Все мы как-то с детства привыкли к тому, что сказки - это наиболее легкий для восприятия жанр, граничащий с одной стороны с современным фэнтези, с другой - с фантастикой, с третьей - с остроумным выражением народной мудрости - легкой, изящной и ненавязчивой.
Разумеется, сказывать сказки - занятие далеко не из легких. Впрочем, об этом немного попозже.
Сказки также характерны тем, что несут в себе некую предначертанность, граничащую с мистической, и каким-то странным и непонятным образом становятся тем путем, по которому в своем взрослом состоянии мы довольно уверенно шествуем, думая при этом, что идем собственным неповторимым путем.
Конечно, нельзя не отметить, что явно или неявно просматриваемая за сказкой фигура ее сказительницы, делящейся с подрастающим поколением накопленной за долгую и нелегкую жизнь мудростью. А поэтому сказка сплошь и рядом оказывается обычной историей собственной жизни, несколько приукрашенной и перенесенной в какие-то иные - как правило, мечтаемые - обстоятельства. Построено это на особенностях детской психики, легко и чутко воспринимающей все необыденное.
Вот, в двух словах, что такое сказка в наших устоявшихся понятиях. Единственное, пожалуй, что стоит добавить к этому, что сказка - считается легким и несерьезным жанром, литературой, собственно, и не считающейся.
Однако при этом мы забываем вот что. Когда один человек увлеченно и складно рассказывает другому нечто такое, чему тот поверить не может, то что говорит обычно этот человек? Правильно: "не рассказывай мне сказки".
Другими словами - сказка - это то, чему не хочется верить. А напрасно.
И вот представьте себе ситуацию: появляется некий сказитель, утверждающий, что он рассказывает сказки, хотя несет при этом совершенно чудовищную чушь и абракадабру. Именно таким появился перед нами Юджин Раффа со своими "Сказками конца второго тысячелетия, собранными и записанными Юджином Раффой".
Здесь наступает момент задаться вопросом: а кто такой, собственно, этот самый Юджин Раффа? Что он из себя представляет? Чего хочет от читателя и что пытается донести до него? Хотя самый главный вопрос, разумеется, это: каким способом он пытается выполнить свое тщетное действо?
Вот на эти, а также многие другие вопросы мы попытаемся ответить в ходе нашего разбора полетов во сне и наяву этого самого пресловутого Юджина Раффы.
Начнем с того, что спросим себя: а кто такой, собственно, этот самый Юджин?
И кто, например, наградил его такой странной и чудной фамилией?
Как следует из имени - некто "хорошо рожденный". Конечно, с этим нельзя согласиться или не согласиться, не увидев самого обсуждаемого персонажа воочию. Однако ж - увы! - фотографии своей он не оставил и поэтому нельзя судить и о том, насколько было точным его хвастливое имя. Если же судить по тому, что он пишет в своих далеко неортодоксальных "произведениях", то согласиться с этим чрезвычайно сложно не только для внутреннего восприятия действительности, но и также функционирования здравого смысла. Более того, при прочтении буквально пары-тройки строк из его крепко скроенной и местами даже где-то вполне заскорузлой нетленки, сразу же начинает казаться, что имя дано ему было его одуревшими от такого безутешного подарка родителями, причем исключительно в насмешку или от великого горя. Хотя возможно, это была всего лишь неуклюжая попытка его августейшей бабушки исправить коварную судьбу новорожденного мальчонки, генетически неизлечимо больного синдромом Паркинсона.
Впрочем, не будем переходить на личности. Лучше обратимся к странной чуткому русскому слуху фамилии автора. Несомненно, что-то родное слышится в ней: не наигранные страсти мало бюджетных мыльных опер небольших латиноамериканских стран, рев бразильской торсиды на Маракане, купание с гавиалами в Амазонке, и, как ни странно, железная поступь только что высадившихся на территории будущей Колумбии конквистадоров, ведомых к золоту инков своим несгибаемым предводителем.
На деле же все оказывается намного проще: Юджин Раффа, шестнадцатый ребенок в семье одичавшего испанца и далеко продвинутой в духовном отношении эскимоски, родившийся в небольшом селении на полуострове Аляска, расположенном милях в 70 юго-восточнее когда-то гремевшего на всю старушку планету селения (а также одноименной реки) Клондайк.
До шестнадцати лет маленький Юджин коротал свои дни на Юконе, где пытался обучаться в общеобразовательной школе для нормальных детей, а также брал уроки игры на шестиструнной гитаре у заброшенного в их места сербского моряка по имени Вайзберг Йосич. Это именно Вайзберг Йосич и поведал тогда еще совсем юному и неопытному Юджину о далеких и удивительных странах: таких как Сербия, Италия и Македония, где Йосич провел всю свою жизнь между стойкой какого-то местного бара и прилавком посудомойки в качестве помощника главного кока рыболовецкого траулера «Восход». Как он попал на Аляску - это отдельная загадочная, но необычайно романтическая история, случившаяся между уже повидавшим изнанку жизни Йосичем и пылкой бортпроводницей теплохода "Ракета" с подводными крыльями "Тайфун над Килиманджаро" Манькой Навигацией, просто поражавшей очевидцев в самое сердце своим дерзким разлетом бровей, горячим и неудержимым нравом, а также чутким, отзывчивым сердцем и невероятно длинными ногами в классической пропорции "три к одному". Понятно, что Йосич без памяти втрескался в Маньку в тот самый момент, как только ее увидел. Бросив свой рыболовецкий траулер "Восход" он перебрался на атомоход "Гордость Антарктики" и последовал за ней (Манькой, разумеется) по Северному Ледовитому океану в качестве обычного палубного матроса, исправно драящего медяшку, а также бегающего на редких стоянках в портах Дудинка и Певек на свидания с любимой девушкой - мечтой всей его жизни. Как это ни покажется странным, однако Манька не только обратила внимание на уже стареющего Йосича, но и даже пару раз обогрела его убогую жизнь жаром своей юной души. Поскольку пожениться они не смогли в связи с несовершеннолетием Маньки, а также отсутствием проездных документов у Йосича, забывшего свой заграничный паспорт в далекой Черногории, то вскорости их помолвка расстроилась и Манька ушла на постоянное место жительства к капитану шхуны "Бродяга" Иннокентию Кнышу. А расстроенного таким поворотом судьбы Вайзберга Йосича списали на берег с разбитым сердцем, после чего он и он поселился в пригороде Юкона, где в один прекрасный день увидел маленького Юджина, гонявшего футбол стыренным в кабинете географии помятым глобусом Луны вместо футбольного мяча, в стае таких же юных сорванцов, дружно слинявших с очередного урока по эскимосскому. Йосича поразила неординарная техника Юджина и он решил взять над ним шефство, чтобы вырастить из юного дарования достойную смену Йохану Кройфу, Мишелю Платини или Поло Росси. Однако в девятом классе у Юджина началась астрономия, он тут же забыл про футбол и принялся сооружать телескоп для более подробного рассматривания небесных светил из папиного тубуса для чертежей и бабушкиных очков для чтения вечерней газеты "Звезда Юкона". Кстати, именно тогда Юджин на всю жизнь запомнил главные отличительные признаки небесных тел, упавших на Землю - метеоритов, то есть, коими являлись регмаглипты, хондры и видманштеттеновы фигуры, что совершенно случайно пригодилось ему немного позже - уже в пору зрелой жизни, при идентификации малопохожих на остатки небесного тела осколков тунгусского метеорита, найденного Юджином и его друзьями среди непроходимых болот Северной Тунгуски Витимского края.
Бабушка отнеслась к увлечению внука астрономией весьма спокойно, хотя запасных очков у нее не было. А вот папа, тубус которому был просто позарез необходим для ношения в нем на работу бутылок с водярой, долго искал его у Юджина под кроватью, бубнил при этом какие-то нехорошие испанские слова и подозрительно посматривал на Юджиновский телескоп. Однако мама Юджина - Ытырынга, - которую папа Мигель ласково называл Хуанитой и не чаял в ней души - даже в те моменты, когда в ярости таскал ее за длинные смолянистые косы, заступилась за своего шестнадцатого по счету отпрыска, и не позволила отцу совершить акт вандализма над собственноручно Юджином собранным тонким астрономическим прибором. Юджин вообще был любимчиком Хуаниты Гонсалес (это у Ытырынги фамилия такая по мужу была), и она никому не давала его в обиду. А когда Юджину исполнилось шестнадцать, и он достиг зрелости по эскимосским традициям, подарила ему самую настоящую астролябию. Эту астролябию, к слову сказать, Юджин честно пронес через всю свою жизнь. Хотя, следует заметить, она была довольно-таки тяжелая.
Вот так и прошло детство юного Юджина, на фоне синих аляскинских гор, при горячей любви Ытырынги и наставничества Йосича, за гоняньем глобуса вместо футбольного мяча и романтическим рассматриванием созвездия Гончих Псов в собственноручно изобретенный телескоп в перерывах между уроками эскимосского и астрономии.
Впрочем, вернемся к странному жанру Юджина Раффы, который он стал называть сначала сказками, а потом и вовсе свел к мифологии конца второго тысячелетия нашей эры.
На самом же деле этот жанр вообще следовало бы называть на английский манер "Стьюппед фэнтези" или, если перевести на нормальный русский язык - тупой или придурошной фантастикой.
Юджин рано понял основную заповедь величайших беллетристов конца двадцатого столетия: литература кончилась в конце столетия девятнадцатого. Поэтому все написанное после Льва Толстого можно смело заносить в недостойное царапанье мягким ногтем своих фамилий на постаменте этого матерого человечища ихнего времени.
Тягу к словотворчеству Юджин почувствовал рано. Еще в четыре года он принялся сочинять патриотические стихи про освободительную войну тибетцев против китайского колониализма, в 14 перешел к любовной лирике, а уже в 18 написал бессмертное выдающееся произведение в стихах по мотивам повести Ивана Ефремова "Сердце Змеи". Правда, рукопись была безвозвратно утрачена, и восстановить ее так и не удалось. В двадцать три года Юджин вызрел для прозы и принялся строчить сентиментальные эссе про пьющих из лужи лошадей на восходе тающей в замкнутой бесконечности Млечного Пути прекрасноликой Луны.
Затем он написал еще одно выдающее произведение в стиле трогательного неоромантизма Михаила Анчарова: пьесу "Мятущийся коростель", о трогательно-наплевательской любви главного героя к главной лирической героине, ярким прообразом которой послужила его первая (и, следует заметить, совершенно неудачная) попытка тесного контакта с противоположным полом с целью построения элементарной ячейки общества - семьи, его законная супруга, злая и эгоистичная женщина, а если по жизни - так и вовсе законченная мегера. По сведениям очевидцев, она была немного не в порядке в смысле чувственной сферы, что оставило ее в глазах современников всегда что-то отчаянно доказывающей кому-то невидимому. В общем, окружающие старательно избегали ее ненавязчивого общества, и ее пути с Юджином также, в конечном итоге, разошлись. К тому же она была старше Юджина практически на четверть века, и к моменут их знакомства у нее были уже довольно взрослые внуки. Хотя, конечно, это было далеко не главное в их нетривиальных отношениях. А главным было то чувство, что их связывало те недолгие восемь лет совместной жизни, которую они и провели вместе.
Трудно сказать - что послужило тому, что Юджин, наконец, дорос и до простенького и непритязательного жанра сказки. Однако совершенно точно, что вовсе не окончательное расставание со своей лирической героиней: она так и осталась в окошке, на восьмом этаже, а он отправился странствовать по свету. Причем странствия эти неоднократно приводили его в самые удивительные закоулки Мироздания. И, возможно, в одно из таких путешествий, когда Юджин болтал ногами, сидя на краешке Вселенной и пытаясь удить рыбу в Завселенском Океане, ему и пришло то самое откровение, после которого он и начал сочинять свои удивительно непонятные сказки.
Однако сказки те были далеко не простые. Юджин придумал писать их т.н. "вывернутой" прозой. Образно говоря - если другие авторы тех лет старались писать свои произведения мехом наружу, пытаясь завернуть свои самые обычные мысли в обертку поярче и сделать их покрасивше и попривлекательнее для читателя, то Юджин – прямо у нас на глазах - смело выворачивает шкуру полотна (прямо вместе с заключенным в нее организмом) наизнанку и демонстрирует эту неописуемую красотищу своему преданному читателю. Впрочем, прозу Юджина Раффы с таким же успехом можно окрестить и ортодоксальной и перпендикулярной. Словом, как не называй этот стиль, однако по прочтении первых же двух-трех строк поневоле на ум приходят мысли о полном несоответствии автора его же собственным морально-этическим установкам. Более того, настойчиво складывается впечатление, что автор сам того не понимает, о чем пишет. А если и понимает, то с большим трудом. И это, если отвлечься от реальной действительности, придает особое очарование его кружевной прозе, написанной жутко тяжелым и абсолютно непонятным современнику языком.
О самых простых вещах - о любви и ненависти, о мужской дружбе и предательстве, о первом влечении и зрелом чувстве, о страдающей женщине и понимающем мужчине - Юджин умеет сказать так, что это сразу становится непонятно его читателям. Поэтому мало кто из них способен долететь в своих фантазиях духа хотя бы до половины его плавно текущей в неизвестные туманности и созвездия вывернутой прозы.
Вот таким, собственно, в самых общих чертах, разумеется, представляется на сегодняшний день абсолютно неординарная и удручающе загадочная личность слегка нетипичного графомана современности Юджина Раффы.
Б. Каленый