Николай ПЕРЕЯСЛОВ
В ПОИСКАХ НОВОГО ГЕРОЯ
Статья первая.
(Самара — Москва, 1997 г.)
Когда-то, уже весьма много лет тому назад, еще до своего хождения в министры, Евгений Юрьевич Сидоров (тогда — еще вполне молодой и интересный критик) выпустил книгу своих статей “На пути к синтезу” (М., 1979), первая же фраза в первой статье которой утверждала, что “новое качество приходит в искусство с новым героем”. И это, как показывает история литературы, действительно так. Убийцы, к примеру, фигурировали в книгах и до Родиона Раскольникова, но только с его появлением город в романе из просто урбанистического пейзажа вдруг превратился в одно из полноправных действующих лиц, приняв на себя роль экрана, отражающего душевное состояние героя.
В чем же была новизна Раскольникова, что его образ так сильно повлиял на качество литературы? В первую очередь, наверное, она заключалась в перенесении акцента с внешней жизни героя на внутренний мир его души. С появлением Раскольникова в литературу пришел герой не просто совершающий преступление и впоследствии несущий за это определенное наказание, но — сильнее всех последующих каторжных тягот — терзающий сам себя муками собственного душевного раскаяния.
Диагноз этой послераскольниковской литературы можно обозначить как “воспаление души”; её герои повёрнуты внутрь своей совести, они видят мир обостренно, почти гипертрофированно; поступки их полны крайностей, речи сентиментальны и монологичны; каждый сделанный ими шаг анализируется на предмет того, совершен ли он во зло или во благо, послужил на пользу Богу или дьяволу.
Таково большинство героев почти всех романов Ф. М. Достоевского. Таков Юрий Живаго у Бориса Пастернака. Таков, как это ни парадоксально, и несчастный пассажир электропоезда “Москва — Петушки” Веничка Ерофеев...
Менялась окружающая жизнь; менялись, как писал в упомянутой выше работе Е. Ю. Сидоров, “эстетические концепции мира и человека”, и в литературу приходил очередной новый герой, приносивший с собой и очередное новое качество самой литературы. Можно по-разному оценивать (особенно — с идеологической точки зрения) образ горьковского Павла Власова, но нельзя не признать, что его появление в русской литературе стало для нее событием поистине эпохальным, породившим целую галерею героев, бросивших, словно солому на костер, свои жизни на огонь служения идее, делу или Родине. Самые известные из них — Павка Корчагин, Семен Давыдов, Алексей Мересьев, фадеевские “молодогвардейцы”, ряд других полумифических образов, с чьим появлением литература обрела некое жесткое деление на черное и белое и стала становиться всё более сухой и схематичной.
Поворотным для течения русской литературы было и появление в ней булгаковского Воланда (не Мастера, а именно Воланда), отворившего доступ на страницы журналов сначала демону альтисту Данилову Владимира Орлова, а затем и целому легиону мелких, средних и прочих бесов...
И вот — день настоящий, характеризующийся тем, что пока отечественные писатели получают Букеровские, Пушкинские, Шолоховские и другие премии, отечественные читатели сплошь и рядом читают Чейза, Гаррисона да незапоминающихся авторов бесконечных серий эротических романов. И практически почти совсем не читают свою отечественную литературу, которая, казалось бы, так сильно изменилась со времен кончины социалистического реализма.
Увы! Все модернистские новации в области художественной и языковой формы — это лишь всё то же, уже знакомое нам по цитате из Евгения Сидорова “следствие изменившейся эстетической концепции мира и человека”, которое “присуще той или иной художественной эпохе” уже благодаря самому её (этой эпохи) наступлению. Ну, а для появления литературы поистине нового качества необходимо, как мы помним, появление и нового героя.
Посмотрим же на те тематические дороги, на которых может показаться герой, открывший бы собой новую художественную эпоху.
Самой соблазнительной из них представляется дорога СЕКСА. Но какое новое качество может сообщить литературе герой типа “Эммануэли” или лимоновского “Палача”? Шок от обнажения запретной ранее темы уже миновал, а сами по себе эти персонажи оказываются, как правило, весьма одномерными. Изобрази какого угодно супермена, а если, кроме железного фаллоса, у него нет чего-нибудь особенного за душой или под черепной коробкой, то это будет никакой не герой, а просто ходячий отбойный молоток, эдакий Гомо трахающий. На какой-то короткий период это может показаться оригинальным, но потом понимаешь, что всё это только тиражированные тени романов де Сада и Генри Миллера, которые уже давно отдали литературе всю новизну, на какую было способно это направление.
Вторая тема, широко выплеснувшаяся с перестройкой на страницы наших журналов и книг — это тема ТЮРЬМЫ и ДУРДОМА, наиболее ярко заявленная в рассказах Варлама Шаламова, романе Леонида Габышева “Одлян, или воздух свободы”, анонимной повести “о.Арсений”, “Школе дураков” Саши Соколова” и аналогичных произведениях других авторов. Но вся интрига вещей этого ряда сводится к проблеме выживания персонажа в условиях тюремно-лагерного или больничного беспредела, она просто обязывает автора делать ставку на физически или же духовно сильного героя, и такой образ действительно мог бы поднять литературу на качественно новую ступень, если бы... если бы уже давно не был известен по таким произведениям как “Записки из мертвого дома” Ф. М. Достоевского, “Записки сумасшедшего” Н. В. Гоголя, “Один день Ивана Денисовича” А. И. Солженицына, “Пролетая над гнездом кукушки” Кена Кизи или роману Евгения Замятина “Мы”, соединившему в себе сразу элементы и тюрьмы, и дурдома.
Раскрепощение литературы (наступившее, правда, благодаря не приходу нового героя, а лишь в силу изменения общественной ситуации в стране) дало выход на страницы литературных изданий всей накопившейся грязи жизни, в которой борются между собой тени сегодняшних героев и антигероев (мы не будем здесь рассматривать расцветшие ныне жанры мистики и фэнтэзи, так как, по сути дела, они только обряжают в мифо-экзотические одежды наши земные же коллизии).
Именно здесь, на детективно-триллерских просторах, казалось бы, лежат самые благодатные возможности для вызревания такого героя, который действительно стал бы новым для нашей литературы. Правда, для этого он должен быть не просто суперменом, бесстрашно сражающимся с силами зла и не лишенным чувств благородства и интеллекта. В сознании читателей он должен буквально перевесить собой всех Терминаторов и Рэмбо вместе взятых, сконцентрировать в себе весь русский менталитет и, соединив его с западным суперменством, явить новый тип такого русского героя, на которого бы захотелось быть похожим не только сыновьям наших “новых русских”, но и их краснопиджачным родителям...
Конечно, для ситуации, когда русский человек из Гомо читающего всё сильнее превращается в Гомо считающего, был бы полезен и такой герой. Но для того, чтобы литература изменилась до такой степени, что действительно сделалась бы жизненно необходима читателю, она должна открыть ему что-то настолько важное, без чего ему не захотелось бы жить на свете, и в то же время настолько простое, что он понял бы это, не будучи семи пядей во лбу. Проще говоря, если до этого литературный герой показывал на себе:
а)силу преданности идеалам, либо бездну своего духовного падения,
б) величие своего жертвенного подвига,
в) глубину переносимых страданий,
г) силу духа и волю к жизни,
— либо же иные категории духовных или физических испытаний, то сегодня он должен показать читателю то, чего ему давно уже никто не показывает, но в чем он сильнее всего нуждается. То есть — СЧАСТЬЕ.
Подлинно новый герой должен научить затурканного сегодняшними передрягами читателя действительно новому делу — БЫТЬ СЧАСТЛИВЫМ. Старыми художественными средствами такую грандиозную задачу решишь вряд ли. Но в поисках единственно верных литература как раз и обрела бы ту необходимую новизну, без которой ей конкуренции с переводной и отечественной масскультурой просто не выдержать.
Статья вторая.
(Москва, 1998)
В знаменитой книге Марка Твена про Тома Сойера есть один запоминающийся эпизод, предшествующий началу потасовки Тома с незнакомым мальчишкой. “Ты трус и щенок! — исчерпав все угрозы, говорит незнакомцу Том. — Вот я скажу моему старшему брату — он одним мизинцем отколотит тебя. Я ему скажу — он отколотит!” — “Очень я боюсь твоего старшего брата! — парирует соперник. — У меня у самого есть брат, еще старше, и он может швырнуть твоего вон через тот забор”.
(Оба брата, как признаётся в скобках сам автор, являются ничем иным как чистейшей в ы д у м к о й.)
Битва таких же несуществующих “старших братьев” всякий раз приходит мне на память, когда я читаю материалы литературно-критических “круглых столов”, теоретические статьи или интервью с некоторыми из популярных критиков, поминутно повторяющих с Том-Сойеровскими интонациями: “А вот Джойс!.. А вот Пруст!.. А вот Кафка!..”
Читаешь — и так и видишь, как исполинского роста Кафка швыряет своим мизинцем за высокий забор фигурки разбираемых в статье или споре писателей...
Но я-то, допустим, понимаю, что якобы с п о р я щ и е между собой критики просто обмениваются некими знаковыми с и м в о л а м и, наподобие киплинговского закона джунглей сигнализирующими каждому из их оппонентов: “Ты и я — одной крови”, — а вот как относиться к подобным диалогам рядовому читателю? Он ткнется в “Знамя”, ткнется в “Молодую гвардию”, ткнется в “Новый мир” или другие авторитетные некогда журналы, схватится за произведения лауреатов Букеровской, Антибукеровской, Шолоховской, Пушкинской или какой-нибудь иной из расплодившихся в сегодняшней России литературных премий — и...
И не увидит там ничего искомого. Ни отечественных Джойсов, ни Фаулзов, ни Камю. Более того — он будет искать там привычные п о в е с т и или р о м а н ы, а обнаружит — т е к с т ы. Будет искать проникновение в с о ц и а л ь н ы е к о н ф л и к т ы, а наткнется единственно на описание б а н д и т с к и х р а з б о р о к. Возжаждет шекспировских с т р а с т е й, а его ткнут носом в э р о т и к у и п о х а б щ и н у. Бросится за спасением к высокой п о э з и и и увязнет в нуднейших подделках под Бродского или не обезображенных интеллектом виршах Пригова. Ничего не понимая, он попробует найти объяснения своим сомнениям в статьях какого-нибудь заполонившего все журналы Курицына или Золотоносова, но, почитав их, поймет только то, что его нынче держат за д у р а к а.
А он — далеко не д у р а к.
Вспомним — разве ему нужна была помощь Курицына, чтобы разобраться, скажем, с прорвавшимся к нам в свое время романом Габриэля Маркеса “Сто лет одиночества”? Или он проглядел далеко не реалистические повести Павла Вежинова? Не понял поэзию Уильяма Джей Смита?..
Да для него — Хемингуэй давно уже стал роднее Пушкина и Толстого, а стихи Роберта Бернса он поет в застольных компаниях вместо пресловутого “Шумел камыш”.
Но вот с е г о д н я ш н ю ю нашу литературу — он читать не хочет. Ни традиционалистскую, ни модернистскую, ни тем более постмодернистскую. Потому что первая из названных — вялосюжетная и с к у ч н а я, вторая — пустая и п о ш л а я, а третья — вообще похожа на в и н е г р е т из чужих цитат и сюжетов, сдобренный сексуальными мечтаниями автора да его неудовлетворенными амбициями.
А читателю — как самому обыкновенному м а л ь ч и ш к е — нужен такой герой, которому бы просто ХОТЕЛОСЬ ПОДРАЖАТЬ. Не вызываемые воображением критики “старишие братья”, а такой герой, на месте которого хотелось бы оказаться и ПАЦАНУ, и взрослому МУЖЧИНЕ.
(Таков, например, герой “Трех мушкетеров” Дартаньян, пленяющий воображение мальчишек своими поединками с гвардейцами кардинала, а воображение мужчин — сценками с прекрасной мадам Бонасье. Таковы главные герои “Дубровского”, “Адьютанта его превосходительства”, “Земли Санникова”. Такими еще недавно воспринимались Павка Корчагин, Овод, герои романтической прозы Олега Куваева...)
А вот персонажи сегодняшних книг и фильмов, являя собой образцы супер-ЛЮБОВНИКОВ, супер-БОЙЦОВ, супер-БИЗНЕСМЕНОВ и так далее, в то же время обладают таким поразительным качеством, как почти полное отсутствие синдрома подражания им. Ну какой, скажите, Терминатор может сравниться с былой популярностью Василия Теркина? Какой Коломбо в состоянии тягаться с нашим Штирлицем? Какой Эдичка встанет рядом с липатовским Столетовым (хотя негров любили и тот, и другой)?..
Увы, но тысячелетний читательский опыт Росси показывает, что ни железные бицепсы, ни железная воля, ни железный фаллос не способны сами по себе конкурировать с наличием у литературного героя ДУШИ, еще не утратившей способности ЛЮБИТЬ, СОСТРАДАТЬ БЛИЖНЕМУ и стремиться к простому человеческому СЧАСТЬЮ. Без чего, собственно говоря, все нынешние литературные и кино-супермены — не более, как заводные игрушки...
Статья третья.
(Моздок — Урус-Мартан, январь 2000 г.)
Мало тех, кто выйдет вон из строя,
Всей эпохи искупив вину.
Спите, трусы, вас спасут герои —
Человека три на всю страну...
Марина СТРУКОВА.
Спор о литературном герое — это, пожалуй, последнее, что еще хоть немного оживляет литературный процесс текущего десятилетия, заставляя современных писателей хотя бы изредка задумываться над тем, что сегодня происходит в отечественной словесности и — соответственно — в снабжающей её сюжетами и темами действительности. Например, статья Романа Сенчина в шестом номере “Литературной России” за 2000 год так и называется: “Куда исчезли герои?” — и хотя молодой автор в ней, непроизвольно разоблачая свою профессиональную неосведомлённость в данном вопросе, сетует на то, что современная критика пишет “ни о чем в принципе”, и в ней любая статья или рецензия характеризуется не более как “набором общих слов и общих мыслей” (ну, само собой, это намного легче — вместо того, чтобы отслеживать развитие критического жанра и перелопачивать горы публикаций, взять да и заявить, что критика, дескать, умерла! И это — при том, что рядом с ним в “Октябре” постоянно печатается такой тончайший знаток литературы как Павел Басинский, а в “Литературной России” — хоть и молодой, но уже ярко заявивший о себе Константин Паскаль!.. Я уже не говорю о присутствии в сегодняшней литературе неутомимого Владимира Бондаренко, которого просто нельзя не заметить, умного Владимира Куницына или широчайшего по охвату обозреваемых тем Валентина Курбатова!) — так вот, хотя Роман Сенчин в своей статье мимоходом и пинает обслуживающую его же самого критику, главная мысль выступления звучит отнюдь не как глас вопиющего в пустыне, ибо проблема ИСЧЕЗНОВЕНИЯ ГЕРОЯ тревожит сегодня далеко не его одного. И надо признаться, что причины для возникновения такой тревоги действительно имеются. Ворвавшийся в русскую литературу вместе с Павкой Корчагиным романтический герой времён Гражданской войны, научившись затем под лозунгом “Время, вперёд!” радоваться успехам социалистического строительства и окончательно возмужав позднее “В окопах Сталинграда”, каким-то непостижимым образом скатился вдруг к семидесятым годам в категорию “амбивалентного” героя и так уже из этой ямы к высотам духа больше и не выбрался. То, что мы видим в литературе сегодня, к героям не отнесёшь даже с большой натяжкой. И не потому, что изображенные авторами персонажи выглядят “дохляками” или “хлюпиками”, наоборот — большинство нынешних романов населено таким народом, от которого бы и Рэмбо с Терминатором умылись кровавыми соплями, но в том-то всё и дело, что умение стрелять с двух рук и ломать ударом кулака черепа и челюсти — это показатели скорее просто супермена или даже АНТИГЕРОЯ, нежели ГЕРОЯ, а для превращения персонажа в героя необходимо прежде всего наличие за ним БОЛЬШОЙ ОБЩЕНАЦИОНАЛЬНОЙ ИДЕИ, во имя которой (а не только ради отмщения за поруганную честь возлюбленной или убитого товарища, хоть это само по себе и благородно) и пускался бы на подвиги и жертвы описываемый писателем персонаж. Без этого, к сожалению, даже вскормленный с конца армейского копия полковник Хлопьянов из романа А. Проханова “Красно-коричневый” напоминает собой только этакого лесковского Левшу, который, как по царским чиновникам, бегает по современным политическим лидерам и, словно про англичан, которые ружья кирпичом не чистят, взывает к ним про необходимость создания службы безопасности оппозиции, ибо Ельцин уже прорабатывает вариант силового захвата Верховного Совета...
Но Хлопьянов — один, национальная идея в обществе еще не вызрела, и потому его беспомощные метания оказываются заведомо обреченными на неудачу. (В том-то и дело, что при наличии великой идеи даже смерть героя не воспринималась читателем как трагедия, ибо она только освящала собой продолжение борьбы за осуществление этой идеи на практике!)
Иными словами, получить статус литературного героя персонаж может только борясь за СОЦИАЛЬНО ЗНАЧИМУЮ, БЛИЗКУЮ ВСЕМУ НАРОДУ ИДЕЮ или, так сказать, за ОБЩУЮ ПРАВДУ, но уж никак не за справедливость ЧАСТНОГО порядка.
К сожалению, в произведениях сегодняшних авторов (причём даже таких как В. Распутин, Л. Бородин, А. Сегень, Ю. Козлов, С. Сибирцев, А. Афанасьев и другие писатели этого круга, не говоря уже о А. Марининой или В. Пелевине) НАСТОЯЩИХ героев сегодня нет, ибо в народе, как мы отмечали выше, сегодня еще не вызрела такая СОЦИАЛЬНО ЗНАЧИМАЯ ИДЕЯ, борьба за которую не опустила бы героя до уровня тех самых антигероев, с которыми он за неё как раз и полосуется. Убери же идею общенациональной справедливости, во имя которой действуют персонажи великой русской литературы, и Чапай в развевающейся бурке превратится в бандита с большой дороги, Павка Корчагин, горбатящийся за бесплатно на строительстве Боярской узкоколейки — в шизанутого лоха, а шукшинские “чудики” — в спивающихся сельских идиотов...
Именно растаптывание средствами массовой информации общенациональной идеи превратило сначала воинов-афганцев, а затем и участников первой чеченской кампании сразу в целое “потерянное поколение”. Воевавшие, как теперь следует из газет, непонятно за что, погибавшие неизвестно во имя чего и, в конце концов, возвратившиеся со своих войн ПОБЕЖДЕННЫМИ — представители этого поколения ни в жизни, ни в литературе не смогли (да и не могли!) стать никем, кроме очередных антигероев, пополнивших собой команды всевозможных Солнцевских, Люберецких и иных группировок, а также различных охранных контор, отрядов киллеров да военных наёмников. Ведь для того, чтобы стать антигероем, нужно всего лишь удачно продать своё умение убивать, и не чуть более. А вот для того, чтобы стать ГЕРОЕМ, нужно быть уверенным, что тебя поддерживает ВСЯ СТРАНА.
Раньше, в эпоху социалистического реализма, к этой категории можно было отнести отважных милиционеров, не спящих ночами следователей, мужественных полярников, принципиальных парторгов, романтических геологов (вспомним-ка “Территорию” Куваева!), а также шахтёров, пожарников, лётчиков, хирургов, подводников и представителей десятков других опасных, но нужных обществу профессий, тогда как сегодня — только ИХ: тонкошеих мальчишек с автоматами на броне бэтээров, громящих международные бандформирования на территории Чеченской республики. Это благодаря им и их генералам, здесь, под Урус-Мартаном, Гудермесом и Автурами, сегодня возрождается утраченный нами за последнее десятилетие менталитет великого НАРОДА-ПОБЕДИТЕЛЯ. Страшно опередить события, но хочется верить, что именно здесь, в пятидесятиместных брезентовых палатках, где мы выступали под близкую канонаду работающих установок “Град” и отчётливую дробь крупнокалиберных пулемётов, идёт восстановление захиревшего было духовного генофонда русской нации.
Очень скоро (хочется верить, что это действительно так!) наступит время, и они закончат здесь своё дело и, сдав бэтээры и гранатомёты, возвратятся в свои родные города. На этот раз в Россию вернётся не “потерянное” поколение, но люди, осознавшие, что они могут быть ПОБЕДИТЕЛЯМИ.
...В литературе сколько ни шали,
а всё ж герои завтрашних романов
придут к нам вовсе не из ресторанов,
а из боёв за Грозный и Шали...
Захотят ли они после этого снова принять на себя роль вымирающего народа, целиком зависящего от милости МВФ и Фонда Сороса? Удовлетворятся ли участью бомжей, которым в ответ на все их проблемы зажиревшие демократы будут цинично отвечать: “А мы вас ни на какую войну не посылали!” Станут ли молчать, когда на их глазах НАТО начнёт в очередной раз бомбардировать мирные сёла сербов или белорусов?
Глядя в лица тех, кого священник отец Ярослав Шипов крестил после литературного вечера в палатке под Урус-Мартаном, мне хотелось верить, что нет. “Узнавший вкус сладкого, не захочет больше горького”, — как писал древнерусский летописец о русских послах, посетивших ради поисков веры христианские храмы...
* * *
...Нет, я вовсе не хотел бы, чтобы антитеррористическая операция в Чечне переросла во всероссийскую гражданскую войну против березовских и абрамовичей. Но я всё-таки очень надеюсь на то, что достигнутая в боях с боевиками Победа не останется здесь, как одинокий российский флаг над руинами Грозного, а широкой волной возрастающего народного самосознания разольётся по всей Русской Земле, напоминая нам, что мы — не только дети юристов, но и потомки Александра Невского, Сергия Радонежского, Серафима Саровского, иноков Пересвета и Осляби, маршалов Кутузова и Жукова, и что очень негоже нам с такой родословной идти в услужение ни к заокеанским, ни тем более к доморощенным иудам.
Пускай скорее наступят на нашей Родине вожделенные мир и спокойствие. Пускай нашей Армии больше никогда не выпадет этой горькой участи — штурмовать свои же российские города и сёла. Но пускай, вместе с тем, покорённый Грозный не забудется, как мимолетная превратность эпохи установления демократии в России, но останется вечным символом священного русского гнева для всех, кто возомнит себя выше своего собственного народа.
В том числе — и для самой Москвы...