелые из них уплывали на древесной щепе в дикие страны за море Каннибалов, в то время, как более робкие, ослабшие от тайфунов и бескормицы, угасали уже навсегда, и их хоронили в отвалах береговой дамбы, превращая её в братскую могилу из ни в чём неповинных…
Псы в Городе пели едва ли не каждую ночь, случалось, что и по несколько сразу. На утро эти собачьи хоры предрекали расправу. Со временем в расправу попали и уважаемые члены городского Магистрата, и их близкие, а гицель-сыщики, чьё число из-за нужд защиты Отечества возросло до тысячи, выискивали всё новых и новых координатовещателей, пока те вдруг не заговорили загадками:
— Пропускаю, тринадцать... Семьдесят два — пропуск, — выдавая только по одной координате, что привело гицель-сыщиков к проблескам интеллектуальных усилий.
В сумме приложения этих усилий весь Город был разграфлен на квадраты, каждому жителю было предписано держать хоть старого пса, хоть крохотного щенка. Не держали же собак только гицель-сыщики, поскольку их каста занималась уничтожением поющих псов и выявлением провокаторов, которыми они сами, верные слуги Города и Отечества, быть не могли…
Серые плащи были повсюду. Жители находились под их неустанным надзором, но вычисление тех, кто будет из-за причуд своего певчего пса обречен завтра, были неэффективны. Потребовалась наёмная армия математиков из числа обреченных на предательство, и иной математик, случалось, вычислял координаты собственной ссылки.
Самих же поющих псов было усыплено столь много, что в память о них горожане даже соорудили мемориал памяти Поющих псов, а вокруг него разбили маленькую уютную площадь, тогда как памяти о сосланных на Штормовые острова предателях Города и Отечества в народе не оставалось...
Жил в те страшные времена в Городе юноша, которому из городского Магистрата пришло предписание занять пост Городского Вычислителя только за то, что с детства тянулся Бдир, а так звали юношу, к поощряемой гицель-властями игре в “морской бой”.
И жила на соседней улице необыкновенной красоты девушка Тирба. Бдир и Тирба даже не ведали друг о друге то той поры, пока не наступило их совершеннолетие и им обоим было предписано получить для досмотра щенков-индикаторов их верноподданнического поведения.
Так уж получилось, что соседи с некоторых пор стали сторониться соседей, а обучал своих собственных детей каждый у себя дома, подальше от завистливых глаз и возможной клеветы на чад своих до времени недозрелых.
И вот достались Бдиру и Тирбе щенки от одной усыплённой накануне поющей сучки. И стало обоим ясно, что они обречены — ведь щенки поющей собаки однажды обязательно запоют.
Но бдительный Бдир решил не допустить такого испытания для Тирбы, в которую влюбился с первого взгляда. Он поступил по-другому…
Уже на второй день работы он обратил внимание, что дома сыскных гицелей плотно расположились вокруг городского Магистрата, и что хотя собак в этих домах нет, роскошные будки от прежних собак, принадлежавших прежним хозяевам, были оставлены повсеместно.
К тому же добавилось ещё и то, что сыскные гицели, разыгрывая из себя демократов, поселили в эти пустовавшие ныне искусно инкрустированные дорогими породами деревьев и металлами будки муляжи усыплённых певчих собак, порою удивительных редких декоративных пород.
Оставалось сделать немногое…
За час до прихода гицель-сыщиков в дом предполагаемой жертвы Бдир уносил поющего пса из будто бы обреченного дома и подсаживал его на цепь в будку при одном из домов, занимаемых теперь гицель-сексотами.
В Городе начался переполох.
Запахло изменой.
За несколько месяцев было сослано на острова более 900 прежних казнителей, но когда выпали координаты поющего пса Тибры, девушка категорически отказалась отдать Бдиру своё милое животное, крошечного пса, к которому она безумно привязалась.
Это могло стоить преданной девушке свободы и тогда Бдир, понимающий, что щенки из одного помёта должны и запеть одновременно, упросил Тибру только на одну ночь и своего и её пса подселить в дома главных виновников многолетней трагедии Города, но призвать в свидетели подобной измены всех оставшихся в живых горожан…
На подобное девушка согласилась. И в ту ночь при стечении жителей всего исстрадавшегося за годы Города щенки воспитанные Тиброй и Бдиром запели свои собачьи арии в домах главных виновников страшной городской трагедии.
Утром гицель-сыщиков судили. А к ночи выслали из Города. Навсегда. Перед высылкой на площади Поющих Псов были сожжены серые плащи и широкополые в тон шляпы всех гицель-сексотов.
Но странное дело произошло и с собаками. С той ночи все до единого пса раз и навсегда перестали в Городе петь, только вот старики, они еще долгие годы повторяли как заклинание в память о безвинно оклеветанных:
— Сорок семь — пропускаю… Пропущено — двадцать пять. Сорок три — девятнадцать... — Кто помнит, с них-то всё и началось: столь прекрасно и страшно.
Вот только Тибра и Бдир никого более не занимали. По просьбе молодых их оставили наедине с их простым человеческим счастьем.
август 1997г.