future in the past

 
 FUTURE IN THE PAST.

       Напрашивалось другое название. Я назвал бы этот рассказ «КЛИЧКА» и не ошибся бы. А вот будущее в прошлом... не знаю. Наверное, оно как-то просматривалось уже тогда, в семьдесят третьем, это будущее. Мы работали на Шинном комбинате в Бобруйске, запускали какую-то хитрую линию, смонтированную итальянцами. Так уж сложилось, что в пуско-наладочных группах было много евреев. Кажется мне, я знаю причину, но об этом как-нибудь в другой раз.

        Нас было пятеро, лиц не титульной национальности в группе из пятнадцати человек, и держались мы вместе. Во-первых, похожая судьба: все, кроме слесаря Лёвы Пинтеля, закончили второстепенные институты (а готовились кто на физтех, кто в Бауманку), и работа, как и прошедшая учёба, казалась нам детской игрой с несложными правилами, не более того. К коллегам мы относились с беспечной доброжелательностью, мало заботясь их ответной реакцией. Не то, чтобы нас не ставили на место в прошлом, каждого в своё время, но поначалу на Шинном отношение к нам можно бы выразить коротким пожатием плеч: "резвятся... ну пусть!"
 После "во-первых" напрашивается "во-вторых" и становится актуальным с появлением в группе хромого шахматиста Пети Закаблукова. Антисемитизм редко бывает спонтанным, он переходит в активное состояние обычно при наличии катализатора, типа хромого Закаблукова, типа Галки Щекаловой, новенькой в седьмом классе, с появлением которой класс раскололся на два лагеря, в одном из которых шептались, недобро поглядывали. Я доселе не люблю, когда шепчутся. Что меня, четырнадцатилетнего, тогда поразило, так это то, как легко ей всё удалось. Семена падали не на камни. Лет через десять после школы я её встретил, совершенно случайно, мы с женой гуляли по вечернему Минску, и бывшая врагиня обрадовалась мне так искренне, смотрела так тепло, что моя, в общем-то проницательная супруга укорила меня отсутствием встречной приветливости: "Такая добрая, хоть и поношенная. Ты мог бы с ней помягче!"
Мог бы. Не хотелось. Звучало в ушах это её любимое "жыд!", именно с буквой "ы". Да и подобрела, видимо, в силу поношенности: жизнь потрепала, а неприятности, как оказалось, приносят не только "жыды".

       Но хватит о ней, вернёмся в семьдесят третий год, в тёмные цеха Белорусского шинного комбината. Закаблуков практически мгновенно привнёс своеобразную динамику в наши будни, разрушив сложившиеся вполне нормальные отношения коллег, занятых общим делом. Первой ласточкой оказался Виталька, улыбчивый программист, любивший проводить с нами вечера в лёгком трёпе о Селинджере и Хейли, пудривший нам мозги своей завиральной теорией о думающих предметах. Петя с ним пошептался, недолго, но, как видно, убедительно. И когда я вечером, по дороге в общежитие, заговорил с ним о чём-то из Шекли, где вещи тоже "думали" в полном соответствии с его любимой темой, Виталька, покосившись на нашего хромого друга, заявил, что предпочитает общаться "со своими" и неуклюже, бочком увеличил дистанцию между нами. Как это было знакомо!

     Он был, наверное, вполне приличным шахматистом, этот хромой, если судить по тому, как  рассчитывал "ходы". Гадя умело и ловко, он ни разу не вышел на прямой конфликт ни с одним из нас, ни разу не подставился даже под пощёчину. А обстановка становилась всё противнее. Октябрь 73го обрушился на нас звонким перечислением блестящих побед миролюбивых арабских войск над сионистским захватчиком. И Закаблуков, поглаживая репродуктор, говаривал мечтательно: "Хорошо-то как: они – там, а мы – здесь, только ждём сигнала" и принимался рассчитывать вслух радиус израильского ружья, кривого по определению: ведь сионисты умеют стрелять только из-за угла.
Мы старались, мы очень старались не обращать внимание на этого ублюдка. Но вполне это удавалось только Лёве Пинтелю, в силу врождённой заторможенности. Кстати, его и задевали меньше, чем других, не переспрашивали, нарочито картавя: "Ви хочете дгугой паяльник? - нет пгоблем!"
Даже странно. Казалось бы, именно ему, с его тягучим местечковым акцентом, туповатому и неповоротливому, ему бы и быть мишенью. Правда, сдерживающим фактором могло быть ещё и то,что Лёва пальцами закручивал гайки так, что можно было не доводить их ключом. А может, дело и не в этом, просто, стоит ли тратить пыл на толстокожего, всё равно не поймёт, как это тонко: "Танк горит, а Абрам не вылезает из него, у меня там курица осталась недоеденная, говорит".  А вот эти умники, они - да, реагируют, хоть и стараются это скрыть.

Это правда, мы реагировали, но даже между собой тему ближнего Востока не поднимали. Да и не знали мы о нём ни черта, а радио так захлёбывалось восторгом, что под сердцем что-то ныло. Бедный, бедный Абрам в танке! Абрам, Сара, Хаим, Моше... кто-то помнит, что в те времена это были более клички, чем имена? "Ну ты-и, Хаим!" – с надрывом приставали к вам, когда хотели оскорбить в автобусе.

       Первым сорвался я. В раздевалке, после работы. Что-то у нас там не клеилось с тяжёлым тиристорным приводом, мы возились с ним весь день, мы домучивали его, забыв о расах и национальностях, как в добрые дозакаблуковские времена. И домучили-таки: к концу смены он крутился уже, как бобик, без единого сбоя. И Виталька хлопал меня по спине и тискал и кричал: "Как мы дали, все видали!!!", и я что-то такое орал. Мы с ним так и ввалились в раздевалку с развёрнутой схемой, всё ещё любуясь собой, умными. И Закаблуков добавил репродуктору громкости, а по окончании очередного победного сообщения выключил радио и задумчиво-сочувственно заявил, что, в принципе, всё логично: ОНИ и в Отечественную-то воевали только в Ташкенте.
 
И вдруг меня осенило. А почему, собственно, мне нужен повод, почему надо ждать, чтобы этот подонок оскорбил меня лично?! И кто сказал, что я сейчас дам ему по морде из-за его невинных абстрактных рассуждений? Ха! – да я просто так дам ему сейчас по морде, да так, что по стенке сползёт эта мразь вонючая.
Я медленно сложил чертёж и медленно же пошёл на него. Чутьё шахматиста верно подсказало ему, каким будет следующий ход. Я был ещё на полпути, а он попятился, забормотал: "Ты-что-ты-что, Дима, ты-что?!"
 Во внезапной тишине слышно было только это его бормотание и мои мягкие шаги. И вдруг:
 "ХАИМ!!!"
И опять, после короткой паузы: "ХАИМ!"...  голосом Лёвы Пинтеля. И – пауза. Все повернулись к нему. Ничего себе: такой детонатор в раскалённой вдруг атмосфере раздевалки наладчиков!
"ХАЙ ИМ пуста будзе, хто не кладзе на места мой стрУмент!!!" - чёрт бы тебя побрал, Лёва Пинтель, с твоим местечковым сленгом!!! Взрыв произошёл. Эта пропахшая мужским потом и машинным маслом комната отродясь не взрывалась таким интернациональным хохотом. Смеялся даже Закаблуков, не веря, что всё обошлось пока. Улыбался растерянно и сам виновник неожиданной развязки, но когда мы встретились с ним взглядом, мне показалось, что он мне чуть заметно подмигнул.

         А назавтра что-то произошло с радио. Звонкий, торжествующий тон превратился вдруг в бормотание о победоносном отступлении демократических арабских войск к Каиру, о внезапном перемирии и вообще "Передаём музыку к балету". Что-то не сложилось в этот раз.
      Как я говорил уже, мы очень мало знали о ближнем Востоке, никаким концом это нас вообще не касалось, но, тем не менее, так здорово работалось под музыку к балету! Мы – это пятеро ребят, волею Закаблукова и Щекаловой выделенных из товарищества "своих". Что он Гекубе? подумаешь, Шарон раздолбал Садата, или кто там командовал у них, у тех... , но отношение к нам переменилось, временно, конечно. Окружающие стали меньше картавить и приглядывались вскользь, будто открыли в нас что-то новое. Не унимался разве что Закаблуков. Вечером в общежитии, взломав в очередной раз беспомощную оборону Виталика, прижав его короля к углу, заявил торжествующе: "Спёкся, товарищ дорогой! Можешь идти продолжать с этими о космических мирах". И добавил задумчиво: "А если там, в этих мирах не водятся сионисты, так это ж какая благодать!" – и тут же с сожалением добавил, что, скорее всего, они там водятся, как же без них.
И ведь какая нация поганая! Лично он, Закаблуков, готов на что хошь спорить, что ни в одном самолёте, ни в одном танке ни одного Моше не было, за них воевали американские наёмники, потому война и не задалась. А Абрамчики в своих лавках в это время подсчитывали прибыль на крови.

       Публика привыкла в общем-то к его вони, и выпад остался без реакции, только радостно хмыкнул молодой специалист из БПИ, только что прибывший. Но вдруг в наступившей неловкой тишине раздался тягучий голос Пинтеля. Не сразу после блестящей тирады хромого, а после обычной для Лёвы паузы (ну тормоз, ну что с него возьмёшь!)
 "А што ето ты, ЗАКАБЛУКЕР, так митусишься? Или доказать што хочешь, или... отрабатываешь?"
 Петя побледнел, напрягся, чеканным шагом подошёл к Лёве вплотную и продекламировал: "Я – Закаблуков Пётр Анатольевич, слышал, ТЫ! И только попробуй ещё раз оговориться!"
"Дык я ж и не оговорился, – виновато сказал Лёва. – Закаблуков-Закаблукер-Анатолий-Натан, ти ж есть какая разница?"
 Петя презрительно смерил взглядом рослого слесаря и обернулся к зрителям, улыбаясь весело и беспечно: "Это ж нарочно не придумаешь – так сморозить. Тормоз, что с него взять! Правда, Коля?"
 - Ага, – двусмысленно согласился Коля, верный болельщик нашего шахматиста, и отошёл от шахматного столика, я думаю, навсегда.
 
           Уже назавтра иначе, как Закаблукером Петю не называли, а на складе переспрашивали: "Ви на самом деле хочете этот ключ?"
 Он дёргался ещё день или два, брал под руку то того, то другого, отводил в сторону, доказывал что-то весьма убедительно, собеседник кивал, искренне сочувствовал, но...
  Через неделю Петю отозвали из командировки в Минск, но и там, в тресте что-то изменилось. Или ему так стало казаться. Вскоре он уволился, и мне повезло никогда больше с ним не встретиться. Лёве мы устроили допрос с пристрастием на тему, неужели хромой действительно...
- Очень надеюсь, что нет, – ответил тупой слесарь без малейшего акцента.
- А какого тогда чёрта ты это всё сочинил?
- Ну не бить же ему морду публично, он именно на это и напрашивался, зачем-то ему или кому-то ещё был нужен именно скандал с мордобоем.
- Лёв, только не обижайся, на самом деле, по жизни, ты – тормоз или как?
- А вот в этом не сомневайся, дружище, я – тормоз, кто же ещё! А что?

         Что лукавить, хотелось мне закончить этот рассказ эффектно, даже набросал красивую концовку, где мы с Виталиком, щеголяя друг перед другом доморощенным английским, кого-то там цитируем, и Лёва, отложив в сторону инструменты, вдруг делает нам замечание типа:
 - В этом случае не говорят "depends on", а просто: "up to you", – и мы, мол, застываем с разинутыми ртами. Но не врётся мне. Не было ничего эффектного, и никого из ребят после Шинного я так никогда и не встретил, а почему пишу об этом "Вспомнила баба, як девкой була" – дело, наверное, всё-таки именно в названии.