Тройное убийство

 
 
 
                САНТЕХНИК ИЗ РУОП
 
                Николай Изгорь
 
 
          Эта милицейская повесть является отголоском действительных
 событий, однако «Сантехник из РУОП» представляет собой художественное       произведение с вымышленной фабулой и
вымышленными героями. Совпадение сюжета с какими-либо
настоящими событиями и совпадение имен или фамилий
героев повести с реальными персоналиями - необходимо
расценивать как чисто случайные. География событий так же
условна, и город Чебокссары – не идентичен городу Чебоксары.

 Автор идеи и консультант – Александр Сачек.

 
 
 ПЕРВАЯ ЧАСТЬ.
 "ТРОЙНОЕ УБИЙСТВО"
 
 Глава 1.

 Погожим августовским днем дальнобойщики вели машины по Казанскому шоссе в южном направлении вдоль правого берега реки Волги, которая то надолго исчезала из поля зрения, то вновь виднелась своими излучинами. Проехали Работки, мелькнувшие слева где-то в яме, потом миновали Лысово. Гена Тимуров чувствовал себя вольготно за рулем. Тяжелая машина была послушна, за дорогой можно было следить не особенно внимательно, потому что впереди все загораживал лидирующий трейлер, ведомый опытным Батей. К высоте камазовской кабины Гена уже привык, хотя в свои 34 года профессиональным шофером стал только недавно, когда вдруг обнаружил в 1992 году, что у него смешная зарплата, да и ту перестали выдавать в хиреющем на глазах “Автопромпроекте”, где он был перспективным конструктором. Благо за руль он сел чуть ли не с пеленок. Папа, модный в городе портной, его еще дошкольником сажал на переднее сидение старенькой, но исправной “Победы” и объяснял значения рычагов, кнопок и прочих шибздиков, хотя ему больше всего тогда нравилось бибикать. Отец умер, хотя и успел сменить “Победу” на “Волгу”, осталось и другое богатство, но деньги на сберкнижке пшикнули. Досконально зная автомобиль, легко управляя им, даже в армии, перед поступлением в ВУЗ, получив опыт вождения и тяжелых машин, он, не долго думая, ушел в автохозяйство по соседству и был очень доволен. Деньги потекли, которые ему в Автопроекте и не снились, в новом коллективе оказалось немало “культурных” людей, так что он не чувствовал себя белой вороной, и портило всё только одно - он трусил выезжать в рейс в одиночку, тратя всю свободную энергию на попадание в караванные поезда. Вот даже сейчас, где-то на втором плане он продолжал думать о том, как он вернулся из предыдущего рейса с Кубани и узнал, что как раз в то время, когда он был там, там же зверски убили нескольких дальнобойщиков, разумеется, грабанув груз.
 
 Напарник его сидел молча рядом. Славик был на 8 лет моложе и слыл поэтом руля. Только за баранкой он был весел и говорлив, и если не с кем было перекинуться словом, он начинал напевать, часто поправляясь на сиденье, больше не от неудобства, а от нетерпения получить еще большее наслаждение от поглощения дорожной ленты и воли вокруг нее. Когда он был не за рулем, свобода исчезала, и та же самая дорога, и те же самые красоты были неинтересны и скучны, а мысль сворачивала к думам о том, как бы ему окончательно преодолеть сопротивление жены, которой из-за ревности не нравилась его работа. Правда, он был грешен, и один раз даже чуть не попух, подхватив “полковника”. Его спасло то, что он был в длительной командировке и закапал еще в пути, успев вылечиться до возвращения домой. Но это был такой пустяк, когда рядом ребята и с “генералом от венерологии” не тужили.
 
 Впереди машина замигала красными огоньками и начала наезжать на обочину. Гена потихоньку свернул за ней. Привал был обговорен заранее. Из передней машины вышел свободный напарник - пожилой шофер небольшого роста невзрачной наружности. Не подав никакого знака, он пошел от дороги. Это был навечно молчаливый человек и, может быть, к лучшему, потому что он владел только выразительной частью русского языка.
 Медленно обойдя лужайку, он повернулся к машинам и громко сказал:"Вроде не засрано"

 Трое уже “накрывали стол”, а Батя все еще чего-то возился в кабине. Гена и Славик сначала заметили, как загорелись глаза у Третьего, а, обернувшись, увидели, что Батя приближается к ним с двумя бутылками водки в руках.
 – Горьковская милиция, считай, позади, чувашская впереди, а мы посередке. Надо отметить это дело, - сказал Батя.
 
 Это был пожилой человек, но с еще не состарившимся загорелым лицом, с седым бобриком волос, высокий, широкоплечий, с властным взглядом, с уверенным поведением, что подпортили только осторожная походка, из-за нарастающих болей в спине, да просторные брюки с мотнёй на уровне середины бедер.
 – Слышь, обратился он к Гене, - у тебя валидол был, я что-то у себя не нашел. Возьми - зажрём.
 Гена послушно направился к своей машине, но прежде наказал: “Мне немножко”.
 
    Когда он вернулся к своим, Батя уже вёл разговор. Гена ждал, что он опять будет рассказывать о своих ловких неуловимых махинациях с пломбами или о своих нескольких гаражах, которые сдавал в аренду, но на этот раз Батя жаловался на своего спившегося младшего брата и свою 90-летнюю мать, с которой жил:
 – Вломится, грязный, оборванный, в драных кроссовках: “Ма! -ма! Дай! Стольник! - умираю!” - Батя сидя, слегка выпрямившись, изобразил гориллу, потрясая плечами и полусогнутыми руками, - А та: кудах-т, кудах, - и он изобразил наседку, прижав локти к телу и помахивая предплечьями, как крылышками, одновременно поворачивая голову сначала налево, потом направо, - А вонь! У меня и так не продохнуть. Говорю: “Мама, до туалета два шага, мимо него на кухню ходишь”. Нет, сует под себя горшок - и все мимо...

   Когда они закончили завтрак на траве и собирали остатки, Гена встал и направился к кустам.
 – Пойду, брызну.
 – Да хоть по-большому, - разрешил Батя.
 
  Но не успела кампания отвлечься за время, которого не хватило бы ни на большое ни на малое, как они услышали треск в кустах лесополосы и, дружно посмотрев в ту сторону, увидели бледного, как полотно, Гену с расстегнутой ширинкой, из которой торчал уголок рубашки.
 - Там..., - едва расслышали они сдавленный шепот Геннадия.
 
Глава 2.

 А было так.
 
 На подмосковной даче встретились Шумов, координатор фракционной работы Федерального собрания, и депутат Государственной Думы Брызгалов.
 
 Принимал Шумов как хозяин в пока еще казенной даче, обживаемой им перед тихой приватизацией до той поры, пока все привыкнут, что это его дача. Самоуверенный и вальяжный еще с директорских времен советского прошлого, он нисколько не удивился тому, что попал в число руководителей страны, а наоборот только уверился в том, что и раньше полагал: священные слова государство, верховная власть, народ - не отвлеченные представления, а живые конкретные люди, которые толкаются острыми локтями, расширяя своё жизненное пространство, одни - внизу, другие - на самом верху, и тех, кто толкался наверху, он знал всех до одного, как облупленных. И что его здесь поначалу расстраивало по сравнению с директорскими временами, когда был какой-никакой кодекс поведения, так это отсутствие всяких правил игры, что впрочем развязывало руки, по крайней мере, на обозримое время. И если он, Шумов, чувствовал в себе силы обыграть любого, с кем сталкивался, и в отсутствие правил игры, то в длительной перспективе он был не уверен, что эта ситуация будет продолжаться достаточно долго, и не за горами время, когда так называемый народ - чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй - породит новых, ему уже знакомых хватких и безжалостных людей, способных по своим понятиям перевернуть пирамиду, из которой он выпадает при первом неверном шаге, и насовсем. И наблюдая за другими, он быстро понял, что и ему надо обзавестись запасными опорными точками вне страны. И сегодняшний гость мог ему, еще не ведая об этом, помочь. А как - Шумов уже хитроумно придумал.
 
 Депутат, тоже крупный щекастый мужчина, был на вид попроще, однако на просителя не походил из-за своих нахальных, насмешливых, прямо смотрящих глаз, и его выдавала только болтливая речь в отличие от Шумова, говорившего медленно и веско. Они сидели в холле на диване уже минут десять, как заметил Брызгалов по настенным часам красного дерева под старину, которые ему при первом взгляде показались неподвижными и висящими для красы, пока вдруг они не начали прозванивать время. «А! Они ведь без гирь, на батарейках, - додумал Брызгалов, - а третью батарейку для маятника не вставили».
 
     Брызгалов не знал, что Шумов соблюдает ритуал, и был недоволен разговором. Он уже изложил свою просьбу о помощи в новой избирательной компании, и уже получил заверения в том, что такая помощь ему будет оказана, но договоренность казалась какой-то скороспелой и неконкретной, с каковой потом не спросишь. И он решил пойти по второму кругу, чтобы подчеркнуть гарантии со своей стороны, тем более что Шумов мимоходом вспомнил случай, как Брызгалов голосовал вопреки его совета, о чем депутат уж и забыл. Чтобы не перебивать, Брызгалов стал ждать паузы в словах Шумова:
 – Сейчас проходит время голосовать, следуя своим личным представлениям о том, что правильно или неправильно, полезно или вредно. Посмотрите, сколько у депутатов появилось красивых и дорогих аксессуаров, я уж не говорю о пейджерах, появились сотовые телефоны, даже - портативные компьютеры! Для меня это означает одно: начинается голосование не по политическим мотивам, а по экономическим, - он посмотрел на Брызгалова, будто проверяя, понял ли тот его мысль.
 
 – Валерий Филимонович, теперь можете во мне не сомневаться, буду пай-мальчик, но впредь мне нужно опять попасть в Думу, мне нужно для этого профинансировать избирательную компанию, которая будет подороже предыдущей. Надо бы создать фонд на общественных началах. Анатолий Александрович порекомендовал мне именно к вам обратиться именно с этой точки зрения...
 
 – А у тебя что? своих денег не хватает? а я у тебя думал попросить. Ты ведь у нас миллиардер, - перебил его Шумов очевидной шуткой.
 
 – У меня всё в деле. Оторву от дела - дело встанет. А то ли изберут, то ли нет - другой может обойти, а дело остановится, потом не догонишь. А кредитов сколько возвращать! Да уж новых нахватал... - чуть ли не обиделся Брызгалов, искренне полагавший, что богатым может быть любой человек, захотевший стать богатым. Денег у него было полно, но он не знал точно сколько у него денег, кому сколько он должен, кто ему сколько должен, у него даже была плохая память на цифры и раз на заседании Думы, выступая при обсуждении бюджета, он перепутал миллиарды с триллионами, однако он безошибочно опирался на свою предпринимательскую и финансовую интуицию, и дело его, начавшееся с винных заводов и фармпродукции, росло как на дрожжах.

 Над ними над потолком кто-то тяжело прошел к углу, и Брызгалов посмотрел в ту сторону на винтовую лестницу и, подтянув к себе дипломат, где у него были припасены мимозы на случай представления, спросил:
 – Что-то Софии Васильевны не слышно и не видно...
 
 Шумов, сделав вдруг совсем другое лицо, излучившее доверительность и доброту, сообщил: «Да поругались утром - она не в духе... Пойдем-ка ко мне в кабинет». И Брызгалов облегченно и шумно вздохнул, поняв, что это была преамбула, а сам разговор только еще предстоит.
 
 Они поднялись по другой широкой лестнице на второй этаж и там вошли в просторный, но уютный дачный кабинет Шумова.
 
 Валерий Филимонович лишил Брызгалова его козырного преимущества - заговаривать партнера, и всё время пока они двигались, держал монолог, продолжив его в кабинете:
 – ... Деньги есть и их нет. Они - на виду. Дать одному, значит взять у другого. А все эти Счетная палата, аудиторские проверки! Я уж не говорю о бюджете, все Фонды в принципе подотчетны. Ну, изыщешь - а что с ними делать? Избирательные затраты тоже регламентированы... - примолк он, знаком усаживая Брызгалова в одно из двух кресел около круглого столика, которому легко нашлось место у левой стены помимо огромного рабочего стола прямо у широченного окна, с задвинутым под столешницу обыкновенным крепким табуретом. Брызгалову понравились кресла и точно под стать им диван у противоположной глухой стены: коричневого цвета за счет мохнатого покрытия, кудели которого спускались до полу. Такого же цвета, но гладкая ткань закрывала от прямого солнечного света из окна книжные полки до потолка.
 
 Когда Шумов открыл бар в левой стене, Брызгалов стремительно поднял свой дипломат, щелкнул, открывая его, и быстро поставил на столик красивую бутылку, провозгласив: «Людовик!» Шумов улыбнулся, поднося к столику не рюмки, а стаканы, и вернувшись к бару, достал малость початую бутылку: «И у меня Людовик!» Запечатанная бутылка потом так и осталась на столике.
 
 Пока не спеша они, закусывая конфетками, в два приема осушили бутылку коньяка, выставленную Шумовым, тот, продолжал «размышлять»:
 - Остается возиться с наличными деньгами. Их дадут, только бери. Но что их чемоданами носить? В сейфе хранить? - он показал головой на стенной сейф над диваном, - Конечно, от нала никуда не денешься, но дело ведь не только в избирательных компаниях. Предприятия стоят, директора приезжают, в ногах валяются, просят помочь - всё сдвинется, всё заработает, лишь бы немного оборотных средств для затравки. Банки не допросишься, им подавай 100-процентную прибыль через год, а проекты серьезные, начнут окупаться не через год, а через два и три и больше. Страна стонет. Нет, надо иметь Федеральному Собранию свои неподотчетные источники для помощи отечественной промышленности, да и сельскому хозяйству, - уверенно плёл Шумов и так убедительно, что Брызгалов с серьезным видом внимательно слушал его. Никогда еще он так долго не молчал.
 
 Но когда Шумов вдруг сел напротив в кресло и, глядя в упор, спросил: «И здесь вы можете помочь!», теперь Брызгалов встал и пошел к окну, чтобы скрыть свое расстройство: дурак, не так я построил разговор, по другому его надо было начинать, но ничего еще не потеряно.
 
 Ему не удалось протиснуться к окну между столом и большим телевизором на тумбочке. Он только глянул на бумаги на столе, лежавшие текстом вниз, да за телевизором на розетку с накрученными проводами, как умеют хомутать только наши служивые электрики, и, поставив на телевизор стакан, который оказался у него в руке, повернулся к Шумову. Брызгалов только открыл рот, что-то сказать, как где-то внизу зазвонили, и вдруг из-под оставленного им кресла выбралась небольшая собачка, тоже коричневая, вся тоже в кудельках до полу, и, слабо вякнув, выбежала в полуоткрытую дверь. Брызгалов, понявший, чтО ему будто мешало, когда он сидя располагал ноги под креслом, сказал, отвлекшись, совсем другое: «Это - что? Кокер-спаниель что ли?... Вы его подобрали под диван с креслами?»
 
 – Нет, диван с креслами под него, - улыбнулся Шумов, который тоже поднялся и заглянул в ту сторону, куда убежала собачка, и откуда донеслись отдаленные женские голоса, один низкий капризный и несколько голосов позвонче.
 
 – Пойдем, погуляем в парк, - предложил Шумов, ничего не убирая, кроме стакана с телевизора на столик, вытерев рукавом место, где стоял стакан.
 
 В холле на их диване сидела женщина, которая что-то писала в гроссбухе, две другие тетки ходили вокруг, разыскивая инвентарные номера на вещах. Увидев Шумова, женщины залебезили, а он прошел через холл с непроницаемым лицом в упор никого не видя, и лишь у двери спросил у Брызгалова: «Тепло, наверное? Солнышко...» В прихожей из боковушки вынырнули два амбала. «Мы - здесь», - сказал им Шумов, но один все-таки вышел вместе с ними на крыльцо и поозирался, раза три бросив взгляд на брызгаловскую машину, в которой сидели трое молодых людей, неподвижные как манекены.
 
 Шумов с Брызгаловым пошли за дом, выруливая на солнечную сторону по сухой уже дорожке. Было свежо. Деревья были голыми, кроме елей, земля была грязная, валялись белые скелеты снега-последыша, но вешний воздух, теплый солнечный поток, хмель в голове будоражили обоих мужчин. Парк сейчас был некрасивый, но Брызгалов позавидовал: у него такого нет, а надо бы.
 
 – Нет, не дензнаки бы нужны, ни деревянные, ни зеленые нужны, - воодушевлялся Шумов, переходя к главному. - Золото! - и он указал высоко перед собой, будто показывал золотой палец. - Предки не дураки! Емко, носко, дорого, без инфляции. Ну не считая колебаний курса за тройскую унцию. И на внутреннем рынке, и на внешнем рынке. У нас есть фирмочка в Дании. Хочешь - копит, хочешь - продаст. Назад - в виде инвестиций. Оттуда - все легально...
 
 – У меня есть знакомые на таможне, - вставил Брызгалов, стараясь угадать свою роль.
 
 – У меня сто знакомых, - парировал Шумов, - да только оборзели ребята. Овчинка выделки не стоит. Нет, мы сделаем по-другому, - хитро посмотрел он на Брызгалова, - Не ломай голову! Я уже все придумал. У тебя есть винные заводы, у тебя есть экспортные линии. А я знаю технологию мелкого суспендирования золота в желтом вине, а что делать с вином ребята в Дании знают.
 
 – А золото? - проглотив слюну, спросил Брызгалов.
 
 – А это самое главное. На этой неделе съездишь в Спасск-на-Оке, на завод Цветмет. У них там есть внеплановое золото, да еще какое! Космической чистоты, пять девяток, шестую добивают! Там войдешь в курс дела - иди прямо к директору. И за работу! Тебе сколько надо на избирательную компанию-то? - неожиданно спросил Шумов. Пока Брызгалов соображал, сколько ему заломить, Шумов продолжил:
 
 – Бери сколько хочешь. Но сам не борзей! - погрозил Шумов золотым пальцем.
 
 – Мне сказать: что я от вас? - спросил Брызгалов, одновременно разгадывая, знал ли Собчак об этом варианте, когда рекомендовал Шумова.
 
 – Нет, - строго сказал Шумов, - Просто скажешь: я - Брызгалов Алексей Владимирович - и всё!
 
 Шумов зябко поежился и повернул назад:
 – А так примерно через... Когда у нас весенняя сессия кончится? ... Ну, через месяц - ко мне сюда, милости прошу. Мы окончательно всё утрясем. Я буду здесь один. Так что встретимся с шашлычком, с банькой...
 
 – Можно и девочек, - не то посоветовал, не то спросил Брызгалов.
 
 – Можно, - спокойно согласился Шумов, - Они у тебя как называются? Лаборантки?
 
 – Ага, - ответил Брызгалов.
 
 И два грузных человеческих самца довольно поржали.
 
 Глава 3.

 A еще было так.
 
 Утром была солнечная, уже по-летнему бесснежная Москва, потом самолет летел над облачной антарктидой, потом начал спускаться и показалась земля, здесь еще заснеженная, но с лыжней между кочек и проталин, и с текучим ручейком вдали. Потом проталины оказались лесом, кочки – холмами, лыжня - шоссе, а ручеек - Северной Двиной.
 
 «Неужели это было сегодня?»- удивлялся Милованов, сидя в парилке на полке, обливаясь пОтом и рассматривая мозаику на своем раскрасневшимся теле в белых пятнах там, где сосуды не расширились. К парной он не привык так же, как и к командировкам, предпочитая домашнюю ванну и министерские коридоры МВД. И эта командировка с целью проверки
«Соблюдения прав осужденных в местах заключений» была прикрытием для выполнения тайного поручения. Пока всё шло как по писанному. Всё предвидели: и как встретили, и что говорили, и кого прикрепили, и как принял начальник ИТК tet a tet его секретное распоряжение о негласном отпуске заключенному Бурятову для проведения важной операции, где тот «будет подсадной уткой», вплоть до завершающей баньки, которую в ИТК сооружали потихоньку за счет расходов на ремонт помывочной для заключенных. Всё там знали наперед! Далеко не пусты разговоры о том, что на той стороне прислуживают безработные кэгэбэшники.
 
 Сейчас Милованов вдвойне наслаждался, видя перед собой высокого стройного голого молодого мужчину, который зачерпывал ковшом воду в таз, и Милованов с трудом отводил взгляд от его тела, сплошь состоящего из мышечных полос, от мощных ятр со шлангом болтающимся чуть ли не до колен, а, главное, от его белой мальчишеской попы без единого волоска и с таким щемящим изгибом к талии, что Милованов испугался за себя и свое желание. Он был голубым. Именно на этом его и подловили с той стороны.
 
 «Поддать?»- спросил молодой человек, посмотрев на Милованова своим характерным гестаповским взором, от которого из головы Милованова мигом вылетели все игривые мысли.
 
     Стас был тем прикрепленным к Милованову офицером, который официально имел должность начальника службы безопасности лагеря, а на деле был доверенным лицом и правой рукой начальника лагеря, кому идейно служил верой и правдой, отвечая на доверие и отеческое отношение патрона. Остальным от Стаса доставалась плохо скрываемая холодность, граничащая с высокомерием. Он культивировал в себе супермена. Физически отлично развитый, сильный, выносливый, сознательно смелый, меткий в стрельбе, начитанный, по природе внимательный к людям, он щеголял своим презрением к ним как бы из мести, что он не дворянин, а из простой семьи, кончил обычную школу, а не суворовское училище, куда пытался поступить, что служит в глуши во внутренних войсках, а не в элитном подразделении типа «Альфа». Заглядывая в будущее и упираясь там в глухую стену, он начал вычитывать сведения о фашиствующих организациях и даже в отпуск искал контактов с ними, но и там оттолкнулся, увидев, что они сплошь состоят из говенных фюреров. Сейчас ему оставалось пока зло поддерживать спортивную форму, точно служить, властвовать над женщинами и пить не пьянея в компании мужчин.
 
   -«Нет, хватит, пожалуй»,- отказался от поддачи командировочный.Он приподнялся и, кряхтя, начал спускаться к полу. Стасу он был просто безразличен. Стас уже оценил и жирок на теле еще молодого милицейского чиновника, и животик у него, выпиравший в сидячем положении, и под животиком выглядывавший глазок маленькой пипки.
 Они прошли в моечную. «А это дверь куда?»- спросил Милованов, показав на утепленную дверь, напротив реечной двери в предбанник. «А это - кто захочет в снегу поваляться», - объяснил Стас. «О, хорошо!»- воскликнул Милованов и, со второго толчка открыв дверь, вышел на крылечко, но там ему не понравилось. Снег уже посерел, осел и кое-где по насту в виде дополнительного урожая еловых шишек валялись крутые собачьи какашки. Глубокий снег белел за сваленной, но не убранной лесиной старой сосны с одним глубоким запилом у комеля, осиленным до половины. «Далеко», - прикинул Милованов. Потоптавшись и остыв, он вернулся в моечную. Увидев, что Стас, распаковав мыло и понюхав его, начал мылить мочалку, Милованов торопливо опрокинул на себя шайку воды и поспешил в предбанник: осталось выполнить последнюю часть задания - замарать полковника.
 
   Полковник Сидоров сидел всё еще мокрый, то и дело вытираясь простыней и отдуваясь. Это был человек полный, небольшого роста и уже в маститых годах. Исправительно-трудовая колония была огромным хозяйством, где тысячу заключенных нужно было кормить, обиходить, занимать трудом, охранять, лагерь нужно было бесперебойно снабжать топливом, электричеством, инструментом и снаряжением, там должна была царствовать дисциплина, служивые и вольнонаемные нуждались в получении довольствия, зарплаты, всяких льгот, и всё это полковник делал лучше, чем в других лагерях, потому что хорошо знал своё дело, и потому что за многие годы оброс хозяйственными связями, так что, не смотря на его солидный возраст, никто и не собирался отправлять его в отставку, по крайней мере, до перехода пенитенциарной системы под крыло Министерства юстиции, слухи о чем всё крепли и крепли. И всё бы хорошо, если бы не одна беда: зимой у полковника случился грипп, осложнившийся воспалением лицевого нерва. Провалявшись месяц в Центральном госпитале, он вернулся в строй с перекошенным лицом, и, стесняясь этого, сам задумался об отставке.
 
 - Ну, как банька? - пробубнил он навстречу Милованову, - А еще лучше будет. Никак врезку не закончим. Сварщиков не было, а теперь нашли в Архангельске, так раствор есть - кирпич - бар.
 Полковник был уже здорово пьян, видать, и сейчас наедине успел принять, и Милованов заторопился:
 - Не помогут у нас вам со щекой. Вам нужно в одну немецкую клинику ехать. Я название её не помню, но оно у меня записано. Там блестящие результаты. Через месяц - как ни бывало. Применяют новейшие методы...
 Полковник вытаращил глаза. Он плохо знал командировочного, видел его раньше в Политуправлении, тот читал им какую-то лекцию, потом, уже в новые времена, раз наткнулся на него в юридическом отделе Министерства, а в этот раз он ему даже в командировочное удостоверение не заглянул - сразу поручил Стасу всё сделать как надо, с начальством выше ссориться нельзя из-за пустых формальностей, но последние слова возмутили полковника:
 - На какие шиши? Какую Германию? Какая клиника? - завопил он, пропуская воздух через одну щеку и половину рта.
 - Иван Прокопьевич, - перехватил инициативу Милованов, быстро наливая разведенный спирт полковнику и себе и, покопавшись в разбросанных на столе закусках, положив обоим по куриной ножке, - Я ведь приехал с очень важным поручением. Если всё получится хорошо, как задумано, вас без внимания не оставят. А вы берите отпуск, оформляйте визу и поезжайте, все координаты я вам сообщу. Пять тысяч долларов, я думаю, вам хватит. Мне поручено вам их передать.
 
    Полковник вмазал еще одну стопку, окончательно достигнув стадии всемогущества и всевластия, и приказал вошедшему Стасу:
 - Капитан! Надо всё сделать так!..- он показал как, помахав кулаками перед собой, - Что б!- и он еще раз помахал кулаком, и, отодвинув куриную ножку, начал искать другую закуску.
 - Уточнить на всякий случай, - обратился Милованов к Стасу, - У вас один Бурятов? А то всякое бывает.
 - Да, - Стас утвердительно мотнул головой внутри полотенца. И пока Стас одевался, а потом сидел розовый в чистой рубашке, закинув нога на ногу, положив на колено кисть руки, поигрывая зажигалкой, которая у него быстро бегала между всеми пальцами по очереди вверх, а потом вниз, Милованов учил его:
 - Сделать надо, чтоб комар носу не подточил. Вы ведь знаете - у преступников есть везде глаза и уши. Недооценивать их нельзя. Вся операция может провалиться. У вас когда заседание Административной комиссии? Главное, после неё с приказом по лагерю не тянуть. Но на Бурятова все бумаги оформлять отдельно. Чтобы никто не знал. Он - здесь! Контингент - перетасовать. Оформляйте как в отпуск по семейным обстоятельствам за примерное поведение. За ним приедут - возьмут, и привезут - можете не беспокоиться. Да куда он денется? … Ну, уж если что случится! Всякое бывает... Тогда вы эти протоколы вытащите и присовокупите. И всё будет в порядке...
 
   Ледяной взгляд Стаса ему не нравился. Милованов начинал раздражаться:
 - И все-таки попросил бы вас стенд «Правовое положение» сделать буквами покрупнее - очень мелко написано, - надумал сказать он. Стас улыбнулся и, показав размер рыбы у скромного рыбака, сказал:
 - Он будет тогда таким большим, что атлантическим циклонам дорогу перегородит, - и капитан встал, чтобы помочь полковнику одеться. Того уже так развезло, что он только мычал и бубнил уже что-то непонятное.
 Они вдвоем приволокли полковника в его логово, там при выходе Милованов чуть замешкался. Стас посадил Милованова в машину, которая уже ждала, и командировочный отбыл на аэродром.
 
     Утром полковник проснулся с похмельной головой, плохо помня окончание бани, но с отчетливой мыслью: «Какие доллары у Министерства?». На столике у кровати лежала тоненькая стопка зеленоватых денег. «Задаток что ли?» - подумал полковник. Он встал, держась за голову, сходил в туалет, а вернувшись, подошел к столику, разглядел одну купюру и стал медленно пересчитывать: нет, все пять тысяч! - удивился он малости пачки. Потом он поднял голову, посмотрел в зеркале на свою перекошенную рожу и решил: «Да ладно!».
 
Глава 4.

В аллее лесопосадок на 525 км трассы Москва – Казань медленно бродили несколько человек, всматриваясь в землю под ногами, будто искали грибы: шла тихая, но важная работа, не заметная с шоссе, где, не останавливаясь, проносились в обе стороны машина за машиной. У обочины мирно стояли два трейлера. Милицейский транспорт расположился на грунтовой дороге за плотными рядами тополей и берез, не привлекая внимания проезжавших мимо, как до этого не привлекал ничьего внимания брошенный в аллее и скрытый за деревьями легковой автомобиль ВАЗ-восьмерка темно-серого цвета, недалеко от которого лежали в траве три мужских трупа, головами к одному пеньку, как застывшие стрелки: часовая, минутная и секундная, отличающиеся по длине и толщине.
Начинали вчетвером приехавшие на милицейском уазике след в след за трейлером Славика, которого Батя послал известить милицию. Потом подъехал еще один уазик, высадивший десант в помощь. Потом прикатил зам начальника райотдела и не один, а еще с двумя сотрудниками, не считая водителя. И всем нашлась работа. Возглавивший её как старший по должности майор Пузанов, узнав, что трупы “свежие”, наверняка сегодняшние, тут же расширил зону интереса. Двоих на одном уазике он послал назад к Лысово, в шашлычную на дороге, чтобы там расспросить, кто что видел и слышал, кто проезжал и останавливался, обратив на себя внимание, а еще двоим на втором уазике распорядился проехать до Воротынцева, и там оценить обстановку.
 
    Милиционер-водитель Бровин, которому досталось ехать до Воротынцева, был недоволен приказом: здесь было интереснее и, кроме того, он рассчитывал чем-нибудь поживиться на месте происшествия, ведь еще не вскрывали брошенную легковушку, дверцы которой были заперты. “Дундук! - ругал он про себя начальника, - Чего зря гонять? Ищи ветер в поле!” Опер Попов, севший рядом с ним, спросил: “А у тебя рация работает?” – “Работала”, – буркнул Бровин. “Ну, тогда поехали!” – строго сказал Попов. Бровин зло рванул машину с места, и, пыля дымком, уазик помчался по шоссе к югу.
Солнце, похожее на желток, склонялось к западу, где небо было вымощено маленькими темными тучками над горизонтом. В том направлении вдалеке виднелись крыши деревни. Один дом выбежал впереди других, и за ним возвышалось одинокое дерево, как плюмаж над шляпой. Посмотрев туда, майор Пузанов вернулся в тенистую аллею и приказал участковому инспектору Максимову: “Сходи-ка в Белозерово, порасспрашивай всех – вдруг кто-нибудь чего-нибудь знает… А ты валяй в Румяново”, - и он указал в противоположную сторону через шоссе другому милиционеру.

      Судебно-медицинский эксперт Иванов, симпатичный человек с бородкой и ироничным выражением глаз, первым сделав осмотр трупов, отошел в сторонку, а следователь Люда Морозова, стоя, продолжала писать протокол. Она не выглядела девчонкой только из-за своей полноты. Юрфак университета она окончила всего лишь год назад, вернулась к себе на родину, попыталась устроиться юрисконсультом на пивзавод, там ей не отказали, но попросили подождать. Время шло, и её уговорили работать следователем в районном отделе внутренних дел. По началу она боялась этой работы, но как раз через год молодой специалист становится уверенным в своих победоносных силах. Однако то, что она увидела на этот раз, повергло её в ужас. Такого она еще не видела! Она опять чувствовала себя новичком, весь её “опыт” будто улетучился. Она точна знала, что у неё есть умение, но она всё забыла, как забывают анекдоты, которых знаешь тьма тем, но ни одного не можешь вспомнить по случаю.
Убиты были молодые люди. Справа лежал длинный юноша, на её взгляд, совсем еще мальчик, с недоуменным выражением мертвого лица, будто у школьного балбеса, старавшегося ответить урок, но вновь получившего пару. Голова его была прострелена. Посередке лежал её ровесник с раздавленным черепом. Он был в костюме адидас, с одной кроссовкой на ноге. Вторая кроссовка валялась на следе волочения тела. Слева лежал самый старший из них, лет 30-ти. Он раскинулся на спине и смотрел в небо. Одежда на нем, на груди и на животе, была вся пропитана кровью. К нему тоже вел след волочения, недалеко от которого валялись раздавленные очки.
 
    Сейчас Люда уняла панику мыслей и, будто прочитав шпаргалку с перечнем: поза тела, положение головы и конечностей, одежда и её целостность, признаки телесных повреждений, их характер и локализация, предметы рядом вокруг, приметы борьбы или обороны и т. д. и т. д., - ученически старательно записывала ответы на листы протокола, постеленные на твердую папку. Писала четким почерком, когда ответ был ясен, и вдруг начиная писать неразборчиво там, где она затруднялась выразить мысль словами. Иногда она присаживалась на корточки, опять вставала, наклонялась над трупами, отгоняя папкой мух, опустившись на колени, всматривалась в раны и нюхала их. “Огнестрельные раны не опалены. Запаха пороха не чувствуется”, – выписывала она тщательно, шевеля губами. Ветерок приподнимал у неё на голове два-три волоска, держал их вертикально, и опускал, поднимая вверх другие два-три волоса. Порыв ветерка посильнее - погладил траву возле неё, и пригнал к её ногам пустой полиэтиленовый пакет, который тёрся об её ноги, как котенок. Она отпинула его, потом, опомнившись, подняла его, осмотрела и выкинула.
 - Всё что ли? – насмешливо спросил её Иванов, - Ничего не забыла?… А ты отфоткал? – спросил он и криминалиста Сбитнева, а получив утвердительный ответ и от него, сам вновь наклонился над убитыми, еще раз осматривая их по очереди. Потом он начал скатывать одежду у окровавленного покойника, переворачивая труп вверх дном. У безжизненного тела кувыркнулась по земле голова на вялой шее.
Борис Николаевич Сбитнев, зачехлив “Зенит”, направился к брошенной машине, которую уже открыли и осмотрели изнутри. Борис Николаевич был эксперт-криминалист высокого класса, прозябавший в провинции по своей причуде. Его неоднократно приглашали в областную криминалистическую лабораторию, но в зарплате он не выигрывал, квартиру не предоставляли сразу, а здесь был обширный дом, сад, Волга, рыбалка, от чего он не имел сил отказаться. Жена была за переезд, но он не поддавался, и после очередного её натиска только садился за рояль в гостиной и самозабвенно играл классику. Шкафы и столы в его комнатах дома и на работе были завалены книгами и специальной журнальной литературой, он на свои деньги покупал редкие реактивы и даже приборы, и он совсем успокоился, когда поначалу город Горький, казавшийся за тридевять земель, на самом деле оказался не так уж и далеко, и он наладил туда ездить то на консультацию, то на лекцию, то в библиотеку. Машины у него не было, ездил он на автобусах, но вроде так и надо.
 
 Сейчас он курил, отдыхая, и беседовал со вторым следователем, который до этого осматривал вместе с ним автомобиль. Было интересно наблюдать за ними. Один – курнет, выпустит дым – и чего-нибудь скажет. Второй пожуёт – скажет, пожуёт – скажет. Следователь не успел пообедать и захватил с собой кулек пряников. Потом они разошлись: Сбитнев подошел к открытому багажнику, а второй поднял капот и нырнул под него.

 Вдруг Сбитнев сходил к своей сумке, поднес её к машине, достал из неё чистую пробирку, пинцет и оторвал кусочек ваты, потом он, поправив очечки, вновь наклонился в багажник, растопырив ноги и выпятив зад, и стал что-то собирать пинцетом и погружать в пробирку, а потом еще изогнувшись, защищая от ветерка, приподнял со дна багажника мелкий обрывок газетной бумаги и изловчившись, постукивая по бумажке пальцем, ссыпал с неё что-то невидимое в пробирку. Затем он долго всматривался в дно багажника, выбрал одно место и промокнул его ваткой, засовав её тоже в пробирку, которую закупорил.
 Майор Пузанов подошел к нему и спросил: “Ты чего колдуешь?” Сбитнев, сияя лицом, весело ответил: “Поздравляю!” - “Ты чего?” - “Следы золота!” – “Иди ты! Правда что ли?” – “Ну, анализ покажет. Делаю предварительное сообщение”, – пошел на попятную Сбитнев, надписывая на пробирке восковым карандашом латинские буквы Au.
 
  - А у тебя чего? – спросил Пузанов у следователя, который курсировал между рулем и мотором. “Не заводится зараза! Всё вроде бы исправно. И бензин есть, и бензопровод не засорен, и аккумулятор не сел - а не заводится”, - на ходу ответил следователь. – “А в машине чего нашел?” – “Вон”, – показал следователь на переднее сиденье, где были собраны и скреплены бумажки, вложенные в блокнот. Пузанов взял всё и начал перебирать: две накладные ТОО “ДРИМ” на имя Николаева ВА, квитанция об уплате штрафа за нарушение ПДД со стёртым текстом, пустой бумажный пакет из-под очков из оптической мастерской с номером и опять на имя Николаева без инициалов, чистые бланки товарно-транспортных накладных с печатями ТОО “ЮСО Санкт-Петербург», накладные со штампом брокерской конторы “ОКА ЛТД”, квитанция с грифом АО «Касимовмясо”. Блокнот был испещрен названиями видеофильмов, одна записка лежала отдельно только с двумя названиями “Том и Джерри” и “Клеопатра”, а главное на титульном листе блокнота опять значилось: Николаев Виктор Андреевич. На сидении еще лежали два рекламных проспекта компании “Видеосервис”.
 - “Та-ак! – протянул Пузанов, - Деловой!... Есть что докладывать!” Тут он услышал, что около трейлеров остановился мотор, а потом раздались знакомые голоса: “Командир! Нам тут долго загорать? Нам пилить далече” – “А вы чего ждете? – узнал Пузанов голос своего начальника. “Так нам сказали – протоколы должны подписать”, - жаловался Батя. “Пошлите!” – пригласил подполковник и, пройдя в аллею, спросил: “Чего вы их держите? Пусть подпишут готовое да пару чистых про запас – и пусть едут. …Спасибо вам!” – повернулся он к Бате. “Гена! Славик! Подь сюда!” – крикнул тот, обрадовавшись.
 Под шумок отъезжающих трейлеров, Пузанов докладывал начальнику райотдела внутренних дел: “Три трупа … Машина с питерским номером Е 676 ЕР 78 … документы без фотокарточек, вероятно, на одного из убитых …” Он не успел договорить, как послышалась беспрерывная сигнализация в той стороне, куда отъехали дальнобойщики. Оба офицера подались на шоссе и увидели, что шоферы пугают небольшое стадо коз, которое две женщины перегоняли через шоссе в сторону Белозерово. “Ну вот и местные понятые, – сказал подполковник, - Пригласите».
 - Я самое важное не успел сказать, - наконец преподнес сюрприз Пузанов, - Борис Николаевич в багажнике частички золота обнаружил.
 Это обрадовало подполковника: “Да ну? Ай, молодец! Чего бы Россия делала без таких людей?!”
 
   А Борис Николаевич порадовал их еще раз. Брошенная машина вдруг завелась, проехала метра два, и из неё вылез Сбитнев, сияя пуще прежнего, сейчас особенно похожий, не смотря на свои сорок с гаком лет, на мальчишку выросшего из одежды, с длинной цыплячьей шеей и острым носом, который, казалось, светился больше всего: “У них тут секрет! Кнопка спрятана под рулевым управлением – пока её не утопишь, машина не заведется”.
 - “Так и с машиной понятно, - сказал подполковник и, обернувшись к трупам, обратился к ним, - Один из вас Николаев… Эх, соколики! В армию палкой не загонишь, а между собой воюют. Гибнут, поумнеть не успевая!” Глядя на трупы, он испытывал, в отличие от Морозовой, не ужас, а жалость к молодым загубленным душам. “Много вы накопали, - продолжил он разговор с сотрудниками, - Можно уже версию строить: питерские удальцы везли золото, кто-то, по-моему, свои их встретили … или догнали. В любом случае - не наши местные. Оформляйте поаккуратнее – и в областную прокуратуру. А где наш прокурор? А из Кстовского РУОП что нет? Мы ведь их известили”. – “Прокурор был, а Рудник вот-вот должен подъехать”, – доложил Пузанов. Подполковник, пожилой, сивеющий, всё еще смотрел на трупы, стоя перед ними, потом вздохнул и сказал: “Но какие наглецы! Как выложили! Для красоты дела рук своих – нате, мол, любуйтесь. А мы тю-тю. Ничего, много наследили, найдут!”
 Рация в машине на грунтовке затрещала сильнее и донеслись слова: “Аскольд, Аскольд! Я – Терек! Вы меня слышите? Аскольд, Аскольд!” Все потянулись к зазвучавшей машине. “На приеме! Чего Попов? – вступил в переговоры Пузанов, - Слышу, слышу! Докладывай!” Через треск донеслось: “И я слышу. Здесь у Воротынцева на пятьсот пятьдесят третьем километре в поле брошена ВАЗ-восьмерка вишневого цвета, пустая …” – “Как пустая?” – “Так пустая. Шаром покати. Только передняя водительская дверка открыта настежь …Номер машины: И ноль два пять три РЯ, рязанская”. – “Какая? Какая?” – “Ря, рязанская” – “Не хера себе!” – озаботился Пузанов. “Аскольд, Аскольд! Еще … Слышите? … - продолжал Попов, - Мне кажется шина правого переднего колеса в крови …” – “Ждите, сейчас подъедем …” – прокричал Пузанов.
 - Да, простая версия вроде бы не получается … Или там что-то другое? – сказал подполковник, - Езжайте туда … Борис Николаевич, не в службу, а в дружбу, скатай и ты, посмотри как следует. Хоть бы один пальчик совпал! …А мы здесь Рудника подождем. Да еще покопаемся. Вот эти два кострища старые что ли?

В багажнике красной восьмерки у Воротынцева нашли еще более явственные следы золота, крошки которого поблескивали даже на грязном тряпье. Следы крови на шине тоже подтвердились.
 
  Глава 5.

Вадим всегда просыпался без будильника, точно в предусмотренное время, по внутренним биологическим часам. Только на этот раз он никак не мог взять в толк, сколько же сейчас времени: часы стояли боком, в комнате было светло, тихо, с улицы уже доносились шумы. Рядом с краю сопела жена, из-за опущенных век и полуоткрытого рта странно не похожая на себя, не такая красивая, как он привык. Они провозились полночи, как молодожены. Боже, как было хорошо! Будто никогда не было никаких ссор - всё забыто, а была искренняя любовь, был родной человек, изученный с головы до пят со всеми своими интимными подробностями, была неподдельная взаимность, трогательные ласки, сегодня она даже пошла на минет, чего между ними ни разу не было, и этот порыв был так естественен! Лишь сейчас мешалась трезвая мысль: “Где это она почерпнула?” Но главное – всё было хорошо, и жизнь хороша, и впереди, наконец, всё нормально! Он осторожно приподнялся в сидячее положение и пошарил под одеялом на своей стороне в поисках трусов.
 
     Внезапно жена открыла глаза, секунду смотрела на него бессмысленным взглядом, но тут же в зрачках появилась глубина, и она улыбнулась ему своей милой улыбкой. Он наклонился поцеловать её, но она увернулась и, лежа на спине, стала правой рукой что-то искать под диваном, всё больше и больше сдвигаясь и свисая. Наконец она нашла то, что искала, вернулась головой на подушку, а ему протянула лист исписанной бумаги. Он взял лист и увидел написанное: “В Народный суд Советского района г. Нижний Новгород от гражданки Сычёвой Тамары Марковны, 1960 года рождения, проживающей по адресу улица Нартова, д.23, кв.8. Заявление: прошу расторгнуть мой брак с Сычёвым Вадимом Александровичем…” Вадим перестал читать, севшим голосом прохрипел: “Ты что? Совсем?” И он, поднеся щепотку пальцев себе к виску, два раза повернул ими, будто что отпер, а потом запер, на каждый поворот громко присвистнув. Тамара приподнялась в попытке приласкаться к мужу: “Ну, Вадичка! Ну, миленький! Мой усатенький, мой рогатенький!” Он отшвырнул её, вскочил с трусами в руках, одевая их на ходу, сделал пару шагов, не позабыв взглянуть на часы: было уже восемь утра.
 
  Стоя посреди комнаты, жестикулируя, с домашними шароварами в одной руке, Вадим громко выговаривал жене:
 - Ну что ты с ума сходишь? Ну чего ты бесишься? Чего тебе не хватает? Что тебе не так? Десять лет был такой, а теперь не такой! Какой я должен быть? Давай, наконец, поговорим как мужчина с женщиной. Да, я не гребу деньги лопатой, но свой лимон отдаю тебе до копейки. Да, я не буду столпом общества, я даже генералом не буду, но у меня ответственная важная работа, и я с ней справляюсь. Да, я не таскаюсь с тобой на твои продвинутые ученые посиделки, но у нас с тобой есть общие друзья, и нам хорошо в их компании. Какого тебе еще рожна надо?
 - Фи! – сказала Тамара и встала с постели. Она, было, испугалась, когда муж со своими ста килограммами веса оттолкнул её от себя, нечаянно причинив боль. Но сейчас ей было просто противно, что муж не оценил такой красивый конец их совместной жизни, придуманный ею. Она так старалась, чтобы ему было напоследок хорошо, и что, по её мысли, должно было облегчить расставание, а всё обернулось очередной руганью. Она встала голая, взяла трусики из-под подушки, сдернула бюстгальтер со спинки стула, и тоже жестикулируя с этим в руках, стала втолковывать мужу: “Ну что ты можешь понять? У тебя шоры! У тебя ограничитель в мозгах! Тебя ничего не интересует, кроме того, что у тебя засело в голове…”
 
     Вадим в это время переодевал трусы, одетые задом наперед, и два голых человека посреди комнаты криком говорили друг другу одновременно свои слова, не слушая ответных слов.

      Тамара первой повернулась и пошла из комнаты, причиняя страдание Вадиму своей красотой, стройной фигурой, ничего не потерявшей с тех пор, как он её узнал, разве что груди лишились былой заносчивости. Тамара включила на кухне колонку, прошла в смешанный санузел и заперлась там. Только тут Вадим сообразил, что это надолго: не меньше получаса она там будет плескаться под душем, а потом столько же мазаться там перед зеркалом лосьонами и кремами. Он, наконец, надел шаровары и майку, и чувствуя, что мочевой пузырь распирает, прошел на кухню, вынул две грязные тарелки из раковины и помочился в нее. “Чёрт, как в подводной лодке!” – чертыхнулся он, смывая раковину.
 
 Время было уже четверть девятого. Он открыл холодильник, но его вдруг затошнило, и он захлопнул дверцу, решив: на работе кофе попью. Когда он, собравшись, искал свою кепочку в прихожей, из маленькой комнаты вышла заспанная дочка восьми лет и недовольно спросила: “Чего вы кричите?” – “Да твоя мать ничего не понимает…” – было начал говорить Вадим, но дочка, наклонив головку набок, парировала: “Нет, понимает!”, и подошла к ванной комнате, торкнувшись в нее. “Мама, открой!” – заканючила она, переминаясь с ноги на ногу.
 
  На улицу Вадим вышел в растрепанных чувствах. Было так плохо, так горько, что хотелось воткнуть нож себе в сердце, но так чтобы потом можно было выткнуть назад. Он перешёл улицу и трамвайные пути и стал ждать “пятёрку”. В голову приходили всё новые и новые доводы своей правоты, лучше тех, что он сказал, порождая сожаление, что он их не произнес, хоть возвращайся. Он даже не заметил, что трамвая долго нет, а когда тот подошёл, машинально сел в вагон, продолжая искать ответ на вопрос: “Что же делать?” И только когда кто-то снизу похлопал его по плечу, назвав: “Сергей!”, а потом извинился: “Ой, обознался… Я думал Серега”, в Вадиме проснулась профессиональная настороженность. Он осмотрел салон и боковым зрением стал следить за пассажирами. Обознавшийся мужичок сошел на Бекетовке, и, увидев его нетвердую походку, Вадим успокоился, а спрятавшиеся мысли, успевшие сделать бесконтрольный виток, опять вынырнули и потребовали ответа: “Что же делать?” Разводиться не хотелось, но даже если опять всё обойдется, всё равно что-то надо предпринимать. Заумь у неё от матери, великовозрастный брат такой же, не учится и не работает, а всё пишет какие-то статьи и рассылает их по журналам, где их и не думают печатать. Может быть, это лечится? Но как? Двоюродный дядя знаком с доктором Голандом – ему бы показать! Но этот дядя даже на похороны отца не пришёл, неудобно даже звонить, напоминать о себе. А с дочкой что делать? Не с ними же оставлять?! Свихнется, быстро засорят голову всякими кармами, чакрами, астралами, нирванами. Правда, сегодня ночью у него самого нирвана была…
 Выйдя у Средного рынка и идя по улице Костина, Вадим вдруг твердо решил: да будь что будет! Ни на какой суд он не пойдет, а если Тамарка получит развод и не будет с ним жить, ничего не поделаешь, насильно мил не будешь. Не пропадем! Жизнь – железная дорога, мужчина – локомотив, а женщины – станции по пути. На одной остановке – встретят с цветами и расцелуют, на другой – только ручкой помашут. А если пришёл в тупик, то или жизни конец, или меняй пункт назначения с Б на В.
 
 С этим твердым и верным решением, от которого, к сожалению, не стало легче, Вадим и вошёл в огромное здание областного УВД, стоящее на улице Горького недалеко от площади Горького, монументальное сооружение, оставшееся в наследство от бывшего начальника УВД, генерала, заключенного в тюрьму реформаторами за перерасход средств на излишнюю роскошь при его сооружении. Однако Вадим вошёл в здание не через парадную дверь, а в дверь сбочку, не сразу бросающуюся в глаза. Набрав шифр кодового замка на этой скромной двери, Вадим Сычев открыл её, потом захлопнул за собой и поспешил вверх по лестнице, которая вела в региональное Управление по организованной преступности, сокращенно РУОП.
 
   Глава 6.

 Вадим вошел в комнату, где стояло восемь столов, но было пусто от людей – началась оперативка, на которую он опоздал. У себя на столе под пепельницей он увидел записку: “Тебя спрашивал Седой”. Речь шла о заместителе начальника РУОП полковнике Павле Александровиче Митясове, который обычно и вёл оперативки. Стало не до кофе. Вадим кинул на стул куртку с кепочкой и, отомкнув один из ящиков стола и достав две папки по делам, которые “висели” на нем, пошел на оперативку. Редко, но опаздывать и раньше приходилось, и особенных переживаний на сей счет не было, тем более что для новых треволнений в душе и место еще не освободилось.
 
    Он вошел в кабинет, пробормотал извинения и сел на свободный стул у большого стола, опустив глаза, но поглядывая на Митясова, который кивком головы и взглядом поднимал по очереди подчиненных для доклада. Заслушивание шло по кругу, и Вадим насторожился из-за того, что его пропустили. “Какая-то непруха”, - подумал он, готовя себя к худшему. Всегда было неприятно, когда близкий, ровный в отношениях, приветливый начальник, «отец родной», вдруг отодвигает тебя на дистанцию, и ты становишься совершенно беззащитным от любых выпадов с его стороны, чаще всего неожиданных. И точно! Полковник, закончив оперативку, когда все встали, сказал: “Сычев, останься!” Однако Митясов, пригласив сесть поближе, улыбнулся ему и спросил: “Ты чего, майор, как со свадьбы?” Вадим по-новому посмотрел на себя: итальянские туфли, черные джинсы, белая рубашка, да еще небритый. Вместо ответа он, усаживаясь, просто молча возвратил улыбку, не зная что сказать.
 – Какие за тобой дела? – спросил Митясов, протягивая руки к папкам Вадима.
 - Да вот два. Оба, можно сказать, закончены – осталась кой-какая писанина, - ответил Вадим. И это была сущая правда, причем одно дело, хоть и обернулось бытовым убийством, но так коварно задуманным и тщательно осуществленным, что по началу было совсем безнадежным для раскрытия и настолько “глухим”, что Вадим под влиянием жены потихоньку от сослуживцев даже обращался к экстрасенсу, чтобы только хоть какие-нибудь идеи возникли в голове для затравки. Необлыжные улики и убийца были найдены Вадимом.
 
 - Хорошо! – похвалил Митясов, полистав в папках, - Закончат без тебя. Тебе новое задание. В областной прокуратуре возбуждено дело по тройному убийству на Казанской трассе. Не слышал? По вчерашним сводкам. Создается объединенная следственно-оперативная группа. Ты – в приказе. Собираетесь в 11 часов там, в областной прокуратуре, у старшего следователя по особо тяжким. Его фамилия – Кабанов, звать – Константин Владимирович. Там узнаешь все подробности. К чему пришли - доложишь. Да вот захвати рапорт Рудника. Он должен туда подъехать, но ты заранее ознакомься, время еще есть. Ступай!
 Когда Вадим уже дошел до двери кабинета, Митясов, провожавший его взглядом и будто что-то почерпнувший при виде со спины рослого Сычева, на его прощальную оглядку добавил: «Дело резонансное! Мы на тебя надеемся. Думаю, палочку нам заработаешь. Удачи тебе!»
 
  Вадим вернулся к себе в комнату, где опять никого не было. Он наспех посмотрел рапорт Рудника, написанный от руки на нескольких листах, но в голове прочитанное перепуталось, он ничего не понял, и решил сначала перекусить, а уж потом прочитать более внимательно. Наскоро побрился без зеркала, охраняя усы пальцами, вернул электробритву в ящик стола и сунулся в ящик пониже, где у него имелась банка с растворимым кофе и такая же банка из-под кофе, но с сахарным песком, однако их там не оказалось, не было и кипятильника, звякнули лишь чашка да блюдце – остальное кто-то позаимствовал. Вадим не стал искать, потому что поесть захотелось поплотнее – аппетит возвращался. Он пересчитал деньги – деньги были. Жене он говорил истинную правду, что отдает ей получку всю до копейки, но у него оставались деньги от командировочных и пайковых, и о них он помалкивал, оставляя в заначке.
 
   Вернувшись из буфета, Вадим снова принялся читать рапорт Рудника, но уже не спеша и основательно. Суть пространного рапорта сводилась к тому, что благодаря своей сметливости и расторопности он, Рудник, нашел чебокссарский след у преступления. В обоснование этого, во-первых, говорилось о том, что по пути к месту происшествия он увидел, как сотрудники Лысовского РОВД снимают показания у хозяина и посетителей придорожной шашлычной на шоссе в 2 км от места происшествия, и присоединился к ним. Ничего путного до него узнать не удалось, но он, Рудник, воспользовавшись личным знакомством с хозяином шашлычной Махмудом Бабаевым, выпытал у него, что рано утром к шашлычной со стороны Нижнего Новгорода подъехали сразу три легковые машины с пятью седоками, они вышли и заказали по шашлыку, а потом долго совещались, после чего трое на двух машинах поехали дальше, а двое оставшихся стали настойчиво домогаться у него спиртного. Он им будто бы отказал, но они остались в шашлычной и заказали еще по шашлыку. Потом Махмуд видел, как один из уехавших вернулся. Моделей машин и номеров машин он не запомнил, у него за день рябит в глазах от них, но вернувшегося он запомнил, так как тот был в очках, и Махмуд слышал его слова: "Всё в порядке! Считают деньги. А мне некогда – меня ждут в Чебокссарах”. Во-вторых, когда он, Рудник, приехал на место происшествия, то понял, что один из убитых мог быть тем человеком, который возвращался в шашлычную. Не исключено, что этот человек по документам, найденным в одной из брошенных машин, - Николаев Виктор Андреевич. В-третьих, вернувшись к себе в Кстовск, он, Рудник, на удачу позвонил одному своему родственнику в Чебокссарах, давно работающему в органах и знающему многих в республике, и тот ему сказал, что знает одного Виктора Николаева, активного предпринимателя, очень общительного, отзывчивого, нежадного, за что тот получил прозвание “Душа”. С криминальными структурами напрямую не связан, хотя все они каким-то боком всё равно их касаются. Носит очки. Его адреса источник не знает, но знает принадлежащий ему киоск с видеофильмами и продавщицу в нем Люсю, которая является постоянной любовницей того Николаева. В заключение рапорта Рудник просил разрешения на срочную командировку в Чебоксары для разработки его версии по горячим следам.
 Что ж, очень может быть, что по дороге в Чебокссары человек на свою голову еще раз наведался на то место, где “считали деньги”, - подумал Вадим.

 Глава 7.
 
    Областная прокуратура была в двух шагах – здание, в котором она располагалась, было видно Вадиму из окна. Вадим не торопился, но уже в половине одиннадцатого он шел по коридору десятого этажа того здания и посматривал на таблички в поисках нужного номера. Прежде чем постучать, он попробовал, не заперта ли дверь, а дверь легко поддалась, и получилось так, что он вошел без стука.
 - Разрешите войти? – исправился он.
 
   За столом сидел человек в мундире младшего советника юстиции. Всех работников прокуратуры Вадим и его сослуживцы обзывали "прокурорами". Этот "прокурор" сидел за столом, откинувшись на спинку стула, опустив руки не на столешницу, а на бедра, и смотрел на пустую стену перед собой так сосредоточенно, что чем-то напоминал изображение Будды, успокаивающего океан. Но стихия бушевала внутри Константина Владимировича. Ознакомившись с делом, Кабанов в который уже раз в схожих случаях терзался раздвоенностью выбора главного направления поиска: броситься искать убийц, найти их и предать в руки правосудия, после чего дело можно закрывать, или искать причину преступления, ликвидировать её, установить истинных виновных в создании криминальной ситуации. Если убийство действительно совершено из-за золота, то наказание убийц ничего не решает, потому что на их месте тут же появятся новые лиходеи, до тех пор, пока будут воровать золото, перевозить его как попало и обращать его на черном рынке. Судя по наличию в деле машины с рязанским номером, золото наверняка из Спасска-на-Оке, о котором идет столь дурная слава, что кажется, все жители этого городка живут только тем, что воруют драгметаллы с завода «Цветмет», что находится там.
 
 - Старший оперуполномоченный по особо важным делам РУОП майор Сычев! - представился Кабанову человек, вошедший в комнату и прервавший течение его мыслей. «Вот с ним-то я туда и поеду», - подумал Кабанов, одновременно решая, чтО есть главное в этом деле.
 - Проходи, Вадим, - сказал Константин Владимирович, который был старше Сычева лет на пять. «Так! Справки обо мне уже навел…» - подумал Вадим, всматриваясь в прокурора, который ему понравился крупной головой и умными глазами на носатом лице. Сычев уважал башковитых, называл их интеллектуалами, подразумевая под этим словом людей, у которых можно поднабраться уму-разуму.
 
 Посмотрев на круглые стенные часы над входом и на ручные часы, которые лежали на столе, Кабанов предложил: «Время есть. Чего пить будем? Чай или покрепче?» - «Чего нальёте», - ответил Вадим.
   Прокурор встал и вышел из-за стола, удивив Вадима не угаданным маленьким ростом, ниже его плеча. Пока Вадим выбирал, где ему примоститься, Кабанов распахнул напольный сейф и, достав бутылку «Столичной» и две вместительные рюмки в виде стаканчиков, поставил их на второй в комнате пустой стол. Вадим двинул туда, а прокурор достал из сейфа еще подносик с красными яблочками, прикрыв дверку. «Мне бы такой сейф», - помечтал Вадим, вспомнив о сопливых замочках на ящиках своего стола.
 - Ну! За знакомство! - предложил Кабанов. Они выпили и стали закусывать яблоками.
 - Что-то ты не весел, - сказал прокурор после небольшой паузы.
 - Да чего веселиться-то? - ответил Вадим. В голове у него уже захорошело, и он подумал: а кому еще расскажешь? – и вдруг почувствовал, что сейчас, возможно, рождается дружба.«С женой поругался… Дело до развода дошло», - решил поделиться он.
 - Ну-у, эка беда! Я в выходные тоже поругался, и тоже дело чуть не до развода на пустом месте: обои клеили – не так держу, не так клею, тут неровно, тут косо… Просто они думают другим полушарием. Семейные ссоры – случайны и не имеют значения, как плохая погода, - поддержал разговор Кабанов и спросил: «А она у тебя кто?»
 - Бухгалтер, но, на моё несчастье, закончила юрфак университета. Папа её пристроил к себе на ЭРКОН - это бывшая ОРБИТА, а он там бугор. И в школе он ей золотую медаль сделал, и в университете тянул, а ей кажется, что она сама такая умная, из кожи лезет, выпендривается. А я для неё мент необразованный. Надоела мне с глупостью: поступай на юридический! Зачем? – спрашиваю – Я все предметы проходил. А для неё высшая школа милиции как что-то вроде техникума…
 
    - Ум образованием не даётся, образование только развивает ум. Когда начали подсчитывать коэффициент интеллектуальности, самым умным человеком на Земле оказался один индейский вождь, совершенно безграмотный по нашим представлениям. Вот самообразование нужно, останавливаться нельзя…
 - Да я пробовал вникнуть в одну её книгу, с которой она носилась. Меня замутило от неё. Какая-то выдуманная философия, а не настоящая. По-моему, удел для шизиков. У неё и мать с заскоками. С тестем же я нахожу общий язык. Толковый мужик. Я его понимаю, он меня понимает…
 - Вот то-то и оно! Состыковка между людьми – это какая-то химия. Одни – раз и совпали, а другие – отталкиваются, хоть их связывай вместе. Тут уж лучше не мучаться: жопа об жопу и кто дальше прыгнет… Дети-то есть?
 - Есть девочка, уже школьница…
 - О-о! Тут терпеть надо, приспосабливаться – ведь жили же! Есть кризисные годы при совместной жизни, их надо просто преодолеть. Здесь простить, там уступить. Мы ведь тоже хороши – и ошибки совершаем, и эгоистами бываем. Как говорится, муж да жена – две сатаны.
 - Да разве я не приспосабливаюсь? Еще как! Иной раз придёт: ах, я устала! Ах, у меня голова болит! – я и пол вымою, и белье постираю, и поесть приготовлю…
 - Ладно, не горюй! Всё образуется, перемелется – мукА будет. Дело – лечит. Я вот на работе спасаюсь. Придешь сюда – и всё отступает на задний план. Работа как трезвое вино. А у нас впереди сейчас такое дело, что не только о женах, о любовницах забудешь… Ба, без пяти! – взглянул Кабанов на часы, - Сейчас ребята начнут подтягиваться.
 И он, смешно торопясь, стал прятать в сейф то, что было на столе. А Вадим, еще раз подумав, что ему хорошо с этим человеком, отметил однако, что он всё ему рассказал о себе, а тот о себе мало что рассказал.
 
 Глава 8.

 Первым появился самый дальний – оперуполномоченный Иван Иванович Попов из Лысово. Основательный, собранный, ответственный, он бы и в Америке был отличным копом. И даже сейчас, когда Попов был в штатском, предусмотрительно захваченный в дорогу при ясном небе складной зонтик был похож в его руке на полицейскую палку.
 
   Потом остальные пошли один за другим - стульев не хватило. Их позаимствовали в соседнем кабинете.
 - Я пока один, второй завтра освободится, - сообщил Бабушкин из угрозыска УВД
 - Кислорода больше будет, - вяло прореагировал Кабанов.
 Двое из службы дознания сели на стулья рядом, как два близнеца из-за того, что у обоих было по бородавке на лице, в одинаковом месте на щеке.
 
     Влетел Леша Лунев из отдела по экономическим преступлениям - худой, белобрысый, активный. Но активный больше в личной жизни, чем на работе. В свои 30 лет он был уже трижды женат. Ум его был острый, он легко распутывал финансовые хитросплетения, знал живую экономику, вот только не любил рисковать. Ему удобнее было подсказать решение товарищу, чем поставить свою подпись под заключением. По правде сказать, в глубине души он еще полностью не определился для себя с вопросом: что лучше ему - раскрывать экономические преступления или самому их совершать, занявшись бизнесом? По его глубокому убеждению, пока они расследуют одно экономическое преступление, за это время проворачивается множество аналогичных преступлений, до которых у милиции руки не доходят.
 
     Вадиму не понравилось, что Лунева включили в группу, но это было вызвано личными мотивами. Недавно Лунев в компании высмеял усы у Вадима, да так что Вадим обиделся. Теперь он холодно поздоровался с Луневым, давая понять, что ничего не забыл, но тот, как ни в чем ни бывало, весело подошел к Вадиму и угостил сливами из кулька в руке. Вадим взял пару слив, перерешив: "Ладно, чего не бывает! Работать-то вместе".
 
    Тем временем Бабушкин, листая пухлую стопку бумаг, наседал на Попова: "Вы чего сколько бумаги исписали? Кого только ни допросили! Вы что у себя в районе партизанский отряд что ли разыскиваете? Вы бы еще коров опросили..."
 Попов невозмутимо ответил: "Тонна руды ради грамма радия - небесполезно: двоих свидетелей нашли!"
 Кабанов, который сидел, откинувшись на спинку стула, в позе похожей на изображение Будды примиряющего родственников, встрепенулся и сказал: "Иван Иванович, я лично тебе выпишу отдельные поручения на допрос - ты с ними еще поработай. Там у вас есть противоречие. Один свидетель слышал - выстрелы, а другая свидетельница, более важная, слышала хлопок, то есть, выходит, один выстрел. Зачем нам эти ляпы? Вроде бы ерунда, но - первичный документ! Зачем заранее пищу адвокатам готовить? Отвыкайте вы: если вам всё ясно, то, мол, остальное от лукавого. Всё должно состыковываться, быть абсолютно доказательным..."
 От слов Кабанова, говорившего уже о суде над пойманными преступниками, на всех повеяло уверенностью, что злодеи никуда не денутся, изловить их - дело времени, надо только точно писать протоколы. Тем не менее, Бабушкин продолжал наседать на Попова: "Ни одной гильзы не нашли... Неужели нет?" Попов опять спокойно объяснил: "У трупов изменено первоначальное положение. Как стреляли - сразу не скажешь, а там трава высокая, густая... Там бы с металлоискателем пройтись". Кабанов уставился на Бабушкина, а тот замолчал, задвигав стул под собой, чтобы удобнее сесть. "Ну так как?" - не сводил с него взгляда Кабанов. "Не знаю...- замямлил Бабушкин, - У нас один подходящий металлоискатель на всё управление..." - "Ну и что? - не согласился Кабанов - В приказе указано: нашей группе зеленый свет".
 Вадим сделал вид, что не слышит разговора, будто углубившись в изучение материалов: у них вроде бы был свой металлоискатель, но зачем соваться, когда и без этого вопрос решается.
 Кабанов, успевший принять позу похожую на изображение Будды призывающего Землю в свидетели, заключил: "Так, троих нет... Из Комитета нет... Вашего кстовского нет", - посмотрел он на Вадима. "Должен быть", - сказал Вадим, вспомнив упоминание Митясова о Руднике. "Ждать никого больше не будем... Давайте составлять план следственно-оперативных мероприятий. Вадим, ты умеешь печатать?" - "Смогу вроде", - ответил Вадим.
 
      Он перенес старенькую "Олимпию", стоявшую на сейфе, на пустой стол, за которым он с Кабановым сидели до начала совещания, взял бумагу и копирку у прокурора, устроился за столом и начал медленно, но всеми пальцами печатать текст, прислушиваясь к обсуждению и запоминая резюме Кабанова: 1.Повторный осмотр места преступления и сектора... 2.Документирование показаний владельца шашлычной... 3. Отработка автомашин по номерам... 4.Запросы “соседям” для использования баз данных чувашской и рязанской милиций... 5.Задействование агентуры... и так далее, всего 12 пунктов. Людей хватило сразу взять оба следа - чебокссарский и рязанский. Потом у каждого сотрудника составится свой более подробный рабочий план мероприятий с расписанной персональной ответственностью за каждый пункт. Тяжелый государственный маховик медленно закрутился. Осталось начать и кончить.
 Выйдя на улицу после совещания, оперативники еще постояли кучкой у входа, поиграли словами в пинг-понг и разошлись. Сычев, Бабушкин и Лунев решили отметить начало дела и направились к кафе "Серая лошадь" за углом.
 Молча попивая пиво, Вадим, невольно вспоминая весь день, чувствовал, что к нему подкрадывается тоска от нежелания ехать домой. "Поеду-ка я к матери!" - решил он, сразу успокоившись.
 
      По дороге в Мещеры, проезжая площадь Ленина, он обратил внимание на то, что у окского берега пришвартовали теплоход "Михаил Фрунзе", вдоль верхней палубы которого просматривались контуры крупных букв, сложенных из лампочек, что в темноте высветят слово КАЗИНО. Этот теплоход был небезразличен Вадиму. Первым капитаном на нем был покойный дядя Вадима, брат матери. Вадим вспомнил, как дядя ездил за этим красавцем в Чехословакию, каким трудным был прием этого судна, и как все-таки нелегко было обкатывать его, доводя до нужных судоходных качеств. И вот и дяди нет, и Волга опустела от пароходов, а "Михаил Фрунзе" превращен в казино, где толстосумы просаживают суммы, фантастические для неимущих людей. И доходы казино наверняка уходят от налогообложения, и злачное место наверняка используется для отмывания грязных денег и просто как удобное место встречи авторитетов. И в голове Вадима вдруг мощно зазвенела мысль: а это от тебя зависит, чтобы так не было, это ты должен работать в хвост и в гриву, чтобы очистить жизнь от грязи. И у него возникла такая жажда вмешаться в ход событий, что ему даже захотелось, чтобы быстрее прошла ночь. Ему захотелось впрячься в работу, чтобы думать не о семейных неурядицах, а только о том, как настигнуть того таинственного человека, кто сейчас и не помышляет о Вадиме Сычеве, не знает, что их уже двое, и что они ныне как плюс-заряд и минус-заряд будут теперь сближаться через толщу времени и расстояний, чтобы однажды встретиться лицом к лицу.
 
     Глава 9.

     Бурят в мальчишках был обыкновенным задирой и бездельником. Даже когда его первый раз соседи обозвали «живодёром», он был не один, а среди таких же, как он, лучников, выбравших живую мишень. И им всем, не только ему одному, было любопытно видеть, как прыснувшая от них кошка со стрелой, вонзившейся в бок, к ним же с этой торчавшей стрелой в боку и вернулась, мяукая о помощи. И они «помогли» – Бурят, погладив кошку от головы до хвоста, другой рукой полоснул ей перочинным ножиком по брюху, приведя в восторг кодлу. Кошка как-то смирно поковыляла в сторону на подгибающихся лапах, волоча кишки по земле, а лучники, проводив её глазами, пошли искать другую мишень. Но если бы в идеальном обществе не только отбирали сызмальства одаренных детей, устраивая их в мастер-классы, а и обращали внимание на детей с садистскими наклонностями, чтобы к каждому приставить психолога и педагога для коррекции поведения, то Андрей Бурятов возможно и не попал бы во вторую группу, потому что он не испытывал наслаждения от причинения боли другому, а просто был глух к страданиям живых существ, и он наносил раны не для того, чтобы только созерцать мучения, а для того, чтобы лишний раз удивиться, что в его руках находится выбор: кому жить, а кому умереть. И жестокость была в нем в зачаточном состоянии до той поры, когда произошло самое главное потрясающее открытие. Андрей сильно боялся отчима. Этого громилу боялся не только тщедушный мальчик, а вся округа. И единственная возможность у Андрея противостоять ему заключалась в том, чтобы когда-нибудь вырасти и возмужать, чтобы заиметь силы для отпора. И вдруг отчим умер. И подросток увидел, что в гробу лежит точь-в-точь тот самый непобедимый человек, но уже странно бездыханный и совершенно бессильный. В Андрея вселился будто дар: с тех пор он, смотря на человека, тут же представлял себе, как тот скоро будет выглядеть мертвым. Нельзя сказать, что это преследовало его неотвязно, но уж если кто-то вставал поперек, то уж точно у Андрея возникала иллюзия, что он рассматривает этого человека в гробу. О том, что мертвым может быть и он сам, Андрей подумал лишь один раз. Хоронили убитого грабителями таксиста, и мимо по улице шла бесконечная колонна машин с зелеными огоньками, и стоял сплошной гул от беспрерывных автомобильных гудков. «Эх, вот бы меня так хоронили!» – подумал Андрей. Он продолжал расти, развиваться, учиться. Учился он плохо. Школьный курс подходил к концу, а он, по сути, не знал азов ни литературы, ни истории, ни географии, ни биологии, ни химии; слабый интерес теплился к физике и математике, но по оценкам все предметы были равны – тройки. Письменные работы он сдувал, устно – никогда не отказывался от вызова к доске и говорил там что-то ни к селу, ни к городу, но тройку в результате, как правило, а в особенности за четверть, получал. Однако невеждой он был замаскированным, потому что получил «телевизионное» образование, нахватавшись верхушек, и уверенно, пока не забудет, пересказывая то, что цапнул умом. Причем, надо сказать, что через него прошли даже великие произведения, оставив след. Так он раз с интересом посмотрел знаменитый фильм Пьетро Джерми «Развод по-итальянски». Пока он смотрел его, он смаковал сексуальные сцены, похождения Фефе, вставные кадры из «Сладкой жизни», но вышел - и всё улетучилось. И вдруг обнаружил через годы, что в мозгу застряло впечатление только об одной сцене: отец, пославший учиться дочку-скромницу в монастырскую школу, – получает от неё её письмо любовнику, по ошибке вложенное в конверт с родительским адресом. Взбешенный родитель готов принять самые решительные меры по отношению к дочери и к соседу, её любовнику, как в этот момент папашу расшибает кондрашка. У него отнимаются рука-нога, он вместо речи пускает пузыри изо рта и может только вращать выпученными глазами, и то недолго. И опять у Бурята это нанизалось на старое стержневое и вновь получалось, что гнев страшен лишь у того, кто жив и имеет силу, а нет человека – нет проблемы.
 
   Первого человека Бурят убил в свои 16 лет без особой надобности, только чтобы побыстрее попасть в тюрьму и выйти оттуда бывалым – ему не хватало авторитета: скажет – его слова пропустят мимо ушей, сделает дельное предложение – опять никто не слышит, отличится – никто внимания не обратит. Один раз было особенно обидно. Играли в футбол улица на улицу. Выиграли со счетом 1:0, причем гол забил Андрей. Забил красиво: получил мяч в центре поля, рванул с ним вперед, защитники попятились на штрафную площадку, сзади догонял противник, а Андрей вдруг остановился, догонявший проскочил мимо. Увидев перед собой столпившихся футболистов, Андрей, не долго думая, послал мяч поверх голов прямо под верхнюю перекладину. Потом еще целый тайм бились, но уже безрезультатно. Домой возвращались возбужденные, каждый рассказывал про себя, как он хорошо играл, и вдруг один упрекнул Андрея в том, что он испортил пас. Тут и другой сказал, что Андрей, наоборот, не дал ему пас, когда тот был в выгодном положении. Нашлись еще игроки, которые тоже упрекали Андрея за ошибки в игре. «Как же так! – думал обескураженный Андрей. – Я забил единственный мяч в игре, который принес победу команде, а получается, что я играл хуже всех». Он гордо промолчал в ответ на укоры и перестал играть в футбол.
 
    Бурят плохо рассчитал, думая, что ему как несовершеннолетнему дадут небольшой срок – и отсидел целых десять лет. Зато он вышел с ощущением, что наконец перед ним открылась широкая дорога. Однако пробыл Бурят на свободе лишь два года и теперь – за еще одно убийство по заказу – чалил второй срок, которому, казалось, не будет конца. Он еле скрыл удивление, когда узнал, что ему предоставляется 12-дневный отпуск: он не просил, в малявах ему об этом не писали, он не ссучился, чтобы ему дали его в награду. Скорее всего, какая-то путаница, которой надо воспользоваться, держа язык за зубами. И он молча, с каменным лицом, прошел всю процедуру оформления и лишь после последнего шмона спросил: «А ксиву?» – «У встречающего», – ответил ему сопровождавший его всё время офицер, посмотрев на него гестаповским взглядом, от которого у Андрея мурашки забегали по спине. «Мне бы такой взгляд», – ревниво подумал он.
 
        Встречавшего он сразу узнал, хотя видел этого человека всего несколько раз, но это был тот самый «заказчик», с которым его три года назад познакомил сосед по двору Виктор Николаев. Сам Виктор не сказал, но от тёлок Бурят узнал, что этот «залётный» – двоюродный брат Виктора, приехавший из Ленинграда улаживать какое-то дело. Наверное, Бурят здорово «помог» в этом деле, потому что брат Виктора щедро расплатился, а когда Бурят неожиданно попух – его в Чебокссарах случайно опознал свидетель из Канаша, где выполнялся заказ – заказчик сверх договоренности нанял ему хорошего адвоката, которому удалось на суде представить заказное убийство как самооборону и тем сумевшего добиться минимально возможного наказания, а сейчас заказчик содержал семью Андрея Бурятова на приличном потребительском уровне. Андрей подумал, что его отпуск – еще одно вознаграждение за молчание, но ошибся.
 - Привет, тёзка! – сказал Андрей Николаев, и они обнялись, - Ты что налегке? И правильно! Всё своё – ношу с собой. Ну, айда! Я тебе по дороге всё нарисую…
 
   И пока они добирались до Питера, Андрей Николаев в минуты, когда они оставались наедине, объяснил, если в сжатом виде, примерно так: Я тебе клёвую работу нашел. Выйдешь на свободу не гол, как сокол, а кум королю, сват министру. Такие бабки тебе и не снились. Хочешь – дело открывай, хочешь – гуляй Вася! Никакой туфты – именной счет. Ты ведь знаешь: законы общака построже Конституции Российской Федерации... А помочь надо Большому человеку. Я так понял, под него один копает – надо убрать. Вообще-то это ему не проблема – мизинцем пошевелить, но, оцени, я сам напросился: есть человек, говорю… Я ему втихаря наркоту поставляю – он не хочет, чтобы знали, что он колется. Так что я у него доверенное лицо. Он мне и не такие дела доверяет. Я у него как посол в Питере. И посмеявшись, далее: так что давай под нашу крышу. Лучше не найдешь… А дело плёвое. Я кое-что вызнал. Объект – фраер ушастый. Голый - без охраны. У него даже машины нет, пешком ходит. Отходы обеспечат, опасность одна – фоторобот. А они там, в Москве, уже все глаза милиции намозолили. Да еще сейчас, они – Южные, с Ореховскими бодаются, настоящая война идёт. А ты – нырк, и тебя нет. Полное алиби. Ты в колонии сидишь, и никуда не отлучался. Тут всё на мази…. Условие одно – нигде не светиться. Потом оттянешься. А сейчас дисциплина – как на губе! …Чего ты помалкиваешь? Не хочешь – езжай к себе в Чебоксары на 12 дней. Мне киллера найти, что два пальца обоссать…
 Но Бурят дал согласие.
 
       Глава 10.

    Потом Бурята повезли в Москву. В гараже у Андрея Николаева стояли пять машин, но выбор сразу пал на малоприметную волгу с новым мощным мотором и другой начинкой: и в глаза не бросалась и гоняла, как зверь.
 
  Ехали втроем. За рулем бессменно до самой Москвы сидел Леня Лебедев. Он был постарше спутников. Его мощные волосатые руки, с татуировкой на тыле правой кисти с черной каймой под ногтями, зато с огромной печаткой на пальце, - лежали на руле спокойно, будто он положил их отдыхать на подставку. Их движения были неуловимы, но машина слушалась, как укрощенная. Спидометр болтался около 180 посуху и отклонялся ниже ста лишь на мокром шоссе, где прошли дожди. То, что Леня Лебедев - автомобильный асс, он доказал еще лет десять назад, когда работал на скорой помощи. Однажды поздно ночью они приехали на проспект Ветеранов за роженицей, у которой уже отошли воды и начались схватки, и как назло ближайшие роддома оказались закрытыми: один - ремонтировался, а еще один был на профилактике. Без сирены, придерживаясь середины пустынных улиц, рискуя на поворотах, он за пять минут домчал до Снегиревки, на улице Рубинштейна: больше времени ушло на то, чтобы довести роженицу до машины, а потом проводить ее до приемного покоя. Этот случай слыл среди шоферов подстанции легендарным. Один из напарников Лени по машине, Зяма Коц, подражая ему, старался тоже ездить стремительно и без сирены, но только тыкался из ряда и рвал машину, пугая врача рядом. Именно Зяма, все время искавший где глубже, привлек и Леню к перегонке автомашин. Концы у перегонок были дальние, случались даже в Среднюю Азию, но чаще всего на Северный Кавказ, сопроводиловки были какие-то сомнительные, покупатели какие-то законспирированные, но Леня Лебедев уже почувствовал вкус к большим деньгам. Он не остановился даже тогда, когда ему стало все ясно. Быстро накопив сумму, достаточную для покупки автомобиля себе, он облюбовал в автосалоне красивую иномарку. Босс улыбнулся и сказал: "Хорошо, будет тебе такая, но не эта". Помимо угнанных машин, Лене уже стали доверять перевозку персон и опасных грузов, он вообще стал своим человеком в команде, его везде знали, за ним уже закрепилась кличка "Сеня", потому что не все усваивали первоначальную - "Сенна", но он не прикасался к оружию, не участвовал в разборках, не вникал в тайны, и вообще думал в случае чего сыграть под дурачка и наемного работника. Выигрывать бы ему международные авторалли, а он катился и катился по той же дорожке.
 
  Третьим ехал Алик Клименко, бывший тяжелоатлет, по прозвищу "Квадрат". Он сопровождал экипаж в качестве силовой единицы выше пехотинца, нечто вроде телохранителя или охранника, и одновременно как лицо для официальных контактов: где-то спросить, с кем-то переговорить, что-то купить по дороге или позвонить. Это был молодой человек небольшого роста, квадратный, с высоким голосом, с добродушным лицом. Со спортивных времен он сохранил привычку не пить и не курить, не любил оружие. Правда, чтобы убить человека, ему было достаточно удачно приложить кулак.
 
       Алик и Леня знали друг друга, оба они уже путешествовали вместе, и оба не знали Бурята и с уважением поглядывали на него, догадываясь о его миссии, потому что им было наказано вернуться в Питер вместе с ним, а по дороге заслонять его.
 Бурят слабо вовлекался в общий разговор, но внимательно вслушивался в то, что травили собеседники.
 
    - А ты давно Зяму не видел? - спросил Квадрат, продолжая треп.
    - У-у!... Он в Израиль слинял. Он сначала съездил туда - ему понравилось. И совсем уехал... На нем тут, помнишь, долг висел с включенным счетчиком, так он квартиру, всё продал, расплатился, хватило даже документы выправить - на нем судимость висела... А там два месяца поработали и уже сняли трехкомнатную квартиру. Окна прямо на пляж. ****ыш из моря не вылезает... Он мне звонил, телефон оставил. Я возьми да и позвони. А там трубку сняли - женский голос какую-то галиматью несет. Я говорю: Лилька, на, переведи. Она подошла, говорит: это не по-английски, а по-еврейски...
 Бурят и это впитал. Он еще не верил свободе, смотрел на все вокруг как на что-то искусственное, а тут подумал: действительно, снять бы банк и податься за бугор, жить бы в свое удовольствие где-нибудь на Кипре и поплевывать в небо, пока деньги не кончатся. Что будет дальше - он не придумал.
 Они уже миновали Тверь, заехали в лесок. Леня сменил у машины номера на московские, и они покатили дальше, не ожидая никаких превратностей.
 
       И надо же было на заправке перед самой Москвой Квадрату выйти из машины размяться и встретить знакомого! Они облобызались, начали оживленно разговаривать, да так долго, что Леня даже посигналил. Алик подошел, открыл дверцу, но садиться не стал, а, наклонившись, предложил: "Эта... Давайте в Москву на минуточку заскочим..." - "Нет! - отрезал Леня, - Нам по Кольцевой направо". - "Ну, Сенечка! - заканючил Алик с мольбой в глазах, - На пару минуточек. Друг четвертак справляет. Всех собирает. Вместе на универсиаду ездили. Я их тысячу лет не видел. Когда еще увижу? Всех раскидало. Вон - из Новгорода едет. А меня не нашли..." Леня обернулся к Буряту. Буряту было наплевать на мольбы Алика, но ему хотелось прокатиться по столице, убедиться, что есть такой город - Москва, и он пожал плечами: "А чем мы рискуем?" Леня сдался: "Ну как скажите. Двое против одного, - и отдельно Алику - Ну давай садись, но чтоб там не торчать: зашел и вышел". Квадрат выпрямился, радостно помахал рукой приятелю, и сев в машину, сказал: "Ехай прямо за ним".
 
  Проехали через всю Москву, до Таганки, там еще куда-то в сторону, остановились около ресторанчика, переделанного из столовой, Квадрат вылез со словами: "Я быстро". Леня откинулся назад с закрытыми глазами, отдыхал; Бурят переваривал московские впечатления, и оба ждали скорого возвращения Алика. Но не тут-то было! Двери ресторанчика распахнулись, вместе с Аликом вывалило несколько разгоряченных парней, один загривестей другого, кинулись к машине, открыли дверки и, перебивая друг друга, заладили: «Ну вы чего в натуре?... Вылезайте!... Посидим как положено... Познакомимся!"
 
  Бурят и Леня не нашли возражений, поплелись за ними в зал. Ждавшие их еще человек десять за столом встретили подошедших ликующими возгласами. Огромный стол из-за горы яств казался маленьким, но все расселись. "Штрафную! Штрафную!" - орали кругом. В руках у Бурята, Сени и Квадрата оказалось по фужеру водки. Все трое были непьющими, но у каждого не хватило сил для сопротивления. Леня, увидев жратву, сразу проголодался, но посчитал неудобным наброситься на еду, не выпив. Бурят второй день жил как во сне, а сейчас посчитал, что надо держать марку. Оба они осушили фужеры.
 
      Бурят тут же опьянел. Зал начал потихонечку вращаться, голоса слились. Последним, о чем он подумал еще отчетливо, был спор где-то рядом: "Где Бурят? Это - Бурят? Нет, это не Бурят. Я Бурята знаю..." - "Я тоже знаю Бурята: это - не Бурят, тот черный..."- сказал кто-то третий. "Какой черный? Шатен!..." - возразил оппонент. Оказалось, они знали разных Бурятов. А Андрей тогда подумал: "Чем больше Бурятов, тем труднее милиции найти меня". Ему еще совали выпить, он уже пил водку, как воду. Леня тоже еще выпил под горячее. Только Алик ходил с первым фужером вокруг стола, от одного гостя к другому, со всеми разговаривал, со всеми чокался и пригублял фужер, но и он все-таки опустошил его.
 
    Не заметили как стемнело. Выяснилось, что почти всем далеко добираться. Но расставались трудно и медленно. Договаривались о новой встрече, звали в гости. Те, что оставались в Москве, делились, кто к кому идет. На улице толпились, сдвигались кучей в сторону, опять обнимались. Вдруг Леня обнаружил, что пропала его машина. Он обомлел, тупо соображая, что же случилось. "Вы что же, гады, у своих тачку увели?" - закричал он. "Кто увел?", "Что случилось?" - спрашивали кругом. "Да ты, козел! - попер Леня на одного, - Я видел: ты выходил - я еще хотел выйти за тобой, посмотреть..." - "Кто козел? За козла ответишь!" - и козел звезданул Лене в глаз, но упали оба. Их стали растаскивать, другие наоборот наседали с угрозами. Началась распальцовка, крутили козьи рога, оттопырив крайние пальцы, сжатые пальцы - в болтах. Суетился какой-то человечек, которого вроде бы и за столом не было, но тоже пьяный, мирил: "Мужики! Угомонитесь..." - "Кто мужики? Мы - мужики? Мужики! Мужики - в колхозе..." Еще двое упали. Упавший от замаха поднимался, лягая воздух, будто асфальт был скользким. Человечек, пострадавший за слово «мужики», раком отползал в сторонку. В это время из ресторанчика вышли Алик и главный Бугай, который всех собирал, тащили сумку с бутылками и свертками. Подбежали выяснять, в чем дело. "Да вот же она стоит! За киоском..."- удивленно сказал Алик. Оказывается, Леня потерял не машину, а место где ее поставил. Всем это понравилось, все развеселились, начали хохотать до упаду. Предложили обмыть это дело, чуть ли не назад в ресторан. "Нет, всё! Хватит! - заявил Леня, кисло улыбаясь и держась за глаз, - Нам ехать надо. Мы опаздываем".
 
      Леня и Алик пошли к машине. Бурят поплелся за ними, как лунатик. "Слушай, Олег, садись за руль: я пьяный в жопу", - сказал Леня Квадрату. "Ладно", - согласился Алик. Он устроился за рулем, принял ключи, завел мотор, пошурудил рукояткой и газанул - машина, дав задний ход, стукнула киоск. Посыпались стекла. Леня выскочил из машины, обежал ее спереди, рванул дверцу, гаркнул Алику: "Двигайся!" - сел за руль, тронул, с ходу круто развернул машину и помчал, стиснув зубы. Замелькали дома, люди, машины, хвостовые огни, зеленые и красные светофоры - Москва будто и спать не собиралась.

 Леня ехал на автопилоте, но нигде не зацепил, никто их не остановил, даже за городом автоинспекторы лишь провожали их глазами, видать утомились к ночи. Потом Леня свернул с трассы, потом сделал еще несколько поворотов и, наконец, машина встала как вкопанная в сантиметре от железных глухих ворот дачи за высоким непроницаемым забором.
 
 Глава 11.

    Потом Бурят проснулся, оттого что озяб. Он лежал на полу, в блевотине, обсиканный. Сверху было темно, с боков был свет. Он приподнялся, стукнулся головой обо что-то твердое, полез на свет. Там встал, осмотрелся - оказалось, он вылез из-под бильярдного стола. Как он туда попал, он не помнил. Сейчас его мутило, голова кружилась, мокрые штаны липли к телу. Тянуло вниз опять лечь, но он достал платок из кармана и стал вытирать грязные пятна на себе.
 
    Хлопнула дверь, вошел Леня, тоже смурной, с синяком под глазом, сказал: "Ты здесь? Еле нашел. Пошли - Афоня приехал..." Они пошли по маленьким коридорчикам, крутым лесенкам, узким переходам, как в зАмке, раз открыли не ту дверь, заглянув в кладовку, где были разложены тыквы, наконец, вошли в комнату, где спиной к ним у окна стоял Афоня.

  Афоня был одним из авторитетов Южной группировки, известный милиции под фамилией Афонин, хотя его настоящей фамилией была - Афанасьев, а фамилию Афонин он сам упорно внедрял через все уши и через своих агентов влияния во всех средствах массовой информации, когда там желали показать свою осведомленность в делах московских преступных группировок. Сейчас он вернулся только под утро в один из своих загородных домов, этот еще не достроенный. Ему предстояло заняться делом, которое ему навязал "по дружбе" - Михей, еще более крупный авторитет Южной группировки. Афоня ночью проиграл в карты кучу денег, как он считал, из-за зубной боли, что все сильнее мучила его. К стоматологу идти не хотелось, михеевским делом заниматься тоже не хотелось, и он стоял у окна и смотрел в него, не радуясь наступлению нового дня. Успокаивала лишь кошка, которая сидела рядышком на подоконнике и во всю умывалась, облизывая лапу.

      Когда в комнату вошли, Афоня немного выждал и, хотя и сам был с большого бодуна, напустил на себя строгий вид, обернулся и грозно посмотрел на вошедших.
 
      - Хороши! От кого, от кого - а от тебя, Сеня, никак не ожидал, - сказал Афоня. "А что? Все - нормальсон", - ответил Леня, который и на самом деле полагал, что они легко отделались от более крупных неприятностей. "Да? А глаз что? Микроскопом натер? А шишка на лбу? Чихнул около столба? - продолжил Афоня, - А Алик что? Встать не может?" - "Да нет! Прячется где-то", - улыбнулся Леня. "Прятаться есть где. Я тут сам не во всех комнатах был", - улыбнулся, было, и Афоня, но тут же, с презрительной усмешкой посмотрел на Бурята и, смерив взглядом его затрапезную фигуру, сказал: "А это, надо полагать, киллер?"
 
    Леня встрепенулся, заморгал глазами. Бледный больной Бурят еле стоял на ногах и смотрел на Афоню умными, как у собаки, глазами.
 
   - Ты хоть пистоль-то поднимешь? Какой ствол-то любишь? - спросил Афоня. "Я из любого шмальну", - зло ответил Бурят. «Не промахнешься?» - продолжал измываться Афоня. "В упор - не промахнусь", - сказал Бурят, замерцав глазами.
 
      Почувствовав энергетику, исходящую от Бурята, Афоня подумал: "Эта сявка кого хочешь пришьет", и заговорил более миролюбиво: "Ну ты пойми, друг! Нам прохлаждаться некогда - уже сегодня за тобой приедут, покажут человека, место, а ты стоишь, как шнурок. От тебя за версту разит, как от параши", - и Афоня вдруг заорал благим матом: "ПОля!", - так что стены задрожали, а кошка в испуге спрыгнула с подоконника.
 
     Через короткое время вошла женщина неопределенного возраста, всех быстро оглядела острыми глазками.
 
   - Поль, сведи его в баню. Пусть все снимет к ****ей матери - выкинешь в мусорный бачок. Нарядишь во все чистое. Ему, по-моему, все Валькино подойдет... Подожди, возьми на кухне землю в пакете - пусть потравит в туалете, а потом размешает пару ложек в стакане с водой и выпьет. Сразу полегчает, - продолжал Афоня распоряжаться Бурятом через третье лицо.
 
     - Какую землю? - не поняла Полина. "Ну там, на подсвечнике, такой пакет. Я аптечное название забыл. Как его? ... Полифен что ли..."- попытался вспомнить Афоня. "Полифепан", - подсказал Бурят. "О, голова! - похвалил Афоня, - И покормишь их". - "Я не хочу", - в один голос сказали и Бурят и Леня. "Захотите еще", - успокоил Афоня.
 
        Днем за Бурятом на машине приехали двое. Привезли в центр Москвы. Прикрепив к ветровому стеклу пропуск, проехали на какую-то пешеходную улицу, приткнулись к тротуару. Один вышел, через недолгое время вернулся, сел в машину, сказав остававшемуся: "По нему часы можно проверять, как по Канту". - "Так он тоже немец - Карл Генрихович", - усмехнулся напарник. "Смотри, вот идет с газетами", - приказал выходивший Буряту. Бурят глянул и отвернулся. "Смотри, смотри! Больше показывать не будем", - настаивал наводчик. "Чего мне смотреть - у меня такой калмык рядом на нарах... был", - изменил Бурят в последний момент время сказуемого. На передних сиденьях переглянулись, потом вместе посмотрели на Карла Генриховича уже в спину, но тот, что выходил, согласился: "Пожалуй, у него скулы широкие. Наверное, не немец, а помесь... Ну ладно. На сегодня всё. Дом завтра покажем - там еще побродить надо". Повезли Бурята назад. По дороге тот, что выходил, а теперь сидел на переднем сидении справа перед Бурятом вдруг снял с себя парик и, проведя ладонью по совершенно голой лысине, вздохнул: "Потеет, черт!"

      На следующий день спозаранку те же двое, что возили Бурята в Москву, приехали и забрали с собой не только Бурята, но и Леню. Лысый был в другом парике, но такой же вежливый, чистенький, стандартный. На одной из улиц в Чертаново он сказал Лене: "Вот здесь можешь высадить". Потом - Буряту: "Вот дом, второй подъезд отсюда". - "Там через двор за посадками мимо детского садика и через подворотню на другую улицу квартала, - объяснял он дальше, пока крутились на поворотах, - Вот сюда". Остановились. Леня решил выйти и посмотреть. Прогулялся, сел в машину и сказал: "Понятно". Бурят спросил: "А чего я сижу? Я тоже схожу, посмотрю - дойду до дома и назад". - "Дело ваше", - равнодушно сказал Лысый в парике. Бурят исчез в подворотне, минут через десять вернулся и тоже сказал: "Понятно". На обратной дороге Лысый умыл руки: "Всё. Завтра сами. Или утром в девять, или к вечеру между шестью и семью... Лучше утром, чтобы вариант в запасе был..."
 
   День Леня возился во дворе с машиной, выправлял задний бампер, стучал молотком и киянкой. Андрей и Олег до одурения играли в бильярд. Все партии выигрывал Алик, но Бурят играл все лучше и лучше. Когда играть совсем надоело, Бурят начал шарить по тумбочкам. В одном из ящичков он нашел полуперчатку, натянул ее на большой и указательный пальцы руки, полюбовался. "Это мы скоммуниздим на память, - сказал он и спросил, - А этот ваш Афоня где?" Алик пожал плечами. "Появится сегодня", - уверенно сказал Бурят и точно: Афоня вместе с Леней пришли прямо в бильярдную. На этот раз Афоня был в благодушном настроении, улыбка не сходила с круглого лица: "Ну что, братки! Благословляю! Погода теплая, кутаться - только внимание привлекать. Сумку приготовили. Там шмотки, тряпки всякие - вынуть легко. Все чин-чинарем, только достать и с предохранителя снять. Тряпочкой вытер и бросай. А с сумкой даже уходить можно: идет человек по делам. Главное, не бежать, не торопиться, не оглядываться - так, чтобы даже тот, кто видел, засомневался: а этот ли? И дуйте прямо в Питер!» - "Вообще-то я на мокруху не подряжался", - вымолвил Леня. "Да ладно из себя целку строить! - зыкнул Афоня, - Подумаешь! Кто-то к тебе сел - всего-то! ... Что же мне теперь пересадки что ли еще организовывать? Тоже мне операция! Я вообще не знаю, чего тут Михей выдумывает?! У меня таких киллеров, как вы, до вашего сраного Питера раком не переставить..."
 
    Афоня уехал с испорченным настроением. А дальше пошло все не по плану.
 
     Глава 12.

     Сдружившаяся троица на крылечке нежилась под лучами уже слабеющего солнышка, наслаждаясь тишиной вокруг. Алик вспоминал, какой шум у них стоял в тренировочном зале: "Сплошной звон. Как в кузнечном цехе. А в зале рядом у гимнастов как в мукомольном цехе - магнезия столпами..." - засмеялся Алик. "А ты сколько поднимал?" - поинтересовался Андрей. "В жиме? Или в двоеборье?" - переспросил Алик. Но выяснить они не успели. В не закрытые после отъезда Афони ворота стремительно въехала знакомая тупорылая иномарка, из неё выскочил взмыленный напарник Лысого: "Ну, вы забрались! Ни телефона, ничего. И никого не найдешь. Где Афоня? Уехал? Мать его за ногу! Чего делать-то? ... Да еще мотор у меня чего-то застучал ... Давайте решать".
 
      Он быстро посвятил: их известили, что сегодня Карл Генрихович неожиданно взял отпуск на десять дней и ушел с работы в обед с намерением уехать к вечеру на все время отпуска в свой садовый домик, который у него где-то за Апрелевкой. А сами они (он и Лысый, сотрудники частного сыска при охранном заведении) с завтрашнего дня поступают в распоряжение какого-то нефтяного генерала, которого будут сопровождать в его поездке в Киев с вылетом уже утром. Единственная возможность, если, конечно, не откладывать дело, это немедленно ехать на вокзал и там сесть в одну электричку с объектом, если, конечно, не опоздаем, и если еще его не потеряет Стерлинг (так он назвал Лысого), который сейчас пасет его.
 
   “Мы давно готовы, - ответил за всех Бурят, - А в лесочке даже лучше”. - "Тогда двинули. Только я, пожалуй, свою машину оставлю здесь... Вы ведь все равно, если мы успеем, поедете в Нарофоминск мимо, и мы с вами - отволочем её потом в автосервис, щит мелькнул неподалеку..." - "Так мне потом в Нарофоминск что ли пробираться? Это где? - "А тоже за Апрелевкой. Прямо на платформе ждите, кто раньше..." - "На-а-ро-о-фо-о-минск..."- пропел Бурят, встал и отряхнул рукой зад. Леня обошел свою машину, попинал скаты, открыл и закрыл багажник, сел за руль, достал из бардачка дымчатые очки, нацепил их, поправился на сидении и сказал: "Ну что ж, в путь-дорогу! Надоело уже здесь торчать..." Один Алик был недоволен: "И куда торопиться?"
 
    Куда торопятся люди, они увидели через десяток минут. Посреди шоссе стоял милиционер и, помахивая жезлом, сгонял машины на обочину, где они медленно проходили мимо разбитой вдребезги пары машин, из которых доставали трупы. Один труп, наполовину прикрытый у головы накидкой, уже вытянулся вдоль шоссе рядом с лепешкой крови - это была длинноногая молодая женщина в модных туфлях. "Так проходит вся жизнь В угаре пьяном..."- тихо запел Леня, норовя побыстрее вырваться на свободу из медленной вереницы попутных машин.
 
     На привокзальной площади они издали разглядели Лысого, безо всякого парика. Он на них не глядел, напряженно всматриваясь в другие подъезжающие машины, но на них не глядел. Только когда его напарник вытянулся и замахал рукой, Стерлинг сразу его увидел и подбежал: "Давайте быстрее! Он уже сидит в электричке, а электричка отходит", - и, не дожидаясь ответа, побежал к вокзалу. Бурят выбрался из машины и побежал за ним. Рядом бежали другие люди, торопившиеся к отходящей электричке. "Он в третьем вагоне, в начале..." - вполголоса кинул Стерлинг Буряту. Андрей не стал ломиться в последний вагон, пробежал дальше еще один вагон и только здесь вскочил в тамбур, подвинув людей. Электричка зашипела, двери закрылись, и поезд двинулся.
 
    Стерлинг, вытирая лысину, с мокрыми подмышками, вернулся к машине и порадовал сообщением: "Всё в порядке! ... Только я не понял: он без всего поехал?" Леня посмотрел на Алика, Алик проглотил слюну, и хотя Леня молчал, начал оправдываться: "Ты сам запихал её в багажник... Стояла бы она тут - мы бы не забыли..." Помолчали, потом Леня решил вслух: "Ну что ж теперь делать? Всё равно в Нарофоминск надо - уж что будет... Садись!" - и тронул машину.
 
    Бурят же уже пробрался вперед вослед коробейников через два вагона, когда его кольнула мысль: "А что же я буду в него из пальца стрелять?" В следующем тамбуре народу было немного, и он, прислонившись спиной к стене, стал соображать, что делать. Настроение сразу упало. Мысли закружились вокруг одной идеи: а не пора ли мне послать всех к черту!
 
    Четкое решение не возвращаться к месту своего заключения Андрей принял еще после того, как они "заскочили" в Москву и напились в ресторанчике за Таганкой. Вроде бы он ничего особенного еще не увидел, кроме как мелькнувшую чужую жизнь за окном автомобиля да смутного пира, быстро утонувшего в беспамятстве, но едва он отудобел и пришел в себя, как твердо подумал: "В колонию возвращаться не буду", будто он с закрытыми глазами вкусил запретный плод сладкой свободы. Так что ничего нового он сейчас не придумал, а только прикинул, а не настала ли время выполнять решение. По сути, он уже свободен, никто его не держит, он уже волен делать, что душе угодно. Вон стоит бабочка, поглядывает, вместо юбки коротенькая шторка, ждет когда к ней подвалят - и сколько таких неприкаянных дурочек! А потом податься в Чебокссары, к своим. И тут же Бурят ощутил мощную волну противодействия в себе: нет, рано. Надо сделать дело, получить за него деньги, ни какие-то мифические в будущем, а живые и сейчас. Опять сидеть и ждать - мало ли чего будет! Например, коммунисты к власти придут и придушат всех, все банки позакрывают, всю братву пересажают. Нет, уговорить "тёзку" заплатить теперь, может быть, даже припугнуть его.
 
   Двое мужчин напротив, старательно выпускавших дым изо рта к жалюзи сомкнутых дверей, накурившись, пошли в вагон. За одним из них от стены покатился отрезок ржавой водопроводной трубы в метр длиной. Моментально Андрей резко нагнулся и схватил трубу, будто свою вещь. Никто рядом ничего не сказал. Значит, ничейная. Труба была не тяжелая, но все-таки вес имела, "Сойдет!" - взвесил Бурят и направился дальше по вагонам, откатывая дверь за дверью, к голове поезда. По дороге он поднял с пола лист затоптанной черной бумаги, отряхнул его и завернул середину трубы в эту бумагу, став совсем похожим на "садиста". Спросил: "Это какой вагон по счету?" Ему дали два разных ответа. Больше никого не спрашивая, он пошел дальше.
 
    Того, кого он искал, он узнал сразу. Карл Генрихович сидел у окна, в расстегнутой ветровке, держал на коленях кипу газет и одну в руках, читая её. Бурят, не глядя, прошел мимо и встал в тамбуре.
 
    С платформы, на которую они вышли вместе, люди растеклись ручейками по разным направлениям. Несколько человек, спустившись с платформы, пошли вдоль рельсов по ходу электрички. Бурят замкнул цепочку сзади. Но так как объект шел прямо перед ним, он решил не дышать ему в затылок, и перешел на левую сторону полотна, здесь и идти оказалось полегче, дорожка была пошире. Но вдруг Карл Генрихович, окинув Андрея безразличным взглядом, тоже перешел на левую сторону полотна и опять зашагал перед ним. "Ну, это ты сам ко мне пожаловал", - прокомментировал Бурят про себя его переход.
 
     Навстречу им показался поезд, который был грузовым. Конца товарняку не было видно. Бурят обернулся: и начало поезда, слегка заворачивающего влево, скрылось. Бурят поозирался, никого не увидев вокруг, кроме своего спутника. Он напрягся и прибавил шагу. Ветерок, поднятый поездом, сорил в глаза мелкой пылью. Земля под ногами слегка дрожала. В это время Карл Генрихович приостановился, встряхнул своим жидким рюкзаком, болтавшимся за спиной, как опавшая женская грудь, и, поправив его, тут же начал выравнивать разъехавшиеся реечки, которые нес в левой руке посреди газет. При этом он полуобернулся к поезду, выставив вперед левую ногу, на бедро которой положил руку с ношей для удобства выравнивания. Он опирался на одну ногу, а Бурят, как зверь, не отдавая себе полного отчета, но успевая всё учесть - и свою скорость, и скорость поезда, и длину двух цистерн, быстро приближавшихся к ним, - успевая и вовремя шагнуть влево подальше, и выбрать место опоры для своих ног, и способ толчка, схватив трубу обеими руками, - изо всех сил пихнул человека на рельсы между движущимися цистернами. "У-у-у..." - вскрикнул Карл Генрихович так слабо, что шедшие впереди по правую сторону полотна люди ничего не услышали, кроме перестука колес. Бурят же, посмотрев на дело рук своих, стремглав сбежал с насыпи и углубился в лес.
 
   Он ликовал: "Как я здорово! И как чисто - ничего никто не докажет! Я вообще тут ни при чем - он, может быть, сам бросился под колеса, или его зацепило, или у него голова закружилась. У меня и в самом деле ничего подобного даже и в планах не было! Просто бог помог. Или черт!" Убив человека, он радовался больше, чем радуются посадив дерево или построив дом.
 
    Где-то слева едва слышались голоса и даже мелькали меж стволов идущие люди, но Бурят не стал выходить из леса на виду у них, а взял вправо. Вскоре попалась тропинка. "Вот это другое дело!" - и он смело зашагал по ней, не боясь ни встречных, ни попутных. Тропинка вышла на тропу, тропа - на дорожку, дорожка слилась с другой дорожкой, а новая дорога вывела на шоссе, по которому он дошел до посадочного павильона. Трубу он оставил на этой остановке, где сел на автобус до Нарофоминска.
 
    Глава 13.

 - “Есть будешь?” - спросила мать. "Нет", - ответил Вадим. "А окрошку?" - еще раз спросила она. "Буду", - ответил он.
 Мать открывала дверь ему в неглиже, и теперь сначала зашла в свою комнату накинуть халат, а уж потом прошла на кухню. Вымыв руки, Вадим тоже проследовал туда и сел за стол на своё заветное место, лицом к окну.
 
    Он с удовольствием ел густую окрошку и ждал вопроса: "Опять поругались?" Мать, севшая рядком, пригорюнившись, как присаживаются русские матери, подпирая щеку рукой и глядя на своих любимых здоровых и деятельных, но горемычных сынов, которых надо предупредить о грозящих им бедах, сказала совсем другое: "Ты опять выпимши?" – «Откуда ты взяла?» - ответил Вадим с невинным видом. "Да что я, не вижу разве?" - жалобным тоном сказала мать. "Да ну немножко! - возмутился Вадим, - Пивка попили". - "Сегодня немножко, завтра немножко - не заметишь, как будет множко, - продолжила мать, - Ох, Вадик, милый, ты не смотри, что ты такой могучий - нет такого молодца, который победил бы винцо! Отец тоже всё: немножко, немножко, а потом - всё, каюк! Уже не мог жить без вина... А у тебя такая ответственная работа, ты же не простой милиционер! Это в милиции лопают, там не поймешь: то ли милиционер, то ли сам бандит, а ты же в УМВэДе работаешь, по организованной преступности! Ты же всегда должен быть на чеку, с ясной головой, и уши как у овчарки..." - "Да ну тебя, мама! Я и есть всегда на чеку и с ясной головой. Вот и сегодня мне поручили очень важное особое дело..."- отбивался Вадим.
 И хотя разговор принял по началу неприятную для Вадима направленность, они его продолжили, слово за слово поговорив обо многом. Потом они вместе попили крепкого вкусного цейлонского чайку. И, наверное, зря: Вадим долго не мог заснуть и всё думал, думал, лежа на диване в большой комнате.
 
    Порыв к активности в деле восстановления справедливости в обществе, который бушевал в его нетрезвой душе, когда он, миновав казино, ехал к матери, не то что бы совсем исчез из его переживаний, но стал лишь смазанным фоном, на котором переливались другие мысли и чувства, перемешиваясь с воспоминаниями. Подумал он и о том, почему одни люди воруют и крадут, убивают и мошенничают, а другие живут честной жизнью и отстаивают эту честную жизнь. Неужели каждому на роду написано, кому быть волком, а кому охотником. Тогда всё просто, и думать нечего. Но неполная удовлетворенность ответом перевернула вопрос, и он спросил себя: ты сам-то был на развилке - почему тебя самого не засосал блатной мир? Он вспомнил свою шоблу со Студеной улицы, где у него прошло детство, и что они вытворяли, облюбовав местом своих похождений Кулибинский парк. Он даже покраснел, хотя и не видел этого, когда вдруг припомнил, как они однажды разбили камнями окна в одном доме, просто так, из-за озорства. Он не знал точно, что стало с его уличными товарищами, но у него самого получилось, что он не стал шпаной, потому что на его пути встретились хорошие люди, которые и определили его судьбу. Сначала это был педагог Дворский, поляк, который специально приходил в парк имени Кулибина, высматривал там хулиганов и уговаривал их заняться в его секции спортивного ориентирования. Вадим был одним из тех, кто поддался на его уговоры, потом увлекся этим интересным спортом, начал упорно тренироваться, стал успешно выступать на соревнованиях. Всё ему нравилось: и бег по лесу, и сообразиловка на ходу, но однажды во время физкультурных занятий на стадионе "Водник" акселерата приметил тренер по легкой атлетике Музыкин, который поговорив с Дворским, а потом с Вадимом, увел его в свою секцию, где Вадим стал заниматься метанием диска и толканием ядра. И опять начались пробные занятия, потом тренировки, потом выступления на соревнованиях всё более и более высокого уровня. Диск отпал, наилучшие результаты получались в толкании ядра. По этому виду атлетики он утвердился сначала как перспективный спортсмен, потом вышел на всесоюзный уровень в своей возрастной категории, стал мастером спорта. Как-то само собой получилось, что после школы он продолжил образование на физвозе педагогического института, а в толкании ядра - вошел в сборную страны, поездив с ней по миру. Но бифуркация всё равно еще была впереди, потому что некоторые такие же спортсмены составили в последующем костяк многих преступных группировок, Значит, злосчастье обошло его и в дальнейшем. В институте не было военной кафедры, и после получения диплома ему пришлось служить в армии. Но он попал в Тартусскую дивизию, в обслугу установки "Град", дедовщины в её отвратительном виде там не было, старшие офицеры в части были строги, но доброжелательны, не упускали из поля зрения ни одного подчиненного, и именно там, заметив его отличную физическую подготовку, дисциплинированность, трудолюбие, его рекомендовали на работу в милиции после армии, и он принял предложение. Новая работа ему понравилась. Несмотря на то, что он увидел грязную изнанку жизни, соприкоснулся с кровью, познал сколько подлости на белом свете, одновременно он почувствовал свою востребованность и нужность, потому что его работа была результативна, - не хватало только профессиональных знаний. И хотя и по образованию и по кругозору он уже отличался от сослуживцев в лучшую сторону, он без колебаний решил поступить на учебу на заочное отделение высшей школы милиции, после завершения которой почувствовал, что теперь фронт работы в райотделе милиции узок для него. В РУОПах не привечают инициативников, но нуждаются в приливе новых кадров, и опять ему помогли хорошие люди. В РУОПе он сразу ощутил иной стиль работы. Вспомнить хотя бы первые три дня пребывания на новом поприще. Он ходил по помещениям новой службы, вроде бы как никому не нужный, и никто будто бы не обращал на него внимание. Он уже начал стесняться своего положения, и поэтому осмелел заикнуться, что и ему, мол, пора бы дать какое-нибудь поручение. В ответ он услышал: "Послушай, майор, тебе никто и не собирается давать никаких поручений - ты сам ищи себе работу!" В мозгах у Вадима как будто что-то застрявшее провернулось и, щелкнув, встало на свое место. От него требовалась самостоятельность. Это разительно отличалось от прежней работы, где его действия всегда были ответными. Началась новая фаза роста, новое обогащение опыта, дальнейшее постижение профессии, со временем научившие различать, где - инициатива, а где - отсебятина, где - личная ответственность, а где – подотчетная дисциплина с необходимостью порою согласовывать каждый свой шаг с общим планом мероприятий, тем более что люди в управлении работали в своих отделах, как в изолированных отсеках, направляя добытую информацию только наверх, но ни в коем случае не по горизонтали. Всё это уже было позади, но всё это надо было пройти, чтобы добиться нынешнего положения, когда тебя уже по приказу сверху включают в специальные следственно-разыскные группы. А ведь еще была личная жизнь, была неожиданная любовь, на время затмившая даже саму работу, была свадьба, счастливая семейная жизнь, рождение дочери... И вот, к сожалению, одна составляющая его жизни надломилась, но другая - продолжала крепко держать и подталкивать вперед. Но если бы Вадим был не субъективен в своих оценках, как и предназначено человеку в своих эмоциях, а был бы объективен, каким можно быть только со стороны, то он бы сейчас различил, что его желание побыстрее начать работать в новом деле, не щадя себя, и добиться в нем успеха, является не только участием в борьбе добра против зла, а едва ли не больше - стремлением доказать жене, какого замечательного мужчину она может потерять.
 
       Во время этих бессонных дум Вадима всё время донимал какой-то слабый посторонний шум. В конце концов, он перестал думать и весь превратился в слух. Действительно, доносилось то ли шуршание, то ли шипение. Он не поленился встать, вышел в прихожую - звук усилился. Вадим заглянул в комнату матери. Она спала, а напротив кровати - рябил невыключенный телевизор. Он выключил его, вернулся к себе на диван, лег, и неожиданно быстро уснул.
 
      Утром его на этот раз разбудила мать. Он вскочил. Одеваясь, он нащупал в поясе джинсов какое-то утолщение. Немного поразмыслив, он догадался в чем дело. Такое он уже один раз находил у себя в куртке под подкладкой. Это мать потихоньку вшивала ему в одежду написанную от руки молитву Богородице о спасении сына в минуту опасности. Мать упрашивала Вадима носить и крест, но он стеснялся, и чтобы только не обижать её, носил крест с собой в портмоне. И сейчас он решил ничего не говорить, и лишь удивился: "Когда только успела!"
 
 Завтрак уже ждал его, но и ехать на работу отсюда было дальше, чем с улицы Нартова, поэтому Вадим все делал поспешая. Наконец, он полностью собрался, поцеловал мать и пулей полетел на автобусную остановку, вспоминая по пути номер нужного автобусного маршрута.

 Глава 14.

 Павел Александрович Митясов по состоянию ума и души был трудоголиком. Работа для него была добровольной тюрьмой, из которой он на ночь отпускал себя домой поспать. Еще, раз в году, ему был положен отпуск на месяц, но и в отпуск он умудрялся захаживать на службу, как сегодня в нерабочую субботу. Он бы, наверное, давно сгорел на работе к своему полтиннику, если бы не увлекался охотой. Она звала его всё сильнее и сильнее, когда он начинал чувствовать нарастающую усталость, когда начинали исчезать четкие представления в уме и терялась мозговая видимость, то есть не только не выстраивались воображаемые зрительные образы, но и сами мысли мелькали и пропадали, не проверенные словом. Ему надоедали люди вокруг, вид из окна, одно и то же место у жены. Каждый день он открывал свежий номер областной газеты и прежде всего искал объявление об открытии охотничьего сезона, которому пора было появиться. Проще простого было позвонить куда надо и узнать, но он упрямо не делал этого. Не потому, что он ездил на охоту инкогнито, не афишируя перед егерями своего служебного положения, а потому что прежняя работа в КГБ вживила ему в кровь первую заповедь: не делать лишних телодвижений. Пусть в любом человеке есть тщеславие, и оно неистребимо, но один тешит его, садясь в лимузин, который отвезет его в офис, а другой, как Митясов, имея возможность воспользоваться персональным служебным автомобилем, едет на работу на трамвае или на автобусе, наслаждаясь ролью незаметного человека. Работа в КГБ выпестовала в Митясове способность удовлетворять свое тщеславие не популярностью, а сознанием своих скрытых достоинств и заслуг. Та же работа в КГБ приучила Митясова процеживать слова, прежде чем произнести их, снабдила умением прятать свой ум, но не прикидываясь дурачком, а стараясь не обидеть собеседника своим превосходством. В новые времена пиара это даже выходило порой боком во вред учреждению. Раз генерал наобещал интервью в одну газету, однако в назначенный срок из-за какого-то ЧП начальство вдруг испарилось, подставив корреспонденту Митясова. С бедного журналиста сошло семь потов, чтобы хоть что-то записать в свой блокнот, и в итоге набралось то, что журналист мог написать и сам безо всякого интервью. "Ну и ограниченность! Ни проблеска ума. И такие люди отвечают за порядок в стране!" - возмущался про себя корреспондент после интервью, направляясь за следующим на авиазавод, где ему предстояло побеседовать с летчиком-испытателем. Там он восхищенно наблюдал, как кувыркается в небе новый истребитель, но когда стал интервьюировать приземлившегося летчика, опять знакомо наткнулся на односложные ответы, лишенные не только всякой красочности, но даже минимальной информативности. Но тут журналисту хватило ума подумать, что ограниченность ограниченностью, но у летчика несомненный талант в своем виртуозном деле. Вот так и у Митясова был талант в своем деле, которое нашло его почти так же, как дело нашло Вадима Сычева. После школы Паша Митясов слишком долго думал, в какой вуз ему поступать - все нравились, и пока размышлял, загремел в армию. После призыва он попал в пограничные войска, там на него обратили внимание и после дембеля порекомендовали поступить в школу КГБ. Он принял предложение, и дальнейший путь его определился. КГБ расставался со своими работниками неохотно и лишь по нескольким причинам. Во-первых, по физическому убытию - состарился, заболел, умер или погиб и т. п. Во-вторых, несмотря на тщательный подбор кадров, всё равно происходил отсев тех, кто обнаружил профнепригодность к полноценной работе в системе госбезопасности. После попытки разгрома КГБ в 1991 - 1992 годах, к уволенным присоединились вполне компетентные сотрудники из-за резкого сокращения штатов организации. И после этого особенно возросла роль третьей причины "ухода" из структур госбезопасности - в милицию, в таможенную или налоговую службы, общественные организации, депутатский корпус, где люди продолжали работать во имя госбезопасности. В последнее время окрепла и четвертая причина - из федеральной службы безопасности стали убегать по собственной воле, соблазнившись большими окладами в частных фирмах, а то и продаваясь иностранным хозяевам. Но, по сути дела, содержимое четвертой причины можно поделить в некой пропорции между теми же отсевом и внедрением. Павел Александрович Митясов в КГБ работал безупречно, а теперь возглавлял разведовательно-зональный отдел РУОП, в последующем - отдел специальных операций, и сейчас он в кабинете ждал Сычева с докладом.

 Сычев для Митясова был открытой книгой. Привыкший находить у людей второе дно, Павел Александрович даже удивлялся простодушию Вадима, считая, что можно было бы быть и похитрее, тем более что чистота помыслов Вадима составляла и некоторую трудность в общении с ним: Вадим плохо воспринимал намеки и внимал лишь прямому тексту. Зато Павел Александрович был уверен, что Вадим умеет хранить доверенную ему тайну, и в то же время это такой сотрудник у него, который ничего не таит от начальника. У Митясова не было любимчиков среди подчиненных, но зато он сам подбирал их в отдел и никого из них не давал в обиду, и даже не боялся защищать провинившихся, если на тех обрушивался высокий гнев. Митясова не столько интересовали грехи своих сотрудников, сколько виденье того, кто на что способен. В этом отношении ему было видно, что Сычев еще не достиг своего потолка. Наблюдая, как Вадим довел до логического конца трудное последнее дело, Митясов быстро решил переключить Сычева на новое более сложное расследование, прекрасно понимая, что оно будет очень не простым, и не только по своему криминальному содержанию, а и из-за борьбы ведомств за присвоение победных результатов, если таковые случатся, Митясов верил, что Сычев вцепится бульдожий хваткой за расследование, и никто не вытащит "палочку для отдела" из его сцепленных зубов.
 
       Сычев сел за стол у Митясова в каком-то встрепанном виде, будто его только что вырвали из увлекательного времяпрепровождения, от которого он еще не пришел в себя. Вадим же более двух часов уделил не увлекательному, а принудительному занятию: оформлял ДОУ - дело оперативного учета для сопровождения уголовного дела областной прокуратуры № 7843 и параллельно оперативного дела по управлению– ОД № 401, а потом писал план ОРМ, т. е. оперативно- розыскных мероприятий, который сразу составился из большого числа разделов и их разветвлений. И хотя эти наметки потом вычеркивались одни за другими по мере исполнения, число новых еще не выполненных нарастало, и однажды достигнет 40 пунктов. Вадим, разложив на столе листочки, сучил их, потеряв где начало, но Митясов отнял у него всё написанное и доброжелательно спросил: "Ну, так чем я могу помочь?"
 — Константин Владимирович просит технически помочь с поездкой в Спасск-на-Оке. Ну, машина там и прочее... — сказал Вадим, повертев кистью руки в конце фразы. "А кто и когда едет?" - спросил Митясов. "Да сразу, - ответил Вадим, - Кабанов, я, Лунев из экономических преступлений да кто-то с машиной будет". Митясов забарабанил пальцами по столу перед собой. "А в Чебоксары - Бабушкин со свитой?" - спросил он. "Да, - ответил Вадим, - да еще Рудник от нас". - "А золото-то точно промышленное, а не рассыпное?" - спросил Митясов. "Химический анализ готов: точно золото, но спектральный анализ еще не сделали - у них там чего-то с прибором, какая-то мелкая поломка - обещали выдать на той неделе..." - ответил Вадим. "Вот видишь!" - оживился Митясов, найдя обоснование для своего предубеждения, и уже более уверенно заговорил: "Кабанов, конечно, хозяин-барин: он ведет дело. Я даже не имею право вмешиваться. Но мне кажется, что он спешит с поездкой в Спасск. Её сначала надо как следует подготовить. Вы, если сразу туда кинетесь, на раскаленную сковородку попадете да еще масла в огонь подольете. Там же сейчас по линии Генеральной прокуратуры бригада работает. Кабанов, наверное, должен слышать. Завод шерстят, весь город на ушах стоит. Каждый день кого-нибудь убивают, следы заметают. Без преувеличения! И дело не только в обстановке, а и в том, что москвичи дело себе заберут, а вы останетесь с носом. Ведь так и было! Ведь как было, с чего началось всё: в марте... нет, вру... в феврале у нас в Горьком в обычный продуктовый магазин на Маяковке зашли два гаврика и попросили у продавщицы взвесить свой груз. Ну, видать, заинтересовали её, она разрешила. А они на чашки, бах! два огромных тяжеленных кусища анодного золота. На обычные весы с носиками, с гирями!" - весело расхохотался Митясов. Успокоившись, он продолжил: "Продавщице спасибо - взяли их. А дело к москвичам уплыло. Так и с вами сделают, к коренному не подпустят, а вам одни трупы оставят. Да и опасность нельзя со счета сбрасывать. Что вы хотите туда с развернутыми знаменами явиться? Надо заявиться тихо, незаметно, а это значит заранее с нужными людьми связаться, явочки даже обговорить. Я бы в эти дни позвонил кой-кому в Москву, в Рязань, договорился бы обо всем. На чужой территории опаснее всего работать. У меня, помню, случай был..."- но тут Митясов осекся, наткнувшись на еще одну заповедь: никаких воспоминаний, потому что из любого давнего события можно протянуть ниточки в сегодняшний день - и мертвые говорят.
 
  Вадим сидел, слушал, хлопая глазами, и наматывал на ус. Получалось, что Митясов против немедленного выезда в Спасск-на-Оке, а Кабанов был настроен ехать туда чуть ли не завтра. И чью сторону принять ему?
 Павел Александрович пришел на помощь: "Ты вот что скажи Кабанову - Митясов, мол, просит несколько дней, чтобы технически подготовить поездку в Спасск, и тогда, мол, вы поедете по-царски: вас и ждать будут не с пустыми руками, и с машиной всё сделаем как надо. Флажок я вместо номера не обещаю, а какие-нибудь чехословацкие, пардон, чешские номера обговорим. Добро?"
 
     Сычев пошел звонить Кабанову. В душе он был полностью согласен с начальником, но стеснялся предлагать Кабанову изменение планов. Трубку поднял Константин Владимирович: "Я вас слушаю..."
 — Аллё! Это Сычев говорит. Константин Владимирович, Павел Александрович даст нам транспорт на той неделе, а за это время он еще договорится с нужными людьми, чтобы нас хорошо встретили в Спасске." - "Отлично! - ответил Кабанов, удивив Вадима своим радостным согласием, - У меня здесь как раз надо бы кое-что обмозговать, а вы, чтобы время не терять, езжайте в Чебоксары. Позвоните Бабушкину, скажите. Я ему тоже звякну, предупрежу..."
 
   Вопрос разрешился. Вадим начал названивать Бабушкину. Телефон был занят. Позвонив несколько раз, Сычев плюнул и взял ноги в руки - Бабушкина можно было найти в том же огромном здании, только в другом его конце.

 Глава 15.

 В это время Попов пришел в Белозерово. В деревне к свидетельнице Синицыной Попову нужно было повернуть налево, а к свидетелю Старкову – направо, и оба конца были длинными. Иван Иванович подумал, что точно и логично о происшествиях рассказывают мужчины, а женщины лучше сообщают о деталях и приметах, зато они часто путают общую картину, и – повернул в сторону, где жил Старков. С того конца деревни, куда Попов направился, раздавалось визгливое пение, сопровождаемое собачьим брехом. «Свадьба что ли?» – подумал Попов, обеспокоившись за физическую форму свидетеля. Но когда он приблизился к дому, где жил Старков, он обнаружил, что напротив через улицу в загоне верещат свиньи, что издали ему и показалось пением. Может быть, свиньи и пели, но, скорее всего, требовали корма, а их хозяев не было видно на подворье. Зато Старков был у себя во дворе, Это был небольшого роста сухой человек, несмотря на еще теплую погоду, в шапке, из-под которой торчали седые лохмы. Он стоял у пошатнувшегося заднего забора и пробовал его на прочность. Увидев Попова, он поздоровался и направился навстречу гостю. «Я думал, у вас тишина, а у вас хоть уши затыкай»,- сказал Иван Иванович для начала. «Это не в счет. Вообще-то у нас тихо. Только вот иногда постреливают», — ответил Старков, догадавшийся, зачем к нему пришли.
 
       Они сели на самодельную скамейку у дома. «Что за выстрелы вы слышали позавчера?» — спросил Попов. «Да две короткие автоматные очереди, одну за другой, - ответил Старков и изобразил руками, будто сам стреляет, - Тра-та-та и тут же тра-та-та». – «А во сколько это было?» – спрашивал Попов дальше. «На часы-то я не смотрел, но солнце уж к западу завернуло, значит, пополудни», — прикинул Старков. «А вот… Вас ведь Осипом Васильевичем звать? Да? Осип Васильевич, а вот Нюра говорит, был один одиночный выстрел», — допрашивал Иван Иванович. «Это какая Нюра? С того порядка что ли? Она тоже слышала? – вместо ответа начал расспрашивать Старков, а потом, подумав, сказал, - Так одиночный-то выстрел был прежде. Как будто вдруг дерево в мороз в лесу треснуло, только тут гулко, с эхом. А потом уж… Полчаса-то не будет, а минут пятнадцать-двадцать прошло, пожалуй, - тут уж очередь». – «А в протоколе у Максимова написано: слышал выстрелы – и всё», — поделился Попов. «Это у участкового-то? Так он больше напирал: не было ли в деревне чужих, кто в деревне вооружен. А о выстрелах он так, мимоходом спросил, - пояснил Осип Васильевич, - А я-то ему всё рассказал, вот как тебе». – «А почему вы решили, что автоматные? Может быть, просто часто стреляли?» — допытывался Попов. «Э-э, мил человек! Это я первый выстрел не понял, что это такое. А уж автоматные-то очереди я различу – я их на войне наслушался, - возразил Осип Васильевич, - Это твой Максимов дальше нашей деревни не был, а я пол-Европы пёхом прошагал». Иван Иванович внимательнее посмотрел на мужичка, на его загорелое, морщинистое лицо с живыми глазами, и подумал: а ему семьдесят-то лет будет; и позавидовал легкости движений, ясности ума, богатому прошлому старика, которого без бороды и стариком-то не назовешь. Попову захотелось еще немножко посидеть и поговорить. «Ну и как там в Европе было?» – спросил он. «А хорошо живут: богато, чисто, вежливо. Посмотрел я. Да только, помню, на уме-то было: побыстрее бы война кончилась, живым остаться да к себе в деревню. Не по-нашему там всё…» – сказал Осип Васильевич и о чем-то задумался. «Да, отстали мы от них. Культуры не хватает нам», — сказал Попов, который был высокого мнения о западном образе жизни и считал, что все беды у людей в России от низкого культурного уровня. «Да, отстали, особливо в технике», - поддакнул Старков и начал рассказывать. Попов ждал, что услышит пример отставания в технике, но Осип Васильевич вспомнил совсем другое: «Да, иду я раз в Вене, а весною дело было, у них там всё раньше расцветает, и кругом такая благодать, солнышко светит, воздух чистый, всё зелено, народу на улице полно, все веселые такие – и так радостно на душе, так светло. Будто уж и война кончилась, хоть я и иду с автоматом на груди, и ведь совсем еще молодой я тогда был, а вот будто весь мир увидел и понял… А впереди господин идет, в шляпе, с тростью, идет и попёрдывает, идет и попёрдывает. А кругом люди, и дамы ихние – а он знай пердит. И так тогда он мне настроение испортил, я даже тебе и сказать не могу. А ведь это у них тоже считается культурно: вредно внутри себя испорченный воздух держать. И на хер нам такая культура?» - взмолился Старков, будто Попов освободит его от обязанности быть культурным. Попов же залился смехом от неожиданного поворота в разговоре.
 
     К Синицыной Попов шел не спеша через всю деревню прогулочным шагом и думал не о выстрелах, а о Старкове, о разговоре с ним, сожалея, что мало вот так беседуешь с людьми и пропускаешь мимо что-то важное рядом, имея дело только с пьяницами и хулиганами, думая, что они и есть народ. В дом Синицыной Попова не пустила, заливаясь лаем, злая маленькая собачонка с хвостом, загнутым как стружка. Где-то за домом ругалась и сама хозяйка: «Ну куда ты лезешь, паскуда? Что тебе тут не пасётся?» Показавшись из-за угла, Синицына объяснила Попову: «Коза – озорница. Никакого сладу нету. Нервы нужны – прутья. Да хватит тебе еще звенеть!» – притопнула она на собачонку и, спросив: «Вы зайдете?», - пригласила в избу. Попов сначала попросил воды испить. «Ой, у меня нет отварной-то воды. Вот только что с соседкой всё выдули. Чаи гоняли». - «Да мне из ведра прямо», — попросил Попов. Допивая кружку, он рассматривал хозяйку, которая тоже была не молода. Из-под платка выбивались волосы, припудренные сединой. Шея была морщинистой, и две складки кожи от подбородка натягивались, как уздечки. Ей, в отличие от Старкова, пришлось объяснить, зачем он пришел, и Иван Иванович заметил, как испугалась Нюра Синицына. Попов понял, что в свидетельницы её и за уздечки не приведешь, но все-таки начал расспрашивать.
 
      - От сёстры я возверталась, я у неё давно не была, последний раз летошный год ходила, - начала издалека рассказывать Нюра, - а тут еще и трассу не перешла – вдруг как хлопнет, я даже вздрогнула. Я и не поняла, чтО это стукнуло. Только уж потом, когда перешла да посмотрела направо…» – замолчала, прикусив язык Синицына. «Ну и кого ты увидела?» – спросил Попов, догадавшись, что эта свидетельница многое не рассказала Максимову. «Я ведь больная… У меня справки есть… я не могу на суд ехать… Память у меня плохая», — вдруг стала избегать показаний Синицына. Попов, тут же забыв о прелестях западной правовой юриспруденции, решил, что если он Синицыну не успокоит, проще сказать, если он её не обманет, он не узнает ничего о том, что видела свидетельница. «Да что ты, Нюр, успокойся! Какой суд? Никто и не узнает ничего, что ты мне сказала. Я только запишу для себя, и всё останется между нами». От Попова исходили такая уверенность и такая надежность, что Синицына рассказала, как она, перейдя шоссе и вступив на дорогу в Белозерово, посмотрела направо и увидела двух молодых мужчин, которые стояли за легковой машиной красного цвета и смотрели на неё. Попов затаил дыхание, чтобы не спугнуть удачу: он записывал первые данные о преступниках. Их было минимум двое. Один был среднего роста, другой – высокого. Лица на расстоянии были мелки и мало различимы в подробностях, но оба были молоды, лет по тридцати. Тот, что пониже ростом, был темно-рус, с короткими волосами и вроде бы с залысенками. Тот, что повыше, был черноволос, сам в черной одежде. Оба они смотрели на неё, но отворотились назад, оглянулись, ей показалось, на стон, а потом опять посмотрели на неё. И она так испугалась, что понеслась в деревню не чуя под собой ног, а прибежав в избу, чуть ли не под кровать спряталась. «Анна Антоновна, а еще-то вы выстрелы другие – слышали?" – допытывался Попов. «Нет, родимый, больше никаких выстрелов не слышала – у меня сердце в ушах так стучало, что я что мне говорят не слышала». Попов долго вытаскивал из неё, как клещами, еще и еще, что она могла запомнить, но высокого она что-то помнила плохо, добавила только, что он был «носопырист».
«Это какой?» - не понял Иван Иванович. «Такой приподнятый», - пояснила Синицына. «Курносый, что ли?» - переспросил Попов. «Да нет, такой…», - и Нюра дотронулась до кончика своего носа, надавив на него, но не подобрав подходящего слова. Попов так и не въехал в простонародную речь и записал: «носатый». А о шатене свидетельница досказала, что он был «какой-то веселый» и одет был легко – расстегнутая куртка на голое тело. «Вроде бы жары-то не было»,- усомнился Попов. «Не знаю, - говорила Нюра, - Он двинулся из-за машины ко мне, куртка на животе распахнута, сам такой полноватый, и голое пузо белеет – я и побежала!»
 
 Возвращаясь из деревни, Попов сложил такую картину, что убийства были совершены не в один прием. Сначала застрелили того, у кого одиночное сквозное ранение черепа. Потом, наверное, добили того, кто застонал, переехав ему голову колесом машины. Потом уж был убит из автомата третий, которого, возможно, еще поджидали, когда Нюру угораздило пройти мимо. Как они её оставили живой! Она появилась неожиданно, а они промедлили, да и далековато было, пожалуй, метров пятьдесят будет. Ну и хорошо – повезло бабе! ЧуднОй была куртка на голое тело. Что-то тут не так. Майка, наверное, белела. Или водолазка. Ладно, потом прояснится. Попов просто отложил думать над этим, как положил в котомку кусок черного хлеба – пригодится.

 Глава 16.

  Выйдя на Казанское шоссе у аллеи лесопосадки, где опять бродили люди, глядя себе под ноги, причем один человек на этот раз был с металлоискателем, Попов не стал здесь задерживаться. Он заглянул сюда с единственной целью попросить, чтобы его подбросили до Лысова на машине. Иван Иванович поторапливался, потому что знал, что должны выехать вот-вот в Чебокссары нижегородцы из следственно-оперативной группы, которая вчера собиралась у Кабанова, и он хотел успеть официально передать ориентировку на тех субъектов, которых описала свидетельница Синицына. Это потом, подзабыв мелочи, Попов рассказывал, что его торопила без видимой причины какая-то непонятная сила, будто он куда-то, непонятно куда, опаздывает, и если бы не эта мистическая сила, он бы почесал язык с ребятами и тогда упустил бы Рудника, не встретив его в Лысово, и тот бы уехал к себе в Кстовск, и всё бы дальше пошло по несколько иному пути. А так получилось, что когда Попов подъехал к Лысовскому райотделу милиции, из дверей райотдела вышел Рудник, направлявшийся к своей машине, чтобы ехать домой. И они встретились.

        Попову Рудник показался пьяным. Этот молодой человек был с ним всегда свысока, какими бывают люди, занимающиеся очень важными делами, по отношению к тем, кто занимается всякими второстепенными вопросами. Причем это выражалось не в снисходительных словах, которые всегда были у Рудника корректными, а в чем-то мало уловимом, но всё-таки ощутимо присутствующем: улыбнется невпопад, сменит тему разговора, не дослушав, даст понять, что решения принимаются не здесь с собеседником, а в другом месте. И это не было обманчивым впечатлением Попова, а было на самом деле, тем более что Попов был человеком кооперативным и имел гетерогенные представления о людях, то есть каждый человек для Попова был конкретен и отличался от другого. А Рудник был из числа конкурентных людей, которым свойственно гомогенное представление о других людях, которых он видел только скопом, то есть все они были одинаковы для Рудника и у всех, он считал, одно и то же на уме. Поэтому Попов и удивился, что Рудник на этот раз так обрадовался встрече, что чуть ли не обниматься полез. Запаха вина Иван Иванович не учуял, но глаза у Рудника так блестели на похудевшем небритом лице, что у Попова появилась вторая непрошенная мысль: уж не укололся ли он? И только через пару минут Иван Иванович понял, что Рудник рад встретить нового человека, которому можно еще раз рассказать о том, каких феерических успехов он достиг за короткое время. И то, что Рудник рассказал, действительно, заслуживало внимания.
 
   Написав рапорт о том, что он нашел Чебокссарский след, и запросив командировку в Чебокссары, Рудник повел себя сразу так, будто он разрешение уже получил. Руководитель Кстовского отделения РУОП после недолгого размышления поддержал его, взяв все формальности на себя, потому что тоже увидел смысл в молниеносной поездке, так как по горячим следам можно взять больше, чем потом, когда следы заметут. Вместо того чтобы ехать на совещание к Кабанову, Рудник уехал в Чебокссары, где всю вторую половину дня искал Люсю из киоска с видеокассетами. Киоск оказался закрытым без какого-либо объявления, а Рудник даже не знал фамилии Люси. Кое-что он разузнал, но, переночевав у Васильича, сегодня утром решил для начала снова на удачу заглянуть в киоск. Люся была на месте. Больше всего Рудника возмутило то, что Люся вчера была в милиции, где был и Рудник, наводивший справки о ней, и никто ему об этом не сказал и не свел их. Она же приходила туда заявить об исчезновении родственника, потому что ей из Спасска-на-Оке позвонили по телефону родители узнать, как доехал до неё её брат, обещавший им позвонить по приезду, но не позвонивший, а брат у неё не появлялся. Не появился и Виктор Николаев, которого она ждала вместе с братом. Она до этого думала, что произошла какая-то непредвиденная задержка, но после звонка родителей забеспокоилась. Однако в милиции ей сказали, что она рано «кипятком сикает» и пусть она приходит через неделю, если никто не объявится: мало ли куда заехали люди по дороге. Она немного успокоилась и решила пару дней подождать. Рудника, выслушавшего её, подмывало разразиться тирадой по поводу так называемой оперативности передачи информации до низших милицейских звеньев, но он стерпел и даже прикинулся одумавшимся следователем, который собирает данные о пропавших людях до приема заявления от Люси, и начал расспрашивать: куда уехал Николаев, когда, зачем, с кем встречался до отъезда, что наказывал. Рудник исписал пачку бумаги и понял, наконец, что одному ему не справиться с таким объемом полученных сведений. Только после этого Рудник осторожно предложил Люсе съездить в Лысово и посмотреть на неопознанные трупы людей, погибших на этих днях. «Далеко!» — сказала Люся, но задумалась. «Я вас туда довезу на своей машине, а назад еще сегодня успеете вернуться на автобусе», — предложил Рудник и выпустил еще немного информации: там три трупа и, по крайней мере, один из них напоминает по серому джемперу на нем и по найденным рядом очкам - человека, которого она ждала. «А что с ними случилось?» — тревожно спросила Люся. «Да автомобильная авария», - ответил Рудник. «Ой, чует моё сердце – надо ехать», — сказала Люся и пошла собираться. Самое удивительное, что она даже захватила с собой черный платок, хотя Рудник так и не назвал никаких фамилий. В морге, едва взглянув на трупы, Люся брякнулась в обморок. Опознала она всех троих! Теперь стали известны все убитые: Николаев Виктор, предприниматель; Владимир Серов, брат Люси, электрик с завода «Цветмет» в Спасске-на-Оке и знакомый Ершов Сергей, охранник с того же завода.
   
     «ЗдОрово, Владислав!» — сказал Иван Иванович, уже уставший стоять при разговоре, но не решаясь прервать собеседника и чувствуя, что надо похвалить его. «А у вас чего новенького?»- спросил Владислав, дав слово Попову. Иван Иванович коротко рассказал о том, что видела свидетельница Синицына. В заключение он сказал: «Пунктирно, конечно, но все-таки уже не пусто. Двое там точно орудовали. Можно уже искать – приметы какие-никакие всё-таки есть… Там такая смешная деталь: она говорит, что у темно-русого она под курткой голое белое пузо рассмотрела". Попов похмыкал вместо смеха, а потом вдруг посерьезнел лицом и, будто кто ему подсказал, предположил: «Слушай-ка! А, может, это бронежилет?» Рудник побледнел. Попов испугался, что тот сейчас упадет в обморок, как Люся в морге. «Черт возьми! – пришел в себя Рудник, порозовев, - Ну и дурак я! Знаешь, пока Люся собиралась, я заскочил там рядом к одному хрену. Ему и фамилия-то Хренов. К нему Николаев забегал зачем-то перед тем как уехать – Люся говорила. Толком-то я с ним не поговорил, торопился, да и он какой-то дурачок глупенький. Серьезного впечатления не произвел. Но, что я хочу сказать, у него на виду прямо валялся бронежилет белого цвета как раз. Я говорю: что за бронежилет? Омоновец знакомый оставил, говорит. Ну и я подумал: на самом виду - не прячут. Эх, какая жалость! Надо этого Хренова потрясти…» – «Вот и потрясешь – тебя в бригаду Бабушкина включили. Они в Чебокссары едут», - сказал Попов. «Когда?»- спросил Рудник. «Да вот иду звонить. Узнаю, если кого застану», - объяснил Попов. «Мне бы успеть домой заскочить: хоть душ принять да побриться», - последнее, что услышал Попов от Рудника, направлявшегося к машине, если не считать, что Иван Иванович спросил вдогонку: «Ты на своей катаешь?», на что Владислав ответил: «А что делать? У нас одна служебная машина на семерых…».
 
 Глава 17.

 Сначала Рудник пытался обмануть себя. Он облюбовал мысль, будто нехорошо, что он бросил испытавшую сильное потрясение Люсю Серову наедине со своими переживаниями, и было бы благородно, если бы он отвёз её домой, а заодно наведался бы к Хренову, а потом, может быть, дождался бы в Чебокссарах следственно-оперативную бригаду из Нижнего, раз он в неё официально включен. Но заехав на Лысовский автовокзал, он не нашел там Люси Серовой и узнал, что среди пассажиров, взявших билет на проходящий чебокссарский автобус, не было женщины, похожей на неё. Но тут один мужчина, коротавший время на автовокзале, сказал, что видел молодую женщину в черном платке среди таксистов, торговавшихся с ней и еще с двумя гражданками. «Значит, уехала, - подумал Рудник с досадой, - Ладно, поеду домой».
 
     Однако сознание Рудника не принимало решений, а только оформляло их, подчиняясь неосознанному мотиву, и когда Владислав подъехал к шоссе, где должен был свернуть направо, чтобы ехать в Кстовск, он в последний момент вдруг резко крутанул налево и поехал в Чебокссары.
 
     Подъемная сила, которая понесла его туда, была равна вытесненному благоразумию, но тут же в голову хлынул такой поток мыслей, оправдывавших его поступок, что он легко убедил себя, что всё делает правильно. Нельзя давать ИМ возможности опомниться. Нужно немедленно надавить на Хренова: откуда у него белый бронежилет? И так уж день потерян, ОНИ уже получили паузу на то, чтобы обдумать ответ получше. Знакомый омоновец! Это легко проверяется. Но если тянуть со временем, то могут и омоновца подыскать. Только вряд ли они уже сегодня «нашли». Если он сейчас нагрянет, и Хрен опять ему назовет омоновца, и существование такого омоновца тут же после проверки подтвердится – тогда пустышка. Но чует сердце – нет здесь совпадения из разных миров, а всё элементарно просто, как в любой тайне, которая оголяется в свое время. Николаев зачем-то заходит перед отъездом к Хренову, на обратном пути Николаева встречает кто-то в белом бронежилете и убивает, а через день вдруг у Хренова валяется белый бронежилет. Ничего себе совпадение! Но кто? Чей это бронежилет? Сам Хренов не подходит. Это точно. К Бабушкину не ходи гадать! Сразу видно: инфантильный прыщавый юнец с нечесаными волосами, сексуальноозабоченный, судя по картинкам голых баб на стене. Тянется за модой – в мочке уха болтается серьга. Но мягкий, податливый при опросе, лишь вот двух слов связать не может. Дурачок, одним словом. Однако плеер в ушах, как слуховой аппарат. Вещь дорогая и только-только появилась у богатеньких. А у него откуда? Одет бедно. Значит, перепадает от добычи. На связного тянет. Хата у него глухая. Старый двухэтажный дом с двумя торцовыми подъездами и с коридорами через весь дом от одного подъезда к другому, но один конец коридоров законопатили, а подъезд с этой стороны остался. И здесь, в этом подъезде, на лестничной площадке второго этажа, Хрен соорудил перегородку с дверью – получилась изолированная комнатенка без окон, но освещенная электролампой. Станок поставил, стол, старый шкаф, стены украсил – делай чего хочешь, приводи кого хочешь. Зимой, наверное, здесь холодно, но он здесь, в принципе, и не живет, он живет в самом доме. Для связи отличное место, особенно если что-то передать надо, положить на время. И какая удача будет, если он Хрена расколет! Бригада в Чебокссары приедет, а он уже убийцу нашел! Даже если того брать будем потом вместе, всё равно его заслуга, Рудника! Чебокссарский след взял, трупы опознал, убийцу нашел, пока они там в Нижнем совещаются. И всё это он один и всего за три дня! А преступление-то какое! Не простое. Наверное, уже и в Москве знают. Не успеет волна до министра дойти, как тому доложат: преступление раскрыто. Как!? Кем!? Капитаном Рудником из Кстовска. Министр восхитится: таких надо держать поближе к себе! Возьмут в центральный аппарат, предоставят квартиру. Он тоже в долгу не останется. А что? Если он раскроет трафик золота и вернет государству миллионы, почему бы его ни представить к званию Героя России? Нет, на Героя России, пожалуй, не потяну. И всё равно хорошо бы еще с золотом разобраться. А что? Можно попробовать. Завтра выходной день, горьковчане раньше понедельника с места не тронутся. Васильич мне поможет. Возьмем убийцу. Тому крыть будет нечем. Начнет шкуру спасать. Всю транспортную цепочку с золотом от Магадана не вскроешь, а ниточку, за которую тянуть, даст, за неё и ухвачусь. Поручат всю её вытянуть, и он справится. Вот тебе и награда! Видел как-то кадры, как сам Президент награждал в Кремле. А почему бы и нет? После будет банкет, кругом одни знаменитости. Телевидение. В газетах появятся фотографии.
 
      От горячечной фантазии у Владислава даже голова стала побаливать. От неё было жарко, как от калорифера, будто температура мозга была градуса на два выше, чем температура тела. Мечтательная улыбка не сходила с губ, даже когда он начал кружить по Чебокссарам, вспоминая где дом Хренова. Улицы и дома вспоминались легко, когда он их вновь увидел, но нужный переулок он все-таки проскочил, пришлось возвращаться.
 
    Вот он, дом Хренова! На улице было еще светло, но уже смеркалось, а в подъезде, где была каморка Хренова, было совсем сумрачно. На повороте лестницы Рудник даже чуть не упал, сделав в темноте лишний шаг вверх на мнимую ступеньку, которые уже кончились. Через щель над дверью сочился свет изнутри клетушки, но на стук никто не ответил. Рудник еще раз застучал громче и прикрикнул: «Хренов, открывай! Ты – здесь. А то дверь сломаю…». Послышалось, как откинули крючок, и Рудник вошел. На него пахнуло запахом спермы. «Онанизмом что ли занимается?» – подумал Рудник. Хренов был один, стоял перед ним разутым, приняв свой подневольный вид. «Где бронежилет?» – спросил Владислав, не найдя вещь взглядом. «Какой бронежилет?» – правдоподобно изумился Хренов. «Ты дурочку не валяй! Такой! Вот здесь утром лежал…», - указал Рудник. «А-а! Его хозяин забрал», – ответил Хренов. «Какой хозяин? Кто?» – наседал Рудник. «Один знакомый из милиции», – ответил Хренов. «Как фамилия? Где работает? Он на работу пошел?» – не давал передышки Рудник. «Нет, домой… Фамилию его я не знаю… Звать Костя…», - послушно отвечал Хренов. «Адрес тоже не знаешь?» – сыронизировал Владислав. «Название улицы не помню… а так дом знаю», — монотонно бубнил Хренов. «А квартиру?» – с сомнением в голосе спросил Владислав. «Там частный дом», – ответил Хренов, не поднимая глаз. «Поехали! Покажешь…», - приказал Рудник, уверенный, что Хренов под каким-нибудь предлогом заартачится. Но Хренов послушно сел на лежанку, нагнулся, подтянул кеды, обул их и стал зашнуровывать.

 Глава 18.

  Нижегородцы выехали в Чебокссары, действительно, только в понедельник, да и то с опозданием.
 
  Верховодил подполковник Бабушкин, но того преследовали неудачи, которые начались еще в воскресенье. Поздно вечером вернулся с женой из сада с «урожаем» - лифт не работал. Перетаскал всё на пятый этаж один – сын, увильнувший от садовых работ, сославшись на какое-то студенческое сборище накануне начала учебного года, пришел домой позднее. «Балбес», — подумал Бабушкин-старший о сыне, грозно на него глянув, но ругаться не стал, наказывая его своим молчанием. Хотел сполоснуться под душем – горячей воды не было. Назло всем, не дожидаясь, пока жена согреет воду в больших кастрюлях, вымылся по пояс, наклонившись над ванной, под краном с холодной водой. Помня о том, что завтра утром рано вставать и ехать за 250 километров, быстро поужинал тем, что наскоро приготовила жена, и пошел спать. В гостиной демонстративно выключил телевизор, в который уставился сын. Уже улегшись, услышал, что сын, убавив звук, опять включил телевизор, но связываться с ним не стал. По-военному быстро уснул, не чуял даже, когда к нему подлегла жена, но ночью часа в два оба проснулись – что-то, щекоча, ползало по ним. Вскочили, включили свет – по стене кинулись наутек тараканы. Бабушкин еще в ванной комнате раздавил одного большого таракана, но подумал, что это случайность, а сейчас стасики ползли отовсюду – через щели в полу под плинтусами, через открытую дверь с лоджии, по водопроводным трубам. Стал понятен запах, который он уловил вчера на лестнице в подъезде, когда таскал мешки и сумки, - безалаберные соседи снизу наконец решили вывести тараканов, которые у них стадами шастали по квартире как хозяева. Бабушкины минут десять искали по шкафам антитараканное средство, да потом размазывали его, где только возможно, пока тюбик не истощился, да еще с полчаса охотились на непрошеных гостей, прежде чем снова ткнулись в постель, но сон уже был испорчен.
 
   Рано утром Борис Андреевич Бабушкин встал недовольным и обиженным на весь белый свет. Такое настроение в последнее время всё чаще овладевало им. Работа, которую он сам выбирал, которая когда-то нравилась ему, и которой он отдавал все свои силы, работа, которой он гордился, и о которой любил рассказывать, - незаметно эта самая работа стала ему в тягость. Он всё чаще раздраженно говорил о том, что его службу не ценят, плохо оплачивают, что вместо благодарности приходится выслушивать одни попреки, но в глубине души сознавал, что ему будет неохота трудиться на этой ниве, даже если ему повысят оклад, а поощрения будут сыпаться на каждом шагу. Он не заметил когда выронил интерес, но самое главное удручало то, что он не видел, куда себя деть, даже если бы он, достигнув 45 лет, ушел на пенсию, которую выработал. Старшие товарищи пристраивались на преподавательскую работу, но ему не хватало для этого дипломных корочек, которыми он в свое время пренебрег, и о которых всегда отзывался иронически. Тем не менее, он просчитывал именно этот вариант, полагая, что выслуга и опыт заменят высшее образование, но это означало, что пока ему тянуть лямку на той работе, которая у него была. За завтраком Борису Андреевичу вроде бы удалось освободиться от невеселых мыслей и настроить себя на командировку, как тут случилась новая неприятность. У него побаливала голова, и он решил принять анальгин. Борис Андреевич положил таблетку в рот, проглотил её и запил прямо из длинного носика кувшина с родниковой водой, как вдруг почувствовал, что в рот что-то попало. Он выплюнул прямо на стол – изо рта на столешницу плюхнулся таракан, пожаловавший на водопой ранее Бабушкина. Борис Андреевич был на грани нервного срыва. И даже уже потом он еще раз испугался, когда у своего стола протянул руку за нужными бумагами, а тень от руки пробежала по столу, как таракан. Настроение испортилось пуще прежнего.
 
    Собирались ехать вчетвером. Бабушкин, Сычев и Лунев стояли у гаража и ждали Рудника, который должен был вести машину. «Где твой разъебай?» — недовольно спросил Бабушкин Сычева. «Я позавчера звонил, сказал, что мы его ждем здесь. Сказали, передадут, — испуганно ответил Вадим, — Пойду позвоню еще…». Вернулся он обескураженным: «Он в Чебокссарах нас, наверное, ждет, говорят…». Можно было трогать в путь, но никому не хотелось садиться за руль даже по очереди. «У меня есть один бездельник», — подумав, сказал Бабушкин и ушел. Пропадал он долго, но вернулся с молоденьким курсантом, симпатичным, улыбчивым, с ямочкой на подбородке. «Мне бы маму предупредить, заехать», — спросил тот разрешения. «Пусть привыкает, что у неё сын милиционер», — неуступчиво сказал Бабушкин. Курсант покраснел, но добавил: «Я бы денег взял…» — «У нас займешь», — неумолимо ответил подполковник. «Накормим-напоим», — подбодрил Вадим курсанта, который ему понравился. «Плюс стакан для работы, стакан для отдыха», — пообещал Лунев. «Не пугай раньше времени, - одернул Лешу Сычев, а курсанта спросил, — Как тебя звать?» — «Миша Земляникин», — представился тот.
 
   Поехали, но по дороге завернули в Лысово. В деле не было протокола допроса шашлычника, и Бабушкин надеялся, что найдет такой протокол у Попова. Однако невезение продолжалось. Попов вчера работал, а сегодня отдыхал. Послали за ним. Иван Иванович явился быстро, готовый к работе, будто ждал вызова. Шашлычника он не допрашивал.
«Некогда было, — оправдывался Иван Иванович, не напоминая, что ему этого не поручали, — Да давайте сейчас доедем. Это недалеко и по дороге. Да и место происшествия посмотрите…».
 
 В машине Попов рассказал: "Я вчера еще раз к свидельнице в Белозерово ходил. Я что-то засомневался, что она могла издалека расслышать стон. Как я понимаю, чтО такое стон. Нет, она повторила, что будто слышала. Там надо будет в протоколе поправить фразу: услышала громкий стон… Но дело не в этом. Я кое-что новенькое вытянул. Я был уверен, что вы к нам заскочите, записал… Такая баба! Клещами приходится вытаскивать каждое слово. А тут она начала опять рассказывать, как те двое увидели её, и говорит: тот, мол, что поменьше, что-то сказал высокому, ноздреватому, как она теперь сказала, и на меня, мол, пальцем показал. Еще, говорит, у него два пальца-то, показательный и большой, забинтованы. А тут кто-то застонал сзади них, и они поворотились туда, а я, мол, стрекача от них…. Это что-то новенькое, может пригодиться. Я так понимаю, что, может быть, у того, кто был в белом бронежилете, указательный и большой пальцы, может, обоженные. За что-нибудь горячее схватился… Слушайте-ка, а где у вас Рудник? Он с вами должен был ехать?» — вспомнил Попов. – «Он нас в Чебокссарах ждет», — ответил Вадим. «Как в Чебокссарах? – удивился Попов, — Он в субботу после опознания трупов в Кстовск поехал вас ждать». — «Нет, он в Чебокссарах», — неуверенно повторил Вадим. «Ничего не понимаю! Я его сам провожал, вот как с вами разговаривал. Он поехал в Кстовск», — настаивал Попов.
 
   Но тут разговор на эту тему прервался – они подъехали к шашлычной.

 Глава 19.

 То, что громко именовалось «шашлычная», было неогороженной площадкой, на которой громоздился железнодорожный товарный вагон без колес. Поодаль вокруг четырех пластмассовых столиков стояли в беспорядке несколько маленьких стульчиков, каждый с сиденьем на одну хорошую ягодицу. Рядом чадил мангал. Около него высилась куча поленьев с прислоненным к ней топором. Низко нагнувшийся человек лениво совал стружки под мангал, поддерживая огонек. Выпрямившись, он встретил подъехавших тусклым взглядом, почесывая бороду широкой дланью, на тыле которой крупные вены синели, как татуировка. Откуда ни возьмись, мальчик и девочка, похожие как брат и сестра, подбежали к машине и принялись вытирать тряпками стекла и кузов автомобиля. Четыре грустные беспородные собаки, словно по количеству столиков, застыли неподалеку от площадки, неподвижными глазами сканируя неожиданных людей. Одна из них, с отвисшими, будто сломанными, ушами, изредка с ожиданием посматривала на вагон, где, вероятно, скрывался главный хозяин.

 Махмуд Бабаев находился внутри вагона. Погруженный в свои унылые мысли, он по инерции сортировал зелень, не рассчитывая на посетителей. Погода портилась, молодое бабье лето быстро миновало, дождя не было, но похолодало, и ослепшее серое небо нависло, как потолок, предупреждая, что дела пойдут еще хуже. А настроение Махмуда зависело от погоды напрямую. Вёдро – больше посетителей, и дело спорилось, и обслуживание гостей приносило Махмуду радость, и барыши было приятно подсчитывать. Портилась погода, машины проносились мимо – и дело едва тлело, погружая Махмуда в печаль. Но маячила удача: вместо сезонного предприятия наклёвывался стационарный магазинчик в самом Лысово. Собственно, он сразу хотел начать с магазина, но наткнулся на непробиваемую бюрократическую стену. И прошло чуть ли не два года, пока он, знакомясь через своих кавказцев с какими-то второстепенными бабами в конторах с маловразумительными вывесками где-нибудь в закоулках, зато знавших, где кому сколько дать, получил все необходимые поручительства и документы, - и маленький магазинчик, зато на главной улице Лысово, стал близкой реальностью уже к этой зиме. А там будут и другие магазины! И все-таки ему было жалко расставаться с этой шашлычной, которую он уже приголубил, и открыть которую ему тоже стоило немалых мытарств.
 
     Выглянув из вагончика, он увидел Попова, оглядел тех, кто с ним приехал, понял, что это опять бесплатные шашлыки, и сник. Но, взяв себя в руки, вышел, улыбаясь навстречу гостям. «Вот это тот, кто нам нужен», — представил его Попов. Приехавшие рассматривали небритого дагестанца, обратив внимание на его грустные глаза. «Мы к тебе по делу», –— продолжил Иван Иванович. «Зачем сразу дело? Дело потом. Садитесь, покушайте сначала моих шашлыков. Не пожалеете!» — угощал Махмуд. «Одно другому не мешает», — сказал Бабушкин, и милиционеры расселись, сдвинув два столика.
 
    Махмуд поспешил к мангалу, а Бабушкин, проводив его взглядом, сказал: «И вы хотите меня уверить, что этот черножопый здесь ни причем? Да он тут, наверняка, в курсе дела: кто куда ездит, что возят, кто с кем против кого дружат. Может быть, он всё и организовал… Миш, возьми на заднем сиденье папку. Запишешь, чего он нам будет петь… А этот? Что за бомжара?» Сычев и Лунев промолчали, а Попов взялся возразить: «Да нет, мы их хорошо знаем. Нет за ними мокрых дел. А знать он, конечно, может больше, чем говорит…» Бабушкин на это ничего не ответил. Пытаясь закурить, он чиркнул по коробку спичкой, которая сломалась. «Сталина на них нет! — осерчал Бабушкин, — У Иосифа Виссарионовича однажды спичка сломалась, он спросил: кто директор спичечной фабрики. А когда вторая сломалась, он зыркнул на Берию и приказал: расстр-э-лять!» Все засмеялись, но не на анекдот подполковника, а на то, что у Бориса Андреевича сломалась и вторая спичка. Сычев и Лунев протянули по зажигалке, но их опередил Земляникин, вернувшийся от машины. Быстро достав свой коробок, Миша скользнул по нему спичкой, которая полыхнула, как горелка. «Шведские», — похвастался Михаил. «А ты где их взял? Продают что ли?» — полюбопытствовал Бабушкин. «В Канавинском райотделе. Там задержанному его приятель передавал их с сигаретами. Дежурные же сигареты, оторвав фильтры, передали, а коробок мне отдали», — ответил Земляникин. «А вот Попов бы не взял», — усмехнулся Бабушкин, будто цепляться к Ивану Ивановичу доставляло ему удовольствие, однако уже серьезным тоном спросил Попова: «А чего ты к нам в уголовный розыск не идешь? Сколько раз можно тебя звать?» За Ивана Ивановича ответил Вадим: «Ну да! Уйдет он отсюда! У него здесь садик, банька во дворе, парное молочко по утрам…». Все опять посмеялись.
 
     Махмуд, напялив белый халат, суетился между мангалом, вагоном и столиками. Бабушкин, строго посмотрев на Бабаева, сказал: «Ну уж тогда хорошо бы к шашлычкам и бутылочку!» — «Нету», — растерянно затоптался Махмуд. «Как нет? — еще строже спросил подполковник, — Ну-ка, Лунев, посмотри, что у него за лицензия?» — «Есть одна, — сознался Махмуд, — С водой плохо, так мы водкой руки обеззараживаем». — «Вот и мы обеззаразим… себя вовнутрь», — подытожил Бабушкин. Бутылка появилась на столе в цельном виде. Подростки, превратившиеся в официантов, принесли стаканы. «Один стакан лишний», — указал подполковник. Миша Земляникин понимающе кивнул.
 
    Время летело быстро, а путь предстоял еще дальний. Протокол показаний шашлычника записывали уже второпях. Но под конец Махмуд ошарашил их. Рассказав о том злополучном дне без запинок, как заранее выученное наизусть, он, подписывая бумаги, на ехидное замечание Бабушкина: «Складно говоришь…», заявил: «Я уже сегодня это третий раз рассказываю». Милиционеры раскрыли рты. Оказалось, что спозаранку, едва Бабаев появился у шашлычной, подъехали мэны, которые предъявили красные книжечки, заявив, что они из московской милиции, и стали расспрашивать о том, что тут произошло 25 августа. Но они спешили, долго здесь не задержались и уехали в сторону Чебокссар. Их удостоверения Махмуд даже читать не стал, потому что сразу обратил внимание на их дорогие наручные часы, прикид из бутиков, машину с четырьмя кольцами. «На ауди рулят банкиры, а не оперы», — сказал Махмуд. Позднее, когда шашлычная уже открылась, подъехал джип. Джигиты из этой тачки, наоборот, изображали из себя очень крутых. Они тоже расспрашивали его о том, что случилось 25 августа, кто у него был в шашлычной в тот день, и даже спросили, кто заезжал сегодня. Махмуд сказал, что притворился, будто плохо понимает по-русски, чтобы сказать поменьше. Эти ошивались долго, поели шашлыков, за столом между собой говорили о ком-то, перебирая клички: Мосол, Кривой и еще какие-то. Потом предупредили его, чтобы он помалкивал об их посещении, если жить хочет, и тоже уехали в сторону Чебокссар. Махмуд, может быть, и не стал бы рассказывать о них, но они его обидели, не заплатив за шашлыки.
 
    Из всего этого Бабушкин неожиданно сделал вывод, обращаясь к Сычеву: «Ну, майор, теперь ты видишь, что это ваше дело, а не наше. Козе понятно, что здесь организованная преступность. Организованнее и не бывает. Мы, конечно, по этому делу поработаем, но ты, давай, находи Рудника и действуй по своим каналам. Пожалуй, самое большее, что я смогу сделать в Чебокссарах, так это подыскать тебе информаторов понадежнее…» Вадим слушал вполуха, потому что, перечитывая показания Бабаева, как раз задумался: когда тот говорил точнее о том, что сказал Николаев в последний раз в шашлычной своим спутникам – «Всё в порядке! Считают деньги. А мне некогда – меня ждут в Чебокссарах», как написано у Рудника, или «Всё в порядке! Деньги считают. А вы когда успели нализаться? Вы мне такие не нужны – я один поеду в Чебокссары», как записали сейчас.
 
      Сычев поднял голову и увидел, что Попов и Махмуд стоят у мангала, о чем-то переговариваясь, и Иван Иванович, обернувшись, поманил Вадима пальцем. «Наверное, расплачивается с Махмудом и у него денег не хватает», - подумал майор. Но когда Сычев подошел к ним, Попов ткнул пальцем в мангал. Вадим присмотрелся и различил на стенке мангала слабо нацарапанные цифры и буквы. «Номер машины с РЯ, - подсказал Иван Иванович, - Я не помню, какой номер у машины, что у Воротынцева нашли. У тебя не записано?» Сычев достал свою боевую записную книжку, полистал её, потом сравнил номера и сказал: «Нет, другой номер! Так, дай-ка я запишу этот. И ты запиши. Пока мы едем, ты быстрее передашь Кабанову. К нему как раз должна поступить справка о той машине. Заодно и об этой запросит…» – «Махмуд говорит, москвичи, или как их там, к мангалу не подходили. Если это не какая-нибудь старая запись, то – братки из джипа, больше некому, хотят нам помочь или в сторону увести …», — размышлял Попов. «Детектив!» — покрутил головой Вадим, убирая записную книжку в карман.
 
 Глава 20.

 Только отъехали от шашлычной, только Миша Земляникин взял разгон, только окрылилась дорога и полетело мимо то, что видели за бортом глаза подвыпивших мужчин, как Попов скомандовал: «Здесь! Сворачивай!»
 
   Вышли из машины. Те, кто оказались впервые на месте происшествия, с интересом оглядывали всё, что показывал Попов, который словесно реконструировал картину, обнаруженную здесь четыре дня назад. Бабушкин тоже внимательно слушал, двигаясь за Иваном Ивановичем и при каждом шаге встряхивая в кармане брюк погремушку из неполного коробка спичек. «Борис Андреевич, дай спичечку – мясо в зубах застряло», — попросил Вадим. Взяв спичку, он вдруг замахал рукой перед своим лицом. «Ты что?» – испугался подполковник. «Да какая-то крылатая зараза на губу второй раз садится», — объяснил Сычев. «А ты её пусти в рот, она тебе зубы очистит лучше спички», — предложил Лунев. «Ладно, давайте подытожим, что мы имеем, — прервал веселье Бабушкин, и сам продолжил, — Был транспорт нелегального золота, раз. Здесь была обусловлена встреча, иначе ни один дурак сюда добровольно сворачивать не станет. И под дулом сюда не сворачивали, потому что производился расчет. Значит, здесь сбывалось золотишко, два. Потом или ссора или злой умысел, продавцов прихлопнули, и с добычей – в Чебокссары, — показал подполковник рукой направление, — Это основной сюжет. Теперь, что не ясно?» Он помолчал. Не дождавшись реплик от задумавшихся милиционеров, сам спросил: «Почему охранники остались в шашлычной? Почему Николаев метался? Соучастник или жертва?» – «Те не поехали – опасности не чуяли, — вступился Вадим, — Может быть, продавали по надежной рекомендации… А вот с Николаевым, и в правду, не совсем понятно. Только вот если не продавец, а соучастник – зачем его убивать?» – «Фью! – пренебрег этим доводом Бабушкин, — Боливар троих не выдержит. На двоих больше достанется, чем на троих. Может быть, и второго уже нет, а всё сейчас у одного, а нам еще один труп где-нибудь». – «Скорее всего, Николаев продавец или посредник, тогда в любом случае ненужный свидетель», — не сдавался Сычев. «Это – вариант», — не стал спорить подполковник. «Есть еще вариант, — подал голос Попов, — У Николаева было еще другое золото, ведь следы-то золота в обеих машинах. Его из-за золота в его машине и убили. Хотя, конечно, могли до этого перекладывать из машины в машину». – «Да, — поддержал Ивана Ивановича Лунев, — Такие схемы бывали. Везут куда-то драгметалл по целевому назначению, а по дороге какую-то часть уворованного от него или своего попутного в меньшем количестве – сбывают», — «Это надо истоки знать. Это Кабанов с Сычевым будут в Спасске-на-Оке выяснять. Да ты тоже туда поедешь, — сказал Бабушкин, — А нам что делать? Нам надо этих двоих ловить. Только вот где? Это Николаев из Чебокссар, а они, может, из Казани, и вообще черт знает откуда!» – «Начнем с Чебокссар. Напрем на Люсю Серову, на этого Хренова, да чуваши нам расклад покажут, да Рудник чего-нибудь добавит, — сказал Вадим, — Иван Иванович, а Владислав адрес Хренова-то не говорил?» Однако Попова уже рядом не было, он шагал к повороту на Белозерово.
 
    Остановившись на дорожке, Попов повернулся и что-то сказал. «А? Не понял…», — переспросил Сычев, стоявший ближе всех к нему. «Я говорю, давайте проведем пробный следственный эксперимент. Простоните кто-нибудь…», — погромче крикнул Иван Иванович. «Да ну тебя к едреней Фене! Какой, к черту, следственный эксперимент! – взорвался Бабушкин, — Мы говорим, ты слышишь. А ты орешь против ветра, мы не слышим. А куда дул ветер тогда, ты помнишь? Кончай дурью маяться! Нам ехать давно пора». Попов пошел назад, вспоминая, что ветерок в тот день вроде бы был несильный и изменчивый. А Бабушкин разошелся: «Мы тут торчим, а не забывайте: настоящие хозяева золота объявились, если Леша прав, и была еще крупная партия золота. Да еще кто-то им вдогонку. Пока мы тут лясы точим, они уже в Чебокссарах шуруют…» Сычев его поддержал: «Да, давайте трогать. Меня обещали из нашего там управления за Сурой встретить – уже наверное ждут, а мы еще здесь…» Попов не стал садиться в машину: «Я сейчас на попутке доеду до Работок. Чует мое сердце неладное! Владислав был уж больно взвинченным, может, врезался по дороге и лежит сейчас там без сознания в больнице. Говорят, госпитализировали в Работках одного такого…» – «Так у него же документы в кармане», — засомневался Вадим. «Да всякое бывает, и документы исчезают. Мало ли кто там шарит, пока автоинспектора появятся…» – «Хватит каркать! Съезди, уж раз тебе неймется, но у меня свое предчувствие: Рудник ваш сидит в Чебокссарах и горькую пьет…» – добавил Бабушкин. «Или бабу нашел…» – добавил и Лунев. На том и расстались.
 
   Без Попова поехали дальше. Задраили стекла от ветра, лишь у Миши Земляникина шевелилась шевелюра – он свое окно не закрывал. Разговор о преступлении в лесополосе замолк, будто закончилось совещание, исчерпав тему. Но языки работали. Земляникин посетовал, что, когда пойдут на задержание, у него даже игрушечного нагана нет. Вместо того чтобы пообещать что-то Земляникину, Бабушкин рассказал случай из своей практики, как он задержал вооруженного бандита, сам будучи без оружия, и только изображая всем своим видом, будто оно у него есть, держа руку над пустой кобурой. Вадим поерзал на сиденье и сказал: «Это что! Вот у меня был случай…» И рассказал.
 
 Однажды, а дело было в тех же Чебокссарах, они засиделись на допросах до 2-х часов ночи. А когда огляделись, оказалось, что они не евши не пивши, а буфеты и магазины позакрыты. Им подсказали, что есть недалеко один магазинчик, который торгует до глубокой ночи, но и он может вот-вот закрыться. Они, Вадим с напарником, сорвались и побежали, второпях не взяв оружие. Там отоварились. Вадим вышел на крылечко со свертком под мышкой и палкой копченой колбасы в другой руке, а напарник с бутылкой водки задержался в магазинчике, выясняя у продавщицы: когда она магазин закроет да кто её провожать будет. Вадим только сошел с крыльца, подошли двое. Один пощупал куртку на Вадиме и сказал: «Хорошая куртка! Придется снять», и приставил нож к печени Вадима, но не заметил, как напарник Сычева вышел из магазина и быстро оценил обстановку: неслышно спустился  по ступенькам и, сзади горлышком бутылки надавив на шею грабителя, гаркнул: «Бросай нож!» А жерло у бутылки холодненькое, круглое, как дуло, тот и нож выронил. А Вадим своей колбасиной огрел второго, даже колбаса сломалась, и отломившийся конец отлетел так далеко, что они его и не нашли. Они на тех двоих надели наручники и сдали в отдел. Там обрадовались – тот, что был с ножом, оказался в розыске.
 
 Все с сомнением посмотрели на Вадима. «Что ж вы пистолеты не взяли, а наручники взяли?» – спросил Бабушкин. «Так уж получилось», — ответил Вадим. «Что ж, твой напарник откупорил бутылку? – засомневался и Лунев, — Закупоренная, она не такая холодненькая и кругленькая». –«Да ну вас!» – отмахнулся Вадим.
 
   Дальше пошли другие милицейские байки на радость Миши Земляникина, только Вадим обиженно замолчал: рассказал истинную правду, а ему не поверили, хоть он приврал совсем немного.
 
   Глава 21.

 Сзади осталась 15-метровой высоты стела, известившая о границе субъектов Федерации, а потом дорога М-7 миновала реку Суру уже на территории Чувашской республики. Никто не встречал. Вскоре слева потянулся густой зеленый лес, иногда с указателями поворотов к санаториям и домам отдыха. «Заповедник! ... Здесь – тайга ... Зверья полно», — объяснял Вадим отрывочными фразами, потому что для себя думал о другом: на одной из местных баз отдыха «Волжанка» прошел его медовый месяц с Тамарой – вкусная пора жизни. Воспоминанье получилось горьким: "Теперь она будет ездить на югано уже не с ним", — подумал Вадим отдельной частью мозга, пока рассказывал спутникам о заповеднике.
 
      «А вот это, похоже, встречают...», — заметил первым Миша Земляникин. На обочине встречной полосы стояла цивильная машина, и около неё трое крупных мужчин вглядывались в автомобили, идущие в сторону Чебокссар. «Эх, ты! Сам Жаров! — всмотревшись, восхитился Вадим, — Тормози!» Дождавшись просвета в движении транспорта по шоссе, Сычев с Бабушкиным и Луневым перешли дорогу. «Гой еси, добры молодцы! Мы вас заждались. Второй раз уже встречаем», — сказал высокий человек не первой молодости, в костюме с галстуком, в роговых очках, с интеллигентным лицом, осененным печатью усталости. «На месте преступления задержались», — смущенно оправдался Вадим. «Да и к лучшему! Мы ведь новые помещения получаем. Я думал – встретим, чтобы вам не пришлось нас искать. А их опять не приняли – сплошные недоделки. Федоров сказал: примешь – потом не ной! И на старом месте – на чемоданах. А за это время, пока вы исчезли, мы нашли, где нам всё обговорить», — показал Жаров на лес. Повеселевший Бабушкин помаячил Земляникину, чтобы он заворачивал на их сторону.
 
      Обе машины двинулись по проселку в глубь заповедника. Вадим подсел в машину встречавших. От волнения он забыл, как звать начальника Чувашского УОП, и обращался к нему просто на вы: «Спасибо, что вы лично встретили – легче будет решить все вопросы...» — «О чем ты говоришь! — сказал Жаров, — Такое дерзкое преступление, и совершено оно, скорее всего, здешними – дело нашей чести разыскать негодяев. Мы тут все эти дни, включая выходные, анализировали обстановку – вам не придется тратить время на подготовительную работу, сразу начнете разрабатывать конкретных людей... Но сейчас с дороги вы, наверное, проголодались. Давайте перекусим и без церемоний всё обсудим. Тут одна подходящая кафешка есть...».
 
   Столики кафе стояли на бывшей танцплощадке и были пусты, но им накрыли в другом неприметном месте, под сенью деревьев. Сам-сём Жаров жестом пригласил за большой врытый стол с двумя длинными скамейками, тоже на врытых опорах. Те, кто не знались, представились друг другу, и не чувствуя служебных условностей в непринужденной обстановке, не следя за временем, действительно плодотворно обсудили целый ряд вопросов, не забывая опустошать стол.
 
      Нижегородцам, со слов Жарова и его помощников, предстала такая картина. Город был разделен между тремя преступными группировками. Две из них, Новочебокссарская и Тракторостроительная, были иерархически структурированы, с жесткой дисциплиной, и локализованы в своих районах, не пуская туда никого. Повязаны они были с крупными предприятиями, преступления там процветали экономические, а убийства, в основном, оборачивались бытовухой. Третья же, Центральная группировка, была более рыхлой, не устоявшейся, находилась в динамическом равновесии, отличалась разношерстностью, включая всякую шелупонь, преподносившую каждый день милиции забот полон рот. Последняя информация такова. В Новочебокссарске относительно спокойно, только несколько местных авторитетов куда-то гастролировали, однако это было в начале августа. У «тракторостроителей» всё лето ушло на захват тихой сапой небольшого регионального банка, у которого они сначала были крышей, потом ввели своего человека в правление, а сейчас подмяли банк целиком. Наиболее же примечательные подвижки произошли в Центральной группировке. У них намечалась на конец августа стрелка под видом проводов лета с шашлыками на одном из волжских островов, но вдруг встреча была ускорена на несколько дней, состав участников резко сокращен, так что осведомитель даже не попал на неё. Кто там был и что там обсуждалось – точно пока не известно, но зато из другого источника имеются сведения, что там побывали вообще неожиданные люди – есть подозрение, что это два заезжих азера, которые, как сначала показалось, появились в Чебокссарах в помощь соотечественникам качать права на Центральном рынке, но после той сходки на островах эти два азера исчезли из города, по крайней мере, из гостиницы, а дележ рынка остался на той же стадии. Словесные портреты этих двух азербайджанцев со свидетельскими показаниями, полученными из Нижнего на преступников с трассы, не совпадают, но так как пикник был за два дня до убийства на трассе, он наводит на серьезные размышления, тем более что сразу после убийства в городе наступили странные тишь и благодать, характерные для залегания преступников на дно. Теперь конкретно по лицам. Номинальной главой Центральной группировки является некто Должок. Авторитетом он пользуется, но власть его зыбка. Понимая это, он старается все конфликты решать путем переговоров, на которых для понта на угрозы не скупится, но на деле ведет себя осторожно, довольствуясь тем, что имеет, но и цепко держась за свои доходы. Киоски Николаева как раз платили дань ему. С самим Николаевым Должок не только знаком лично и по делу, но и часто встречался с ним для общения, особенно в последнее время. Разработку посоветовали начать именно с Должка, потому что он подходит еще и по другой причине. Научные консультанты УОП дали психологическую характеристику авторитету, которая интересна тем, что Должок, уже пожилой вор-инвалид, ведет себя не агрессивно, не потому что он бздиловат или не чувствует силы, а потому, что страшится опять сесть в тюрьму, в которой побывал уже четыре раза, понимая, что ему еще одна отсидка будет роковой на старости лет. Опытного воробья на мякине не проведешь, и этого уголовника быстро не расколешь, но заставить его откупиться информацией можно попытаться, припугнув новым заключением. Тут подвернулся такой вариант. Должок не только брал дань с киосков Николаева, но и забирал оптом у него порнофильмы для притонов и злачных мест, где, между прочим, приручают древнему ремеслу несовершеннолетних девочек. И вот тут кстати родители привели в УОП одну загулявшую, но еще не совсем испорченную девочку, которую испугом сутенеры сводили к какому-то авторитету на оральный секс, после чего у девчонки дома началась истерика. По словам детского инспектора, девочку преследовал, везде чудился густой запах, пахнувший на неё, когда её голову силой наклонили к вонючему паху авторитета. И ведь мы можем подозревать, что этим авторитетом мог быть и сам Должок. До суда дело не доведешь, но от правды недалеко, и следствие с пребыванием в изоляторе временного содержания мало не покажется. Кроме того, у него наверняка есть старые грехи, о которых нижегородцы знают, может быть, даже побольше, ведь неспроста он слинял в Чебокссары из Горького, у него и сейчас живет в Сормово старенькая мать, которую он навещает.
 
     До сих пор говорил в основном Жаров, и его доклад прерывался лишь “аплодисментами” – всё чаще за столом отстреливали между ладонями комаров, число которых не убывало, а прибывало. А тут в разговор активнее других включился Бабушкин: «А как ему фамилия?» — «Величкин Валериан Григорьевич», — ответил один из помощников Жарова, ровесник Бабушкину и внешне похожий на него, за исключением бровей, которые у помощника торчали над лицом, как бамперы. «Черт! А он не хромой?» — удивился Бабушкин. «Да, хромой на правую ногу», — ответил бровеносец. «Черт! — еще раз чертыхнулся Бабушкин, — А почему же он Должок, когда он Болгарин. Я его знаю, если это он». — «А очень просто. Когда он здесь захватил рэкет, он первым делом сделал обход, и с каждым хозяином начинал разговор со слов: за тобой должок. Так и пошло: должок да должок, а раньше он медвежатником был», — объяснил помощник Жарова. «Правильно! — воскликнул Бабушкин, — Это он! Я его знаю, как свои пять пальцев. Должок, должок! Должок – за ним! Он мне крови попортил...», - и Бабушкин, обрадовавшись, что настало время говорить ему, продолжил: «Я его четыре раза вязал. Вот при последнем взятии он и сиганул в окно со второго этажа, сломал ногу. Этот гад никогда ни в чем не сознается. Бывало, без всякого следствия ясно, что он вскрыл сейф: у него особый почерк был, он же первый в России вместо сверл круглый нож применил. Его даже кликуха раскрывала, потому что этот агрегат у него назывался Болгарка, а он до последнего отпирался. У него даже жена, когда он женился, не знала, что он вор: ходит и ходит на работу каждый день куда-то. Правда, потом она стала бандаршей подстать ему... Ну я ему дам! Я ему скажу пару ласковых – у него челюсть выпадет, а я из неё побрякушку сделаю...» — «Ну-ну, Борис Андреевич, вы уж полегче — больше хитростью, а то, не дай бог, прознает Сергей Адамович Ковалев, заступаться начнет. Этого еще нам не хватало...» — попытался Жаров шуткой охладить пыл Бабушкина.
 
   Обсуждение окончательно потеряло свою стройность, уже все говорили перекрестно и как попало, и пока Жаров увещевал Бабушкина, Сычев спросил помощника Жарова о Руднике. Тот ответил: «Я его видел на той недели. Он мелькнул в Управлении, просил помощи в розыске, но кого чего толком не сказал, темнить начал. Он даже командировку не отметил, сказал: потом задним числом... Может, он у Васильича?» — «Да, наверное, у него», — обнадежился Вадим еще раз.
 
      Лес уже накрыли сумерки, когда компания расселась по машинам и двинулась к шоссе. Впереди на дороге вихляли на велосипедах две девочки-подростки. Миша, машина которого шла за ними, улыбаясь заранее, легонько надавил на клаксон, издав слабенький сигнал, но его оказалось достаточно, чтобы вызвать панику среди велосипедисток. Те сначала завихляли еще больше, а потом, опрокинув велосипеды и встав на одну ногу, запрыгали к обочине, оттаскивая велики. Машины потихоньку проехали мимо них, и все пассажиры весело оглядели будущих женщин. С выездом на шоссе, Миша пропустил вперед хозяев, и обе машины помчались в близкие Чебокссары.

 Глава 22.

 Ксана была 15-летней школьницей из простой семьи – мать Татьяна Шустова работала медсестрой в поликлинике, отец – слесарил на заводе Химмаш. Жили они скромно, но концы с концами сводили: мать вязала кофточки, которые удавалось продавать, а отец калымил еще на двух работах по совместительству. Семья была благополучная, то есть родители были не пьющими, хотя родитель иногда заявлялся поддатым, после чего мычал всю ночь, держался руками за живот в области желудка, а после этого с месяц, а то и больше, не дотрагивался до рюмки. Домашние ссоры возникали редко, родители жили дружно, хотя Татьяна охотно принимала ухаживания со стороны, чего муж не замечал, ибо просто не видел этого. Культурные запросы были очень скромными, книг в доме было совсем мало, их заменял телевизор, остальное свободное время у Татьяны уходило на то, чтобы посплетничать у соседей, а муж уходил тоже к соседу напротив играть в шахматы, хотя оба партнера еле передвигали фигуры, отчего партия затягивалась порой до полуночи. Отец с матерью единственную дочь любили, но ровной любовью, не таскали ни на фигурное катание, ни на музыку, и даже не ругали за плохие школьные отметки, потому что оба полагали, что главное для Ксаны вовремя выйти замуж, создать свою семью да жить-поживать добро наживать. Впервые они обеспокоились судьбой дочки, когда у той вдруг начались непонятные обмороки. Первый обморок случился у Ксаны, когда она вернулась от подружки Кати, у которой пропадала всё чаще и чаще. Мать-медичка, пошушукавшись с дочкой, нашла объяснение этому обмороку. Но когда через некоторое время у Ксаны последовал второй обморок, а потом третий, Татьяна повела дочь к своим врачам, которые однако не нашли никаких серьезных заболеваний, и всё объяснили быстрым ростом и возрастным натиском половых гормонов.

 А причина обмороков была в том, что Ксанин организм привыкал к интоксикациям. Оформившаяся акселератка, вымахавшая ростом вровень с родителями, уже год как покуривала и потягивала винцо, сначала в компании с девчонками, живо обсуждавшими, какие высокие заработки у путан, какая хорошая профессия у моделей, вышагивающих по подиуму в умопомрачительных нарядах, и какие дураки мальчишки в их классе, не в пример взрослым парням, которые вскоре и клюнули на их призывные взгляды. Первая оргия была тоже в Катиной трехкомнатной квартире, где она на день осталась одна, и где первый Ксанин мужчина научил её, что к чему. Не она первая, но вся беда приключилась в том, что Ксана пошла по рукам, в то время как ей самой казалось, что она пользуется бешеным успехом. Её куриные мозги легко перенесли даже первый большой скандал в семье из-за того, что Ксана впервые не пришла ночевать домой. В тот раз её очередной кавалер, последняя спица в колеснице в мире шоу-бизнеса, после концерта заезжего ансамбля с громким названием познакомил её с солистами, с которыми она и осталась на ночь в компании более взрослых девиц. Ни групповуха, ни танцы на столе в ту ночь не могли рассеять у Ксаны иллюзию, будто перед ней открылась дверь в настоящую столичную жизнь, и уж нет препятствий на её пути вперед к яхтам и виллам. Но тут, наконец, начались строгости дома, отчеты за каждый проведенный час, проверки, бесконечные нотации с примерами из нравоучительных историй, и хотя Ксана всё это считала «руганью», сомнения у неё все-таки зародились, и она даже какое-то время пожила монашескую жизнью, тем более что Катя по совпадению угодила тоже на карантин. Подружки даже учиться стали лучше, но тут началось лето. Следить за ними стало труднее, опять пошли пляжи, дискотеки, отлучки, выступления, пока не грянул тот откровенный случай, который даже Ксана восприняла так, будто она окунулась в грязь, настолько всё было противно и омерзительно. После этого она не могла есть, её тошнило, она принюхивалась к запахам и выбросила ту одежду, в которой была в тот вечер. По любому поводу она закатывала истерики, заканчивая их рыданиями. Татьяна заподозрила, что дочь подзалетела, и потащила её к гинекологу, только на этот раз не в свою поликлинику, а к знакомой, в другом районе. Та, не веря своим глазам, обнаружила у Ксаны маленькую язвочку на половой губе. Врачиха осмотрела кожу на теле Ксаны, заглянула в ротовую полость, и вновь осмотрев и ощупав язвочку, сказала: «Тань, надо эРВэ сделать, похоже на льюис». У Татьяны закружилась голова: «О, Господи!» Они вдвоем набросились на Ксану, которая, затрепетав, многое рассказала. Татьяна поместила дочь в вендиспансер под чужой фамилией и решила всё скрыть ото всех, наврав и мужу с три короба, но однажды, не выдержав его расспросов, рассказала ему лишь о последнем случае. Тот молча оделся и пошел прямо в УОП.
 
      Офицер УОП, к которому попало от Шустова заявление о совращении несовершеннолетней дочери, намеревался передать дело в районное отделение милиции, но во вторник утром, 30 августа, получил устное распоряжение отвести пострадавших к нижегородцам. На свежую голову Бабушкин и Сычев засомневались, что им для запугивания Величкина надо приплетать дело об извращенном изнасиловании, и они уже разрабатывали другой план, когда к ним вошли местный офицер с Ксаной и её матерью. Проведшая последний месяц на больничной койке, спрятавшись под одеялом, Ксана была не просто бледной, а с каким-то белым с синим оттенком лицом, особенно по сравнению с остальными загорелыми людьми в комнате, но высокая, стройная, в кофточке и брючках, выглядела на 18. «Ничего себе! Вот так маленькая Ксана!» — подумал Вадим. Симпатичная, круглолицая Татьяна Шустова, в неуместных кудряшках на голове, привычно начала плакать.
 
   Бабушкину и Сычеву стало жалко их, и они не решились сразу отречься от них. «Как же тебя угораздило?» — отечески спросил Борис Андреевич, обращаясь к Ксане, сидевшей потупившись и не ответившей на вопрос. «Они её запугали, Сказали: ноги обломаем, если не пойдешь», — ответила вместо неё мать. «Кто они?» — спросил Сычев. «А эти подонки с дискотеки, они там каждый вечер как хозяева, одни и те же. Зыркают, девчонок выбирают», — опять ответила Татьяна. «Пусть она сама отвечает, — сказал Бабушкин и вновь обратился к Ксане, — Ты сумеешь всех опознать?» Ксана подняла на него глупый взгляд. «Мы представим тебе людей по три человека, а ты в каждой тройке будешь искать своего обидчика», — объяснил Сычев. «А в глазок разве нельзя показать?» — спросила Татьяна, у которой сразу и глаза высохли. «А на суде она тоже будет в глазок показания давать? — начал сердиться Бабушкин, — Если вы не решили стоять до конца, то и затевать нечего: всё в пустую!» — «Этих сволочей надо на месте расстреливать без суда и следствия», — перешла в наступление Татьяна. «Я бы тоже так делал, да закон не разрешает, хотя, может быть, когда-нибудь и не выдержу», — сознался Бабушкин. С десяток секунд все помолчали. «Как хоть он выглядел, к кому тебя привели?» — нарушил молчание Бабушкин. «Пьяный», — вымолвила Ксана. «Ну пьяный ладно, а старый или молодой? Внешность какая?» — спросил Бабушкин. «Старый», — ответила Ксана. «Сколько примерно лет?» — встрепенулся Бабушкин. «Лет тридцать… Белобрысый…», — шептала Ксана. Бабушкин вздохнул, встал из-за стола, прошелся и, подойдя к матери с дочерью, вдруг предложил: «Мы знаем главного, кто всё это в руках держит – остальные мелкая рыбешка. Вот пусть Ксана покажет на него, тогда мы всех их ликвидируем». — «А если знаете, чего же вы его не сажаете? — зло спросила Шустова, — А Оксану его дружки зарежут, кто отвечать будет?» — «Так не мы сажаем, а суд сажает – мы только задерживаем. А суд без свидетельских показаний тоже не посадит… Мы вам хотим помочь, и поможем, а вот вы нам помочь не хотите… В общем, вам надо как следует подумать, как вы будете дальше себя вести. И отцу накажите, чтобы он глупостей не делал. И без него насильников в любом случае накажут, - Бабушкин кивнул на местного офицера, показывая, кто накажет, — Вот только с вашей помощью это было бы легче сделать…».

       Бабушкин опять сел за стол, а местный офицер, сказав Шустовым: «Подождите меня за дверью», задержался и предложил: «У меня есть на примете один по кличке, как она заметила, Белобрысый. Заводила с Чапаевского поселка. Наркоман страшный – уже ни на что не способный. Похоже, к нему и водят отсасывать. Если его взять да на сушняк посадить, он за заряженную машинку, не только на Должка, на кого хочешь показания даст, хоть на очной ставке, хоть на суде. А потом пускай между собою разбираются на радость мамам». — «Мы сейчас в таком положении, — ответил Бабушкин, — что, пока след не взяли, на любой вариант согласны. Давай сюда и этого Белобрысого. Его у нас в списке нет?» Сычев склонил голову над длинным списком: «Не вижу…» и пожаловался: «Мы всех домушников, щипачей, и прочее – выкинули, оставили по статьям одних мокрушников, и то нам вдвоем тут год колупаться – вы уж нам помогите…».
 
 Когда Бабушкин и Сычев остались одни, Вадим посоветовался: «Десять часов, а Рудника опять нет, и вчера не видел никто. Васильич, оказывается, на пенсии. Но если бы даже Владислав заболел, Васильич бы предупредил. Значит, его здесь нет. Надо докладывать. Рука не поднимается…» — «Я что? Я Кабанова могу поставить в известность, а своему начальству ты сам звони», - сказал Борис Андреевич. «Я тогда пойду свяжусь», — вслух решил Вадим. «Валяй, да побыстрее. Дальше будем мозговать. А то вот час уже пропал», — сокрушился Бабушкин.
 
   А «пустой» день только еще начался.
 
 Глава 23.

 Вадим Сычев, как всякий живой человек, был полон внутренних противоречий, однако он и не пытался разбираться в них. Рефлексия была чужда ему, он и слова-то такого не знал. Вадим ощущал внутренние противоречия цельно, как нечто клокочущее в нем, что сообщает импульсы его мыслям и поступкам. Одно из таких малых противоречий являло собой его чувство потерянного времени. Он мог часами и днями ехать в дальнюю командировку, то есть тратить драгоценное время на дорогу, но чувство потерянного времени не давило – колеса крутились, и на душе было спокойно, будто дело, ради которого он ехал, уже начало исполняться. Но стоило ему не сразу найти нужного человека, начать ходить по коридорам в его поисках или, особенно почему-то в Москве, ждать его у дверей кабинета, где он должен появиться, или звонить и не дозвониться до кого-нибудь, как чувство теряемого времени изводило Вадима настоящей тоской. Он мог невозмутимо просиживать часами на заседаниях или собраниях, нередко настолько сумбурных, что вся энергия присутствующих уходила в одни необязательные слова, но чувство потерянного времени здесь не мешало Вадиму, наоборот, ему казалось, что всё, что было до этого, теперь приобретает дополнительный смысл. А вот стоило ему приступить к подлинной черновой работе опера по конкретному делу, где начало чаще всего состоит в основном из отрицательных результатов, имеющих однако свою ценность, всегда сообщающих нелишние сведения и эффективно сужающих поиск, и тут как тут появлялось чувство, что он зря тратит время на второстепенное, что он топчется на месте, что накопление информации идет медленно, что нужно предпринять что-то иное. Логика и последовательность отступали, и ему хотелось не больше думать, а быстрее угадать. Потом оказывалось, что всё проделанное было на пользу, что без львиной доли того, что он напахал, не дался бы положительный баланс. Тем не менее, когда начиналось раскрытие следующего преступления, все переживания повторялись, как близнецы, хотя старые треволнения оживали уже среди новых обстоятельств.
 
    На этот раз тяготила особенная помеха. Вадим всё больше задумывался не о том, ради чего он приехал в Чебокссары, а о том, куда делся Рудник. Он противился мысли, что стряслось что-то из ряда вон выходящее, но и простая недисциплинированность Владислава грозила Вадиму неприятностями. По отношению к Руднику – Сычев был старшим и нес за него служебную ответственность, и Вадим легко находил, за что он получит взбучку: перед командировкой он не связался с Рудником напрямую, не договорился четко лично с ним о последующих шагах, а вместо этого действовал через третьих лиц, полагаясь неизвестно на кого. Теперь после телефонного разговора с Митясовым Вадим успокоился: «Я в курсе, — сказал Павел Александрович, — Работай!» — «Дак…» — заикнулся Сычев, ожидая пояснений. «Ты – один?» — спросил Митясов, видимо, собираясь сообщить что-то конфиденциальное. «Нет», — огляделся Вадим. «Ну, в общем, между нами, по Руднику заведено особое дело, оно тебя не касается. А ты работай по ЗАБОЙЩИКАМ», — назвал Митясов шифр оперативно-разыскнового дела № 401, которое привело Вадима в Чебокссары. «Понял!» — обрадовался Вадим. «Но если что-то там по Руднику всплывет представляющее интерес, возьми на заметку», — поспешил добавить начальник. «Хорошо», — сказал Вадим, и разговор на этом окончился. Митясов даже не поинтересовался, как идут дела, что было совершенно не похоже на него. «Ого! Что-то всё-таки с Рудником стряслось», — подумал Вадим, но всё равно повеселел, освободив мозги от лишнего груза, как он умел тут же напрочь забывать о поручении, если оно переходило другому, хотя это поручение только что было моноделом, которое владело им всецело и не давало ему никакого покоя. Так и о Руднике он временно почти совсем перестал думать, и только по возвращении в Нижний Новгород узнал, что Владислав пропал по дороге из Лысова в Кстовск, и что это дело рук немедленно арестованных пятерых кстовских омоновцев, организовавшихся в банду, в раскрытии которой большую роль играл Рудник, о чем оборотни догадались, устроив за ним слежку. Единственная загвоздка оставалась в том, что ни Рудника, ни его машину не нашли, а арестованные не сознавались в ликвидации Рудника или его пленении.
 
    Бабушкин, хотя с утра и поторопил Вадима, был абсолютно спокоен. Весь опыт его работы в уголовном сыске говорил ему, что раз преступников по горячим следам не взяли, в дальнейшем, чтобы найти их, предстоят горы неблагодарной попутной работы, прежде чем удастся выйти на них, а может быть, и не удастся – и так бывало. К тому же в его голове уже поселилось суждение, что, хотя он и включен в сводную бригаду, сейчас то, чем они заняты, – это не удел чисто уголовного розыска, а работа для Управления по организованной преступности, и он в Чебокссарах честно отработает командировку, чтобы его не в чем было упрекнуть, но, вернувшись в Нижний, займется своими делишками, которых невпроворот. А пока надо не ударить в грязь лицом перед чувашами, а показать им класс работы, то есть прочесать наугад криминальный мир Чебокссар и, таким образом, на зависть местных сыщиков выудить важную информацию. Если бы Бабушкина укорили, что он полагается на случай, то он, будь желание объяснять, сказал бы то, что знал совершенно уверенно: в мире такое огромное количество случайностей, что, может быть, весь мир и состоит из случайностей, и если кто-то удивленно видит одно совпадение, то задача сыщика охватить как можно больше случайных связей и совпадений. И когда Вадим заметно погрустнел, видя, что все милицейские экипажи один за другим возвращаются пустыми, будучи посланными по адресам лиц, по данным местной милиции потенциально опасных или наверняка информированных о преступлении, то Бабушкин удовлетворенно сделал успокаивающий вывод: «Всё ясно! Попрятались! Значит, мы на верном пути. Те, кого мы ищем, отсюда …».
 
   Жена Должка заявила, что муж на своей машине уехал в Москву. Это бы еще ничего, но оказалось, что и все другие, кого искали, тоже как один уехали «в Москву», хоть бы кто-нибудь в другом направлении, даже Белобрысый «уехал в Москву», хотя последние несколько лет дальше дансинга не отлучался. Лишь один человек внёс разнообразие – драгоценный свидетель Люся Серова, по словам соседей, уехала в Рязанскую область на похороны. «Как бы вы не разминулись – она останется там на девятый день, вы поедете туда, а она тем временем сюда…. Надо её как-то перехватить. Пойду-ка я посоветуюсь с Кабановым…», — сказал Бабушкин Вадиму, и теперь Борис Андреевич пошел звонить в Нижний.
 
     Вадим как раз был один, без Бабушкина, когда доставили первого задержанного. Им оказался некий Хайруллин, молодой парень по кличке «Татарин». Он фигурировал в списке кандидатов на задержание как активный член Центральной группировки и характеризовался как агрессивный и жестокий человек, способный совершить любое тяжкое преступление против личности. Судимостей у него не было, но Вадим вычеркнул его из списка по другой причине – у Хайруллина как раз в четверг был привод в милицию за драку на рынке с азербайджанцами, а так как поножовщины не случилось, а от потерпевших не поступило никаких официальных заявлений, Хайруллина продержали ночь и на утро, 25 августа, отпустили. Поэтому Сычев удивился его задержанию, но, подумав, что на безрыбье и рак сойдет, велел вести, и лишь поинтересовался у доложившего сотрудника, где и как того взяли. «Базарил об тройном убийстве на шоссе…», — пояснил сотрудник. «А-а!» — одобрил Вадим, сразу ухватив нить предстоящего допроса.
 
      Из-за двери послышалось: «Куда это меня ведут?» — «Сейчас узнаешь…», — последовал ответ, и в кабинет первым вошел широкоплечий среднего роста баклан, бритоголовый, с воинственным выражением лица, в свободном пиджаке, в широких бананах. Вадим усадил Хайруллина, попросив троих сопровождавших его сотрудников остаться: «У меня могут быть к вам вопросы». Пока те рассаживались на свободные стулья, Вадим представился задержанному, напирая на слова: «Старший оперуполномоченный по особо важным делам Волго-Вятского управления по борьбе с организованной преступностью…». Хайруллин, сидя, смотрел на него с открытым ртом. «Я ничего не записываю, — продолжил Сычев, — но у нас к вам есть вопросы». Хайруллин проглотил слюну. «Что вы знаете о преступлении на шоссе, о котором рассказывали?» — начал Вадим расспрос. «Какое преступление?… Ничего не знаю», — ответил Хайруллин. «Знаете! — повысил голос Вадим, — И рассказывали!» — «Это троих-то? На той неделе?… Так я это в газете прочитал. Там было написано: убили троих, один чебокссарский коммерсант». — «А ты этого коммерсанта знал?» — «Какого? Того, что убили? Нет, там не было написано кого…» — «А что за газета?» — «Советская Чувашия, по-моему…» — «И часто ты газеты читаешь?» — сыронизировал Вадим. «Да нет, случайно. Мне это место показали», — серьезно ответил Хайруллин. «А кто показал?» — допытывался Вадим. «Я уж сейчас и не помню…», — Хайруллин, глубоко вздохнув, успокоился, а его рука машинально опустилась в низкий карман пиджака. Вадим цепко глядел на эту руку, но Хайрулин, пошарив, достал семечку, оглядел её, бросил в рот, разгрыз, и, убрав с губ двумя пальцами лузгу, бросил её на пол, сам глядя в глаза опера весь в ожидании следующего вопроса. Вадим чувствовал себя как карточный игрок, у которого выбили козырь по вине партнера. И хотя таким партнером был неведомый журналист, Вадим побагровел и обратил свой гнев на Хайрулина: «Ты что мусоришь? Ты что – в хлеву?» — и он обрушил свой кулак на стол, который содрогнулся. Вздрогнул и Хайрулин, испугавшись. «В камеру его!» — широким жестом показал Вадим пальцем на дверь. Трое сотрудников вскочили. «Тридцать суток посидит – всё вспомнит! И кто сказал! И кто коммерсант!» Хайрулин затопотал к двери. Сотрудники стали выходить перед ним и за ним. «Ребята! — обратился к ним Сычев, — Вы мне эту газету найдите». Сотрудники переглянулись, но один из них, предварительно скорчив рожицу, чтобы видели только товарищи, но не видел Сычев, все-таки пошел искать газету.
 
       Глава 24.

 В помещениях, относящихся к УОП, подготовка к переезду выразилась прежде всего в том, что в них перестали подметать и мыть полы. Разрозненный мусор, листопад бумажек под ногами – создавали впечатление, что в этих помещениях осень наступила раньше, чем на улице. Шкафы и столы в кабинетах стояли на своих местах, но часть их все-таки была сдвинута, а содержимое ополовинено, отчего в углах выросли высокие стопки толстых папок и книг. В кабинете бровеносца  на подоконнике теснились несколько настольных ламп. Видать, хозяин кабинета, Вениамин Николаевич Малышев, взялся лично следить, чтобы их число не убыло во время переезда. Здесь, в этом кабинете, к вечеру собрались на совещание те, кто уже спознался на подъезде к Чебокссарам. Состав убыл, отсутствовали Лунев и Земляникин. Не было и Жарова – вместо него представительствовал Малышев. Однако с чувашской стороны опять было три человека – новым членом команды оказался моложавый офицер, единственный из присутствующих, кто был в форме, и из-за выпиравшего высокого животика похожий на мужчину беременного на 6-ом месяце.
 
    «Итак, что мы имеем?» — важно начал Малышев. «Ничего не имеем», — произнес Бабушкин просто так, без вызова, как бы в раздумье. Но Малышев все-таки перевел взгляд на Сычева и спросил его: «На ком вы остановились? Мы еще можем все бумаги поднять и составить полное мнение о каждом…» — «А этот некто Хренов не обозначился?» — спросил Сычев. «Я помню. Нет, такой нам неизвестен, — с сожалением сказал Малышев, — но наш человек работает в адресном столе. Подобрал нескольких молодых людей с такой фамилией – сейчас ищет, кто из них живет поближе к месту работы или к месту жительства Серовой. Мосол у нас есть, по кличке фамилию выяснили – и его адрес ищет. А вот Кривого у нас не нашлось, есть Косой. Вы не перепутали?» — «Мы – нет, а Махмут, шашлычник, мог и перепутать. Ладно, тогда надо начинать с Должка!» — решительно заявил Сычев. «Где его взять?» — опять мечтательно произнес Бабушкин, будто бы разговаривая сам с собой. «Мы считаем, что он в городе, — оправдываясь, сказал Малышев, — В ГАИ известны номера его машины — как только они засекут, мы поставим вас в известность». — «Кстати, вы не забыли – мы просили обратить внимание на иногородние ауди и джип с пассажирами по трое», — напомнил Вадим. «А как же! Одну уже нашли! — улыбнулся Малышев и, переждав эффект сообщения, договорил, испытующе глядя на нижегородцев, — Кто-то вам помогает… По ноль-два позвонили с автомата и прогнусавили, что, если нас интересует некая машина марки ауди, то её номер такой-то и она въехала на территорию завода Химпром. Не соврали, стоит там в гараже. Мы проверили… Но номер у неё московский, а не рязанский. Так что дальше мы пока соваться не будем. Официально нам туда наведываться причин нет, а потихоньку тоже трудно – там сейчас служба безопасности начеку, как раз Брызгалов приехал, какие-то там срочные вопросы решает… Мы, конечно, поимеем в виду, но смотрите сами, что делать в этом направлении…» — «Мать честная, голова кругом идет! Час от часу не легче…, — не обрадовался информации Сычев, — Это тот самый Брызгалов?» — «Подождите, — предостерег Бабушкин, — Давайте сначала с Должком решим». — «Как только найдем – будем брать, — заверил Малышев, — Никуда он не денется, рано или поздно объявится. Если он в бега кинется, то сам себе приговор подпишет». — «Брать-то брать, но дальше-то что? Я вам точно говорю, ничего он нам не скажет. Можете мне не верить, но я его хорошо знаю», — продолжил Бабушкин. «Почему не верим? Верим. Вот мы и товарища пригласили, как раз по технической части. Наш незаменимый помощник!»
 
      Нижегородцы и мужчина в положении познакомились. «Я его почему пригласил: майор предупредил, — Малышев кивнул на Сычева, — что он снабжен прокурорскими разрешениями на прослушку. Может быть, начать с квартирного телефона Величкина? Или не стоит спешить? Как скажите… А вот камеру подготовить сразу можно…» — «Нет, — заупрямился Бабушкин, — Камера – не надежно! Начнут шептаться – не хера не разберешь…Туда надо человека подсаживать. Да такого, что доверие вызовет у Должка! Вот так». — «Ну сразу, если серьезно, то вынь положь завтра – не получится…В городе сейчас наши агенты полезнее. Да и сценарий ареста кого-то из них надо продумать… Может, вы кого из Нижнего запросите? А этот ваш лейтенантик не подойдет? Мы его нарядим…» — «Нет, не надо, — запротестовал Сычев, — У него на лице интеллигентность написана, да его уж и видели здесь. И потом он не лейтенантик, а стажер, ему уж на учебу пора. А главное, нам ведь не раз и всё! Через 30 дней, кто знает, Должка выпустить придется за отсутствием улик, а контакт бы остался. Внедрять надо, вот что… И вы правы: нам – своего». Задумались.

 «Может быть, этого балабола отдать?» — спросил у Малышева его сотрудник, который присутствовал еще на первом совещании в зеленом массиве у Чебокссар. Малышев поморщился, выражая большое сомнение. «Вы о ком?» — спросил Бабушкин. «Да есть тут у нас один экземпляр – сам предлагает свои услуги. Целый трактат написал на нескольких листах со стратегическим планом искоренения преступности в России. Не серьезно всё это…», — махнул кистью Вениамин Николаевич. «Он с воли что ли?» — недопонимал Бабушкин. «Да нет, сидит в сизо», — ответили ему. «А с чем он к вам попал?» — выяснял Бабушкин. «Да по дурочке: ношение огнестрельного оружия. Он классный наперсточник. Просто фокусник! Промышлял на привокзальной площади, там его место обычно. С тамошними служивыми ладил. А тут чего-то залупился. Его для формы обыскали – хвать, газовый пистолет, переделанный под пулевую стрельбу. Транспортники нам сплавили. Пистолет чистый, в картотеке нет, но стреляли из него, видать, пристреливали. В общем, ему всё равно срок. Хоть небольшой, но светит – вот он и заерзал на горячей сковородке», — объяснил сотрудник Малышева. «А молодой?» — спросил Вадим. «Да нет...  Лет сорок-то будет?» — вопросительно посмотрел сотрудник на Малышева, а тот вместо подтверждения продолжил: «Он сидел, и не раз. Бога-а-атая биография! Ни словом сказать, ни пером описать. Вряд ли он искренне предлагает. Скорее даже наоборот – по сговору. Будет и нашим и вашим…Кстати, он сейчас должен быть здесь. Привозили на допрос. Внизу вместе с вашим Татарином». — «Да?! — обрадовался Сычев, — Так давайте его послушаем, что там Хайруллин наговорил. Это же интересно!… Заодно и проверим, на что он способен…» — «Давайте, если не увезли…», — Малышев позвонил и, переговорив, сказал: «Ведут».
 
        Сычев постеснялся курить одному в кабинете, вышел в коридор. На этаже появились Лунев с Земляникиным. «Вот вы где! — обрадовался Лунев, - Мы вас потеряли». В руках Лунев нес огромный чумазый арбуз. Вошли в кабинет. «Нож найдется?» — весело спросил Леша. «Вы осторожнее с бахчами-фруктами, — предупредил Малышев, — У нас в городе уже несколько случаев холеры. По Волге завезли. Я вот боюсь сейчас покупать арбузы – из Астрахани…». Лунев вперил взгляд в арбуз, будто хотел разглядеть на нем вибрионы. «Не выбрасывать же его?» — пожалел он. «Да подожди ты со своим кавуном? Расскажи лучше побыстрой чего наездили… Пока голова у меня еще соображает», — сказал Борис Андреевич, чувствовавший усталость. «О! Вагон и маленькую тележку! — ответил Леша, осторожно опуская арбуз в угол комнаты на пыльный пол, — Контактов у Николаева до черта!» Лунев сухо потер руки, покувыркав ладони, будто мыл их под краном, и сев на свободное место продолжил: «Спросишь, вы с такими-то фирмами дело имели… Ну, там ОКА-ЛИМИТИД, пятое-десятое… Не знаем, надо бухгалтера спросить, а что это за фирмы? Николаева, говорю. Николаева? Не знаем такого… А добавишь: у него прозвище ДУША – сразу: А! Душа! Ну как же – знаем! Контачили… И что самое забавное, где бы я ни побывал – все его кредиторы… Николаев в долгах, как в шелках. И есть довольно крупные долги, многомиллионные. Особенно фирме ДИАЛОГ-Ч. Те разрешения на кредитные операции не имеют, но как-то ссудили по-крупному его… Правда, в Диалоге я никого не застал. Вернее, одного клерка застал, но он отказался отвечать. Кивает на гендиректора, какого-то Якимова – он, дескать, сам отвечает на такие вопросы… А этот Якимов с утра на встрече с депутатом Брызгаловым, где-то в Химпроме Химмаше, уж не помню…». Малышев насторожился, потом, покашляв в кулак, сказал: «Я вам кое-что поясню. Когда мы вам обрисовали обстановку в городе, то, конечно, изложили её схематично, опуская нюансы. Вообще-то, всё так, как мы изложили, но Тракторостроительная с Центральной не очень ладят. А всё потому, что трактористы жмут на центральников. Такая тенденция есть. Так вот Якимов большой авторитет у тракторостроителей, если не сказать больше. Короче, Якимов уж года два доказывает, что он круче всех в городе. Мы вам о нем не говорили, чтобы не обрушивать сразу избыток информации. Я сам его хотел позвать, без вас, и поговорить с ним. Тут такая петрушка - это наш бывший сотрудник, замзав отделом был. Ушел в коммерцию. Ну, ушел и ушел, да только коммерция сомнительной оказалось, фирм понаоткрывал, а основной доход пошел нелегальный. Брали дань с каждой машины, выходившей с пивзавода и винзавода. Дальше больше. Тут бы его и остановить, да опоздали. А сейчас уж он – просто так голыми руками не возьмешь. Оброс броней, далеко пошел. Вот на днях Москва попросила проверить: Якимов де скупает недвижимость в Чебокссарах для Южной группировки в Москве. А сейчас я думаю: а стоит ли мне с ним встречаться? Может быть, лучше вам с ним побеседовать. Правда, без задержания. Мы его по-свойски попросим: мол, у нижегородцев к тебе вопросы, подъезжай, в офисе они тебя не застали. Чай приедет! Не заартачится… Мы иногда кого-нибудь из своего правительства приглашаем для разговора, так не приходят, а летят со всех ног… Редко кто в позу встанет». — «Можно, — вяло согласился Бабушкин, — Да, Вадим? Чтобы представлять: ху есть ху. Хотя пока светит, что мы им больше поведаем, чем они нам. Ладно… Слушай, Леш, а что у экономистов говорят? Золото не выныривало? Там всякие стоматологи-ювелиры?» — «Так ведь знаете, золотая дребедень у них всегда в ходу, но чтобы како золото да на днях всплыло – этого нет… Разве что один слушок пукнул. Кто где когда – концов нет, но однако откуда-то пошло! Будто на днях с одним портным за смокинг расплатились золотом. Но только тот, кто мне это сказал, сам не помнит, где он это краем уха услышал. Не заострил внимание, а голова другим была занята… А вы тут долго собираетесь сидеть?» — спросил Лунев с явным намеком на смену программы общения. «Да сейчас закруглимся. Еще один допросик и всё», — ответил за всех Сычев.
 
 Офицер по вторичным мероприятиям, чувствуя, что о нем забыли, напомнил о себе: «Так будем применять ПТП к Величкину?» Ответил опять Сычев: «Будем. Вдруг дома прячется. А если нет, то будет домой звонить. Что-то скажет, что-то спросит… У меня, правда, всего пять бланков карт-бланш, но ничего – надо будет, еще запросим…» — «Хорошо, — сказал офицер, - Тогда я пойду…». В дверях он столкнулся с конвоиром, приведшем подследственного, и, впустив их, ушел.

     Глава 25.

 Васе Сушкову было не занимать фантазии для вымышленных рассказов о “случаях из жизни”, которым трудно верилось, но если бы он правдиво поведал о подлинных событиях из своей жизни, им бы тоже не поверили. Взять хотя бы его первое заключение. Он был молодым человеком, когда, не попав по конкурсу в театральное училище, устроился рабочим сцены в театре, отчасти компенсировав неудачную попытку проникнуть в артистический мир, тем более что в силу своего компанейского характера он сразу стал запанибрата со всеми в театре, включая актеров, с которыми часто бражничал после спектаклей, не говоря уж о техническом персонале. Скорый на выручку, он, например, во время антрактов, успевал после смены декораций еще помочь и копуше осветителю, и реквизитора при случае выручить, и потом суфлера подменить. Проработал он ровно один сезон, летом труппа уехала на гастроли за границу в город-побратим. Его не взяли, но он числился на работе, времени свободного было навалом, летучие веселые компании сменяли одна другую, только в карманах было пусто. Пить на дармовщинку он не стеснялся, но ему нестерпимо хотелось самому закатить угощение на всех. И надо же было однажды Сушкову на пляже во хмелю в компании, где половину людей он видел в первый раз, послушав какого-то командировочного, рассказывавшего о том, что они у себя в городе открывают самодеятельный музей Шаляпина, в унисон похвастать, что он может недорого продать театральный занавес, который в свое время распахивался перед Шаляпиным. Тут же и договорились. Театр пустовал, но всё равно нужно было ведь что-то наплести вахтеру, когда с трудом снимали тяжеленный занавес и волокли его на грузовую машину на виду у охранника! Васе же мерещилось, что, когда они покутят, вдоволь нагуляются, он всё обратит в шутку, скажет правду, и занавес вернется на место. Неожиданно, не по графику Министерства культуры, афиши едва успели развесить, в город заехал на гастроли задержанный по пути в Москву театр из союзной республики, и пропажа занавеса обнаружилась тут же, уже на третий день авантюры, а командировочного и след простыл. Смеха не получилось. Зато все, кого это близко коснулось, были так обозлены, что нет ничего удивительного, что Сушкову безжалостно впаяли его первый срок. Но это цветочки, по сравнению с тем, как он загремел на второй срок, гораздо более продолжительный. В местах заключения Сушков в блатной мир вписался без проблем, знакомых приобрел – море. По освобождению многие связи сохранил, у себя в городе появился, щеголяя такими корешами, что и здесь ему не верили, но в свою среду приняли. В грабежах и разбоях он не участвовал, но был для урок чем-то вроде своего Никулина. Однако вскоре произошел резкий поворот в его судьбе, уже кардинальный. По воровскому сообществу города был нанесен крепкий удар. Были быстро обнаружены и арестованы за дерзкое ограбление цеховика несколько человек, костяк одной из группировок. Местный вор в законе, умный психолог и дальновидный вожак, оголенный уроном, оставшийся без основных сподручных, придумал выход из положения. Он позвал Васю, насулил ему золотые горы, и легко уговорил Сушкова идти паровозом. Вася явился в милицию «с повинной», взял преступление на себя, и что самое трудное, проявил чудеса перевоплощения и интуиции на следственных экспериментах. Видать, всё-таки зря его не приняли в театральное училище! Но накладка всё ж таки вышла. И во время следствия и на судебном процессе придраться к Васиным показаниям не удалось, однако осудили всех: не только Сушкова, а и остальных – на дворе стояли жесткие андроповские времена. После второго заключения Вася вышел на свободу, не истратив своего оптимизма, чувствуя себя легендарной личностью, поражая всех даже внешне – его тело, длинное, как каланча, превратилось в ходячую картинную галерею, а по татуировке от головы до пят без единого свободного места можно было прочитать по картинкам Всемирную историю от Сотворения мира до времен Перестройки, потому что где-то среди библейских персонажей виднелась голова Горбачева с родимым пятном на лысине. Но на свободе его ждало самое глубокое разочарование в жизни – от обещанного вознаграждения он ничего не получил под тем предлогом, что фокус не удался и сели все, а не один Вася. «Как же! Если бы не я, они бы все бОльшие срока схлопотали! А я вообще ни за что сел!» – возмутился Вася. «Кончай базар!» – сказал ему Вор в законе и повернулся к нему спиной, удаляясь. Вася на время даже потерял свою постоянную веселость, приуныл, перестал развлекать товарищей, и только жаловался кому ни попадя, пока его не предупредили, чтобы он держал язык за зубами. Обида не проходила, молчать он не мог, и Вася принял мудрое решение – уехал из своего города, благо многие звали его к себе. Пожил он и в Сталинграде, и в Саратове, и в Горьком, а в последнее время осел в Чебокссарах, и прежняя жизнерадостность постепенно вернулась к нему, потому что везде он жил безбедно. Дело в том, что еще к концу последнего заключения поняв, что к обычной гражданской жизни ему не вернуться, не имея ни профессии, ни образования, а воровать, грабить, щипать карманы, тем более убивать он неспособен, Вася Сушков облюбовал для себя мелкое мошенничество в крупных размерах, полагая, что лохов на его век хватит. Сначала это были удачные инсценировки с куклами при обмене валюты, но это забирало много нервов, внешне он был приметен, долго промышлять на одном месте было опасно. То ли дело игра в наперстки! Он вышел на неё, как будто нашел свое призвание. И от азартных игроков не было отбоя, потому что в его почерк входило правило обязательно время от времени «проигрывать». Он как-то подсчитал, что сдал дани и в общак больше средств, чем ему обещал когда-то Вор в законе за ходку. И – старая обида напомнила ему о себе, он обнаружил, что чувство мести не чуждо ему, тем более что он всё больше убеждался в том, что уголовный мир – самый несправедливый и коварный из всех человеческих сообществ. Так что Малышев был не прав, заподозрив в Сушкове лицемерие. Собственный “план искоренения преступности в России” был очередной фантазией Васи, с помощью которого он загорелся мечтою: придать новый богатый смысл своей жизни.
 Сушков рассчитывал, что к его предложению о сотрудничестве отнесутся серьезно, и думал, что сегодня его везут к следователю именно по этому вопросу. Следователь начал допрос с тех же самых вопросов, которые он же задавал Васе еще в первый раз. Мурыжил он Сушкова больше часа, записав еще раз всё, что уже было записано до этого, будто старые протоколы потеряли и их обновляли, — после чего Васю отвели в камеру. В растерянности Сушков не знал о чем подумать, когда вдруг за ним опять пришли и повели в другое помещение. «А! Это они испытывают», – подумал Вася, довольный тем, что он проявил выдержку и не напомнил о своем предложении. Когда же его ввели в кабинет, где его ждали несколько человек, Сушков понял, что его предложение принято и наступил его звездный час, и на его лице расплылась его фирменная длинная улыбка, которая уже больше не исчезала за время общения.
 
  Все с интересом рассматривали долговязого, выше всех в комнате, Сушкова. Конвоира отпустили, а Васю усадили в некотором удалении от всех на стул, выдернутый из-за стола. «Вы изъявили желание помочь нам – так для начала расскажите нам: что говорит Хайруллин о своем задержании?» – спросил Сычев. «Это Ренат-то? Ренат говорит только об одном: ну и следаки из Вятского! А один боров больше ста килограммов!» – начал рассказывать Сушков всем, не глядя на спросившего Сычева. Васина улыбка обнажала крупные зубы, мимика играла, он помогал себе руками, как бы призывая всех вместе позабавиться над впечатлениями Рената Хайруллина. «А что он о преступлении сказал, по поводу которого его задержали?» – настаивал Сычев. «О каком там преступлении! Он только ходит по камере и восхищается: “А кулаки у него – как пивные кружки!”» – входя в раж, рассказывал и показывал Вася всем в комнате, и никого не видя в отдельности. Если бы его потом спросить, сколько человек было в кабинете, он бы точно не сказал. «Ну как так? Так уж ни слова о преступлении и не говорил?» – не верил Сычев. «Честное слово, не заикнулся. Он и в уме не держит никакого такого преступления. Он вообще ждет, что его не вечером, так на утро отпустят. Правда, он хвост поджал. Он ведь как обычно ходит…», — и Вася, встав, прошелся хайрулинской походкой: плечами враскачку, пахом вперед, направляя носки ботинок в стороны. «А сейчас!» – и Вася, повернув к своему стулу, засеменил к нему, выставив горб. Засмеялся один Сычев, видевший как топотал Хайруллин к выходной двери, когда Вадим гаркнул на него. Улыбнулся Миша Земляникин. Остальные смотрели на Васю Сушкова с презрением, Бабушкин даже губу выкатив. Может быть, потому Сушков посмотрел на Сычева более продолжительно, и Вадим и Василий встретились глазами. На Вадима смотрели детские глаза, которым он поверил. Сушков же, по-прежнему продолжая ощущать себя среди всех, как среди соратников, с этой минуты говорил уже одному Сычеву, давая ему совет: «В кутузке от него нет проку. Его надо выпустить и пустить за ним наружку: куда он побежит докладывать…». Уязвленный Бабушкин, который хотел предложить Сычеву то же самое, рыпнулся поставить наглеца на место, но его опередил Сычев, который встал и обратился к Малышеву: «Я с ним побеседую у себя в комнате?» Малышев не возражал. Бабушкин же, когда Сычев пошел мимо него, только сказал ему вполголоса: «Ты что? Не видишь разве, что у него левая резьба?» Но Вадим, погруженный в свои мысли, пробормотал на ходу: «Ничего, ничего! Разберемся… Ключ у вас?», но нащупав ключ у себя же в кармане, обернулся к Сушкову, и похлопав того по лопатке, пропустил в дверь вперед себя. Сушков ростом был выше даже Вадима с его 186 сантиметрами.
 
 Глава 26.

 При любом виде деятельности существуют каноны, положения, инструкции, просто традиции, которые работник призван блюсти, выбрав себе вид деятельности. И в милицейском деле бытуют писанные и неписаные законы поведения, которые при их исполнении обещают как успех в деле, так и личную безопасность. Этим правилам учат курсантов, их выполнения требует начальство у своих подчиненных, сами сотрудники следуют им, убеждаясь не раз в том, что слово "правило" происходит от слова "правильно", а не наоборот. Но, если не касаться злоумышленников, есть одна тенденция на протяжении службы милицейского офицера: чем больше стаж у него, чем дольше он варится в котле милицейской работы, тем чаще он вспоминает, что нет правил без исключения, что правило иногда можно нарушить в угоду целесообразности, особенно те, которые отдают формализмом и перестраховкой. Учитывая опыт работы опера-важняка Вадима Сычева, надо удивленно заметить, что он здорово отставал от такой тенденции. Он до сих пор свято верил во внушенный ему свод правил милицейской работы, видя в нем не только слепое распоряжение, а и гарантию получения отдаленного положительного результата. Конечно, некоторые правила и он нарушал. Например, попробуй не нарушить такую заповедь: не находиться при исполнении служебных обязанностей в нетрезвом виде! Но большинство установок он по-прежнему соблюдал неукоснительно. Вот таким обязательным для исполнения законом для Вадима был постулат о вербовке агента один на один, без свидетелей. Агент должен быть так законспирирован, что о его личности не должен знать никто, ни одна посторонняя душа, в том числе – ни сослуживцы, ни даже начальник, которому доверяется лишь кличка агента. Разумеется, начальнику докладываются сведения, добытые агентом, начальнику передаются для ознакомления письменные сообщения агента, но кто конкретно скрывается под кличкой – будет знать один Вадим, а начальник не будет знать до тех пор, пока к нему не поступят бумаги Сычева, если с тем что-нибудь случится. Ну, пожалуй, иногда еще приобщается связной, если будет такая необходимость. Выполняя именно этот постулат, Сычев повел Сушкова на приватную беседу, хотя всем в кабинете было ясно, зачем он с ним уединяется. «Ничего, тот, кто мне нужен для дальнейших действий, чтобы закрыть уголовное дело на Сушкова, всё равно будет знать, а тем, кого это не касается напрямую, скажу, что, познакомившись с Сушковым поближе, не стал его вербовать», - размышлял Вадим.
 
 Что касается раскованности Васи, его фамильярного отношения к официальным лицам, то это лично Вадима не смущало. Наоборот, все его успехи в работе до сих пор были связаны с тем, что во время допросов все свои душевные силы и способности Сычев тратил на то, чтобы зажатого, скрытного, враждебного подследственного привести как раз в такое состояние, чтобы он почувствовал и поверил, что допрос допросом, но разговор идет просто между двумя людьми, и оба человека – равны перед Богом.
 «Закуришь?» — спросил Вадим, раздирая отверстие в новой пачке сигарет. «Нет, — ответил Сушков, — Я стал бояться курить. Как покурю, так вот здесь начинает щемить». Он постучал пальцем себе по грудине. «А у меня, как побольше покурю, давление поднимается, — пожаловался Вадим, — А брошу курить, вес увеличивается. Не знаю, чего и делать…».
 
 Вадим быстро сделал несколько затяжек, разогнал дым рукой и приступил к отработанной процедуре. «Я твой поступок одобряю. Ты принял правильное решение. Но, Вася, я тебе откровенно скажу – решение нешуточное, ответственное. Прежде чем сказать окончательное да, подумай еще раз. Потом передумывать будет поздно, а ходить придется среди преступников по острию лезвия. Одна ошибка – и они тебе перо в бок. Так сказать, работа опасная для жизни…» — «Ничего, я заранее йодом смажу и в боку и под лопаткой», — пошутил было Сушков, но глаза его погрустнели. Он и впрямь задумался, но потом, махнув рукой, протянул её Вадиму: «Давай сигарету… Закурю, раз полковое знамя украли…». Закинув нога на ногу, опершись локтем на колено, покуривая, Василий пустился в объяснения: «Решено! Я уже всё не раз обдумал. Я уже среди братков по-старому жить не смогу. Не представляешь, один другого хлещи. Пуп на пупе. А на уме только башли, башли… Нет, противно! Одно слово – паразиты. Натуральные паразиты! Ведь какой-то человек что-то должен сделать, произвести, а вор может это только украсть, забрать себе. Всё! Сам он ничего не может создать! Понял? Если вор останется на земле один одинёшенек – клади зубы на полку. Не у кого воровать… А если он пойдет в лес у зверей воровать, то он уже охотник, а не вор. Правда?» Чувствуя, что он сейчас запутается в рассуждениях, Сушков сменил тему: «А насчет того, что опасно, я понимаю. Думаешь, не понимаю что ли? Понимаю… Дольше своего века жить не будешь. А вот она, жаба, уже подбирается». Вася опять постучал себе по грудине и подытожил: «Хочется под конец сделать полезное людям».
 «Ну и хорошо! Это другое дело. Приятно слышать слова не мальчика, а мужа», — сказал Вадим, не замечая, что среди них двоих на мальчика больше похож он, чем Василий. Сычев выложил на стол чистый лист бумаги, ручку и, сказав: «Тогда пиши, вот…», — стал диктовать Сушкову типовой текст о сотрудничестве, поминутно заглядывая, правильно ли пишется, и диктуя дальше. В одном месте он прервался и не для записи произнес: «Я со своей стороны сделаю всё, чтобы тебя обезопасить. О наших отношениях будем знать только ты и я, больше никто. Ты тоже никому ни гу-гу. А этим, — он показал большим пальцем за спину, — я скажу, что ты мне не подошел. Поэтому, если ты сам не проболтаешься, никто ничего не узнает, а я буду тебя беречь как зеница око. Даже мой непосредственный начальник будет о тебе знать только по псевдониму, а кто ты такой – и он не будет знать. Кличка нужна новая, не из тех, что у тебя были среди своих. Надо новую выдумать…». Они оба задумались. «Базиль», — предложил Сушков. «Василий – Базиль: близко», — засомневался Сычев. «Так я же на него откликаться не буду, — засмеялся Василий, — А вам-то не всё равно...». — «Нет, Вася, слишком прозрачно, — не согласился Сычев, — Надо более замаскировано…У тебя какой любимый писатель?» — «Чехов», — не задумываясь ответил Сушков. «Вот и будешь Чеховым», — решил Вадим.
 
 «Дальше так, — учил Вадим, — Когда выйдешь, контактов личных между тобой и мной – почти никаких, минимум. Я тебя не знаю, ты меня не знаешь. И ты будешь спокоен за свою жизнь, и мне ты нужен живым. А связь нужна! Ну, когда ты здесь, проблем нет: тебя вызвали на допрос, ты вернулся с допроса – обычное дело. А вот на воле да на расстоянии? Я что сейчас подумал…У тебя баба есть?» Вася растянул свой рот в рекордной улыбке: «У меня как у того морячка, в каждом порту по жене…» — «Нет, я имею в виду: жена-дети есть?» — уточнил вопрос Вадим. «Нет, я не женат, — ответил Вася, — А дети, может быть, и есть, где-нибудь какой-нибудь байстрюк бегает, но я не ведаю. Алиментов никто не требует… В Саратове у меня отличная маруха была, но я смылся оттуда поспешно. Её можно было бы привлечь…» — «Нет, я не о том, — испугался Вадим, что Василий его не так понял, — Наоборот, я тебя сведу с одной женщиной, она будет тебе как бы жена из Горького, кстати, у неё и явочная квартира будет, и она будет у тебя в Чебокссарах наездами, а совсем, мол, переезжать не хочет, ей в Горьком нравиться жить, а ты там не хочешь. Вот так примерно…» — «А она как из себя?» — поинтересовался Василий. «Хорошая женщина, — похвалил Вадим, — Мне нравится. Тут ведь часто на цвет на вкус товарищей нет, но, я думаю, тебя не отпугнет». — «А как насчет картошки дров поджарить?» — полюбопытствовал Вася. «Ну как-как? Вообще-то она при манде и здоровая, уж как снюхаетесь. Только без насилия! Всё равно изображать любовь придется… Но это потом. Что главное сейчас? Слушай меня внимательно! Кстати, ты Должка знаешь?» — «Знаю», — уверенно ответил Сушков. «Хорошо знаешь?» – переспросил Вадим. «Ну как хорошо? Достаточно. Свое мнение о нем имею… Он опасный человек! Из норы редко вылезает, всё норовит жар чужими руками загребать…» — "А он тебя знает?" — прервал Вадим Сушкова. «Не кентуем, но здороваемся», — очень просто объяснил Вася. «Отлично, — сказал Вадим, — Вот с ним надо будет сдружиться. Выбора у него немного будет. Камера повяжет». — «А вы его когда взяли? Пока я сидел?» — спросил Сушков. «На днях возьмем, — пообещал Вадим, — Дальше будет так. Мы вас в одном конвое повезем в Нижний Новгород. Легенда такая…Вообще-то, мы твое дело закрываем, экспертиза напишет, что у тебя было не оружие, а пугач. Но ему будешь говорить совсем другое. Мол, твоя самоделка засветилась в Нижнем, и тебя везут на опознание: не ты ли из неё стрелял. Как к тебе оружие попало – ври сам, как придумаешь, но с одним условием – оно не твое и оказалось у тебя случайно. Потому что нам надо будет тебя выпустить раньше Должка – не передаст ли он на свободу весточку с тобой! А потом встретишь и его, когда мы его освободим, и желательно остаться при нем. Это основная канва – если так будет. Теперь о деталях…».

 Тут в дверь комнаты торкнулись. Вадим подошел к двери, отпер её и приоткрыл так, чтобы загородить собой обзор комнаты. «Ты скоро что ли?» — спросил Лунев. «Начинайте без меня. Я попозже подойду», — сказал Вадим и опять запер дверь изнутри.
 
   «Так…, — собирался с мыслями Вадим, вернувшийся к столу, — Значит, какие задачи?» И Сычев, как школьный учитель бестолковому ученику, начал вдалбливать тезисы, из которых Сушков, мысль которого опережала мысли Сычева, понял одно: ему надо войти в полное доверие к Валере Величкину, то бишь Должку. Васе этого было мало, он рвался расширить поле деятельности и сам, перебивая Сычева, вслух намечал себе задания: выяснить ближайшие планы Должка, составить полный перечень боевиков у Должка и у прочих чебокссарских авторитетов. "Нет! Нет! Вася – стоп! Это полный провал будет. Не гони! Шаг за шагом будем, постепенно. Не мешай всё в кучу! Сейчас что самое важное? На днях на Горьковской трассе убили троих. Кстати, тебе кто-нибудь что-нибудь говорил об этом?" Вася сказал, что нет. "Нам с тобой надо узнать: не дело ли это Должка и его людей, и где они трофеи заныкали – всё пока! - продолжил Вадим - А потом уж – всё остальное. Мы ж с тобой не расстаемся, это у нас не последний разговор. И, боже упаси, никакой художественной самодеятельности! А поможешь раскрыть это преступление, будет вознаграждение помимо всего остального…", — и Сычев, порывшись в своих бумагах, выложил на стол несколько листов: «Вот ознакомься и подпиши». - «А что это?» — спросил Вася. «А это: что ты ознакомился и согласен с условиями труда и с окладом». – «Так мне не только дело закроют, а еще платить будут?» — удивился Вася. — «А как же! И зарплата, и отпускные, и страховка, и пенсия», — объяснил Вадим. «Так это считай, что я на работу устроился! — обрадовался Вася, — Я ж давно мечтал!» — «А ты что думал? Не знал что ли?» — удивился и Вадим. Наблюдая, как Сушков мотает головой в разные стороны, Сычев ожидал, что сейчас Вася на радостях ударит копытом об пол, вскинется на дыбы и заржет, как кентавр.
 
 Глава 27.

 Бригада нижегородцев пребывала в Чебокссарах всего-навсего пару дней, да и то считая дорогу, а казалось им, что они уже работают здесь порядочное время. Это ощущение усугублялось тем, что они устроились тесно все вчетвером в одной комнате в динамовском общежитии. Совершено это было для обычного мухлежа с командировочными расходами, когда по возвращении в бухгалтерию предоставлялся счет о проживании в гостиницах, в то время как устраивались, находя жилье бесплатное или подешевле. Как раз в среду утром Лунева и послали добывать по своим каналам квиточки о проживании в гостинице в номерах, чтобы цена ночевок вышла не по минимуму, а подороже. Мишу Земляникина с машиной послали в гараж Управления, по договоренности с Малышевым, чтобы сделать профилактический осмотр автомобиля – в голове Бабушкина уже бродила мысль о возвращении в Нижний Новгород и о неблизком пути туда. А Сычев собрался идти к Жарову – на Вадима уже наплывало чувство теряемого времени, и он хотел говорить с Жаровым о более решительных действиях, хотя нечетко представлял о каких именно. Бабушкин отговаривал его: «Не дури! Я же вижу – ребята стараются, силы задействованы немалые. Жди фарта! Иначе они переусердствуют. Чинопочитания в них хоть отбавляй, начнут медвежьи услуги оказывать. Сейчас они уже везут кого попало, лишь раскрывают нас, а то будут подсовывать свои нераскрытые дела, скажут – вот однотипные, почерк один. А раз ты сам напросился, тебе и отбрыкнуться будет неудобно. Как вот с этой девочкой вчера…». — «Да нашли бы Должка, я бы и не нервничал, вцепился бы в него…», — оправдывался Вадим.
 «А что ты в Должка-то уперся? Он ведь пока фигура предположительная…», — проверил Бабушкин Вадима. И точно – Сычев добавил. Еще вчера, когда Бабушкин уже лежал в кровати, прикрыв глаза, он видел, что Сычев пришел довольный и веселый. Выпив оставленный ему стакан и стоя закусив остатками еды со стола, он выжил из двух порожних поллитровок по «двадцать капель», смахнул накопившееся в рот и стал хлебать долю арбуза. Покончив с арбузом, Вадим в некотором возбуждении помахал согнутыми руками назад, как бы разогнав кровь, и сел с улыбкой на кровать, наклонившись разуться. Тут Борис Андреевич и спросил его: «Ну что? Завербовал?» — «Да нет. Ты прав – он с левой резьбой. На хер мне такой?» — отрекся Вадим. «А чего же так долго?» — недоверчиво спросил Бабушкин. «Так он же всю обстановку здесь знает с той стороны. Кто чего стОит, кто на что способен. Я его досконально опустошил!», — громко зашептал Вадим. «Завтра расскажешь. А то вон аники-воины уже сопят и похрапывают – разбудим», — предупредил Бабушкин, чувствуя, что сейчас Сычев начнет разглагольствовать на всю ночь. Теперь утром Борис Андреевич был расположен послушать о том, что Сычев узнал от Сушкова. «Он много чего порассказал, — начал Вадим, — Но главное что. Помнишь, Жаров говорил, что у них на островах была срочная стрелка с двумя азерами из гостиницы. Так знаешь в чем дело? Оружие покупали!» — торжественно заявил Вадим. «Подожди!» — попытался перебить Бабушкин, но Вадим не дал ему говорить: «Знаю! Сушкова к тому времени как раз захомутали – на стрелке он не был. Но я всё сложил! У них тут был один налаженный канал поставки оружия. Какой-то литовец им возил. Но он снабжал только пистолетами, а потом почему-то вообще перестал ездить. А тут эти азеры явились. Два тёмных мужика, по-русски плохо говорят. Вася говорит, братки сначала хотели просто им головы отвинтить, а оружие забрать. Но, оказалось, их некто Юс опекает, он их и привез сам. А этого Юса все Чебокссары уважают. Тоже колоритная фигура, скажу тебе. Врач-хирург будто бы, а ездит в своем камазе с фургоном из Дагестана, привозит дары Юга, а туда везет порошок с Химпрома (“Третий рассказ на Химпроме замыкается” — подумал Бабушкин, но Вадиму ничего не сказал). У этих азербайджанцев были пистолет и калаш на продажу – с Карабахской войны остались на руках. Вот они и привезли сюда продать подороже, за каждый доллар торговались, но продали, раз уехали! Понял? И всё это буквально накануне убийства, где и пистоль и калаш поработали. Нет, милый мой, теперь мне ясно, что всё Должок организовал!» — закончил Вадим.
 «Возможно и Должок, но ты не всему верь, что этот обормот тебе лопочет. Подожди. Пока давай других колоть. Они ведь каждый что-нибудь знает, не меньше этого. У тебя же целый список. Зря что ли мы колупались, выискивали-выписывали…», — поперечил Бабушкин. Вадим успел на это сказать только: «Так-то так…». Тут Борис Андреевич вдруг предложил: «Пошли-ка лучше позавтракаем как следует. Неизвестно как день сложится…».
 А день получился таким же «пустым», как и вчера. Но пустым лишь по строгому счету. На самом деле именно в этот день, 31 августа, в среду, день, который Сычев счел бестолковым для поиска преступников, и который еще больше натянул нервы у Вадима из-за усилившегося чувства теряемого времени, у Сычева, не без влияния Бабушкина, сформировалось опасение, что он, действительно, зря сосредоточился на Должке, а наверняка могут существовать и иные варианты. Более того, два версии в тот день в голове Вадима логически обозначились.
 Первая версия забрежила в конце принудительно-добровольной беседы в стенах Чувашского МВД на улице Карла Маркса – с единственным в Чебокссарах вором в законе Славой Алексеевым, по кличке Поп, которую тот получил из-за того, что был истово верующим. Поп был из Череповца, но в местах заключения его короновали, и после освобождения направили в Чебокссары на место прежнего резидента, утонувшего в прошлом году в Волге. Зажил он здесь тихо и мирно, не привлекая внимания, как и подобает авторитету его уровня, а главное – весьма и весьма скромно, если учесть, что он собирал дань в общак со всего региона из трех республик. Банк у себя он, естественно, не держал, а кассир не был известен милиции, да и никому, кроме Попа. Единственное, что привлекло внимание, было то, что, выйдя на свободу гол как сокол, Поп тут же приобрел однокомнатную квартиру в Чебокссарах. Милиция тогда первый раз попыталась наехать на него, в том числе и по этому поводу, но в документах всё было чин-чинарём: сестра купила брату. Наркоты не нашли. Оружия тоже не нашли, вместо него нашли кубки, когда-то врученные мастеру спорта Алексееву за победы в соревнованиях по самбо в тяжелой весовой категории. Теперь его вызвали будто бы выяснить то обстоятельство, что он живет уже год, нигде не работая, и не будучи прописанным, а 30-го исчез вместе со всеми подозреваемыми из города. Сегодня его взяли утром дома, где сразу выяснилось, что он уезжал по грибы на ту сторону Волги, доказательством чего служила огромная корзина полная грибов, которые он даже не успел разобрать.
 Устроили Попу перекрестный допрос вчетвером. Распределив роли – Малышев, шевеля бровями, катил бочку на Алексеева из-за нарушения тем паспортного режима, Бабушкин интересовался бытовыми вопросами, вопросы философского плана, связанные с православной верой Алексеева, задавал начальник 1 отдела аналитической работы Рудольф Георгиевич Иванцев, куратор горьковчан еще с лесного массива под Чебокссарами. А Сычев вклинивался с вопросами о преступлении на шоссе и что об этом известно Алексееву. И всё это вперемежку, вперебивку, чтобы запутать Попа, и Слава только успевал поворачиваться к спрашивающим, как вратарь на хоккейной площадке, сам крупный как медведь, солидный не по возрасту, выдаваемому молодыми глазами.
 
  Однако расшевелить Попа и развязать ему язык удавалось плохо. Он отделывался односложными фразами так, что нельзя было понять: то ли его словарный запас мал, то ли он нарочно старается сказать поменьше, при всем том говорил всё больше и больше.
 «Прописка необязательна. В Конституции нет такого закона», — только что ответил Алексеев Малышеву, как тут же его спросил Бабушкин: «А что в лесу грибы есть?» Поп повернул своё небритое лицо к Борису Андреевичу, но понял вопрос по-своему: «Конечно, в лесу. На базаре что ли купил! Ваши видели. Разобрать не успел. Теперь сгниют из-за вас…» — «Что? Такая мелочь?» — донимал Бабушкин. «Почему мелочь? — обиделся Поп, — У одного такая шляпка…, — он показал растопыренными пальцами двух рук, — Как черепаха!» — «А это что? Пчела ужалила?» — спросил Бабушкин, показав подбородком. Поп занес руку себе на затылок. Череп был голым, на бороде было больше волос, чем там, а на затылке красовалась красная шишка. «Оса! — объяснил Поп, впервые улыбнувшись, — Сел отдохнуть, прижался головой к дереву, а она как тяпнет!» Поп поглаживал затылок, нечаянно демонстрируя татуировку огромного паука на предплечье. И тут вступил Рудольф Георгиевич: «Что же ты? Верующий, а в наколках как язычник». — «Вера внутри, а не наружи», — пробасил Поп, опять обиженным тоном. «В церкви-то всех напугаешь…Ходишь в церковь-то?» — продолжил Иванцев. «Хожу, если душа просит есть. Ходить в храм – не главное. В церквах – кадило да кропило, такие же чиновники, как и везде, только числятся от Бога», — ответил Поп, показав, что он не так уж и прост, как могло показаться. «А как же Нагорная проповедь: не убий, не укради. Или думаешь: раз крестик золотой на шею повесил, то и умилостивил Бога?» — разглядел Иванцев. «Да что вы всё – Бог! Бог! Мы – сволочи, а Бог ни при чем», — огрызнулся Алексеев. Иванцеву он отвечал злее всех, а вопросы Сычева будто пропускал мимо ушей: «Не знаю», «Не слышал», «Этого тем более не знаю», но достал его вопросами все-таки Сычев: «Ну, хорошо, не знаешь. Тогда скажи, кто бы это мог сделать?» Поп вдруг встал, рявкнул Сычеву: «Я, может быть, и Поп, но не попка» — и … пошел к двери. Милиционеры растерянно переглянулись, а Малышев, быстро оценив обстановку, только громко сказал Попу в спину: «Алексеев, возьми пропуск на выход, а то ведь не выпустят». Поп с недовольным видом вернулся, взял листочек, и опять пошел к двери, однако у двери обернулся и внятно сказал: «Отморозков ищите», после чего вышел.
 «Он всё прекрасно знает, и кто сделал, знает, и по грибы не с бухты-барахты сорвался, но он только так может подсказать, и такими словами он не бросается», — подумал Сычев.

 Глава 28.

 Второй аспект расследуемого преступления напомнил о себе во время общения с Якимовым. Сычев кожей почувствовал, что убийства на шоссе – верхушка айсберга, и за этим разбоем разматывается такой клубок вселенских корыстных интересов, что Вадим впервые слегка смалодушничал: а справится ли он с поручением, не пора ли ему просить существенную помощь. Но эти опасения возникли у него после разговора с Якимовым, разговора, который сначала предстал в виде бесплатного спектакля. Планировалось, что на встречу с нижегородцами Якимов явится по личной просьбе Малышева, чтобы ответить горьковчанам наедине без протокола на ряд вопросов, связанных с взаимоотношениями убитого бизнесмена Николаева с чебокссарской фирмой "Диалог-Ч". Участия в беседе самих кураторов – Малышева или Иванцова, тем более Жарова, или их сотрудников – не предполагалось. Якимова долго не могли нигде застать, пока наконец под вечер не нашли его в казино «Эгер», где и передали просьбу-приглашение от Вениамина Николаевича. Однако Якимов наотрез отказался от встречи. Сообщили об этом Малышеву. Вениамин Николаевич рассвирепел и велел доставить ослушника силой. Но пока искали самого Малышева, пока собирались выполнить его приказ, Якимов, переговорив с кем-то по телефону, передумал и приехал на разговор сам.
 
 Теперь уже не успокоился разгневанный Малышев.Едва успели Бабушкин и Сычев познакомиться с Якимовым, как вошел, сверкая глазами из-под кустистых бровей, сам Вениамин Николаевич, выпаливший с порога: "Ты что, майор, выкобениваешься? С тобой по-хорошему, а ты морду гнешь! Мы можем и по-другому...". — "А ты мною не командуй! Я у вас больше не служу...", — парировал Якимов. И началась перепалка, нижегородцы только рты пораскрывали. Двое мужчин стояли друг против друга, лоб против лба, и переругивались, будто приноравливаясь, как ловчее начать бодаться. "Ты думаешь, нашел высоких покровителей и стал недосягаемым? Ошибаешься! Еще как скрутим! И не за экономические преступления, а за уголовные. Думаешь, мы не знаем, что это вы с Суходоловым – утопили Ученого, а не он сам утонул. Мешал вам этот вор в законе. Обуздывал ваше сверхнахальство. Да куда там! Нам никакие законы не писаны! Мы свой, новый мир построим!" — буквально орал Малышев. "Да? К чему тогда этот балаган? Выписывайте ордер на арест, предъявляйте обвинение. Мои ответы только в присутствии адвокатов", — повысил голос и Якимов. "Ишь ты! Адвоката ему! Начитался статей, насмотрелся телевизор! Сам-то, вспомни, как работал, сколько раз мы покрывали тебя. Что-то ты тогда об адвокатах не вспоминал...", - не унимался Малышев. Бабушкин на первых порах внимал эту сцену так,будто волшебным образом произошла метаморфоза, и он видел двух мальчишек, которые сцепились перед дракой, пока на словах доказывая, кто сильнее кого. В глубине его памяти даже всплыл эпизод из далекого детства, как насупившийся председатель пионерской дружины наступает на неформального лидера, числившегося в пионерах, но не носившего красного галстука. Сычев сначала тоже воспринял происходящее только как зрелище. Он наблюдал, как лощеный высокий красивый мужчина, каким предстал Якимов, на глазах сделался некрасивым, с залысинами, со слишком длинным носом, человеком, потерявшим самообладание.
 
       Не видя конца перебранки, Бабушкин многозначительно кашлянул в тот момент, когда в ответ на угрозы Малышева – Якимов тоже уже орал: "Давай, давай! Ты только учти, после необоснованного задержания я по суду лично с тебя спрошу всю упущенную экономическую выгоду. Без штанов оставлю!" Обернувшись на покашливание, Вениамин Николаевич посмотрел на Бабушкина оторопелым взглядом и, как бы одумавшись, коротко и жестко произнес: "Посмотрим!", и – исчез из комнаты так же стремительно, как и появился.
 
          Повисла тишина. Бабушкин и Сычев чувствовали себя неловко еще и потому, что предупредили Лунева, что допрос Якимова будет вести он, а Лунев как ушел утром, так и пропал, но и винить Лешу было нельзя, потому что не было заранее известно, когда состоится этот "допрос" Якимова. Наконец Сычев миролюбиво сказал: "Да вы не нервничайте. Поймите, мы же должны были с вами увидеться. Есть сведения, что у убитого Николаева большой долг перед вашей фирмой. Вы же знаете, каким образом сейчас норовят долги возвращать? Мы же не могли пройти мимо этого вопроса. Нас бы по головке не погладили, если бы мы его не прояснили. Вы когда последний раз видели Николаева?"
 Хотя чувствовалось, что Якимов весь еще кипит, ответил он манерно спокойно: "Если ваш ищейка хоть краем глаза видел баланс нашей фирмы, то он сам вам скажет, если еще не сказал, что николаевские долги – капля в море, тьфу! – и растереть, а не руки в крови пачкать... И вообще давайте перестанем ломать комедию. Вы прекрасно знаете, что его не из-за долгов убили. И нечего тут фланговые маневры затевать. Я пришел к вам с деловым предложением... Вам надо преступников найти? Вам надо закрыть дело? Будут вам преступники, живые или мертвые, со всеми доказательствами. И о деле вы успешно прорапортуете, и звездочка на погоны упадет. Но делитесь с нами всей добываемой информацией, а мы в долгу не останемся...".
 
         Нижегородцы не ожидали такого поворота в разговоре. С Бабушкиным еще никогда, ни разу в жизни, никто не разговаривал так во время допроса. И он сам удивился себе, когда вместо инстинктивного порыва заорать, как Малышев, и поставить на место наглеца, он вдруг тихо подумал: Пора на пенсию. Это новая сила, новые правила игры – они не по мне... У Сычева был испуганный вид. Но такой вид его был обманчив. Сослуживцы знали, что если Вадим стоит как пыльным мешком ударенный, то это значит, что он лихорадочно думает, прокручивая в голове вариант за вариантом. И действительно, Сычев пытался быстро привязать всё, что сейчас происходит, к раскрытию преступления, и не находил логического ответа на вопрос, как это использовать. В отличие от Бабушкина он наоборот, прежде чем сформировалось словесное решение, чисто инстинктивно пошел на хитрость: "Ну что ж! По-деловому так по-деловому. Мы вам информацию, а вы – нам. Где сейчас Должок, то бишь Величкин Валериан?"
 "Я бы сам хотел его поиметь и сказать пару ласковых", — ехидно ответил Якимов и, встав, добавил: "Вы, уважаемые, подумайте над нашим предложением – на зарплату сейчас не проживешь. Я полагаю, это не последняя наша встреча. Я к вашим услугам", — и он протянул одному Бабушкину, видимо считая его за главного, визитную карточку. "А сейчас вы извините меня – меня ждут, я уже опаздываю. Разрешите раскланяться ...". Бабушкин и Сычев не стали его удерживать, попрощались за руку, и, оставшись одни, выразительно посмотрели друг на друга.
 
   "Ну и фрукт!" — подивился Бабушкин вслух. "Да! Тот ли еще ухарь!" — поддакнул Сычев. Они подошли к окну, откуда можно было в сгущающихся сумерках еще хорошо разглядеть, как Якимов подошел к своей машине с шофером и сел в неё. "На мерине выруливает", — наблюдал Борис Андреевич, опершись на подоконник и высматривая, как мерседес, тронувшись, осторожно объезжал машины рядом, медленно вращая звездочки белых лопастей у колес, которые слились в мелькание перебираемых спиц, когда, набирая обороты, иномарка рванула по улице. "Заедем к Энверу", — приказал Якимов шоферу, но этого нижегородцам у окна не было слышно, а если бы они всё-таки расслышали, то это имя им бы ничего
поначалу не сказало, хотя многим в республике достаточно было услышать имя одного из своих руководителей, чтобы знать о ком идет речь .
 
            "Я так понял – это пострадавшая сторона: им везли золото, которое грабанули у Лысова", — сказал Сычев. "Ты мои мысли читаешь", — подтвердил Бабушкин. "Так! — отвернулся Вадим от окна и хлопнул ладонями, — Лунев пусть всё бросает и займется Якимовым. Что-то там Малышев говорил о скупке недвижимости для москвичей. Надо узнать всё-всё, все его связи, все его интересы, кто его люди, кто над ним... А где Леша-то у нас?" — "Ты меня спрашиваешь? Сам же его послал в гостиницу, — ответил Борис Андреевич, — Где его черти носят весь день? А придет, моргнет пару раз глазами – и как с гуся вода...".

 Глава 29.

      «Тебя где носило? Ночь на дворе!» — накинулся Сычев на Лунева, когда тот появился в комнате, где проживали нижегородцы, и где они уже «ужинали», не дождавшись четвертого. «Гм, интересно! А вы что думали? Вам припасли что ли счета за гостиницу?» — огрызнулся Леша и, оправдываясь, начал рассказывать: «У меня в ЧУВАШИИ хорошая знакомая работала, я к ней и подался. Прихожу – а она в отпуске, мне говорят. Чего, думаю, делать? Тут перед кем-то пресмыкаться? Я решил к ней домой сначала сходить. Думаю, через неё все-таки легче. Куда идти – знаю. Пришел. Тук-тук. Открывает. Батюшки! А у неё живот – до меня достает, — Леша показал руками сферу перед своим животом, — Оказывается, она в декретном отпуске! Я не успел заикнуться, она уже заявила: Леша, ты больше ко мне не ходи, я замуж вышла... Думаю, ну вышла и вышла, бог с тобой! Но не будешь сразу же о деле. Надо с подходцем. Я, говорю, поздравляю тебя, желаю счастья, благополучно тебе разрешиться, мальчика или девочку – кого хочешь, и так далее. Плиточку шоколадки. Ну, в общем, подлаживаюсь к ситуации. Смотрю, мужа дома нет. Я продолжаю там всякие смехуечки, прибаутки. Ну, смотрю, дело на лад идет. Потом ведь всё надо вовремя и к слову, говорю – так и так, нам бы оформить проживание в гостинице на четверых. Хорошо, говорит, нет проблем, я сейчас позвоню. Звонит. Всё в порядке, говорит. Иди к Тане, помощнику администратора, она всё сделает. Спасибо, говорю. Чмокнул её в щечку, Спросил, кто муж. Военный, говорит. Сейчас он на ученьях, с неделю его не будет. Вот как хочешь понимай! Думаю, сделаю дело, а там видно будет. Пошел в гостиницу, там промудохался часа два. Но всё в порядке! Вот. Осталось числа убытия поставить – ведь я не знаю, когда нам отсюда…». — «Ну и что? Когда это было? Ты посмотри на часы – сколько сейчас времени…», — проворчал Борис Андреевич, рассматривая квиточки. «Так ведь, ребята, не последний же раз! Зачем мосты сжигать? Отблагодарить надо? Надо. Да и можно сказать – пригласила. Я купил духи покрасивее среди тех, что подешевле. И с пуком цветочков опять к ней. Смотрю, она уже и приоделась, значит, ждала. Вот и просидел у неё весь вечер, можно сказать…». — «Да чего там столько времени сидеть, лясы точить?» – не понимал Сычев. «Как чего? Я же её напоследок, легонько так, осторожненько пропустил», — объяснил Леша, показав опять руками, примерно как это было, будто что-то держал косо. Все дружно грохнули хохотом. Мир в компании был восстановлен. Всё напряжение, накопившееся за день, растворилось. Жизнь опять была хороша.
 
      Подвинули столик, поставив его между кроватями, на которые расселись. Лунев стал доставать свои колбасу, сыр, бутылку, и чтобы отвлечь наконец внимание от себя, прицепился к Земляникину: «А ты чего руки не моешь? Где ты их так извазюкал?»! — «Да в машине копались. Я их после этого уж раза три с мылом мыл», — засмущался Миша. «А чего ты полез? Стоял бы руки в боки. Малышев же всё обещал», — сказал Бабушкин. «Да неудобно – стоять и ничего не делать. Да ладно, машину лучше буду знать», — объяснил Миша, вылезая из-за стола, чтобы сходить в санитарную комнату еще раз помыть руки, на которые он тихонько плеснул водки. «Толковый парень!» — похвалил Вадим Мишу в его отсутствие. «Вот только мы его быстро испортим, — каркнул Леша, разлив бутылку и подставляя её к батарее пустых у платяного шкафа, — А чего? У нас не убирают что ли? Бутылки копятся». — «Что это! Убирается каждое утро. Но не смеет забрать – думает, мы сами сдавать будем. Надо ей сказать, чтобы забрала…», — дал свое объяснение Вадим, имея в виду уборщицу.
 Угомонились за полночь. Уснули богатырским сном. Но Вадим вдруг проснулся. Снилась какая-то дребедень, будто он с другом находится на острове у Северного полюса, откуда видно материковый берег России, который медленно плыл в сторону. «Это ведь Земля вращается!» — удивился Вадим и хотел сказать об этом другу, но тот куда-то пропал, а внутри себя Вадим ощутил чувство опасности. И действительно, остров под ногами стал погружаться, а Вадим не знал, как ему спастись, – и тут он проснулся. И правда, голова немного кружилась, и дышать было трудно, будто не хватало воздуху. В комнате было душно, пахло сероводородом. Вадим приподнял голову и осмотрел спящих, словно хотел угадать, кто это подпустил испорченный воздух. Он встал, пошире открыл форточку, снова лег, и уснул, но опять скоро проснулся. Вновь кругом было сонное царство, не спал один он. Крепкий сон не шел. Промучившись всю оставшуюся ночь, под утро он уже лежал с широко открытыми глазами, не стараясь даже уснуть, перебирая половинчатые мысли, и вдруг решил: пойду-ка я прогуляюсь, проветрюсь, и спокойно, в одиночестве, на ходу всё обдумаю и составлю план действий.
 
     На улице кой-какой народ уже тянулся на работу. У угла дома к мусорному контейнеру поспешали два человека. «Кто первый пришел, тот и первый», — сказал опередивший второму и начал копаться внутри бака, разгребая содержимое голыми руками. «Всё как у нас», — подумал Вадим и пошел дальше куда глаза глядят, надеясь, что ходьба приведет мысли в порядок.
 Долго он шел, не способный сосредоточиться, додумать хоть одну тему, чтобы она не перебивалась другой, третьей, и четвертой, и вновь возвращаясь к первой, — пока ноги не привели его на маленькую, но красивую Набережную. Здесь наконец он нашел то, что искал.
 
    Он сел на скамейку, закурил и вперил взгляд в воду залива. Рядом никого не было, если не считать что недалеко, но не доходя до него, шагал туда-сюда парализованный мужчина с правым плечом под углом вперед, переставлявший неживую правую же ногу, весь похожий на складного человека из двух створок, которые при каждом усилии грозили захлопнуться, как обложки прочитанной книги жизни. Но Вадим витал уже далеко отсюда.
 
     Он на самом деле размышлял, потому что не пережевывал старые мысли, а рождал новые догадки. «Вот за спиной просыпается город. Люди начинают новый день. Каждый занят своими делами. Всё идет как обычно. Всё тихо и мирно. И те двое – среди них», — только подумал Вадим, как вдруг задал себе вопрос: «А почему двое?» Как они туда попали? Ведь они ждали на обусловленном месте. Шашлычник говорит, что Николаев подъехал со стороны Нижнего. Он мог довести дотуда и высадить покупателей, потом поехать навстречу продавцам и привести их к месту встречи. Возможно, но уж больно много времени это занимает. А скорее они самостоятельно приехали, а следов третьей машины не видно,- значит, ей на шоссе стоять, у всех на виду, а тут тебе и выстрелы и случайные свидетели. Возможно, но маловероятно. Но что же было потом, если все-таки их Николаев привез? Почему они на угнанной машине доехали лишь до Воротынцева? Испугались на ней ехать дальше и далеко – остановят. Разумно. Но тогда они в Воротынцеве сели на автобус или попутный транспорт. Попов говорит, что в это время на воротынской остановке никого похожего не видели, а они машину бросили в одном месте, остановка – в другом месте, там плюхать большое расстояние – кто-нибудь да видел бы. А Попову верить можно. Значит, сели на попутку. А почему на попутку? А если их ждали?! А если у них была своя машина, на ней они доехали до места встречи, а потом эта машина их ждала у Воротынцева. Значит, было трое! Надо искать не двоих, а троих!… Вадим даже встал со скамейки, заходил вокруг неё, закурил следующую сигарету.
 
  То, что он надумал, ни на какие новые факты не опиралось. Была гипотеза как гипотеза, но картина в воображении нарисовалась так явственно, что он дальше стал в своих рассуждениях уже исходить из неё: этим троим надо было всё заранее спланировать, заранее добыв информацию, вооружившись, заманив, хладнокровно оставить три трупа и исчезнуть. Что же это за «отморозки», как говорит Поп? Тут чувствуется опытная и решительная рука. Или имеется в виду, что они поперли против «своих» – вор у вора дубинку украл. Но тогда опытность совмещается с волчьей натурой. Кто-то отчаянный, жесткий, сильный, наплевавший на воровские законы, на все готовый. Среди троих был лидер. Обязательно! Есть ли такой в их списке? И тогда причем здесь Должок? А вдруг по-другому? Если правда, что – новые отморозки? Молодой дурак, науськанный кукловодом, который организовал, а сам в сторонке. Третьим – в машине, поджидая добычу. Точно! У Воротынцева в машине их Должок поджидал. Где его машина была 25-го? Где он сам был 25-го? Вот что надо выяснить в первую очередь. И кого он вовлек из своих.
 
   Вадим уже давно оставил скамейку, и ходил по набережной туда-сюда на месте инвалида, который отгулял и ушел. У Сычева кончились сигареты, он посматривал по дороге – не попадется ли полновесный бычок, чтобы его поднять. Усмехнулся про себя мысли: «Может быть, тот, кого я ловлю, шел здесь недавно, курил и бросил окурок, а я его сейчас подниму. И не будем знать, ни он, ни я, что мы уже соприкоснулись».
 
       С тротуара вдоль домов Набережной, перейдя мостовую, явно к Сычеву направлялся молоденький милиционер, еще в летней форме, в синей рубашке, в брюках с оттопыренными карманами. «Неудачная форма. Некуда ничего положить, всё суют в карманы брюк», — думал Вадим, наблюдая за милиционером, не понимая, чем он привлек его внимание. «Вы не Сычев из Нижнего?» — без обиняков спросил милиционер. «Да!» — подтвердил Вадим. «Вас просят срочно прибыть в Управление», — доложил милиционер. «А как вы меня нашли?» — с удивлением спросил Сычев. «А Вас так описали, что я Вас сразу узнал», — улыбнулся милиционер, чем-то Вадиму напомнивший Земляникина. «А что стряслось?» — попытался выяснить Сычев. «Не знаю. Не сказали. Только сказали, если Вы окажетесь в поле нашего зрения, подвести Вас до Управления. Но у нас в отделении все машины разъехались, а тут вон за углом троллейбус – он быстро довезет…» — «Ну спасибо! Молодец!» — похвалил Сычев собеседника и зашагал в нужном направлении без всякого ускорения: наверное, начальство из Нижнего трезвонит, надо еще придумать, что им говорить.
 
  Небо, до этого сплошь серое, вдруг просветлело и выпустило погулять солнышко. Предметы и люди отбросили слабые тени. На улицах стало веселее. Шли умиленные прохожие, чему-то улыбаясь. Войдя в троллейбус, Вадим остался около дверей, чтобы можно было выглядывать нужную остановку и не проехать её. Он явно мешал входящим и выходящим, но его никто не шпынял. Казалось, на чебокссарцев в этот день снизошла завидная доброжелательность. Что-то этого он раньше не замечал. И тут за его спиной раздался отчаянный крик: «Мама! У меня бант слетел!» Обернувшись, Вадим увидел, как молодая мама с букетом цветов в руке, другой рукой собирала бант с головы нарядной девочки и успокаивала её: «Не кричи. Около школы я тебе его завяжу. Нам выходить». Когда они вышли, Вадим увидел, что в одном направлении идут еще другие важные малыши, разодетые к школьному причастию, в сопровождении взрослых с букетами. «Сегодня же первое сентября!» — вспомнил Сычев, а троллейбус тут же миновал и саму школу, около которой плескался праздничный галдеж. Вадим расстроился: у меня же самого у дочки начинается учебный год, а я не удосужился позвонить домой. Не поздравил её. Не напутствовал! На уме одна работа у дурака!» И солнышко померкло у Вадима раньше, чем оно скрылось за пеленой неба, опять серого как жизнь.
                Глава 30.

        В Управлении хватились Сычева и стали его искать после того, как туда рано утром поступило сообщение, что по московской дороге к Чебокссарам приближается легковая машина ГАЗ 29-02 с чувашским номерным знаком А729АВ, зарегистрированным 9 апреля 1994 года на имя Величкина Валериана Григорьевича. Выходило, что показания жены хозяина машины о том, что муж уехал в Москву, и её зафиксированные ответы по домашнему телефону на звонки к мужу, что его нет, он в отъезде, – оборачивались правдой. Оставалось выяснить, кто с ним в машине, потому что в салоне автомобиля находилось всего три человека. Было дано указание – на следующем посту ГАИ остановить волгу под каким-нибудь предлогом, установить, желательно по документам, личности пассажиров и продержать их, пока впереди не будет готова взять след оперативная машина из Управления, уже выехавшая навстречу.

       Когда же Сычев появился в Управлении, и ему уже успели передать радостную весть, что нашелся Должок, неожиданно всё перевернулось. В машине Величкина самого Величкина не оказалось, по его доверенности автомобилем управлял некто Николай Покровский, а с ним были еще два чебокссарских жителя. Унывать было некогда, счет времени шел на минуты, стали рядить, что делать дальше. Версия
о том, что Должок, находясь вне Чебокссар, послал сюда разведку, не отвергалась, но всё-таки склонились к тому, что он здесь, в городе, и будет встречать машину. Доверенность на машину была местная и свежая. И хотя Бабушкин уверял, что у Величкина хватит ума предусмотреть её в случае своего отъезда, большинство склонилось к более простому: спрятавшись сам, Должок «спрятал» и машину, одолжив её Покровскому для междугороднего рейса, может быть, даже не за спасибо, но спорить было не о чем, потому что в обоих вариантах порядок последующих мероприятий был одинаков и принят единодушно: не хватать пассажиров, а «вести» их весь день, а понадобится, то и на следующий день. Чутье подсказывало, что если Должок причастен к преступлению, то и эти трое новых фигурантов, зачем-то торопившихся в машине Должка вернуться в Чебокссары так, что ехали даже ночью, на сегодняшний день – наиболее активные участники событий. Но экипаж состоял из неизвестных людей, и прежде чем их задерживать, надо было срочно собрать компромат на каждого из них. 

       Многое зависело от того, как будут дальше развиваться события, но сложа руки не сидели. Работа шла «обратная»: обычно всплывала кличка и физические данные, потом устанавливались настоящие имя и фамилия, потом выясняли место жительства и место работы, если таковая имелась. Сейчас, наоборот, по паспортным данным выходили на причастность к криминальным группировкам, на наличие клички, на судимость, если она была, и так далее. Между дела Сычев мучился в противоречии. Он отлично понимал, что близившийся долгожданный арест Должка, в сущности, еще ничего не решает, бодяга только еще начинается – пойдут бесполезные допросы, прищучить нечем, заберут они Величкина с собой в Нижний, там продолжиться его обработка, а хотелось надеяться на чудо, будто бы  уже первый же допрос даст ощутимые результаты. Бабушкин думал примерно так же, с той лишь разницей, что понимал – долгая работа с Величкиным ничего ему лично уже не даст, это дело РУОП, а вот если бы он расколол Должка сразу, то успех можно было бы приписать себе, поставить галочку выполнения задания по своему ведомству. Эта схожесть устремлений  Сычева и Бабукшкина родила у них экзотический план – попробовать сломать Должка еще до первого допроса. Пошептавшись, они изложили этот план Малышеву: как только Должок появится на виду, взять его внезапно, без всяких объяснений, надеть наручники, запихать в машину, там завязать ему глаза, чтоб зги не видел, после чего повозить по городу не меньше часа. Потом где-нибудь на пустыре или за городом, не снимая наручников, не снимая повязки с глаз, ничего не объясняя – пересадить в другую машину, к другим сопровождающим, и еще повозить часок. Потом привезти в Управление, но, опять не снимая повязки, провести его в здание с черного хода, чтобы он даже лестниц не узнал, чтобы он никого не видел и никого не слышал, и ввести его в зашторенную комнату, чтоб он представления не имел, где он находится, и только здесь снять повязку, где он увидит лишь Бабушкина и Сычева. Это давало, по их мнению, хоть какие-то шансы дезориентировать Величкина, ослабить его сообразиловку перед словесной дуэлью. Малышев уныло выслушал план, прикидывая в уме сколько ему еще нужно машин, бензина, людей, но согласился.

       Тем временем одного пассажира с волги потеряли. Он вылез из вдруг остановившейся машины, сделал ручкой, перешел дорогу и пошел в поселок из частных домов по левую сторону шоссе. Ни остановиться, ни послать за ним оперативника, не привлекая внимания, не было никакой возможности. По рации успокоили: “Бог с ним! Он назвал себя гаишникам, сказал, что живет на улице Нижегородской – совпадает. Никуда не денется. Следуйте незаметно за волгой. Мы сейчас вам смену пошлем”.

       Волга, больше не останавливаясь, в Чебокссарах прямиком прикатила на одну известную платную стоянку и между двухэтажной будкой и огромным призывным рекламным щитом въехала через распахнутые ворота на территорию площадки, встав посередине. Слева простиралось асфальтированное плато, где аккуратными рядами были уставлены автомобили разных марок, а справа были еще закрытые большие гаражные двери, за которыми тянулось низкое каменное здание без окон, с огромной вывеской по карнизу: «Автосервис». Заезжать вслед за ними даже под надежным предлогом, но со всеми своими причиндалами внутри салона, было бы безумием, и оперативники (уже со второй машины) медленно проехали мимо, успев увидеть, что двое вышли из волги и вошли в автомастерскую через маленькую дверку в большой двери. Оперативники завернули за ближайший угол, один из них пошел в автомастерскую «купить свечу зажигания». Вернувшись, рассказал: “Они к хозяину прошли, но беседовать вышли во двор. Я на обратном пути мимо них проходил – замолчали. Секреты, блин!” — “А кто тут хозяин-то?” — спросил оперативник, сидевший за рулем. “Не знаете? Я знаю. Саша Горячев.  И стоянка его, и автосервис его. Бизнесмен, блин! Прибрали к рукам – и весь бизнес…”, — злился оперативник, покручивая в пальцах свечу. “Саша Горячев… Саша Горячев… Чего-то знакомое…, — вспоминал оперативник за рулем, — У него кликуха-то есть?” — “Откликается он или нет, не знаю, но все его так и зовут: Автосервис”, — ответил сведущий оперативник и послал напарника, сидевшего рядом с ним на заднем сидении: “Повертись на углу. Вроде бы никуда не спешат теперь. Но чем черт не шутит…”. — “Автосервис… Саша Горячев…, — все еще вспоминал оперативник за рулем, — А!… У него же автомастерская была в другом месте! Вспомнил… Мы еще там накрыли – они разбирали ворованные машины… Как же он отбоярился?” Помолчав, он еще вспомнил: “А! У него еще брат есть, обломон… Костяной – кличка. Горячев, звать не помню как. Константин раз Костяной.У-у! Первобытный человек, неандерталец. Ноздри, как две пещеры. Он у нас всё время идёт как – паразитический образ жизни. Помнишь?” Но собеседник молчал, всматриваясь через переднее стекло вдоль улицы, и даже отстранил голову оперативника, сидевшего перед ним и вертевшего трубку с рации. “Ну как же? Неужели не помнишь? Его еще судили за заражение сифилисом. Знал, что болеет, а заразил, — напоминал оперативник за рулем, — Не лечился, убежал из больницы... Тоже лишь штрафом отделался. Ловишь-ловишь их, а их выпускают… Ты  чего увидел?” —  “Блин! ОН!… Живо вызывай дежурку!” — ткнул смотревший пальцами в спину оперативника перед собой. “Кто?” —  встрепенулся оперативник за рулем и тоже устремил взгляд туда, куда смотрел собеседник, а тот торопил: “Давайте быстрее! Не видите что ли? Вон хромает с горки…”. —  «Ё-п-р-с-т! Должок!… Сюда двигает”, — увидел и второй.

       Из дежурной части спросили, где они точно находятся, и предупредили, что им, известившим, брать, только если Величкин поравняется с ними. “Успеем без вас… А вы продолжайте – за волгой. Сами решайте – кто за кем. Они еще там долго проторчат – будут ждать да не дождутся…”.

       И тут же оперативники увидели, как по их улице с односторонним движением против этого движения, благо встречных машин не было, мчится легковой автомобиль, который, замедлив ход, проехал после этого еще немного и встал около идущего Величкина. Из машины выскочили три человека, скрутили пешехода, наклонили его к капоту машины, пинками раздвинули ноги задержанного, быстро обыскали его, похлопав и пошарив руками вдоль тела. Заломив руки назад у арестованного, надели и заперли наручники, после чего затолкали того внутрь машины. Больше минуты машина стояла неподвижно, и не было видно, что там происходит внутри. Был виден лишь шофер, смотревший через плечо назад. Потом шофер выпрямился, огляделся и опять обернулся назад, а машина вдруг рванула задним ходом в том направлении, откуда примчалась. На первом же перекрестке она развернулась и скрылась за углом.       
               
                Глава 31.

 Сычев в ожидании доставки Должка торопился ознакомиться со свежей сводной справкой, суммировавшей агентурные сведения по Чебокссарам за последние дни, которую Вадиму вручил Рудольф Георгиевич Иванцев. Новые данные были отфильтрованы, сгруппированы и обобщены, но даже в таком виде представляли из себя противоречивую мешанину, которая наводила на мысль, что осведомители ничего толком не знают, пользуются лишь слухами и подменяют факты вымыслом. Ясно было одно, что уголовный мир знает о преступлении около Лысова, восхищен тем, что там был снят солидный куш, но о том, что он из себя представлял, рассказывались уже небылицы. Лишь в одном агентурном сообщении говорилось о золоте, да и то понаслышке. Зато живо обсуждалась тема, будто трофеи взяты не у фраеров, а ограблен транспорт общака, и что поэтому никто не берет на себя «дело», предпочитая помалкивать или открещиваться. Но без предположений не обходилось, и это было самым интересным для Сычева, потому что и у блатных и у милиционеров, оказывается, мысли работали в унисон. Некто уверенно сообщал, что ограбление организовано Должком, но поскольку брать общак западло, сам он участия не принимал, а навел отмороженных гастролеров с Севера, которые однако кинули его, уволокли всё с собой, и теперь наколотый Должок локти кусает: и запачкался и ничего не получил. Еще один агент тоже сообщал, что преступление организовано Должком, а выполнено его людьми, кого он посвятил после строгого отбора в строжайшей тайне, и что добычу они разделили поровну, но Должок наказал год не высовываться, пока всё быльем не порастет. Были сообщения, которые Должка не упоминали. Например, один агент в Тракторостроительной группировке сообщал о базаре, который он подслушал: будто в местный банк везли крупную партию махры, но охранники в дороге позарились, потом переругались, и один замочил всех остальных, забрал всю посылку себе и скрылся. Не фигурировал Должок как организатор и в одном очень интересном сообщении, которое Иванцев не пропустил, а Сычев тем более. Один агент, который имел зуб на Должка и обычно загружал его, на этот раз изложил любопытный разговор со своим знакомым по фамилии Пивоваров, из которого косвенно следовало, что Должок мог быть ни при чем. Еще неделю назад, с пятницы на субботу в два часа ночи, этот Пивоваров, пьяный в жопу, искал приключений на Эгерском бульваре, где как раз и живет агент. Пивоваров разыскивал знакомую девчонку, но заблудился и не мог вспомнить, где она живет, поэтому ходил из подъезда в подъезд, поднимался на последний этаж и трезвонил в самую правую дверь, устраивая ночной переполох. Этот агент и встретил Пивоварова во время одного из переходов из подъезда в подъезд и увел его проходным двором на соседнюю улицу, потому что по бульвару к дому уже приближалась тихим ходом милицейская машина, вызванная одним напуганным жильцом по телефону. Прежде чем агент расстался с Пивоваровым, тот успел похвастать, что он пробирается из ресторана, где знакомые ребята обмывали удачное дело, и зелень так и порхала из кармана. «А что за дело? Купили-продали?» — поинтересовался агент. «Купили-продали… Вот те ***! Дело с большой буквы! На всю жизнь ребята себя обеспечили…», — гордо заявил Пивоваров. «Должок что ли поил?» — высказал догадку агент, ранее видевший Пивоварова в окружении Должка. «Фи! Должок! Должка там и духу не было. Должок и в подметки этим не годится», — опроверг Пивоваров, но на вопрос «А кто же это тогда?» — вдруг сделался агрессивным и полез на агента грудью: «А тебе-то чего? Кто, кто. Дед Пыхто – вот кто. Чего нос суешь? Легавым хочешь заложить?» Агент уж был и не рад, что сунулся, но тут Пивоваров бросился под проезжую машину. Та остановилась, а водитель, увидев, что отвезти просится один, а не двое, и что парень, хоть и пьян, но выглядит прилично: в дорогом костюме, в белой сорочке, увенчанной бабочкой, с болтающимся кашне на шее, и что пассажир будет платежеспособный, потому что выгреб из кармана смятые ассигнации в попытке произвести предоплату, – увез Пивоварова, крикнув напоследок агенту: «Запомни – он ко мне садится без верхней одежды!» Это было неделю назад, но «шкурка» поступила лишь позавчера, и кто такой Пивоваров, милиция еще только выясняла. Сычев, прочитав сводку, в свою записную книжку, головоломную более чем обзорная справка, в первый же попавшийся пробел записал только: «1. Ссора охранников. 2. Пивоваров.», и захлопнул блокнот, больше полагаясь на свою память, чем на эту запись.

     Когда Должка привезли, один оперативник зашел к Бабушкину с Сычевым и доложил: «Доставили!» Передавая пакет Сычеву, оперативник перечислил: «Оружия и наркоты нет… Документы и немецкие марки…Сигареты, зажигалка… Часы, ключи, носовой платок …». — «Всё цело?» — строго спросил Сычев. «Обижаете», — ответил оперативник, улыбаясь, и спохватился: «Да! Еще записная книжка… Я её отдельно положил. Уж больно она растрепанная. Боялся – рассыплется…», — и он достал из своего кармана ветхие листочки, вложенные в корочку. «А как себя вел? Что говорит?» — спросил Вадим. «Ни слова не произнес. Даже не пикнул. Всю дорогу молчит. Даже ездить было скучно, нам ведь тоже вы запретили переговариваться. Хоть бы чего-нибудь спросил…Только, когда пересаживали к нам в машину, дрожал мелко…», — ответил оперативник. «Ну ладно! Ведите…», — сказал Сычев и обернулся к Бабушкину: «Ну, господи благослови!». Бабушкин только крякнул и, уже приняв строгий вид, сел поудобнее на стуле.
 
     Любой допрос – это далеко не одни вопросы и ответы, которые остаются после дознания на листах протоколов. Еще неизвестно, что больше сообщает следователю: смысл слов, которые он слышит в ответ, или интонации-модуляции голоса отвечающего, или его, следователя, собственные глаза, которые замечают все изменения в лице визави, в его телодвижениях, и это не считая еще микроволнового обмена между психиками двух людей. Должка ввели в комнату, сняли наручники, подвели к стулу, надавив на плечи, усадили на стул и оставили наедине с Бабушкиным и Сычевым. Вадим подошел к Величкину и развязал ему повязку на глазах. Должок потаращился некоторое время, глянул на Сычева, но уставился на Бабушкина. Величкин некоторое время напряженно смотрел на него, а потом, видать, вспомнив, сразу перевел дух и принялся массировать побелевшие запястья. Ни слова еще не было произнесено, а Сычев уже понял, что думал и чувствовал Величкин сейчас. «Гад! — подумал Вадим, — Надо было привезти его в какой-нибудь подвал, без Бабушкина, а самому представиться каким-нибудь солнцевским, и послушать тогда, что бы он начал рассказывать».
 
      «Ну что, Болгарин, неймется? — зловеще начал Бабушкин, — Никак не утихомиришься? Уж до седых волос дожил, а всё туда же!» Смуглый Величкин дотронулся пальцами до своего посеребренного виска и пожаловался: «С вами поседеешь!… Приемчики у вас обновились». — «Стараемся не отстать от вас. Вы тоже на месте не стоите. Ты, я смотрю, специализацию вот сменил…Никак не пойму! Неужели не надоело по тюрьмам таскаться! Неужели нельзя жить, как все нормальные люди живут? Нет, надо опять лагерную баланду хлебать. Теперь уж до конца дней своих! Ведь уже не выйдешь, не успеешь, сгниешь в тюрьме. И ради чего это?» — с интонациями искреннего недоумения говорил Бабушкин. «А за что меня в тюрьму? — не спросил, а как бы рассуждая, заговорил Величкин, сохраняя внешнее спокойствие, — За горьковские дела я отсидел. Даже если вскрылись новые эпизоды, они за давностью уже не действительны… Я и живу, как вы говорите, нормальной жизнью. Как говорится, завязал давно. Я не знаю, за что вы меня арестовали…Зачем-то в Горький приволокли…». — «Вас не арестовали, а задержали, — вступил в разговор Сычев, — А задержаны вы по применению Статьи первой Указа президента России за номером 1226 от 14 июня сего года. А мотивы задержания заключаются в следующем: вы подозреваетесь в организации и совершении тяжкого преступления. Находясь вне изоляции от общества, вы можете скрыться от предварительного следствия, что, собственно, вы уже и проделали. На свободе у вас остаются и другие способы воспрепятствовать сбору нами доказательств. Преступление, совершенное вами, квалифицируется: 77 статья УКа. Так что подполковник всё правильно вам сказал – это тюрьма, из которой вы уже не выйдете…Но если вы дадите чистосердечные признания и поможите (Вадим надавил на это слово) в раскрытии преступления, то тогда другой коленкор. И следствие и суд учтут это как смягчающее кару обстоятельство…Так что всё очень серьезно! Шутить мы не собираемся. Подполковника вам, я вижу, представлять не нужно, а я – старший оперуполномоченный по особо важным делам Волго-Вятского регионального управления по организованной преступности майор Сычев Вадим Александрович. Так что всё у нас на законных основаниях, и разговор у нас не на лавочке, а всё официально. Вот диктофон включен, вот параллельно магнитофон работает – так что техника не подведет. Протоколы вам дадут и прочитать и подписать. Так что чем больше вы будете говорить неправды, тем будет хуже для вас…». Величкин в ответ смотрел в глаза Вадима своими немигающими карими глазами, и Сычев, произнося слова, одновременно понимал, что до победы над этим человеком им еще далеко, и психологический поединок между ними только еще в начальной стадии.
 
                Глава 32.

  Правило Мирандо, позволяющее не давать показаний против себя, тогда еще не только не утвердилось в юридической практике цивилизованных стран, но еще и не случилось самого прецедента Мирандо в американском правосудии. Тем более в России его еще не могли подхватить даже самые заядлые правозащитники, не говоря уж о том, что это правило перечит самой сути русской души, склонной к покаянию. Так что Бабушкин и Сычев могли задавать Величкину без зазрения совести любые вопросы, и они очень бы удивились, если бы Величкин вдруг ответил бы им что-нибудь наподобие: «Не моё дело доказывать, что я не виновен, а ваше дело доказать мою вину». В этом аспекте интересно собственно то, что Должок на самом деле во всю пользовался этим так называемым «правилом Мирандо», потому что как закоренелый уголовник, прошедший тюремные академии, усвоил сам и учил молодняк, что со следователем можно обсуждать лишь то, что милиции известно досконально и доподлинно, а от тебя самого не должно исходить никакой новой информации, ну буквально никакой: ни одного имени или фамилии, будь то простой сосед или сослуживец, ни одного адреса, будь то хоть адрес тётки или какой-нибудь официальной конторы, ни одного самого рядового нового факта, будь то безобидный разговор с кем-нибудь или дата какого-нибудь нейтрального события. Спросят тебя: "Кто президент США?" - отвечай, что не знаю, чтобы не выдавать Билла Клинтона. Однако такое поведение ни в коем случае не предполагало тупого молчания, что могло выйти боком и привести к большим физическим неприятностям, и поэтому отвечать, говорить, беседовать, делать вид искреннего человека – входило в «правило Мирандо» по Величкину. На это и рассчитывали Бабушкин и Сычев, перед которыми в их практике уже прошли сотни таких величкиных, и уловки которых для Бабушкина и Сычева были как на ладони. Говорящий человек не может не проговориться. Ведь известно, что любой психоаналитик для первого знакомства с пациентом просит того назвать любые десять слов, которые придут на ум, и по ним уже делает первые выводы о проблемах этого пациента. А если еще учесть, что со временем собранность, сообразительность, просто силы допрашиваемого тают после бесконечной карусели допросов, то выудить информацию становится доступным делом даже при допросе опытного преступника. Так что начало допроса и конец допроса – это тоже две большие разницы.
 «Если всё так серьезно, то мне, пожалуй, адвокат нужен…», — предположил Должок, не отводя взгляда с Сычева. «Нет! Вы в данный момент лишь подозреваемый – и пока адвокат вам не положен», — парировал Сычев. Похоже Величкин ответ знал наперед, потому что не успел Вадим закончить фразу, как Должок тут же согласился: «И правильно! На хер я буду деньги на адвоката тратить, если я вины за собой не чувствую… Задавайте вопросы, я буду отвечать». — «А сам ничего не хочешь рассказать? — рыкнул Бабушкин, — Смотри, Величкин, упустишь момент! Учти, если мы тебя припрем к стенке, поздно будет. На всю катушку получишь!» — «Не знаю – о чем вы. Может, я и нарушил какой закон, так в этом смысле невиновных вообще не существует. А по статье 77… Бандитизм! Мне нечего рассказывать…», — тихо спокойно ответил Величкин, смотря на подполковника так же, как он до этого смотрел на майора. «Ну, считай, первая твоя ошибка», — подытожил начало допроса Бабушкин.
 Дальше началась игра, только сыщики играли в кошки-мышки, а Должок откровенно играл под простачка. Все вопросы задавались не по одному разу, а оперативники возвращались к ним и возвращались, пройдя по кругу и наращивая новенький вопрос. И Величкин опять и опять отвечал на вопросы слово в слово, но иногда, избегая тавтологии, несколько иначе, давая возможность допрашивающим придраться к новому обороту речи и тоже видоизменить следующий заезженный круг. Величкина не смущали пустые разговоры, он знал, что для него припасены ловушки и козыри, которые Бабушкин и Сычев не торопятся пустить в ход, а ждут подходящего момента, и единственное, что мучает Должка, – это не усталость, не голод, не малая или большая нужда, хотя допрос длится час за часом и ему не видно конца – а боязнь сказать что-то такое, что будет противоречить припасенным бесспорным доказательствам следователей, после чего хана еще не наступит, но будет уже проигрыш – счет пойдет не в его пользу. Некоторые свои припасенные козыри Величкин тоже не выпаливает сразу, а выжидает минуты сказать их не просто так, а в опровержение.
 «Нам бы всё-таки хотелось услышать от тебя, как ты организовал и осуществил бандитскую вылазку 25 августа на шоссе у Лысова, или скажешь, что ничего не знаешь об этом разбое?» — вдруг возьми да спроси Сычев так. «Раз вы говорите, что было преступление, значит, оно было, — выкручивается Величкин, — но я-то здесь при чем?» А то спросит тот же Сычев: «Во время ограбления убит местный предприниматель Николаев, или тоже заявишь, что слышишь об этом в первый раз от нас?» А Величкин опять воспользуется вопросом и ответит: «Раз вы говорите, что Николаева убили, значит, его убили. Так мало ли кого убивают. Что я за всех отвечаю? Я-то тут при чем?» — «Как ни при чем? Вот здорОво живешь! Вступил в сговор с преступниками, вооружил их, распределили роли, подвез исполнителей на место, дождался их, вместе скрылись – и он ни при чем! Или всё это дядя делал?» — надавит Бабушкин. «Так-то можно что угодно сказать! — возражает Должок, — Вы можете сказать, что я верблюд. А я буду говорить, что я не верблюд. А это и так видно. Спрашивается: зачем мне всё это надо? Организовывать преступление, убивать, скрываться… Мне больше делать нечего? Я, что, с голоду умираю? У меня всё есть. Машина, трехкомнатная квартира, видик, шмотки, то и то… Зачем мне голову подставлять?»
 
      Ушли от этой темы, что Величкину нет нужды заниматься разбоем, но вот через некоторое время Величкин нудным голосом в очередной раз доказывает: «… я сейчас обеспеченный человек – не пойду на такое. Даже если бы звали – не пошел бы…». Сычев тут же хотел спросить, а кто, мол, тебя звал, но Бабушкин успел опередить с вопросом и начать новый круг на старую тему: «А чего это ты, уважаемый Валерий Григорьевич, у нас такой богатый? Не работает, а как сыр в масле катается. Всё-то у него есть! Откуда ты у нас такой состоятельный? Поделись секретом, мы тоже так хотим жить…». — «Ну вы же знаете, какой я работник. Я же инвалид. Кому я нужен? У меня пенсия мизерная, но мне по мелочи хватает – я же не пью, не колюсь. А зарабатывает жена. Она у меня в мебельном магазине работает. Живем экономно. Скопим – купим…», — начинает кое-что рассказывать Должок. «Мы тоже живем экономно, я тоже не колюсь, жена тоже работает. У тебя сын – у меня сын. Траты примерно одинаковые. А что-то у меня не получается скопить на машину, а ты уже три раза их менял…», — усмехается Бабушкин. Величкин, подумав, отвечает: «Я откровенно скажу. Я на машину на машине же и зашибал. Бомбил. Себя не жалел, мотался днями и ночами, откровенно скажу, прилично получалось. А машины покупал не новые, подержанные. Свою продам, добавлю – куплю получше. Опять бомблю…». — «Так ты хочешь сказать, тебя подрядили что ли – отвести на место преступления. Хорошо, мол, заплатим, а ты по глупости согласился, ни о чем не ведая…», — подсказывает Бабушкин. «Да нет, никого я не подвозил. Я не баклан. Если кто так говорит, давайте очные ставки. Экспертизу там, на грунт, еще там на что…», — щупает Величкин. «А что у тебя за машина сейчас?» — спросил Бабушкин.
 
   И опять слова словами, а у Вадима создается впечатление, что вопросы о машине Величкина беспокоят больше, чем обвинения в участии в разбое на шоссе у Лысова. Бабушкин шьет ему преступление с убийствами, а Величкин смотрит ему в глаза, не мигая, и спокойно объясняет в очередной раз: «… Зачем мне это? Я ведь прекрасно знаю, здесь давности не будет. Что ж я и буду как на иголках жить? Каждый день ходил бы и смотрел назад – за мной, не за мной пришли. На хрена мне это надо?» А заговорил Бабушкин о машине, Величкин и глаза опустил, и пальцем ребрышко стола начал ковырять, и слова произносит тише, рассказывая о своей волге. Помигивают огоньки диктофона и магнитофона, но Вадим берет ручку и на листе бумаги пишет для себя: «1. Беспокоят вопросы о машине». Увидев это, Должок впервые, отвечая одному, кидает продолжительный взгляд на другого. Дождавшись, пока подполковник закончит свою ответную тираду о том, что теперь уж у Величкина вместо волги иномарки не будет в местах заключения, Вадим спрашивает Должка: «А где сейчас ваша машина?» Тот, не поднимая глаз, ковыряя дерево, отвечает: «У меня что-то карбюратор глохнет. Нажмешь на газ – и провал… Глохнет. Я её в автосервис отвез, — и вдруг Величкин поднимает глаза, перестает ковырять, смотрит на Сычева, как смотрел, и продолжает, — Я сказал им: ребята, вот вам неделя, но надо так, чтобы я забыл об этой неисправности. Надо будет отладить – ездите на ней, проверяйте сколько хотите, но чтобы я пришел и всё в полном ажуре…». Всё! Придумал защиту с этой стороны, злится Вадим про себя и, вместо приготовленного вопроса: что за люди, которым одолжена машина? — на ходу меняет направление допроса: «А жена говорит, что вы на ней в Москву уехали. Кому верить? И где вы пропадали неделю?» — «Прятался. И награбленное ныкали», — отвечает за Величкина Бабушкин, а Должок неожиданно берет тайм-аут. Взявшись обеими руками за стул и покачавшись, он говорит: «Я есть не прошу. Я пить не прошу. Я курить не прошу. Выдержу. Но сколько же часов можно без толчка?! Под себя я ссать не буду. Я просто замолчу – и всё. А мочевой пузырь лопнет – вас же и обрызгает». Сычев поднялся и пригласил: «Ну ладно. Не плачь. Пошли».
 
    В туалете Величкин не подошел к писсуару, а зашел в кабинку, но дверь за собой не закрыл – знал, что нельзя. Сычев стоял у него за спиной и слушал долгое журчание мочи. «Не меньше литра», — прикинул Вадим. Застегнув ширинку, Величкин направился к раковине, вымыл руки с мылом, вытер их о чистое белое полотенце. «Живут же люди – каждый день руки моют!» — сказал он Сычеву с кислой улыбкой. Вадим не ответил на шутку, промолчал, но вспоминая при этом, что где-то слышал эту смешную фразу. Вернулись.
 "Ну, уж тогда и закурим", — протянул Вадим свою сигарету Величкину. "Я Бонд курю", — ответил Должок, мотнув подбородком вверх. Сычев достал из пакета на столе пачку сигарет, из неё вынул одну сигаретину, осмотрел её и протянул Величкину. «Ну, вы дымите, а я ваш дым глотать не собираюсь», — сказал Бабушкин и ушел. Началась следующая стадия изматывающего допроса со сменой дознавателей: «жесткого» и «мягкого».
 Сычев, затягиваясь, подумал, что интересно бы послушать, что заготовил Должок рассказать о своем местопребывании в последнюю неделю, но фуфло, придуманное Величкиным в туалете, испортится со временем, поэтому лучше отложить эту тему, и Вадим, «забыв» о своем последнем вопросе, задал совсем другой: «А когда вы последний раз видели бизнесмена Николаева, по прозвищу Душа?» Величкин замер. Замер и Сычев, как охотник на тяге.
 Должку очень не хотелось рассказывать о последней встрече с Николаевым, и лихорадочно перебрав в памяти частые встречи с ним, выбрал одну поближе к последней: «Да дней десять назад я зашел к нему…Мне фильм со Шварцем надо было скопировать…Ну что тут рассказывать?…Ну сидит в трусах…Жирный уже…Говорит: бухни…Я отказался…» — «Он кололся?» — поинтересовался Сычев. «Нет, вроде бы…Я не замечал…» — неуверенно ответил Должок. «А ты, значит, не колешься? Может быть, травка? Говорят, безвредно…», — вроде бы опять сменил тему Сычев, сбивая Величкина. «Да нет! Зачем? Уж если я решусь кайф поймать, я чисто зашел, купил пузырь водки, выдул стакан и всё чисто по-русски…», — заторопился уйти Должок от темы Николаева, но опер прервал его вопросом: «Так, значит, последний раз вы видели Николаева 24-го?» — «Почему 24-го? — искренне удивился точной дате Должок, — Я точно не помню…В двадцатых числах…» — «А вот, у Николаева в записной книжке записано, — в руках у Вадима появился блокнотик, он положил его на столе перед собой, раскрыл его в нужном месте и, уперев палец в одну из строчек, продолжил, — Вот записано о тебе: 24-го августа, и далее: 10 тысяч долларов. Что-то дороговато за фильм со Шварценегером! Или он тебе должен?»
 Если бы Величкин знал, как трудно открылась Сычеву эта запись в блокноте Николаева! Записная книжка Виктора Николаева, до сих пор не изученная Вадимом до конца, была без алфавитного указателя, с телефонными номерами без фамилий и неизвестно из какого города. Помогали только число цифр в телефонном номере да одна-две прописные буквы около некоторых номеров. Но Сычев на телефонный номер, в который он сейчас упирал палец, вышел целенаправленно: он сначала узнал номер домашнего телефона Величкина, а потом стал искать такой номер в блокноте. Номер нашелся. Он не кодировался буквами, зато сверху было мелко надписано другим цветом: «24 ав.» и «10 т.» со знаком доллара. Величкин, вытянув шею и дальнозорко оценивая запись, понял одно – что она ничего не может доказать, мало ли что кто-то планирует в своей записной книжке, однако он решил быть всё-таки ближе к правде: «Двадцать четвертого он мог мне звонить. Я уж сейчас не помню. Иногда целый день на телефоне висишь – уж точно и не помнишь когда с кем…Помню только, что он звонил и просил 10 тысяч долларов взаймы». — «Ну и ты ему дал?» — спросил Сычев, мерцая глазами. «Нет. Откуда у меня такие деньги?» — ответил Должок. «Но раньше-то давал», — то ли спрашивал, то ли утверждал Сычев. «Нет! Так по мелочи…На покупки еще давал, но мы с ним были в расчете…».
 
 «Черт! Бабина кончилась…И этот не мигает…Ну ладно, потом запишем …Итак … я понял: он твоим должником не был, у вас с ним были хорошие отношения…», — перечислял Сычев. «В общем, да…» — подтвердил Должок, у которого уже кружилась голова, и которому уже надоело ожидать, куда теперь повернется допрос. «И грабить его вроде бы нет смысла, раз он сам взаймы просит, — продолжал Сычев, — На что же вы позарились, когда вступили в сговор с целью ограбления и убийства Николаева?» — «Да никого я не убивал!» — возмутился Должок, теряя терпение. «А я и не говорю, что вы убивали. Больше того, скажу по секрету – мы знаем, что это не вы убили, но вы участник преступления…» — убежденно сказал Вадим. «Да никакой я не участник! У меня на 25 августа стопроцентное алиби!» — не выдержали нервы у Величкина, который долго и упорно ждал вопроса «А где вы были 25-го августа?», чтобы покочевряжиться: «А мне сейчас что 25 августа, что 26 августа – одинаково: надо вспомнить…».
  Но слово уже вылетело, а от внимания Сычева не прошло незамеченным легкое непонятное замешательство Величкина. «Ну и где вы были 25 августа?» — опять замерцал глазами Вадим, затихнув. Должок прокашлялся и, собравшись, начал: «Я почему запомнил, у меня на той неделе в среду тестя парализовало, и я весь день врачей к нему возил, за лекарствами ездил, в больнице договаривался – его сначала не хотели везти в больницу. Мол, нетранспортабельный. Но на следующий день, это как раз 25-го, на скорой увезли. Шурка с матерью с ним поехали до больницы, а я уж не поехал…» — «Это утром. А днем?» — ждал продолжения рассказа Сычев. «Какое уж там утро! Это уж в полдень было… А когда они уехали, я собаку повел на прививку к ветеринару. Давно договаривались, всё некогда было, а тут освободился…» — продолжил Величкин. «И зачем тогда надо было прятаться на неделю?» — недоверчиво спросил Вадим. «А я и не прятался…Тут такая вещь! Мне бы не хотелось об этом говорить, но видать придется…Тут мужской разговор. Мне бы не хотелось, чтобы это до жены дошло… Борису Андреевичу я бы и не сказал, а вам рискну. Я верю, что вы на подлянку не пойдете. Чтобы жена не знала! У меня подруга есть – Ирина. Я у неё всю неделю был…Врачи сказали, что какое-то лекарство заморское надо. Я жене сказал, что съезжу за ним в Москву, а сам думаю: найду, чай, его и в Шупашкаре! Сейчас и здесь чего пожелаешь можно купить…Ирина подтвердит – я всю неделю у неё прокантовался, не высовываясь…» — «Одной Ирины мало. Любовницы самые ненадежные свидетельницы. Соседи подтвердят?» — спросил Сычев. «Нет. Соседей я тоже избегал…». — «Ну-у…», — разочарованно развел руками Вадим. «Но есть человек, которому вы поверите. Мать Ирины – Раиса Абрамовна. Уж ей-то вы точно поверите! Она нелюбит меня. Она лишь чуть постарше меня, и против связи дочери со мной. А она раза два на неделе заходила, и оба раза видела меня. Проверяйте! Она скажет. Уж разве потопить меня захочет… Не должна. Она порядочная женщина. Старая коммунистка….Но уж между нами конечно!…».

 Вошел Бабушкин. «Ну хорошо, я обещаю…Мы еще с вами поговорим на эту тему. А сейчас с вами подполковник побеседует», — и Вадим, забрав пакет со стола, ушел.
 
  Бабушкин, не обращая внимания на неработающую звукозапись, продолжил допрос, задавая те же самые вопросы, которые без него задавал Сычев. Величкин было расслабился, подумав, что раз записи нет, можно говорить свободнее, потом ничего не докажут, но вовремя спохватился: вдруг это милицейская уловка, а запись на самом деле идет. Он попросил попить и, пока пил, пошарил глазами по стенам комнаты. Ничего подозрительного он не нашел, но чувство опасности осталось. «Надо терпеть, — приказал он себе, — Этот и в ухо может съездить, если что ему не так покажется». Рукоприкладства не было, но когда вернулся Сычев, то Величкин уже еле сидел на стуле, обессилено поникнув. А Бабушкин гремел: «Неужели ты, баранья башка, не понимаешь? Мы же рассчитывали, что ты умный человек. А раз ты уперся, мы же дальше пойдем. Сделаем обыск на квартире, и в гараже устроим обыск. Все твои тайники откроем. Что ж по-твоему мы ничего не найдем? Найдем! Нам и не надо будет доказывать твое участие в этом преступлении. Найдем, за что тебя послать на нары. И из-за каких-то говнюков ты хочешь окончательно жизнь сломать!…»
 Вадим Сычев вошел веселый. В руках у него был огромный заварной чайник и другой пакет, с тремя бутербродами и кусочками пиленого сахара. Закрыв ногой дверь, он заявил: «Давайте чайку попьем! А то у нас Валерий Григорьевич со стула упадет…». Величкин посмотрел на него взглядом измученного человека, но слюну проглотил. «Эх ты! У нас только два стакана, а я думал – три…» — спохватился Вадим. «Пейте. Я уже перехватил», — успокоил Бабушкин. «А я еще нет. Он думает: вот, они меня голодом морят, а сами жрут уходя. Честное слово, маковой росинки во рту не было! Правда, у меня жировой запас побольше…» — загоготал Сычев. Бабушкин медлил уходить, заинтересовавшись веселостью коллеги. «Двигайтесь ближе к столу – тут стул не привинчен. Вот вам чай – не обожгитесь. Вот вам бутер. Сахар сами кладите. Ложечек нет. Кладите больше. Диабета нет?… Борис Андреевич, это твой…, — протянул Вадим бутерброд подполковнику, — А то мы его разделим с Величкиным». Бабушкин взял бутерброд и, стоя, откусив, стал жевать всухомятку. А Сычев продолжал веселиться: «Государство вас, Валерий Григорьевич, будет кормить 30 дней отдельно, а сейчас я вас угощаю. За свой счет. Потом расплатитесь…». — «У меня деньги были. Их отобрали. Они в том пакете – можете взять оттуда», — сказал Величкин, ставя на стол пустой стакан и дожевывая еду. «Это что! Я-то думал, ты скажешь в знак благодарности: я расплачусь не бумажками, а золотом!» — «Я ему только что говорил: найдем золото – кранты ему. Он, знай, талдычит, что о золоте первый раз слышит», — поддержал тему Бабушкин. «Ну как же первый?! Слышал он о золоте…Это вот ваша записная книжка? Ваша. А это вот ваш почерк? Ваш. И вот какая любопытная запись! Читаю: температура плавления золота 1086 градусов… Вот какие металлургические познания у нашего Величкина!» — ликовал Сычев. «Так это мы с одним типом поспорили. Я, чтобы спор выиграть, записал, чтобы не забыть…», — стал объяснять Величкин, испытывая жар в голове, и думая, что это от горячего чая. А Сычев и Бабушкин с удивлением наблюдали, как вор-рецидивист, уголовный авторитет Величкин, по кличке Должок, покраснел как кисейная барышня. Бабушкин захохотал: «Переплавить хотят!», а Сычев устремился с вопросами: «С каким типом?… Когда?… Почему возник разговор о золоте?»
 Допрос закончился глубокой ночью. Бабушкин и Сычев устали, но были довольны. Им казалось, что допрос был успешным, и у них есть шансы выйти через Должка на убийц. Величкин после допроса чувствовал, что его обложили, и что дела его швах. Он первый раз в жизни подумал, что как хорошо было бы умереть. Но утром следующего дня, хоть и мало отдохнув, но всё же на посвежевшую голову Величкин, проанализировав допрос, увидел, что далеко не всё потеряно, и увильнуть еще можно. А Бабушкин и Сычев на свежую голову тоже увидели, что они продвинулись не намного, и вся главная работа еще впереди.

                Глава 33.

 В субботу служивого народу в Управлении было не меньше, чем в будни, и не разберешь: кто в смену, а кто внеурочник. Малышев назначил нижегородцам встречу на 11, чтобы подвести итоги недели, но Сычев поехал пораньше – позвонить в Нижний: формально закончилась их командировка в Чебокссары. Вадим не сомневался, что её продлят автоматически, но порядок есть порядок. Митясова он не застал. «Его нет на месте…», — ответил ему тот, с кем он связался. «Мне попозже позвонить?» — спросил Вадим в раздумье. «Да вряд ли он будет, — ответили ему, — Он в Кстовске пропадает…» — «Может, мне туда позвонить?» — продолжал раздумывать Вадим вслух. «Это ты всё насчет продления командировки? Да в понедельник он точно будет, в понедельник и продлишь. Сейчас ему не до этого – никак ЧП в Кстовске не расхлебает… Мы тут все на ушах стоим», — сказали ему. «А-аа!» — догадался Сычев о чем речь, поняв, почему начальство не терзает его телефонными звонками.
 У кабинета Малышева кучковались местные сотрудники, вызванные еще к 10 утра. Кое-кто дожидался стоя, а некоторые сидели вразнобой на стульях, вынутых в конце коридора из пирамиды приготовленных к перевозке стульев и кресел. Вадим узнал в одном человеке офицера из седьмого управления, тот узнал его и сказал ему, что Малышева еще нет. «Что? Запаздывает?» — спросил Сычев. «Начальство не опаздывает, а задерживается», — поправил его кто-то со стороны, а знакомый офицер, улыбаясь, сказал Вадиму: «Вы для нас сейчас тоже за начальника. Мы на вас сейчас работаем. Вот эти сводки по наружке наверняка для вас велели принести». Вадим не был приучен обсуждать без надобности публично служебные вопросы, так вот на ходу, в присутствии неизвестно кого, но все-таки заглянул в бумаги и не удержался: «Ну и кликухи! Коля-черная смерть! Лютый! Оторопь берет. За одни клички можно брать…Это те? С машины?» — «Угу», — подтвердил офицер. «Не так страшен черт как его малюют», — отозвался человек, сидевший близко на стуле,прислушиваясь к разговору. Взглянув на него, Вадим не ответил ему. Этого человека Сычев приметил давно и невзлюбил его. Еще во вторник, когда Вадим допрашивал Хайруллина в присутствии доставивших его сотрудников, Вадим обратил внимание на одного из них, с мыском волос на голове. Чем-то он неприятно отличался. После допроса, когда сотрудники выходили из комнаты, Вадим проводил взглядом его одного и понял в чем отличие: на этом была грязная рубашка. Таким образом, он случайно выделил и запомнил этого человека, после чего Сычеву выпало подумать о нем потом еще раз. Первые два дня нижегородцам везли кого ни поподя, лица сотрудников мелькали и не запоминались, но Сычеву показалось, что этот человек мелькает чаще других. «Вездесущий какой-то», — подумал Вадим о нем и хотел поинтересоваться, кто это. Но этот человек исчез из поля зрения, больше не появлялся, и Вадим почти забыл о нем. И вот он опять перед глазами! «Надо узнать, кто это такой, — еще раз решил Сычев, — Но не сейчас же. Не при нем же расспрашивать о нем», — и вновь отложил, тем более что подошли Лунев с Земляникиным, и почти тут же в коридоре появился насупленный Малышев. Вадим успел только спросить Лунева: «А Борис Андреевич?» — «Он перевернулся на другой бок и буркнул, что попозже придет…», - ответил Леша, усмехаясь.
 Малышев, быстро освободившись почти от всех посетителей, тоже поинтересовался, где Борис Андреевич. «Мы всю ночь Должка гоняли – устал он, прилег отдохнуть», — ответил Сычев. «Да, отдохнуть вам надо, — сказал Малышев, играя бровями, — У вас тоже, я смотрю, брюки начали спадать. Надо вам баньку организовать». — «Спасибо! — обрадовался Сычев, — Нам там любезно предложили сауну, но сухую. С веничком бы хорошо!» — «Договорились. Будет!» — заключил Малышев.
 Само совещание оставило у Вадима чувство неудовлетворения. Сначала Малышев минут десять увещевал, что всё идет хорошо, что зона поиска сужается, что теперь имеются важные зацепки, что появились новые факты и обстоятельства. Потом он поблагодарил наружку за проделанную работу, попросил продолжить слежку за Покровским и Лютовым из машины Должка, но не забыв при этом о третьем пассажире машины, – и отпустил этого офицера с совещания. Перешли было к сути и начали обговаривать значение этих новых фактов и обстоятельств. Вот Якимов приезжал в «Автосервис», долго там пробыл, потом уехал с хозяином фирмы на Химпром. Пошла тема «Химпрома». Лунев, молодец, доложил, что узнал: Якимов зачастил на Химпром после того, как Брызгалов арендовал там цех и открыл в нем производство ходового стирального порошка, который пользуется всё большим спросом. Сам Брызгалов в этот приезд пробыл на заводе всего один день и уехал в Москву, даже не посетив своих местных водочных заводов, куда раньше наведывался довольно часто, форсируя там выпуск новых сортов водки «Чарка» и «Господа офицеры». Зато московская машина, которой интересовались нижегородцы, всё еще стоит в гараже завода, но ей не пользуются. Тут вдруг Земляникин выдал, что он и похожий джип видел, когда еще в первые дни помогал развозить бригады задержания. «Они тебя пасли что ли?» — удивился Сычев тому, что не знает об этом. «Нет, они за мной не ехали, — ответил Миша, — Просто джип проехал мимо. Как раз ребята в дом вошли, а я в машине был. А потом мы заворачивали в переулок по одному адресу, а они опять нам навстречу вывернули. И всё. Больше не видел». — «Так что же ты молчал-то!» — возмутился Сычев. «А чего? И так известно, что они где-то по городу ездят…», — тихо вымолвил Земляникин и, взглянув на сердитое лицо Сычева, добавил: «Рации в машине у нас нет». Сычев сдержался и спокойно выговорил: «Это хорошо, что ты принимаешь самостоятельные решения, но сейчас мы в команде, и каждая мелочь важна!» И только хотели продолжить обсуждение, как зазвонил телефон. Малышев, подняв брови, поднес трубку к уху: «Да-а…», и, слушая что ему говорят по телефону, стал многозначительно смотреть на Сычева, проговаривая: «Да…Да…А кто?…Да, это подставное лицо…Да…Ни в коем случае! Этот задержанный в распоряжении нижегородской группы. Только с их разрешения!…Сейчас». Прикрыв трубку рукой, Малышев сказал Сычеву: «Звонят из КПЗ. Величкину передачку принесли. Какой-то пацан – и сразу ушел. Она – у них. Я затормозил». Сычев застыл в своем знаменитом испуганном виде. «Сначала я её посмотрю. Можно без понятых», — наконец выпалил он. «Вы туда поедете?» — спросил Малышев. Сычеву не хотелось срывать совещание, да и спешить тут было некуда, и он решил: «Миша, скатай. Привези сюда, — и сказал Малышеву, — Скажите – за ней приедет наш товарищ». Успокоившись, Сычев приготовился к дальнейшему продолжению обсуждения, как вдруг Малышев начал сворачивать его: «Ну что ж. Работы у вас много, но дело движется. Работайте спокойно. И вот вам еще довесок…Три Хренова, которые могут быть теми, к кому заходил Николаев перед последним отъездом. А вот вам адрес родителей Пивоварова – сам он, к сожалению, не здесь. Он оказался – студент, и уехал на семестр в московский вуз…Я думаю, у нас скоро появятся серьезные фигуранты».
 Сычев выслушал это с постным лицом, но ничего не сказал. Видать, Малышев куда-то спешил. Местного сотрудника, о котором Сычев хотел навести справки, с самого начала в кабинете не было, и Вадим в расстройстве опять подзабыл о нем.
 
       Вадим пошел в комнату, отведенную им, и там, в одиночестве, ожидая возвращения Земляникина, перебирал справки о Хреновых, как буриданов осел не решаясь выбрать с кого ему начать свой обход. Когда Земляникин появился, Сычев оживился, обрадовавшись, что можно заняться конкретным делом. О своей стычке с Мишей он уж и не помнил. Миша же страдал из-за своей ошибки. Пока он ездил в изолятор, он отчетливо понял, в чем она состояла: не в том, что он не помог задержать джип и даже не разглядел его номер, а в том, что кто-то помимо милиции, возможно, ездит по тем же адресам, и это осталось неизвестно Сычеву. Он ждал, что Сычев опять поднимет эту тему уже наедине, но тот, поднявшись навстречу и приняв авоську, в которую были напиханы яблоки, апельсины, пачки печенья и вафель, плитки шоколада, блок сигарет, – захохотал, покачивая переполненной сеткой в руке: «Ого! Передачка не должна быть более пяти кэгэ, а тут...все пять килограмм и будут! …Учись Миша, пока я жив. Голову на отсечение даю – тут есть малява!» И еще держа сетку в руке, он принялся тыкать пальцем свободной руки в грудь Земляникина и объяснять: «Еще жена не знает, что любезный Валерий Григорьевич у нас, а уже кто-то передачку несет. Торопится. Что-то сообщить хотят, о чем-то предупредить…», — дотрагивался Сычев до груди Земляникина чуть ли не на каждом своем слове. «А вы понятых помянули…», — начал спрашивать Земляникин, но поняв вопрос раньше, чем Миша его закончил, Вадим, в предвкушении удачи сделавшийся многословным, принялся объяснять: «Конечно, если нам нужно изобличить, понятые не помешают. Но! — на этот раз Вадим поднял палец вверх, другой рукой легко покачивая тяжелую сетку, — Есть на свете адвокат! Адвокат теперь не для того, чтобы защитить невиновного, а для того, чтобы обелить преступника. Вот представь, мы сейчас в присутствии понятых находим записку. А адвокат скажет: позвольте, откуда у вас передачка? Ах, из изолятора! Так вы там её и организовали…Хорошо! Мы с понятыми прямо там вскрыли её и нашли письмо. А адвокат? А адвокат скажет: а кто её принес? Мальчик? Что за мальчик? Так это же провокация, это ваш мальчик…Сказка про белого бычка!»
 
 Когда они разложили на столе всё, что содержала авоська, Сычев, внушительно стоя перед столом, опершись кулаками в столешницу, медленно оглядел натюрморт и торжественно указал на апельсины: «Вот! В них! Садись рядом – покажу. Смотри…». Внимательно осматривая первый апельсин и показывая, Вадим объяснял: «Они вот в этом месте аккуратно-аккуратно вырезают, мякоть убирают, записку вставляют, шляпку сверху пришлепывают – и ничего не заметно и отлично держится…». Все апельсины оказались целыми. Вадим утих, обозревая остальное. «Неужели в сигаретах? — обеспокоился он, — Нет, давай сначала это: ты вскрывай печенье, а я вафли. Только осторожно!» Земляникин надорвал обертку первой же пачки. «Миша! — укоризненно взмолился Сычев, — Осторожнее. Зачем ты с середины-то? Вот отсюда. Потихоньку. Необязательно всё вскрывать…, — и увидя опрокинутое лицо Земляникина, добавил, — Не расстраивайся! Необязательно же нам всё ему передавать. Отложи в сторону…».
 
    Маляву нашли в вафлях. Вадим впился глазами в убористый текст писульки. Заглядывая через плечо Сычева, Земляникин тоже прочитал то, что там было написано мелким почерком: «Привет Валера. Хотел посмотреть покупку а ты заболел. Шучу. Я за тебя. Но Афоня очень беспокоится за твое здоровье. Правилки по шушаре не миновать. Только вопрос кто курканул. Меня уже нет. Выдернут узнаешь по базару. Главное кому дербанули рыж. И все окей. Лева-москвич». Миша спросил: «Это как перевести на русский язык?» Испуганный Вадим молчал. «Пропускать – не пропускать?» — лихорадочно решал он: Простой советский человек её не поймет. А поймет, для суда она всё равно ноль. А Должка она сломает повернее, чем кино, которое мы ему устроили. Решено! И Сушкова заодно проверю. «Мишенька! Я пойду отксерю ксиву, — сказал очнувшийся Сычев, — А ты пройдись – раздобудь клей…Может, в канцелярии кто есть…Упаковывать будем».
 
    По пути на копировальную машину, Сычев впервые в Чебокссарах почувствовал, что ему хочется сейчас в Спасск-на Оке: чего я тут зря время топчу! Тут с преступниками и без милиции разберутся. А вот что это за бандитское золото? Откуда оно? Что за Афоня?

                Глава 34.

 Наконец по-настоящему пришел циклон. Всю ночь лил дождь, к утру перестал. Но мелкий дождичек еще кропил и при порыве ветра сыпал на головы прохожих дождинки пригоршнями. На мокром с лужицами уличном асфальте полоскались на скорости стремительные машины.
 
         Глядя в окно, Вадим мечтал о парной баньке, ожидая, что её организуют с утра. Прождали часов до десяти напрасно. Но вот им сообщили, что мероприятие будет во второй половине дня. Вадим прикинул, что успеет пройтись по адресам Хреновых, однако победило желание побыстрее увидеть Сушкова. Нетерпелось послушать, что он расскажет о Должке, с которым находился в одной камере. И, наоборот, Величкина сегодня Сычев решил не трогать. Поехал в тюрьму.
 
     Выполнив все формальности, он уединился с Васей и первым делом спросил: «Ну как вы встретились?» Сушков сказал: «Он очень удивился…Он наверняка ждал, что его посадят с наседкой, а тут я перед ним!…Сразу начал меня проверять: ты почему не в СИЗО, а здесь, – тебе же дело давно дали? Я ему: во-первых, следствие еще не закончилось, а сюда меня перевели по вновь открывшимся обстоятельствам. И я ему, как вы учили, начал заливать про то, что меня будут этапировать в Горький и зачем…Тогда он с другого боку начал меня прощупывать: кто у тебя адвокат? Ждет, что я назову засланного казачка. Будто я милицейских адвокатов не знаю! Я, говорю, еще адвоката не выбрал и под дурачка загибаю: стал с ним советоваться, кого он мне порекомендует… Смотрю, он вроде бы успокоился. Но я считаю нужно сделать: вы нам в камеру третьего суньте, явную наседку, тогда все встанет по местам, и он в отношении меня тужить перестанет…». — «Так и сделаем, — пообещал Сычев, — А что он говорил о своем аресте?» — «Открещивается… Говорит, ни за что взяли. Мол, обвиняют в сговоре, а он ни при чем…Довольно на вид искренне ругался: они прорабатывают варианты, а мне 30 суток закалятся! Придрались к бумажке с телефоном, будто звонил мне Душа накануне убийства. Ну и что! Убийцы ходят на свободе, а тут нашли крайнего – на чужом горбу хотят в рай въехать…Долго возмущался: как так? Взяли, повезли, перегрузили в другую машину – в наручниках, под стволом. Подозреваешься в особо тяжком преступлении! 77-ая! Бандитизм! Задержан на 30 суток! А мой мотор на стоянке бесхозно – как так? Работайте, а не вяжите 30 суток!… Спрашивают: на что, мол, живешь? На что машину купил? Отвечаю: из-за этого забрали? Тогда всех подряд сейчас надо хватать…». — рассказывал Вася, изображая Должка. «В общем, я – не я, и лошадь – не моя, — подытожил Сычев, — А про допрос еще чего говорит?» Что говорил Должок про допрос, Сушков тоже начал излагать, прибегая к мимике и жестам так, будто псевдоним у него был не от писателя Антона Чехова, а от его племянника актера Михаила Чехова: «Одно, говорит, хорошо – хоть не бьют… Сначала ничего не писали, только на следующий день – протокол: распишись! Да какой следующий день! Считай, ночи и не было – я, мол, покемарить не успел, ты сам видел… Подписываю. Там всё правильно, прямо слово в слово записано: состоятельный, имеет 3-х комнатную квартиру, обстановку, машину. Видят же! Понимают. Сыскарь сидит-молчит, ручку в рот и сидит, смотрит. Я тоже сижу, курю просто. Он - это про вас - сам знает: зачем человека загружать, если он не виновен…» - «Так он что? — вклинился Сычев, — Только обо мне, об одном допрашивающем говорит, а не о двух?» — «Да, — твердо подтвердил Чехов и опять начал изображать Должка и как сам Должок изображал Сычева, — Опер там молодой, лет 35 – не больше. Показывает мне номера машин московских каких-то: ты эти номера не знаешь? Я говорю: я вам не гаишник… Я что? Раз Должок, то государственным лицам помогать должен? Может фуражку одеть, с погонами белыми, или как ихнея овчарка лестницы нюхать…В общем, форсит! — передохнул Вася и от себя еще добавил, — А вот после второго допроса пришел – молчит». — «Какого второго?» — вылупил глаза Сычев. «Ну, сначала он пришел и сразу ткнулся в шконку и захрапел. Потом, когда его ненадолго увели протоколы подписать, он уже очнулся и начал глаголить. Это, я считаю, первый раз. А сегодня утром его долгонько не было, и он вернулся с допроса и молча ходит-ходит. Сейчас еще, наверное, ходит». У Сычева все его намерения постепенно в разговоре подобраться к передачке и услышать о маляве, – как ветром сдуло. «Вот и выдернули!» — как гром поразила мысль, что у Величкина появилась связь с внешним миром. Как же так! – негодовал он, вспоминая сколько препон сегодня преодолел он, имевший полное право на допрос Сушкова. «Всё! Завтра же допрошу Величкина и сразу под конвой и этапом в Нижний, подальше отсюда», — решил Сычев, и помчался в баню, чтобы там излить свой гнев на Малышева, или кто там будет от них.
 
        Нижегородцам сняли отдельный номер при обычной коммунальной бани, но привилегированный, что выражалось в наличии в раздевалке в платяном шкафе плечиков, а в комнате отдыха – холодильника и на дальнем краю стола самовара. Моечная была тесновата, но с дверью во вместительную парную с помостом вдоль каменки.
 
       Сычев опоздал. Лунев и Земляникин только еще первый раз вошли в парную, а Бабушкин и старший офицер из Управления, ответственный за банное мероприятие, уже вышли из неё. Борис Андреевич сидел в накинутой на себя простыне, отдуваясь и разглядывая свои стопы, шевеля пальцами ног, как клавишами. Офицер из Управления сидел рядом голый, красный, и вытирал шею полотенцем, одновременно ковыряя в пупке, добывая невидимую грязь оттуда и пробуя её на ощупь между пальцами. Между ними еще и разговор не завязался, когда в запертую дверь застучал опоздавший Сычев.

      Вадим ввалился и сразу громко заявил: «Умом Чувашию не понять!» Давая наконец волю своим сдерживавшимся эмоциям, он понес: «Учудили! Величкина какой-то хрен сегодня утром вызвал на допрос! И я об этом не знаю ни сном ни духом! И спросить не у кого – у всех воскресенье!» У краснотелого офицера из управления побелело лицо. «Так это… так это… так это…», — пытался прервать он раздевавшегося, но не перестававшего извергать идиоматические обороты речи Сычева. Но того прорвало, и Сычев через несколько минут не оставил камня на камне ни от Чувашии, ни от Чувашского МВД. «Ну как так можно?!» — высоко поднял руки и посмотрел на потолок уже голый Сычев, взывая к верхнему этажу бани, и безнадежно махнув рукой, жалобно сказал: «А у меня ни мочалки, ни мыла».
 
     Воспользовавшись паузой, офицер из Управления, принялся объяснять, вдруг заговорив с сильным чувашским акцентом, который раньше был едва заметен. «Так это-сь… так это-сь…, — потерял он начало, — При чем тут Чувашия? Ни при чем. Малышев тоже был против, еще как! … Ему утром звонил начальник тюрьмы – Малышев ругался, еще как! А там всё в порядке: по уголовному делу об изнасиловании в извращенном виде, и прокурорское поручение на допрос… Малышев вам звонить, а ему сказали: нет надобности-сь – с вами договоренность есть, вы в курсе дела… вы согласились… А Чувашия здесь ни при чем». Сычев поджал губы, изображая крайнюю степень изумления, и посмотрел на Бабушкина. Тот тоже пожал плечами, уронив простынь, но, поднимая её, повспоминал: «Это из-за той девчонки, что ли… Там вроде бы в райотдел спустили…Ксана, кажется…» — «Да, да. Ксана Шустова…Дело у следователя Гаранина…Вы согласились…», — покивал головой офицер из управления. «Да там совсем другой разговор был!» — начал поновой взвинчиваться Сычев, но Бабушкин прервал его: «Да ладно! Чего после драки кулаками махать? Разберемся. Иди, парься!» — и обратился к чувашскому офицеру с мировой: «Не обижайтесь на него. Это он так, к слову. У нас у самих, мэр – чувашин». Офицер из управления обиделся еще больше: «Не чувашин, а чуваш. И мэр у вас не чуваш, а мордвин. А губернатор – еврей». — «Ну, положим, не еврей, а полукровок, — как можно миролюбивее сказал Борис Андреевич, — А нам всё равно, как в том анекдоте. Пришла дочь жаловаться матери, что её бьёт муж-китаец, а та ей: ничего, был бы человек хороший». Офицер из управления слабо улыбнулся.

   Вышли Земляникин и Лунев. Раскрасневшиеся, довольные, ничего не слышавшие. Леша, лыбясь, помечтал вслух: «Эх, теперь бы молочка с булочкой да ночку с дурочкой!», и сразу, еще мокрый, направился к холодильнику. Открыв дверцу и заглянув внутрь, он констатировал: «Взрывная смесь – коньяк с пивом».

   Сычев заторопился в парную. Выбрав веник, он зашагал по мокрому, усеянному березовыми листочками, полу, как слон хрустя под ногами шевелящимися, потрескивающими керамическими плитками. За ним потянулся Бабушкин во второй заход. Набрасываться на еду и питье не спешили. Сделали еще по нескольку заходов, прежде чем основательно сели за стол, распаренные, полные добродушия к друг другу, без всякой ругани, лишь норовя подшутить беззлобно. «Я уж проголодался…», — не терпелось Борис Андреевич. «Это не вы проголодались, а внутри вас солитер Боря есть просит», — сказал Лунев. Все захохотали, на скамьях сидя в чем мать родила.
 
   Сычев если и выглядел грустным, то на этот раз по другой причине. Сейчас Вадим, посмотрев на молодого стройного Земляникина, мышцы у которого ходили, как щеколды, больше переживал из-за того, что его прежде, во времена спортивной карьеры, рельефная мускулатура теперь слилась в ровных очертаниях, а на свой жирный живот даже смотреть было противно. Успокаивало только то, что и все другие, кроме Земляникина, были не лучше его, даже более молодой Лунев, – все сзади похожие на не до конца расщепленные снизу белые коряги с трещиной посредине. Зависть к физической красоте Земляникина оказалась сильнее претензий к чувашскому офицеру, и Вадим начал расспрашивать Мишу о том, где он так накачался. «Так я же спортивной гимнастикой занимался, выступал по первому разряду, а это шесть снарядов да по двум программам – обязательной и произвольной…» — «А под одеждой не заметно!» — удивился Сычев вслух, а про себя успокоительно подумал: «Лет через десять и у него будет как у меня. Он еще невинный юноша – пенис вон болтается большой, а как неочищенный банан».
 Об инциденте даже не вспоминали.
 
       Глава 35.

    Удачный день начался неудачно. Новый тайм-аут взял Бабушкин. Вчера в бане он перебрал: на ногах держался прочно, но с ориентацией вышли неполадки, и он неосторожно прислонился голым задом к раскаленной перекладине, огораживающей каменку. Обжегся, отскочил, но продолжал парится, как ни в чем не бывало, весь вечер просидел за столом, ни на что не жалуясь, а утром на ягодицах вздулись пузыри. К утру Борис Андреевич мог лежать только на животе, завтракал стоя, и Миша Земляникин повез его в медсанчасть. В машину подполковник влез, чертыхаясь, и уселся на кулаки, подложенные под бедра.
 
    Провозившись с Бабушкиным, Сычев не заметил, как пролетела добрая часть утра. Освободившись, Вадим посмотрел на часы и вернулся в мыслях к планам на день. Он чесал в затылке, думая с чего начать, когда Леша Лунев, видя затруднения товарища, вызвался помочь ему: «Да давай я пройдусь по этим Хреновым – они уже успели плешь нам переесть, а, может, и не стоят того. Да не бойся – не спугну! Если выйду на того, к кому Николаев имеет отношение, доставлю к тебе в лучшем виде… Эх, Вадим-Вадим, если бы ты знал, как мне надоело с бухгалтерскими заморочками дело иметь! К вам, что ли, на работу перейти?» —закончил он то ли серьезно, то ли шутя.
 
    После этого Сычев ехал в управление уже с ясной целью, зная, чтО он будет делать: поставит все точки над i касательно вчерашнего несанкционированного допроса Величкина, а потом займется самим Должком. Только сначала в Нижний позвонит.
 
    Переговоры с Нижним Новгородом огорошили. Митясов вдруг отказался продлевать командировку. «А мы еще на неделю рассчитывали – минимум…» — взмолился Сычев. «Не могу! Кабанов каждый день названивает: надо немедленно ехать в Спасск-на-Оке. Я уже не знаю чего ему говорить, а у него уже не держится…», — не договорил Митясов о том, что и где не держится у Кабанова. «Павел Александрович, — перешел Вадим на полуофициальный тон, — Нам бы еще недельку. Мы же еще, можно сказать, на нуле…» — «Не могу! — отрезал Митясов, — Напрягись и заканчивай!» — «Да как же еще напрягаться? Мы уж и так здесь лопатой гребем. Только-только варианты обозначились и на вот тебе!» — старался убедить Сычев. «Хорошо! Три дня, но с одним условием, — неожиданно согласился Митясов и спросил, — У тебя по Руднику ничего новенького?» — «Нет. Вы же…» — не успел договорить Вадим, как полковник перебил его: «Там у него родственник работает…» — «Работал – он на пенсии», — на этот раз перебил Вадим и услышал в ответ: «Разыщи, вплотную поговори, будет необходимость – возьми официальный протокол допроса, выпотроши всё, что он знает. Без этого не возвращайся!»
 
     Час от часу не легче, думал Вадим, идя в свою комнату, где, как показалось ему, его подстерегла еще одна неудача. Позвонили с вахты и обрадовались: «Появились! Тут к вам женщина прорывается: мне к нижегородцам! И всё тут! Ей пропуск не выписывают, а она не уходит. Может, спуститесь?» Сычеву хотелось в сердцах сказать: «Гоните её в шею!», потому что он знал, кто это. Еще на той неделе он, выйдя из Управления, не успел сделать и нескольких шагов, как к нему ринулась пожилая женщина с безумным взглядом и выпалила: «Вы из Нижегородского управления?!» — «Кто вам сказал?» — удивился Сычев. «Таня. Я её соседка этажом ниже», — ответила женщина, улыбаясь изо всех сил. Сычев, убей, не вспомнил, что за Таня, но спросил: «А что у вас случилось?» — «Помогите, пожалуйста, мне», — попросила женщина и рассказала, что она диабетичка, нередко теряет сознание на улице, и поэтому носит с собой записку со своими паспортными данными, включая адрес. И вот её кошелек с деньгами, ключом от квартиры и с этой запиской – вытащили в трамвае. В квартиру к себе она попала, взяв второй ключ у сына, но находиться в квартире боится – ждет с минуты на минуту квартирных воров. К сыну она перебираться не хочет, сын к ней ночевать не идет, замок сменить ей он только обещает, хотя запасной замок у неё есть, но до пенсии у неё нет денег на столяра, она уже и так назанимала, а в местной милиции над ней лишь смеются. «А чего вы от милиции-то хотите?» — старался понять Сычев, чтО от него требуется. «Как чего! Надо же засаду устроить! Они же обязательно придут!» — возмутилась женщина. Разговор стоил Вадиму 50 штук, которые он всучил женщине для смены замкА, да еще большого количества нервной энергии, чтобы убедить женщину в том, что смена замкА – это наилучший вариант из всех. Вадим всё это моментально вспомнил, но мысль, что женщина принесла долг, удержала его от отказа, и он обреченно сообщил: «Ладно, сейчас спущусь».
 
   Вадим вышел в вестибюль и поискал глазами ту женщину, которую мнил увидеть. Такой не было. Стояли, переговариваясь, трое мужчин, молодые крепкие ребята, вероятно, сотрудники, встретившиеся при входе и выходе. Еще один молодой человек, который названивал по внутреннему телефону, в пережидании зуммера заинтересованно поглядывал на молодую миловидную пухленькую женщину, сидевшую на кожаном диване. Но та оказалась не с ним, потому что, увидев, как Сычев остановился и кого-то ищет, поднялась с дивана и захромала к нему. «Эта что ли? — подумал Вадим с удивлением, — Еще один хромой человек на мою голову!» — «Вы не меня ищите?» — спросила Вадима женщина, приблизившись. «Не знаю», — чистосердечно признался Сычев. «Я – Людмила Серова», — объявила она. Вадим хорошо это расслышал, но не поверил своим ушам. «Люся Серова?» — переспросил он. «Да», — подтвердила она. «Господи! А мы вас ищем! Нам сказали, что вас здесь нет», — порадовался Сычев. «Я вам всё объясню…», — тихо сказала женщина, озираясь, но больше взглядывая на молодого человека, звонившего по телефону.
 
    Вернувшись с пропуском, Сычев галантно пригласил Серову: «Прошу!» Он ласково смотрел на Серову и, когда она поравнялась с ним, просунул свою руку в её теплую подмышку, чтобы помочь ей идти, заботливо спросив: «Ногу подвернули? Или ушибли?» — «Да ни то ни другое. Хотя вообще-то подвернула… У вас...  ой, здесь не у вас, — засмеялась она, — В общем, здесь при входе такая решетка глубокая! Каблук застрял и сломался». И она, раскрыв ладонь, показала каблук и захихикала, вспомнив: «Бабушка зовет его – высокая пятка». Когда Сеова смеялась, на её щеках появлялись симпатичные ямочки.
   
     Это была небольшого роста привлекательная полненькая женщина с голубыми глазками, с темными ресницами до щек. Ресницы у неё были свои. Еще в девочках она побеждала во всех соревнованиях по количеству спичек, которые уберутся на ресницах и будут удержаны ими. В девочках, и даже уже в девушках, она была миниатюрной, и не заметила, как начала полнеть. Глядясь в зеркало и любуясь собой, она продолжала думать, что она всё еще такая же стройная, только вот почему-то прежние платья не лезли. Со временем подвели её не только новые формы фигуры, но и неразборчивый вкус. Прелестные губы бантиком были покрашены губной помадой неприятного цвета венозной крови. Среди цацок от Виктора Николаева у неё водились дорогие и красивые украшения, но в ушах сейчас болтались гимнастические обручи желтого цвета. Само выражение лица у неё изменилось за последние годы. Прежде оно говорило о беззаботности и сообщало об открытости к общению с людьми. Теперь беззаботность ушла совсем, а открытость сохранилась лишь в отношениях с родными и близкими людьми. На остальных Люся стала смотреть недобро и с таким выражением, которое было чем-то похоже на презрение продавца к малоимущему покупателю. Но сейчас лицо Серовой изливало на Сычева надежду и доверчивость. Если сейчас что и портило это лицо, то только созвездие свежих прыщиков на одной щеке. А вот огромная родинка на шее, даже не на шее, а на плече совсем близко у шеи, – нисколько не портило внешнего вида Люси. «Ясно, куда её целуют в первую очередь», — думал, идя рядом, Сычев.
 
    Настроение у Вадима было уже совсем другое, чем час назад, – оно пело. Вадиму на этот момент показалось, что непруха кончилась, началось везение, что было недалеко от истины.
 
                Глава 36.

 «Так, Людмила Валентиновна… Вы ведь Валентиновна, раз брат у вас Валентинович?» — начал Сычев, когда они устроились около стола. «Да», — подтвердила Серова. «Вы вот так повернитесь, чтобы сюда говорить, — поправил Вадим её позу, — Мы тут наладили записывать разговор на пленку, а уж потом я его распечатываю. Кое-что я сразу запишу, чтобы мысль не потерять. А протокол потом подпишите. Вы ведь теперь не исчезнете?» — «Я теперь от вас ни на шаг не отойду. Чего хотите со мной делайте, но я никуда не уйду отсюда. Я боюсь…», — сказала Люся с таким видом, будто собирается заплакать. "Чего вы боитесь?" — спросил Вадим, несколько обескураженный таким началом. «Меня убьют, — решительно заявила Серова, — За мной охотятся. Я, видать, для кого-то опасная свидетельница. Я такое раньше только в кино видела, про мафию. У Виктора кассета была, я её смотрела – там одна женщина даже и не знала себе, что она свидетельница. Моется себе в ванне. А к ней двое тихонечко дверь в квартиру отпирают своими ключами, входят потом прямо в ванну, она даже и не запиралась, одна была. И прямо в ванне её!… Вот так и меня, наверное, хотят!» — попыталась пошутить Люся, но смешок у неё застрял.
    Ты поэтому, наверное, и не моешься, подумал Вадим, унюхавший запах пота от прелестницы. «А откуда вы взяли, что за вами охотятся?» — спросил Сычев, решив перевернуть допрос. Он хотел начать с вопросов о последних днях Николаева, но вовремя понял, что пока Серова не вывалит всё о своих страхах, не облегчит свою душу, рассказав ему о своих опасениях, пока она не уверится в том, что нашла в нем защиту, она ему не сумеет рассказать ничего толкового о том, что его интересовало больше всего: кто был рядом с Николаевым в его последние дни, и какие дела он с ними вел, и что за Хренов, к которому он забежал перед самым отъездом.
 
    «Ой, даже не знаю с чего начать, — задумалась Серова, — Я сегодня даже у подруги ночевала, а не дома». — «А вы начните с самого начала, тогда ничего не упустите», — посоветовал Сычев. Люся еще глубже задумалась и, выбрав начало, сказала: «Ну, ко мне в воскресенье мама приехала. Это в то воскресенье, а не в это… Ну, мы тут плакали, конечно, ни до чего было. Я ни о чем таком не думала… В понедельник, значит, мы тела забрали. Их на камазе везли, а мы, все близкие – наши, потом Николаевские, и Ершовские от Сергея, – в автобусе. И вот с нами до самого Спасска в колонне ехала волга, такая серого цвета, я тогда на неё и внимания не обращала. Мало ли у Виктора в Чебокссарах друзей! И на похоронах эту волгу я видела. И я даже не знала кто в ней. Она пустая около кладбища стояла… Первый раз я испугалась…это, кажется, в среду было… Стою я с подругой около кинотеатра Марс и смотрю вдруг эта волга недалеко стоит, и из неё на нас смотрят. Светка, говорю я, смотри: вон та волга за нами всю дорогу ехала, а сейчас чего она тут делает? Да ты путаешь, говорит она. И вот тогда я номер рассмотрела и запомнила, а потом записала… Я его сейчас уж наизусть знаю: А 729 АБэ, ой, чего это я говорю! Не так! А 729 АВэ… Я привыкла на иностранных кассетах Вэ как Бэ читать…». Сычев лихорадочно залистал свою записную книжку, отыскивая, где у него записан номер машины Должка. Слушать становилось крайне интересно! «И вот тогда я первый раз испугалась. Но еще как-то неосознанно. Только подумала: не меня ли это выслеживают? А уж по-настоящему перетрусила я на следующий день. Дома – проходной двор! Отец не просыхает. Я поехала ночевать к подруге в Черемушки, там такой поселок…» — «Как подруга полностью?» — попросил Вадим. «Светлана Родионова, — продолжила Люся, — И вот, верите-неверите, смотрим мы в окно, а она стоит около дома. Двое в машине сидят, а один, такой рыжеватый, ходит около дома, рассматривает и с ними переговаривается. Вот тут уж у меня по-настоящему душа в пятки ушла! И меня вот как Бог надоумил! — Люся прервала рассказ, мелко перекрестилась и невнятно пробормотала короткую молитву, после чего продолжила, — Света, говорю я, миленькая, выйди из дома, будто к соседям, сама не заговаривай, а если про меня спросят, скажи, что я в Чебокссары уехала, мол, за свою квартиру беспокоюсь. И что бы вы думали? Так и было! И они уехали…А я, не знаю, может быть, дура, но переоделась в светкино платье, черный платок поглубже на глаза и – домой!» Она замолчала, вспоминая. «Да-а…», — протянул Вадим, ожидая продолжения рассказа.
  «А потом я вроде бы как успокоилась. Они уехали, а мне начало казаться, что я всё преувеличила. Ну мало ли кто приезжал! Может быть, спросить чего хотели. Вот дура набитая! И страх прошел. Думаю, надо ехать в Чебокссары. Действительно ведь и квартира брошена и киоск. Ведь с ним тоже чего-то надо делать! Ведь это тоже деньги пропадают…А тут отец каждый день пьяный, мама как помешанная. И я сразу после девятого дня поехала. Приехала я, а у меня такая метина была оставлена. Я тоненькую ниточку незаметно закрепила. Смотрю, её нет! У меня и ноги подкосились. Я даже войти боюсь. Я – к подруге…Надя Царева, с третьего этажа, — не дожидаясь напоминания Сычева, назвала подругу Люся, — Спрашиваю её: Надя, ко мне никто не приходил? Что ты! – отвечает она. Из милиции тебя искали. Тут, говорит, из Горького милиции понаехало! А еще говорит, молодой человек тебя спрашивал, назвался Сашей, говорит, ваш сосед в Новоюжном микрорайоне…» — «Это где? Здесь или в Спасске?…» — спросил было Вадим. «Да не знаю я никакого Сашу! — возмутилась Серова, перебивая, — Жили мы в Новоюжном районе, еще когда комнату там снимали с Виктором – не было там никакого Саши-соседа…». Люся замолчала. Сычев ждал-ждал и спросил: «А дальше?» — «А дальше… Я говорю: Надя, пошли вдвоем сходим – я одна боюсь. Ну, пошли. Открываем. Всё вроде бы на месте. Ничего не взято. Я – к шкатулке. Там тоже всё цело. Смотрю я кругом, смотрю. Всё вроде бы так, как было. Но как-то сдвинуто что ли и по мелочи будто не в том порядке…И на кухне всё вроде так же, и в шкафах и в холодильнике. Только вот бутылка из-под пива в мусорнице – её вроде бы не было…» — «Вы её не выкинули?» — забеспокоился Вадим. «Ой! Что вы! Нет! Я ни до чего не дотрагивалась. Я только взяла из телефонной книжки листочек, у меня там был вложен. Ой! Я вам это не рассказывала!» — вспомнила Серова, поставив на колени сумочку, открыв её, положив туда каблук, а взамен достав листок, который протянула Сычеву. «Что за листочек?» — принял его Сычев. «А это еще когда мама приехала, с ней понаехало… Я попросила Надю Горячеву – это тоже, можно сказать, не близкая, но подруга – чтобы у неё переночевали…И когда я провожала к ней, я от неё звонила – там тоже все не убрались. И там у неё рядом такая записная книжка, голубенькая, узкая, телефонная и с адресами. Я её листнула, и там на последней странице вижу Костиной рукой – у Нади аккуратный такой, ученический почерк, а у Кости каракулями – я смотрю, записаны Ласточкин, это депутат у нас, помощник прокурора один, потом следователь Гаранин. Ничего себе, думаю, связи у Кости! Я так – будто по ноль-девять звоню, узнаю телефоны, – записала всё…». — «Ну, Люсенька! Ты у нас и вправду – клад! Цены тебе нет! — восторгался Сычев, рассматривая листок, — Мы тебя сами никуда не отпустим. Беречь будем – пушинки сдувать. Мы даже тебя тут не оставим – с собой заберем. А почему всё-таки тебя это заинтересовало?» — «А как же! — кокетливо сказала Люся, щеки у которой зарделись как маков цвет, — Я ведь тоже думала. Ведь кто-то же убил Виктора! А кто? Я и стала всех перебирать. Около него много народу терлось, но вот даже обидно стало: последние дни тот же Костя Горячев, Андрюша Бурятов на дню раз десять зайдут, а тут все встречают, соболезнуют, а и Костя, и Андрей, и Валерий Григорьевич тоже – как сквозь землю провалились… Неспроста это! Чего-то они знают или замешаны…».
 
  Сычев был доволен. И хотя его голова была забита фамилиями и кличками, которые обрушились на него в последние дни, и с которыми он так до конца и не разобрался, он с удовлетворением сразу записал новые данные, которые, чем черт не шутит, могли перевесить все остальные. Будет чем и огорошить Должка, назвав ему контакты в дни перед преступлением, о которых тот умолчал. Вадим опять решил передвинуть вопросы о Хренове, чтобы расспросить поподробнее сначала о Горячеве и Бурятове, но пришлось говорить именно о Хренове, потому что в комнату вошел Лунев, сразу доложив, будто его только и ждали, чтобы услышать - «Хреновы – да не те! Ничего похожего! Давай других…».
  Лунев говорил Сычеву, а во все глаза смотрел на Люсю Серову, не понимая, откуда взялась здесь эта краля. «А вот сейчас нам Людмила Валентиновна Серова скажет, какой-такой Хренов, к которому забегал Виктор Николаев перед отъездом! Да?» Люся похлопала веками и, выбрав для ответа почему-то Лунева, начала говорить ему: «Да я его, можно сказать, не знаю. И не видела даже. То есть, может быть, видела, но это точно не знаю. К нам он не приходил, а в киоск, может, и приходил. Виктор некоторым кассеты давал просто посмотреть, а они потом возвращали…» — «Люся, Люся, вы сюда говорите, — попросил её Сычев, показав на микрофон, а Луневу ревниво сказал, — Ты, давай, не отвлекай, а садись! Ты мне еще нужен…». Лунев сел около Сычева, а Люся продолжила: «Я почему знаю, я однажды шла с Виктором, а он мне сказал: подожди, я к Леониду Хренову забегу – он давно уже диски взял, а не несет. Он как-то так уважительно сказал, что я еще подумала: кто же это? … И я подождала около подъезда…». — «Это где?» — спросил Сычев. «А недалеко от нас…», — ответила Серова. Вадим пододвинул ей лист бумаги и свою ручку и попросил: «Ну-ка начерти, чтобы нам было понятно. Улицы обозначь …». Люся стала чертить схему, одновременно объясняя. Все три головы склонились над схемой. «Так – понял. Не дурак! Сейчас я его приволоку…», — сказал Лунев, вставая. «Да подожди ты! Сядь. Я к нему сам схожу. Там надо всё на месте как следует посмотреть. А тебе – другое…», — остановил его Вадим. Лунев демонстративно плюхнулся на стул. А Вадим, посмотрев на часы, и закатив глаза, подумал и объявил: «Вот что…Ты сейчас дуй к начальству, пусть срочно дадут нам криминалиста, и с Людмилой Валентиновной – к ней. Там надо обязательно снять отпечатки пальцев. Людмила Валентиновна уверяет, что у неё в квартире кто-то побывал. Протокол составишь как положено, ну и всё остальное… И вот что! За свидетельницу головой отвечаешь, ни на шаг её не отпускай, вернётесь вместе – мы еще не договорили!» — «Есть! — Лунев, сидя, отдал честь правой рукой к левому виску, явно стараясь рассмешить молодую женщину, — Разрешите встать!» — «Так, значит… — продолжил Сычев, не теряя серьезности, — Времечка у нас в обрез…Я всё-таки сейчас к Должку скатаю – надо организовать его переправку, тянуть больше нечего. А с Людмилой Валентиновной нам как быть? Она здесь не хочет без нас оставаться. У вас в Нижнем родственники есть?» — «Нет, — ответила испуганно Люся, — А вы уезжаете?» — «Да, временно уезжаем… А можно так: езжайте к родителям. Алексей Алексеевич – знакомьтесь кстати – вам и билет возьмет и посадит незаметно. Там отсидитесь, не высовываясь, а тут и мы подъедем – мы в Спасске буквально на днях будем… А если что тут держит, мы тоже договоримся – вам здесь полную безопасность обеспечат…, — говорил Сычев, но увидев, как Люся сразу сжалась, спросил её, — А чего вы так местной милиции не доверяете? Нельзя же всех под одну гребенку…Подумаешь, кто-то кого-то знает! Экая невидаль!» — «Да?… А у меня факты! — ожесточилась Серова, — Еще когда я Виктора в розыск объявила, ко мне пришел один – молоденький, культурный. Я ему всё рассказала, как дура. Он целую тетрадку исписал. А сейчас пошла – оказалось, такой вообще не работает! Притворялся! Выведал всё, что я знаю, они и перепугались, теперь меня ищут, чтобы …». Люся часто заморгала, опять собираясь плакать. "Постой, постой! Это ты о ком?" – приготовился Вадим к новой неожиданной информации. «А откуда я знаю? Владиславом назвался», — обиженно сказала Люся. «Фу ты! — догадался Сычев, — Ты уж совсем запугала себя! Это же наш сотрудник. Он же тебя в Лысово свез, убитых показал…». — «Хотя да, — смущенно призналась Люся, но тут же нашла на что еще пожаловаться, — Привез и бросил меня там. Нет бы захватить меня по дороге…». — «А он разве в Чебокссары поехал?» — заинтересовался Сычев. «Вообще-то я не знаю. Он исчез, а я на такси добиралась…», — сказала Люся.
 
 Ну, ничего вроде бы нового, — успокоился Вадим, — И всё-таки о Руднике с ней надо бы еще раз поговорить, вдруг какие детали всплывут…Сычев вновь посмотрел на часы, ощущая в себе реальное желание физическим усилием растянуть сутки
так, чтобы они были длиннее 24 часов.
 
     Глава 37.

 Вадим заметил у себя отсутствие того боевого настроя на допрос Величкина, какой обычно обуревал им перед каждым предстоящим дознанием, и с помощью которого Сычев мог, долдоня свои вопросы, доводить отвечающего до белого каления, после чего тот терял самообладание, и его уже было легче сбить. Вадим смирился с тем, что он ничего не успевает в эти дни. Только пошла настоящая работа, только даты замелькали так, что сегодняшнего числа не помнишь, как всё надо обрывать, откладывать, перестраиваться. Более того, то что он, может быть, выудит сейчас наспех, не впитается ему в память, а наоборот сотрется за следующую неделю, пока он будет в Спасске-на-Оке. Однако же, узнав как можно больше в Спасске об убитых, выяснив, что они за люди, откуда у них золото, какие связи существуют между Спасском и Чебокссарами, легче будет представить роль Величкина в расследуемых событиях. Чего же я тогда спешу?– подумал Вадим. Приближаясь на попутке к месту действия, прислушиваясь к неуютным звукам ветра, который снаружи завывал, как застрявшая машина, и успокаивая себя рассуждениями о том, что не стоит пороть горячку, Сычев решил, что самое главное сейчас – отсечь Должка от чебокссарских связей, организовав сегодня конвой Величкина и Сушкова в Нижний Новгород, а пока он сам будет в Спасске, время даром не пройдет – Чехов кое-что накопит из разговоров в камере. А уж во второй половине сентября он, Сычев, явится опять в Чебокссары не с пустыми руками, да здесь поднакопится какая-никакая информация, и он займется делом уже основательно, вплотную и без излишней нервотрепки. И всё-таки Вадиму очень хотелось сейчас увидеть Величкина. Сычева снедало любопытство: скажет ли ему Должок о вызове к следователю Гаранину, о чем он его спрашивать не будет, и чтО Должок скажет о каких-то Бурятове и Горячеве, которые крутились около Николаева в его последние дни, после того, как Сычев назовет ему их фамилии. Можно спросить и о пассажирах, которые гоняли на его машине не куда-нибудь, а почему-то в Спасск. И волей-неволей Вадим, как мог, настраивал себя на допрос Величкина, чтобы похитрее задать свои вопросы. Сычев зримо представлял, как будет Должок сидеть напротив него, внимательно смотря ему в глаза, а Вадим будет читать в них ответы, одновременно слушая ушами то, что Должок будет говорить.
 
    Величкина было не узнать. Он осунулся, сгорбился и, что совсем было неожиданно, не смотрел в глаза, как на первом допросе, а всё время отводил взгляд. «Что, Валерий Григорьевич, несладко? Что-то вы сникли. Ну, я вас мучить не буду – побеседуем немного без протокола и отпущу», — начал Сычев. «А мне всё равно! Можете опять всё с начала: как фамилия? как звать? когда родился? когда умру? Вы допросами ****ь мозги умеете…», — безразличным тоном сказал Должок. «Да что вы, Валерий Григорьевич! Какие это допросы! Допрашивать вас будет прокурор, а это так… цветочки. Моё дело не допрашивать, моё дело вас ловить. А вот в Нижнем вас будут допрашивать по-настоящему – не обрадуетесь. Наизнанку вывернут. Сами в этом виноваты. Не захотели с нами сотрудничать – пеняйте на себя…», — говорил Сычев, стараясь получше понять, чем сейчас заняты мысли Величкина. «Что значит сотрудничать? Чем я вам могу помочь? Я ничего не знаю. На людей наговаривать?» — монотонно говорил Величкин, глядя вниз. «Зачем оговаривать? Какой тут криминал – назвать людей, с которыми Николаев якшался в последние дни перед гибелью. Чего тут особенного-то? Кто вас за это осудит?» — подбирался Сычев к своему главному вопросу. «Так что я – адресная книга или стол справок, чтобы всех перечислять. У него пол-Чебокссар знакомые. И всех называть?» — ворчливо говорил Величкин, не поднимая глаз. «Зачем всех называть! Некоторых. Вот вы в августе не раз видели Николаева? Видел. А с кем он был за это время? Чего тут особенного – сказать? У нас не протокол – у нас беседа», — допытывался Сычев. Величкин отнекивался: «Я уже говорил. Я к нему приходил – он был один. По телефону говорили – не видно, кто с ним». — «Ну вот! Пол-Чебокссар знакомых, а он всё один и один! Значит, не хочешь говорить, значит, скрываешь, значит, виноват, сам себя подставляешь…», — напирал Сычев. «Ни в чем я не виноват, но людей втравлять тоже не буду. С какой стати я кого-то должен называть?» — сопротивлялся Должок. «Понял: благородный вор. Фамилий не называем. Хорошо, я сам тебя спрошу. Что за дела были у Николаева с Горячевым?» — выложил первый козырь Сычев. «Какой Горячев?» — глухо спросил Должок, навострив уши. «А их что – много?» — удивился Сычев. «Горячевых как Ивановых. Я вот знаю двух Горячевых, два брата…», — признался Величкин. «Ну и какие дела были у этих братьев с Николаевым?» — спрашивал Сычев, не спуская взгляда с Величкина. «Один брат сам бизнесмен, у него наверняка были общие дела с Николаевым, но я о них ничего не знаю, я в их дела не лез…», — нехотя ответил Должок. «А у второго брата?» — не отставал Сычев. «Брат есть брат. Как-нибудь участвовал, пенки какие-нибудь снимал. Но я не знаю, не мое дело…», — говорил Должок, не меняя интонации.
 Сычев не ориентировался, о ком из братьев говорила ему Люся Серова. Кажется, она назвала имя – Костя. Но спрашивать у Величкина имена братьев, Сычев не торопился. Стараясь внушить Должку, что знает больше, чем позволяет себе говорить, и, заботясь о том, чтобы сила его вопроса о Горячеве не убыла, он решил подождать, пока Должок сам назовет имена. «Наши горе-бизнесмены такой народ, что частенько заказывают своих конкурентов, а то и партнеров», — пошел Вадим в обход. Величкин сначала молча пожал плечами, но вдруг запальчиво заговорил: «Да ему, как и мне, зачем ввязываться в это дело? У него всё крутится, автосервис дело прибыльное, зачем ему рисковать? У него всё есть – и всё ставить на карту? Зачем? Квартира шикарная, обстановка, машины – не одна, а тут что не так – коту под хвост ?!» Это он себя защищает, а не Горячева, подумал Вадим, а вслух сказал: «Ну, жадность людская не знает границ! Чем больше богатства у человека, тем он жаднее, ненасытнее. Тем более себя он может отодвинуть: взял да нанял, деньги есть». Должок молчал, а Сычев удачно добавил: «Тот же брат ему и поможет…», и услышал: «У Кости алиби». Так вроде разобрались! — облегченно подумал Вадим и продолжил спрашивать: «А что за алиби?» Величкин, старательно мутузя и гоняя по полу какую-то соринку подошвой здоровой ноги и сосредоточенно рассматривая низ, ответил неспеша: «А он в тот день в милиции был, его к следователю вызывали как свидетеля по какому-то делу…». — «А следователь не Гаранин?» — спросил Вадим почти что в шутку, но с интересом ожидая ответа. «Кто следователь – я не знаю», — ответил Величкин, вдруг подняв голову и сегодня первый раз посмотрев прямо в глаза Сычева. Так, начинается поединок, скорее почувствовал, чем подумал Вадим и, ощущая, что тот самый боевой настрой на допрос возвращается к нему, задал следующий вопрос: «А откуда вы, вообще, знаете, что его к следователю вызывали?» А Величкин, опять опустив голову, будничным голосом объяснил: «А он накануне заходил – мы с Сашком на одной лестничной площадке живем – Сашок ему предложил выпить – у Кости 25 августа День рождения – а Костя отказался: мне, говорит, завтра к следователю по старому делу, а уж после того я накиряюсь…». Ого, Величкин и Александр Горячев – соседи! Сколько же в этом деле еще таких связей? — ошарашено переживал Вадим новую информацию, огорчаясь, что как мало он еще знает по этому делу. Во всем этом надо еще разбираться и разбираться. Но не сию же минуту! И Сычев почти машинально спросил: «Ну хорошо! Одному Горячеву – не резон, у второго – алиби, а что за дела были у Николаева с Бурятовым?» Величкин медленно, будто пальцами, поднял веки и уставился на Сычева. Вадим встретил взгляд измученного человека, которого некому пожалеть, но голос у Величкина стал тверже: «Вы, что, меня про все Чебокссары будете спрашивать? Нашли сотрудника! Вы издеваетесь что ли надо мной? Беседовать, видите ли, со мной у вас время навалом, а то, что из-за вас мне свидания с женой не разрешили – только, видишь ли, в присутствии оперативного работника, ведущего дело! – у вас времени не находится. Я не могу даже теплые вещи свои у неё попросить – в камере холодище. А в Горьком еще холоднее будет, а я вот в чем…», — он щипнул себя обеими руками за рубашку.
 На Вадима пахнуло чем-то знакомым, будто всё это уже с ним когда-то давно было однажды, в точности так, как сейчас, в такой же комнате, с такой же окружающей обстановкой, с теми же чувствами и мыслями тогда у него, как сейчас, – будто совмещалась и совмещалась, но никак не могла совместиться раздвоенная картинка. Что за наваждение? Когда? Что? Расплывчатое воспоминание не поддавалось, как ртутная капля. Он продолжал разговаривать с Величкиным, а сам одновременно старался вспомнить, когда такое было, мысленно перебирая похожие картинки из далекого прошлого. «Валерий Григорьевич, свидание с женой я вам пока разрешить не могу. Напишите всё что вам нужно – передачку вы получите. Я вам гарантирую…», — говорил Вадим. «Тогда уж передайте ей, чтобы она машину забрала…», — попросил Величкин. Вадим кивнул в знак согласия – и вдруг: бац! Совместилось! Лобные доли мозга работали не зря, копаясь в памяти: он вспомнил! Не давно, а недавно, во время первого допроса Величкина, тот тоже вот так вдруг оборвал нить разговора, попросившись в туалет. Сычев тогда еще подумал, что Должок нарочно взял тайм-аут, чтобы обдумать свой ответ, и тогда еще Сычев после туалета специально задал Должку совсем другой вопрос. Вадим не помнил, от какого вопроса тогда ушел Должок, и какой тогда вопрос он задал сам, но зато хорошо вспомнил, что подумал тогда: допрос вошел в зону «Горячо!» Значит и сейчас мы в зоне «Горячо!» Что это? Мой дорогой не хочет говорить о Бурятове? Так спросим его еще раз.
 Сычев представления не имел, кто это такой – Бурятов. Вроде бы молодой – Серова назвала его Андрюша. Но сколько ему лет, женат он или холост, брюнет он или блондин, высокий или низенький, толстый или худой, чем он занимается, уркан он или фраер, случайно он был около Николаева или по делу – ничего этого Сычев не знал, но вопрос у него получился такой: «А мог Бурятов убить Николаева?» Прямого ответа на этот вопрос Сычев не ожидал, он вообще не вкладывал никакого особого смысла в этот вопрос, просто именно так вот спросилось, чтобы повторить фамилию Бурятова, раз Величкин ушел от вопроса о нем. После, по прошествии времени, Сычева никакие реминисценции на этот счет не посещали – он чисто не помнил, что задавал такой вопрос уже сейчас, 5 сентября, перед отправкой Величкина в Нижний, второпях, и во время допроса поглядывая на часы из-за опасения опоздать в контору.
 Величкин смотрел на него испуганно. «У Бурятова тоже алиби», — хрипло сказал он. «А это вы откуда знаете?» — спросил Сычев, с сожалением отмечая, что у него остается совсем мало времени на продолжение допроса. Величкин прокашлялся, поерзал на стуле и, опустив голову и глядя вниз, объяснил: «А я когда с тестем возился, я вам рассказывал, я его в больнице видел. Он от боли корчился, у него камень из почки шел…Он сказал, что зашел сюда только укол от боли сделать, а завтра, дескать, лягу в больницу, но не в общую, а с урологическим отделением…».
 «Хм, — хмыкнул Сычев, рассматривая Величкина, — Ну ладно! Это мы еще проверим. Вы нам тоже про свое алиби толковали. А ветеринар – на словах, правда, подтверждает это – вот только доказать ничем не может: в журнале регистрации записи нет». — «А чего тут удивительного? Этот журнал у него для мытарей. А еще у него есть тетрадочка, о которой налоговики только подозревают, да не видели. В ней уж точно и моя собака записана, и дата посещения, и сколько я ему должен…А, всё это ерунда! — безнадежно махнул рукой Величкин, — Захотите: и у меня не будет алиби – ни тетрадочку не найдете, и ветеринар от своих слов откажется. Я ведь тоже не буду вам свидетельствовать об алиби ни Горячева ни Бурятова. Был Костяной у следователя – не был, я при сем не присутствовал. Лёг Андрей в больницу – не лег, я его не провожал…Я знаю одно: я сам тут ни при чем! Вы это можете понять? Не надо мне это! У меня конкретно другие проблемы. Чисто свои. Семейные. Я уж не говорю про тестя – он своё пожил. У меня сын растет. Уже школу кончает. Он на меня смотрит. А я что же? На его глазах пойду убивать? Мне из него человека надо сделать. Правильного. Он у меня гопничать не пойдет. Вон мать хочет отмазать его от армии. Все уши прожужжала. А я говорю: нет! Пойдет служить. Чтобы всё было чисто по-мужски. Чтобы никто потом на него пальцем не указал…». Опять он меня в сторону уводит. И времени нет – пора кончать, подумал Вадим, которому не хотелось прерывать монолог Должка: во время таких монологов допрашиваемые часто проговариваются. «… Мне ничего сверхъестественного не надо. А если бы и надо – я могу подождать. Надо мной не капает. Ждать я умею. Это молодежи сейчас вынь-положь всё и сразу, немедленно, да?» — затих Должок, удивленный долгим молчанием опера. «А кто из молодых мог шлепнуть Николаева и тех?» — вымолвил Сычев, к концу монолога Величкина подумав о том, какими искренними могут у человека выглядеть глаза и речи, которым ни в коем случае нельзя доверять, но можно сыграть на их искренности, если она показная. Величкин ответил сразу: «Да любой. Они все если не отморозки, то шальные. У всех руки чешутся…». — «Ну, например», — подбодрил Сычев. «Да хоть Покровский, — неожиданно назвал Должок, — Так и лезет в мокротУ…». — «Коля – черная смерть? — недоверчиво переспросил Сычев, — Тогда уж и Лютый?» — «А что? И Лютый не лучше — насторожился Должок и, на мгновение задумавшись, добавил, — Или возьми Червонца. За копейку младенца придушит». — «А что за Червонец?» — спросил Сычев, припоминая, что в самом первом списке, который он получил в Чебокссарах от аналитиков, значился такой уголовник, которого он запомнил потому, что тот уже был вычеркнут чьей-то рукой. «Как по фамилии? Сейчас вспомню. Кочетов, Нечетов…Так как-то, не помню…», — сказал Величкин.
 А что? — думал Сычев после допроса, — Жаров сразу подсказал, что Величкин – это тот человек, который ни за что не пойдет в тюрьму поновой, и который наверняка всё знает, и его можно использовать. Должок – авторитетный, опытный, незапятнанный вор, ссучиться которому нелегко. В нем сейчас идет психологическая ломка, он борется сам с собой. Надо помочь ему. Надо обставить такой антураж, будто он не сотрудничает с нами, а мы решаем с ним философские проблемы жизни и смерти на конкретных примерах. Но Покровский, Лютов, этот Кочетов-Нечетов – это одно направление, а Серова вот подозревает Горячева, шпионит за ним – это другое направление. Или они смыкаются? Или кто-то из них направляет по ложному следу? Но Покровский и Лютов – уже в поле нашего зрения независимо ни от кого, их разработка уже идет, а у Горячева и Бурятова – алиби. Вообще, кто такая эта Серова? Где она пропадала. Может быть, её обработали и подсунули нам...

 Глава 38.

 Бабушкин оформил больничный лист и уехал в Нижний.
 Расстались во вторник утром. Борис Андреевич заикнулся было о том, что заберет машину с Земляникиным, но устыдился и нашел другой вариант. Еще, чувствуя за собой вину, он нехотя, но согласился прихватить Серову и помочь ей по прибытии в Нижний в безопасности добраться до Спасска-на-Оке. Зато он, сделав без особого желания два богоугодных дела, на третье – не поскупился: вдоволь оставил своих ценных указаний.
 Сначала он обрушил их на Сычева. Вадим, застигнутый своей свежей мыслью, сидел за столом в одних трусах и майке и голым стержнем на листе бумаги рисовал какой-то сложный лабиринт со множеством узлов и ветвей, мелко надписывая фамилии в кружочках, а над стрелками одним словом характер взаимоотношений. Подполковник заглянул через плечо Вадима в схему, быстро оценил её и поучил: «Что ты всё в одну кучу валишь? Пишешь всё, что знаешь! Захлебнешься. Мозг должен работать как кишечник – полезное усваивать, а всё лишнее выбрасывать». — «Вы сами же учили: случайностей больше, чем мы их используем», — огрызнулся Сычев, не отрываясь от дела. «Человеческий мозг столько информации в один присест не обработает, — продолжал учить подполковник, — Я еще понимаю, если бы у тебя на столе компьютер стоял да с хорошей программой…». — «Да если бы мы еще умели на них работать…», — протянул Вадим, закусив стержень. «Научимся, — пообещал подполковник, который сам еще ни разу не нажал ни одной клавиши на клавиатуре компьютера, — Компьютер – это вещь! Слышал? Каспаров проиграл ЭВМ!». — «У меня компьютер вот где, — показал Вадим на свою голову, — Только вот не успеваю, все планы кувырком…». — «Нет таких планов, которые нельзя было бы изменить!» — успокоил Бабушкин.
 
 Вошли Лунев с Земляникиным, оба с мокрыми волосами, по полотенцу через плечо. Миша тут же выключил кипятильник – Сычев и Бабушкин не обращали внимания на бешено кипящую воду, выплескивающуюся через край стеклянной бадейки. А Лунев обратился к подполковнику: «Борис Андреевич, кастелянша просит белье сдать. А то, говорит, ходють тут всякие – а потом уносят казенные полотенца в своих чемоданчиках». — «Да вон я всё сложил аккуратно на кровать – пусть приходит и пересчитывает, если хочет…», — отмахнулся Бабушкин. Кстати тут и возник тот разговор о машине, после которого подполковник пошел на попятную. Леша сказал Сычеву, что есть смысл с утра быстренько скатать к одному человеку, который будто бы знает другого человека, который уверял, что 20 миллионов, полученных Николаевым от «Диалог-Ч», – обговоренный кидок, которым попользовался Якимов, имея теперь из-за этого неприятности. «Неплохо бы всё это уличить. А пока ты тут возишься, мы вернемся – и Миша тебя к Хренову отвезет…», — предложил Лунев. «Вообще-то, я думал, Миша меня повезет, а потом я бы за вами прислал…», — промямлил подполковник, встретив три пары глаз, устремленных на него. «Да вам она нужнее… Ладно, я что-нибудь придумаю…», — отступил Бабушкин, но Лунева всё-таки поддел: «Когда ты успел это вынюхать? Ты вчера вечером собирался вроде бы за кем-то ухлестывать». — «Ухлестывать-то я ухлёстывал, — сознался Лунев, — но меня отбрили, я и компенсировал…». — «Есть еще порядочные женщины!» — восхитился Бабушкин.
 
     Сычев тоже отказался от машины с утра: «Вы не торопитесь…То, что ты говоришь, интересно. Хорошо бы всё это проверить…Так что не спеши. Я всё равно к Хренову пешком пойду. Мне надо там незаметно появиться. Постоять, посмотреть, понюхать, поосязать…А уж потом я в дом войду…», — мечтательно проговорил Сычев.
 Попили кофейного пойла. Пообсуждали дела. Рассказали каждый по анекдоту. Больше всего посмеялись над анекдотом Леши о разговоре невесты с подругой после свадьбы: «…Он мне что-то говорил о недвижимости, но я подумала, что это он о своем богатстве». Разошлись.
 
     На улице было пасмурно – не сразу солнце найдешь на небе, но нужный адрес Сычев нашел легко. Это был уголок старых домов посреди квартала типовых панельных пятиэтажек. Ряд небольших оштукатуренных домиков желтого цвета, с нарастающей от домика к домику густотой желтизны, как у шкалы лакмусовых бумажек. Напротив них вытянулся пёстрый ряд сараев, беспорядочно покрашенных каждым хозяином в свой цвет. Запирал этот двор со стороны улицы из панельных домов чудом сохранившийся еще более старый деревянный двухэтажный дом. Он-то и интересовал Вадима. «Такие забытые богом дома населяют люди, отставшие от времени», — философски заключил свои раздумья Вадим, вживавшийся в обстановку.
 
    Из дома никто не выходил. Вадим шагнул в подъезд. Посмотрел на лестницу в два марша на второй этаж, но через дверь на первом этаже вышла молодая женщина. «Вы не подскажите, как мне найти Леонида Хренова?» — спросил Сычев. «Какого Хренова? — удивилась женщина, — У нас таких нет». — «Как нет?» — не меньше её удивился Вадим. Молодая женщина обратилась за помощью к пожилой женщине, выходившей вслед за ней. «Леонид? — переспросила пожилая женщина, — Так это, наверное, дворничихин сын…». — «Но она же не Хренова!» — вступила в полемику молодая женщина. «Нет, не Хренова… но Лёня у нас в доме один – её сын». У Вадима немного отлегло от сердца, и он спросил: «А как их найти?» — «Лёньку-то я что-то не вижу, а мать-то где? …Она утром два раза метлой взмахнет и целый день в домоуправлении околачивается, лясы точит…Там, наверное, где еще…», — ответила пожилая, а молодая указала на дверь, из которой они вышли, и сказала более точно: «Третья дверь направо…».
 
    Сычев без надежды на успех постучал в дверь, но её быстро открыла женщина, которая, дожевав и вытерев рот, спросила: «Вам кого?» — «Мне бы Лёню Хренова», — спросил Сычев. Женщина отступила, что Вадим воспринял как приглашение войти. Но едва он сделал шаг вовнутрь, как женщина, прежде чем уступить дорогу, спросила: «А вы кто будете?» Вадим показал красную книжечку, сначала корочкой, а потом раскрыв её. «Проходите! — пригласила теперь женщина уже официально, — Только вот его нет – он уехал картошку убирать, к деду. А что он натворил?», а Вадим выругался про себя: Тьфу ты, черт! Не везет, так не везет. Ладно, послушаю, что эта кикимора скажет…
 
  Рассказала она много интересного. Выяснилось, например, почему Хрена не нашла милиция. У матери была другая фамилия – Растопова, а Леонида в домовой книге она прописала по своей фамилии, хотя паспорт его был выписан по фамилии отца, давным-давно уехавшим в Сибирь на заработок и там бесследно сгинувшим – тоскуя по отцу, сын настоял на его фамилии в своих документах. Дед, к которому Леонид уехал на картошку, был по отцу, тоже Хренов, и проживал в Нижегородской области, в Ташинском районе, по дороге на Саров. Попова что ли попросить съездить туда – и человек надежный и свой, и ему ближе всех, подумал Вадим, потому что мать ждала сына не раньше, чем через неделю.
 
     Узнав, что сын нужен милиции как свидетель, женщина успокоилась, но продолжала подыгрывать Сычеву, во всю поругивая сына, однако так, что Вадим явственно прослушивал похвалу под видом порицаний: он и такой и сякой, и не мазанный, а сухой, и непослушный и ничего ему не докажешь, он и грубит, но и какой он хороший, и какой он добрый, и какой он отзывчивый, но вот связался с нехорошими товарищами, и те используют его, видя его безотказность. А всё почему? Потому что был у него друг, вместе они учились – какой замечательный мальчик был! Хотя из простой чувашской деревни, он тут у тетки жил. Уж так они дружились, да всё тихо-мирно, никаких драк, никаких плохих компаний, ни одной жалобы на них не было! Леня рисовал себе, а Ваня всё на звезды смотрел через трубу, которую сам сделал, да вот забрали мальчика в Москву, нашли у него выдающиеся математические способности. А Леня остался один, замкнулся, вот тут его и охомутали новые дружки. А ведь не он к ним, а они к нему ходят. Придут к нему в каморку и там сидят-гогочут.
 
   Так вышли на каморку. Пошли её смотреть. По дороге новая информация: «Каморку-то мне сделали как кладовку, да Леня её облюбовал, не пускал меня туда – я и метла, и лопаты, и лом, и ведра – всё дома держу, только вот счас, пока его нет, снесла сюда. Да замочек вот свой повесила – лёнин замочек сломали, как только он уехал. Всё разорили, перебуторили, будто искали чего. А чего тут искать? Его же дружки из-за озорства и сделали – больше некому. Сволочи!»
 Изнутри каморка предстала не столько разоренной, сколько будто брошенной: постель не убрана, пол грязный, мусор разбросан, на стене одна картинка с ню висит косо на одной угловой кнопке, в шкафу и в ящиках стола беспорядок. Вадим сел на топчан, еще раз огляделся: вроде бы, действительно, тут и искать нечего. Наклонился, посмотрел между ног под топчан, поднял какую-то рваную перчатку, примерил её – всего на два пальца, снял и бросил её подальше в угол. Одновременно он спросил: «А вы не могли бы поподробнее рассказать о его дружках? Кто они. Поподробнее», - и слушал, чтО на его вопрос отвечала женщина, которую он про себя из-за впадин у неё под скулами, как вмятины, обозвал кикиморой. Та пока не говорила ничего существенного: «Сначала со двора которые…Но Леня их отвадил. Повадились парни постарше, но я их если видела только мельком – вход-то тут отдельный…». Вадим пошарил рукой в большом ящике стола, обнажив пятидолларовую банкноту с Линкольном, какого-то непривычного серого цвета. Он попытался её поддеть ногтем, но она прилипла. Вадим привстал, пытаясь её извлечь, и тут понял, что банкнота нарисована на листе белой бумаги. Достав лист, Вадим перевернул его – на оборотной стороне было бело. Он опять посмотрел на рисунок: один к одному, только нарисовано, тщательно и с оттенками, простым карандашом. Еще фальшивомонетчиков мне не хватало! А кикимора меж тем рассказывала: «Только когда ко мне зайдут, спросят где Леня, я рассмотрю. Вот недавно солидный один заезжал на машине, Виктором Андреевичем звать. Он ему еще музыкальный аппарат подарил для ушей. Леня говорит – дорогая вещь. Он её не оставлял здесь, домой приносил…». — «А что их связывало?» — спросил Сычев. «Не знаю. Молчит, не говорит. Я думаю, он рисовал ему. Леня хорошо рисует. Ване спасибо – уговорил его в художественное училище поступить. Мой-то сам стеснялся. А хорошо рисует! Отец тоже хорошо рисовал, в кинотеатрах афиши рисовал, да и дед-то…Это у них наследственное. Дед такие корзинки плетет! Такие красивые! На загляденье!» — рассказывала собеседница. «Да, хорошо рисует…», — усмехнулся Вадим, складывая листок с долларом, чтобы положить его в карман. «Я бы показала, да он всё в училище снес. У них на лето было задание. Хотя в комнате есть рисунки – если хотите, покажу. Там Виктор Андреевич нарисован как живой…», — похвасталась женщина. «Да?! Пошлите посмотрим…, — быстро согласился Сычев, напоследок еще раз оглядев каморку и наказав, — Вы тут ничего не трогайте – мы тут пальчики поищем, чтобы, как вы говорите, сволочам было не повадно». — «Нет, нет, я ничего и не трогала, только ящики у стола задвинула да шкаф закрыла…», — пообещала хозяйка.
 
    К удивлению Сычева, женщина извлекла рисунки из-под матраца постели сына, рассказав: «Сюда почему-то спрятал. Куда-то с ними ходил, как раз в тот день как в деревню уехать – я думала в училище понес. Ан нет – с ними опять вернулся. Да всё молчком, молчком, и под матрац запихал, а я будто не видела». Виктор Николаев был как две капли воды похож на свою фотографию, имевшуюся в распоряжении Сычева. Было еще три рисунка, причем один парный. Вадим стал по очереди совать в руки дворничихи рисунки и выслушивать объяснения. «Этого не знаю. Ни разу не видела. Не знаю кто такой…», — вернула она первый рисунок. «Смердяков», – зашифровал его Вадим про себя по внешнему сходству с киногероем. «Вот этого я видела, только как звать не знаю – кличут всё Мосол да Мосол. Он первый появился. Прилип к Лене как банный лист…Но потом, слава богу, отстал. Что-то я его давно не примечала…, — поменяла она рисунки и стала рассказывать о парном, — Это вот недавно. Он их на реке срисовал. То есть он рисовал их по памяти, но в тот день они купаться ходили. Леня еще забежал за плавками, а они во дворе стояли. Вот этого я уже видела, его тоже не по-людски обзывают – Костяной, — показала она на того, кто был нарисован с широкими ноздрями, — А вот этого я первый раз видела. Его он назвал Андрюха, если мне память не отшибло…». Вернув рисунок, Сычев долго смотрел на него: двое молодых людей в плавках, нарисованы по колени, на фоне реки, по которой плыло бревно, похожее на спящего крокодила. «Андрюха» был пониже ростом и было в нем что-то есенинское, если бы не выделялся, отвлекая внимание, какой-то ребристый живот и какие-то мазки по телу в виде миниатюрных рисунков, похожие на татуировку. Вадим молчал. Замолчала и женщина. Вдруг спохватившись, Вадим протянул ей рисунок со «Смердяковым» и спросил: «А вот этот не рыжий?» Женщина внимательно посмотрела на рисунок, будто смотрит первый раз, и опять сказала: «Нет, я не знаю его. Не видела…».
 «Я их заберу, мамаша. Они нам очень нужны…», — сказал Сычев, свертывая рисунки. Почему-то ему стало грустно. Всё вроде бы сливается в одно, но нужен Хренов. Сам! Даже Попову он его не отдаст. Приеду в Чебокссары повторно – и сразу сюда. Но всё равно грустно. А! И его могут убрать, как пытались Серову. Что же делать? Была – не была, накажу местным, чтобы сберегли. Всё равно придется просить участкового – чтобы он побеседовал с дворовыми пацанами, которые, наверняка, знают побольше матери о её сыне…
 
      Глава 39.

 Когда Сычев огорчился, не застав Лёню Хренова дома, он еще не знал, что ему не просто не повезло, а неповезло по-крупному. Не знала еще и мать Лёни, что она не дождется возвращения сына.
 
   Уже первого сентября по укатанной проселочной дороге среди неоглядного ровного поля мчался толстозадый джип-чероки, рассекая высокую пыль из-под колес, как быстроходный катер речную воду. По небу плыли огромные облака, нагоняя большие тени на землю, а когда солнышко вдруг выныривало, джип поблескивал спереди никелированной изгородью. На ухабах два пассажира на заднем сиденье мотались, как пьяные, и стукались головами. “Чего ты гонишь как сумасшедший? Не можешь что ли потише?” — взмолился наконец один из них. “Да надоело всё! Домой хочу…”, — зло пошутил тот, кто вел машину, но скорость сбавил. “Да всё уж! Если Мосол прав, и они здесь заныкали – возьмем, и тогда гони еще быстрее”, — ухмыльнулся один из пассажиров. “Верняка нет. Может быть, и зря едем, — посомневался второй, — Мосол же и говорил, что этот Хрен какой-то стебанутый. Я бы не доверил…”. — “Что это? Как раз верняк! Во-первых, Мосол базар подслушал, а потом чего еще лучше? Менты обыщутся в Чувашии, а здесь никому невдомек искать. Я бы тоже так сделал – на бобика никто и не подумает. А там пыль уляжется, и начинай гусарить!” — настаивал первый. “А вон и деревенька наша ненаглядная…”, — сказал водитель и поехал еще потише. Все стали смотреть вперед, прекратив разговор.
 
   Впереди на пригорке увеличивались передовые избы и покачивающиеся под ветром деревья. Слева отдавало синевой капустное поле, а справа зеленело картофельное, где вдалеке среди безлюдья выстроились в ряд, как пингвины, стоймя мешки с картофелем. “Прихватим мешочек?” — предложил один. “За сто верст киселя хлебать – у себя возьмем”, — сказал водитель. “Да сами просятся! И никого что-то нет…”, — сказал предложивший. “А кого ты боишься?” — постыдил его водила. Опять все молча уставились вперед.
 
  Въехали в деревню, конца которой не было видно. Деревня как вымерла. Где-то за домами поднимался прозрачный дым. Водитель поехал совсем тихо. Справа обозначился большой пруд, на который ветер дул, как на горячий чай в блюдце. Рябь на воде распалась на отдельные кружочки, вместе похожие на дактилоскопический рисунок. “Куда все подевались? И спросить некого…”, — недоумевал водитель, крутя головой. “Вон! Спросим у мужика…”, — показал один из пассажиров. «Мужик» оказался стожком, покрытым шевелящейся пленкой, действительно, издали похожим на нагнувшегося человека в раздувающейся светлой рубашке и темных брюках. “Тебе к глазнику пора – выпиши очки! Я теперь понимаю, почему ты тогда промазал, — прокомментировал более зоркий пассажир и тут же пошутил, — А вон еще один!”, и указал на чучело, у которого под ветром, как у робота, медленно сгибались и разгибались рукава.
 
    Джип завернул по кривой улице, и пассажиры увидели огромную толпу. Собралась вся деревня: от стариков, опиравшихся на самодельные клюшки, и бабушек, согбенных в три погибели, до мальчишек и девчонок со школьными портфелями в руках, да и того меньше – совсем еще сопливых. Сгрудились около пожарища. Многие посмотрели на джип. Машина остановилась. Трое вышли из неё. Подошли поближе. “Пожар?” — спросил водила. “Да. Ночью сгорело”, — ответил ближайший мужик, уже в годах, но еще кряжистый и прочный, с жилистой шеей, будто у него голова к телу была привязана веревками. Водила вслух очень крепко удивился, что, правда, никого не смутило. А мужик подтвердил: “Дотла!”, и начал рассказывать новеньким, как было дело: “Быстро сгорело, а то бы всю деревню спалило – вон какой ветер под утро подул. Вспыхнуло, как порох. Я подбежал, а уж тут огонь. Пламя крутит, крутит…Да и как было б тушить? Ближайший телефон – за километр, на подстанции. А тут пока очухались – уж догорело. Ночью же – все спали. А как тушить? Одна лошадь на всю деревню. Собрали все кадки пустые, да на озеро за водой. А здесь уж ведрами залили, чтоб опять не разгорелось. Пока лошадь выводили, уж сгорело. Как раз в соседях. Не идет зараза на огонь из конюшни – упирается. Еле выволокли…”, — мужик показал на двор рядом с пепелищем, где как раз проходил хозяин с хомутом в руках, будто шел в туалет со съемной крышкой от унитаза. “А чё? Подожгли что ли?” — весело спросил один из вылезших из джипа. “Да нет. Замыкание, наверное. Да курит. Пьяный закурит да заснет, — объяснил мужик, — Он уж не первый раз горит, но так здорово – первый раз… Теперь уж всё!” — “Я вот не курю, а намедни тоже чуть не сгорела, — вступила в разговор баба, которая только что показывала собеседницам на свой мизинец, рассказывая, какая маленькая морковь у неё уродилась, но мужской разговор пересилил, и она присоединилась к нему, — Я спичку потушила, перед носом помахала, вижу что потухла, брось её, а потом оглянулась, а полспички-то на полу горят. Вот как! Но Иван-то от цигарки загорелся, не иначе. И правда, что не первый раз. Боязно было с ним, уж сгорел так и …Господи, меня прости! Царствие ему небесное”, — не договорила она, перекрестившись. “Умер Максим – и *** с ним!” — загоготал водила так, что многие оглянулись на него. “Да нет, хороший мужик был, только вот запойный. Бывало, терпит-терпит, а потом корзин навяжет, продаст – и память теряет…Да внучкА жалко. Только вот приехал – и на тебе! На радостях, видать налопались…Вот теперь не знаем, кому и сообщать. Милиция, вот ждем, приедет. На вас подумали – милиция едет”. Парни с джипа переглянулись. “Нет, мы сами по себе. Проездом. Нам в Саров…”, — сказал водитель с джипа. “Так это же не по этой дороге!” — удивился мужик с привязанной головой. “А мы по делу заскочили. Нам тут надо повидать Леню Хренова с Чебокссар. Не скажите, как нам его найти здесь?” — сказал водила, оглядывая толпу. “Вон ваш Леня Хренов, — ткнул мужик пальцем в сторону пепелища, — Ивана еще не видать. Он ведь покрупнее…”. — “Где? Неужели?” — не поверили парни. Они подошли поближе к сгоревшему дому и рядом с обрушившейся обгоревшей стропилой, уже совсем близко от двери с черной филенкой – увидели черный труп. “Плакали наши рыжики. Там пышет как от домны, — констатировал водила, который подходил совсем близко к пожарищу и вернулся, и тихо добавил спутникам — Линяем отсюда, пока не поздно”. Они пошли к джипу, но водила, постояв у машины, опять вернулся к тому мужику, с кем они разговаривали, и спросил: “Слышь, кореш! А ты его не видел, как он приехал. У него сидора с собой не было… ну как его… рюкзака с собой?” — “Да что такое сидор, можешь мне не объяснять. Я знаю. А вот со станции его привез Ананий. Если хочешь, пошли спросим у него…”. Сходили к лошадному соседу.
 
   Водила вернулся к машине, насвистывая, залез в джип, повернул ключ зажигания, тронул в ту сторону, в которую ехали, но потом снизошел и рассказал: “Пустой он приехал, с папочкой в руке… Правда, водитель кобылы говорит, что по дороге уже его подсадил…Может быть, на вокзале в камере хранения оставил…”, - и опять замолчал, испытывая терпение спутников. “А куда мы путь держим?” — спросил его с заднего сидения тот, кто был посмелее. “А что бы с друзьями не встретиться. Мы и так тут глаза намозолили. А эти крестьяне поведали мне о другой дороге на бан. Заглянем для очистки совести…Как насчет совести – она у вас есть?”
 
  На станции в маленьком вокзальчике все 12 автоматических железных камер хранения были полуоткрыты и пусты. “Ну и хрен с ним! — резюмировал водила, — Поехали! Хватит приключений на свою жопу искать!…” — “А чего Слону скажем?” — засомневался близорукий парень. “Бульдозеру-то? — по-своему обозвал водила того, кто их послал, — Как было, так и скажем. Мы всё выполнили. Ну, а рыжье уплыло – так на это шибко и не надеялись…”. Уже в пути, посмотрев на взгрустнувших попутчиков, водила их успокоил: “Ништяк! С пустыми руками не приедем! Я тут по пути давно одну кассу надыбал, давно уже руки чешутся…”.
 И водила Жук, и близорукий Мухач, и нахальный Водик – повеселели. А Мухач стал веселить компанию еще больше, рассказывая, как на него жалуются соседи снизу, когда он, накачиваясь, опускает на пол гири и гантели: “Кладу тихо-аккуратно, сам не слышу, а они звереют – что вы грохаете нам в потолок, штукатурка сыпется…Вот хохма!”
 
       Глава 40.

 Вадим Сычев хитрил, оставляя визит к Васильичу напоследок. Он рассуждал так: как только он доложит о результатах встречи со старым милиционером, ему сразу же прикажут выезжать в Нижний. И наоборот: если он доложит о том, что по какой-то причине встреча с Васильичем не состоялась, то ему командировку еще продлят, и он попутно предпримет еще какие-нибудь розыскные действия. На среду, 7 сентября, на светлое время он намечал три дела. Малышев сообщил, что вышли на официантку, которая обслуживала 26 августа в ресторане компанию с человеком, похожим на Пивоварова с фотографии, и эту официантку Вадиму можно было бы допросить лично, это – раз. Далее, встретиться официально, будто бы по смежному делу, со следователем Гараниным, и посмотреть-пощупать что это за человек, уже – два. Кроме того, накопилось достаточно материала для того, чтобы допросить таксиста Покровского, пока без предъявления обвинений, будто бы по поводу машины задержанного Величкина: что за дела у него с Должком, что за доверенность на машину, на каких условиях, куда ездил, зачем, подписочку об ответственности за дачу ложных показаний, подписку о невыезде, если допрашиваемый сразу проколется на чем-нибудь, – это уже три. Ну а уж вечером в гости к Васильичу, вместо отдыха.
 
  Намечая эти дела, Вадим предчувствовал, что выполнить их все будет трудно, а оказалось и невозможно. Телефонные переговоры с Нижним всё испортили. Слышимость была хорошая, и Митясов орал на него так, как не кричал никогда раньше: “Адрес этого Васильича знаешь? Знаешь. Твой Васильич жив? Жив. Немедленно встретиться, всё расспросить и завтра же мне на стол! Я понятно излагаю?…”. Кое-как Вадим выторговал для встречи с Васильичем следующий день, после чего обещал выехать в Нижний завтрашним же вечером.
 
     Положив трубку, медленно успокаиваясь, Вадим задумался: как же теперь ему распорядиться выигранным днем? Посидев в задумчивости немного, Сычев позвонил в Нижний одному своему сослуживцу: “Привет! Я из Чебокссар звоню. Знаешь, я тут поистратился, до зарплаты до 20-го еще ой-ё-ёй! Там ничего не слышно, когда по нашему отделу будет компенсация за форму? Уже пять лет ждем…”. — ”В конце недели, перед днем милиции”, — неожиданно порадовал сослуживец. “Да? — не поверил Сычев, — Так праздник-то у нас вроде бы в ноябре…”. — “Местной милиции! В субботу, с построением на стадионе Динамо, на площади Минина, перед Днём города…”, — объяснил сослуживец. “Хорошо-о-о! — поверил на этот раз Сычев и мимоходом спросил, — У меня тут дел невпроворот, а Седой чего-то рычит. Чего там такое?” — “У него охотничий сезон сорвался! — захихикал сослуживец — Ты ему не перечь. Слушайся, если хочешь, чтобы тебя не зашибло”. — “Так серьезно? Ну, это другое дело. Надо выручать начальника…”, — сказал Сычев в заключение.
 
   Новости получились и плохие и хорошие, но после них стало ясно, что делать и как жить дальше. К Васильичу нужно будет сходить с утра, основательно, не испортив дело. Кто его знает, может быть, после этого придется срочно что-нибудь выяснять. А уж если останется свободное время, то тогда и будет ясно, как им распорядиться. Может быть, даже пораньше выехать домой. Узнав о предстоящей денежной компенсации, Сычев сам загорелся желанием побыстрее поехать в Нижний. Выплата была очень кстати. Совсем другое дело, явиться к себе домой, на улицу Нартова, не с пустыми руками. С деньгами его там всегда принимали хорошо. В день зарплаты он не помнил ни одного скандала! Тамара радовалась доходу как ребенок. Правда, деньги в семье через пару дней исчезали полностью, и искать концы было бесполезно. В крайнем случае, когда кончалось перечисление покупок, следовал ответ: «На Храм отдала…», — и дальше было спрашивать бессмысленно. Речь шла не о церкви, а о какой-то теософской организации, к которой Тамара себя причисляла.
 
 Сычев решил позвонить Васильичу накануне: не дай бог, уедет куда-нибудь – в сад какой-нибудь или еще куда. Найдя в записной книжке нужную строчку, Вадим набрал номер домашнего телефона и стал слушать долгие гудки, холодея при мысли, что он сейчас не дозвонится. Но вот где-то только на девятом-десятом гудке трубку подняли, и хрипловатый голос ответил: “Аллё”. Сычев представился и попросил о встрече. “Так приезжайте прямо сейчас…”, — предложил Васильич. Сычев посмотрел на часы и засомневался: “Сегодня уж поздно. Неудобно вас на ночь глядя беспокоить. Хотелось бы поговорить обстоятельно, не спеша. Мы лучше к вам завтра с утра подъедем. Вы никуда не собираетесь отлучиться?…”. — “Да нет, никуда. Дома буду. Просто теперь я ничего важного на завтра не откладываю – завтрашнего дня у меня может и не быть…”, — будничным голосом, но с философской назидательностью в интонации пояснил Васильич. “Что, плохо себя чувствуете? Мы вам не в большую обузу?…”, — забеспокоился Сычев. “Да нет, нет! Я – в порядке, но уж возраст такой, что всё есть, что надо для этого: и шум в ушах, и катаракта, и аденома простаты, и остеохондроз, и аритмия сердца. Всё, что положено. Всё по отдельности не смертельно, но пошла сверхурочная жизнь, а это значит в любой момент: сегодня ты – есть, а завтра – тебя нет, и ничего удивительного. И я как на службе – в боевой готовности…, — Васильич залился смехом, а потом объяснил, почему его разобрал смех, — Падчерица мне говорит: у них-де – жизнь, а мы – черепа, - и вдруг серьезным голосом добавил, — Вы только завтра утром, перед тем как двинете, мне потренькайте, а то у нас в подъезде железную дверь поставили. Я выйду с ключом вас встречу. Адрес у вас есть? Как ехать знаете? Гарно! Подъезжайте к четвертому подъезду…”. Утром, чтобы всё было быстрее, Сычев поехал с Земляникиным. Лунева не взяли. “Чего там втроем делать? Ты лучше займись сегодня Автосервисом-Горячевым, чтобы у нас было полное представление о нём…”, — сказал ему Сычев.

 Арнольд Васильевич Двоенос был не столько физически стар, сколько стар стадийно. Скорого окончания жизненного пути он ждал не по самочувствию, а из-за страха перед в принципе не минуемой смертью. Как ни крути цифры, а средняя продолжительность жизни у мужчин России – уже у него позади. За год три-четыре раза хоронишь знакомых помоложе, да так, что вчера видел человека здоровым и разговаривал с ним, а на третий день идешь провожать его на кладбище. А иной перспективы нет, даже если еще и придется пожить, в чем уж Васильич почти и смысла не видел. Он устал бриться и чистить зубы по утрам, и почти злорадствовал, что скоро ему в этом не будет необходимости, и он хоть на этом выиграет. То же самое относилось к еде: только поел, как вскоре опять надо готовить себе пищу, и, поедая на кухне, стоя у газовой плиты, овсяную кашу ложкой прямо из кастрюли, Васильич опять удивлялся бессмысленности этого постоянного пищеварения. Каждое божье утро он неуклонно взбадривал себя зарядкой, но что это была за зарядка! При взмахе ногой кости в тазобедренном суставе громко стукали. Стоило покрутить шеей, как в ушах отдавался такой треск, будто он дробил зубами комковой сахар. При всём при том старость была Васильичу в радость. Всё, что больше всего привязывало его к жизни раньше, осталось при нём, и никто не мешал ему этим заниматься, потому что по натуре своей Васильич был маниакальным собирателем всякого рода фактической информации и сведений. Это был прирожденный картофил и статистик, ходячая местная книга рекордов Гиннеса, не брезговавшая никакими данными. Дар свой Арнольд открыл случайно. Еще когда он заведовал спортинвентарем на динамовской лыжной базе, советские спортсмены начали участвовать в Олимпийских играх, и в раздевалке часто возникали разговоры об их результатах, которые у победителей были широко известны публике. А вот показатели побежденных были почти не  известны. Результаты же иностранных спортсменов были известны еще меньше, а в тех видах, в которых наши не участвовали, их вообще никто не знал. Арнольд убивал всех наповал, зачитывая результаты по всем видам Олимпийской программы аж до шестого места. Нашёл же он эту информацию первый раз случайно, полистав в библиотеке новенький том «Ежегодника БСЭ», который ни до него, ни после него никто и в руки не брал. С этого всё и началось.
 Какой всеядной ни была страсть к коллекционированию любого фактического и хронологического материала, всё-таки у Васильича (Васильичем его стали звать еще когда ему не было и 30 лет, потому что имя Арнольд не пристало к нему из-за его простецкой внешности) - через всю его жизнь широкие потоки информации прошли в основном в трех направлениях: 1) спортивная статистика; 2) краеведческие сведения; и 3) милицейская история. Влечение к фиксации спортивных результатов со временем поослабло, архив не выбрасывался, но пополнялся всё реже. Интерес к местной истории не ослабевал, подогреваемый признанием других знатоков и употреблением знаний во время показа города иногородним, но этот интерес как бы застыл. При обширных познаниях от Хуннской эпохи чувашей до нашей современности, Васильичу уже было трудно добавить что-то новенькое о каком-нибудь старом здании, перечисляя, кто в нем жил или останавливался. Основным же коньком у Васильича утвердился неослабевающий интерес к милицейским историям, к судебным решениям по уголовным делам, к персоналиям и прецедентам, всплывающим по ходу этого интереса. Это увлечение стало судьбоносным и превратилось в профессиональное поле деятельности, если учесть, что на пенсию Арнольд Васильич ушел в звании майора милиции из Статистического отдела Информационного центра МВД республики.
 Служил Васильич очень просто: получал приказ и исполнял его. Не поступало приказа, и он ничего не делал, то есть занимался тем, что было интересно лично ему. Претензий к нему по службе не было, и работать бы ему еще и работать во славу Статотдела ИЦ МВД республики, не смотря на то, что ему перевалило за 60, если бы не один казус. Он посещал динамовский бассейн в часы, отведенные для членов семей милиционеров. Вода в бассейне в эти часы кипела в основном от пловчих разных возрастов, но приходили и одногодки Васильича, уже ушедшие на пенсию, что его здесь и привлекало. Однажды Арнольд Васильевич опоздал, прибежав, когда до окончания оздоровительного сеанса осталось меньше часа. Быстренько сполоснувшись под душем, он заспешил в бассейн, на ходу натягивая на голову резиновую шапочку, и там взобравшись на вышку и встав у края площадки с руками разведенными в сторону, гаркнул: “Ахтунг! Освободить акваторию – прыгать буду!” Все в бассейне, кто где был, замерли и уставились на него. И только тут Васильич обнаружил, что он забыл одеть плавки и стоит голый как античная статуя. И это было не во сне. По сути дела именно тогда он успел понять, что жизнь для него кончилась, потому что ему от неё больше уже нечего ждать. Когда он почти машинально спустился с вышки и поплелся в раздевалку, его больше всего удивило, что никто не смеётся, и в бассейне стоит мертвая тишина. Смеялись потом. На следующий день Двоенос подал рапорт об увольнении, и больше в МВД глаз не показывал. Это помогло ему сохранить душевное равновесие, а услужливая память изо всех сил старалась забыть этот инцидент. Лишь иногда Васильич спонтанно вспоминал свой позор и громко стонал, будто у него открывалась болезненная физическая рана, и опять забывал. И так как в городе об этом случае поговорили-поговорили и тоже забыли, то и Васильич вспоминал всё реже и реже, но в своё родное учреждение захаживал еще реже. Если он вдруг нужен был кому-нибудь для какой-нибудь справки, то шли к нему домой, так что просьба Сычева о встрече не застала Васильича врасплох, а была воспринята им как вполне обычное дело.

 Глава 41.

 В урочный час Васильич стоял перед подъездом и улыбался подъезжающей машине. «Он!» — решил Сычев, поскольку выбора не было, хотя встречал человек, внешность которого Вадим по телефонному разговору не угадал и близко. Встречавший был приземистого роста, в не застегнутом тонком черном пальто, как вислая ряса, в тапочках на шерстяной носок, с круглым лицом, увенчанном бульбой вместо носа. «Ладно хоть один нос, а не два», — подумал Сычев, глядя на Двоеноса. Шрам на виске, показавшийся Вадиму издали, тоже оказался не раневым рубцом, а крупной поверхностной веной. Зато у Вадима сразу исчезло опасение, что придется иметь дело с важничающим седым ветераном, который будет изучающе посматривать свысока.

 Контакт возник сразу и не официальный, а доверительный. Пока Миша убирал машину с проезжей части двора, Сычев и Двоенос уже сдружились. «Битте шён», — пригласил Васильич в подъезд, в котором витали нешуточные роковые страсти, судя по крупной надписи мелом на стене: «Сережка, я тебя ненавижу!!!» Квартира на втором этаже у Васильича оказалась однокомнатной, но с просторной кухней, где они втроем и расположились по-домашнему.
  Разговор начался, как и вчерашний, с темы о болезнях. “Пивка?” — предложил Вадим, потянувшись к сумке, которую внёс Земляникин. “Ни, ни, ни…, — замахал руками Васильич, отказываясь, — Спасибо! Не могу. Аденома. Сразу запрёт. Я смотрю на бедолаг, вроде меня, – напорются и сразу на операционный стол, и потом ходи там с подвешенными бутылочками…Я уж лучше потерплю. Дед у меня – от операции отказался, в рот не брал ни капли, и до 80 лет цедил…Я лучше чаёк организую. Только у меня зелёный…”. Васильич стал возиться с чайником и чашками, рассказывая о своих недугах, попутно просвещая собеседников в медицинских вопросах. “Нет, это совсем другое, — объяснял он Вадиму, которому было всё едино, что глаукома, что катаракта, — Катаракта, это когда хрусталик мутнеет. У меня еще незрелая. Я еще довольно хорошо бачу. Только будто какая-то серая пленка на глазах. Вам еще до этого далеко!” — “Я слепоты боюсь, больше чем смерти”, — с улыбкой сказал Земляникин. “Да, не дай бог! — согласился Сычев и повернул разговор на другую тему, — Как на пенсию уйдешь, так все болезни тут как тут, говорят. Работаешь – всё в порядке, ушел на пенсию – сразу заболел! Ты, Васильич, давно на пенсии-то?”
 
 Прежде чем поддержать разговор о пенсионной жизни, Двоенос внимательно посмотрел в глаза Сычеву, чем немало озадачил Вадима. “Да уж, считай, два года, если не больше”, — сказал Арнольд Васильевич с грустью. “Ну, о вас помнят! Кого не спросишь, все сразу говорят: а, Васильич!” — попытался Сычев развеять грусть ветерана. Васильич второй раз посмотрел на Вадима странным взглядом и промолвил: “Да, помнят, когда им надо чего-нибудь, а как мне надо, что положено, так не помнят… Да чего там балакать, сам, поди, знаешь нашу формулу: о милиционере помнят один год, а всего – восемь…”. — “Слышал! — заулыбался Сычев, — Семь, как родился, да год, как ушел…А пенсии-то хватает?” — “Откуда? — возмутился Васильич, — Вот вчера за коммунальные услуги заплатил 20 тысяч. На подписку 55 тысяч, а подписываюсь-то против старого всего ничего. Деньги так и текут, как вода меж пальцев… Да кто о нас думает? Этот что ли? Видел по телевизору: в Германии напился и оркестром дирижировал? Небось, сам на пенсию не уходит, а тоже мой ровесник! Да и пенсия-то у них не наша – на водичку хватит и еще останется…”. Сычеву не хотелось говорить на политическую тему, и чтобы быстрее подойти к теме о родственниках, он сказал: “Да шут с ними! У них своя компания, у нас своя компания… Вы что – один живете?”
 
 Слово за слово, Васильич рассказал, что первая жена ушла от него, а вторая жена умерла десять лет назад от рака. Своих детей у него не было, но у второй жены осталась дочь, которая сейчас живет у своей бабушки. “Вот как, — понимающе сказал Вадим, — Один порядок наводите. А у вас чистенько…”. — “Падчерица помогает. Придет – полы вымоет, пыль сотрет, белье выстирает. Мы с ней ладим. Гарная дивчина. Красивая! Только вот никак замуж не выйдет. У неё всё: этот – дурак, с этим – целоваться противно. Всё за иностранца хочет выскочить. А где в Чебокссарах иностранцев возьмешь?…А так видная, шебутная. Может, кто укротит…”, — посмотрел Васильич с надеждой на Земляникина, который ему приглянулся. “Да я могу фотокарточку показать…”, — предложил Васильич и сходил в комнату за портретом. “Взрослая! — посмотрел Сычев и, услышав, что падчерице летом исполнилось 28 лет, сказал Земляникину, — Эх, Миша, опоздал! А так – загляденье…”. Миша потупил взор, а Васильич, унеся фотопортрет на место, принялся нахваливать падчерицу: “Главное, хорошая! Я же чувствую! На язык остра, а отношение – душевное, не притворяется… Тут одна льстится, песок сыпется, а уверяет, что без ума любит меня. Я ей говорю: ты бы еще влюбилась в Ленина в Мавзолее! Ясно, что из-за квартиры. Придет – только по углам зыркает, примеривается. Нет бы белье погладить – видит, что сам глажу…Да! У меня утюг перегорел. Вы мне не почините? Я в этих проводках ничего не смыслю…”. Сычев посмотрел на Земляникина. “Давайте, попробую…”, — сказал Миша. Чинить утюг Земляникин устроился в комнате под портретом падчерицы на диване, подстелив газетку.
 
   “А свои-то родственники у вас есть?” — спросил Сычев. “Есть, да раскиданы по Союзу, теперь уж по этому гребаному СНГ. Ближе всех, вот у вас, Владислав оказался…”, — ответил Васильич. “А он вам кем приходится?” — облегченно вздохнул Вадим: началась работа.
 “Двоюродным племянником. Я ведь всё понял”, — ответил Васильич и еще чего-то хотел сказать, но в комнате зазвонил телефон. Двоенос сходил туда. Вадим услышал знакомое «Аллё», затем молчание и заключительную фразу «Вы не туда попали», и потом вопрос Мише: «Получается?» с ответом Земляникина: «Ясно чтО тут…». У вернувшегося хозяина Сычев спросил: “Вы когда его последний раз видели?” Не успев сесть, Васильич опять направился в комнату со словами: “Я вам сейчас точно скажу”. Сычев двинул за ним. Васильич подошел к шкафу, на котором стояла библиотечная секция с 9 ячейками для каталожных ящиков, вынул один из ящиков, на весу перебрал свободной рукой карточки в нем, не вынимая, заглянул в одну и сказал: “Он у меня ночевал с 26 на 27 августа”. Задвинув ящик назад, Васильич добавил: “И сказал мне, что через день-два опять будет в Чебокссарах, потому что, мол, его теперь наверняка включат в оперативную группу по раскрытию тройного убийства…Я вон даже соседям еще раскладушку не отдал – ждал его”, — показал Васильич на лоджию. Они вернулись на кухню, где Васильич продолжил: “Я так понял – его отстранили. Проштрафился. Я его предупреждал…” — “О чем вы его предупреждали?” — заинтересовался Сычев. “А как же! За самоволку. Я ему сразу не поверил, что ему одному разрешили розыск. Я же его знаю, что он за человек! Я ему говорю: такое убийство совершают волки, а против волков в одиночку не действуют. А он мне: ловит волк, ловят и волка! И вот всегда так норовит наперед батьки в пекло. Его учишь, а он своё: не могу жить, как ты, без накала. Без риска жизнь – в полжизни. Я, говорит, ни за что в рядовых не останусь. Или грудь в крестах или голова в кустах. Ну ничего – теперь наука будет! Так-то он хлопец толковый: смелый, сообразительный, ловкий, образованный…” — “А не мог он обидеться на вас, и еще раз в тот же день приехать в Чебокссары и к вам не зайти?” — спросил Сычев. “Это выходит 27-го же? Кто его знает! Если наскоком, в погоне – то и мог…Но ночевать бы пришел. Он на меня не обижается. Он просто не слышит, что я ему говорю – всё мимо ушей. А он сам-то что говорит?” — спросил Двоенос. “Дело в том, Арнольд Васильич, что пропал он. Он, после вас, нашел Люсю, о которой вы ему сказали, повёз её в Лысово, там она опознала убитых, а Владислав поехал в Кстовск и не доехал, пропал. По-моему, до сих пор ищут и найти не могут”, — рассказал Сычев. “Вон как! — поджал губы Двоенос, — Дорисковался! Я всем, кто говорит: кто не рискует, тот не пьет шампанское, говорю в ответ: а кто рискует, тот может без штанов остаться. А тут, выходит, без головы… Голова в кустах!…Да, дела! Сильный вам противник достался…” — “Вы считаете, это дело одних рук?” — спросил Сычев. “А что? — ответил Васильич, — Вполне могли выследить, когда он эту Люсю забирал. Они, поди, сами за Люсей-то охотились…”. — “Угадали! Есть такие данные, — восхитился Вадим, — Только вот неизвестно точно кто это. Ясно лишь, что в этом случае, золото брали не просто у кого-то, а брали в какой-то связи с Николаевым, через него что ли. Это, вообще, что за человек – Николаев?” — начал Сычев вторую часть работы.
 
 “Николаева я знал немного, — тихо ответил явно опечаленный Васильич, — Ничего плохого о нем сказать не могу. Приветливый, расторопный, пожалуй, хвастливый. Кто я ему? Никто. А встретишь, спросишь: как дела? – и он начнет заливать о своих успехах…” — “А как вы познакомились?” — попросил Сычев уточнения. “А мы и не знакомились! — усмехнулся Двоенос, — Я как-то зашел в наш клуб по делам, а он там с начальником клуба по фойе ходят, на стены смотрят. Николаев этот просит разрешить выставку графики какого-то талантливого хлопца. Помню, майор его отфутболил. И всё! Я тогда даже его фамилии не знал. А тут как-то позже пересеклись, он уж здоровается со мной как со старым знакомым. Он с людьми быстро сходится... сходился, вернее. Всё обещает всем чего-то, все его просят о чем-то. Он, по-моему, больше обещал, чем делал. Но и делал. Одному рифмоплёту, помню, книгу виршей издал. Люди к нему хорошо относились. Ну одна кличка уже что-то говорит – Душа! Так что памятник ему в Чебокссарах видный поставят. Одному Николаеву уже стоит, и второму поставят, только на кладбище”. — “Но вот всё-таки нашелся кто-то – убил. Кто бы это мог быть?” — спросил Сычев под видом рассуждения. “Я, конечно, ничего этого не знаю. Я вот даже о Владиславе ничего не знал, — Васильич вытер пальцем мокрый уголок глаза, — Но еще когда Владислав рассказал мне об этом, я подумал: влип Николаев! Чую, не заказывали его, под руку он подвернулся, убрали. А кто? Вот этого я не ведаю, брехать не буду…”. Васильич замолчал, но тут же спросил: “Вы, говорят, Должка взяли? У вас улики значит есть?” — “К сожалению, только косвенные, — ответил Вадим, — Но он начинает поддаваться. Кое-что начинает говорить…”. — “А что, если не секрет? Ведь Должок не мокрушник. Он если и замешан, то исподтишка, чужими руками, как я его знаю…”, — усомнился Двоенос. “Да, от прямого участия в преступлении он категорически отказывается, но вот в последний раз намекнул, что на такое способны Коля-черная смерть и Червонец”, — ответил Сычев, а Васильич хлопнул руками по столу: "Тю! Вот жук! Вот лиса! Не верьте вы ему!” — “Как это не верить? Мы и не верим, но это серьезный вариант. Нам известно, что Покровский, Лютов и Рыжий охотились за Серовой. Я сейчас начинаю думать, может быть, они имеют отношение и к Руднику. Это мы будем самым серьезным образом тщательно отрабатывать…”, — заспорил Сычев.
 
 Зачем я навязываю ему свою точку зрения, мысленно одернул себя Вадим, пусть свободно говорит – больше узнаю, и спросил: “А почему вы считаете, что здесь ложный след?” — “Почему? — повторил Васильич и объяснил, — Потому что Полонский…” — “Покровский”, — поправил Сычев. «Ах, да, Покровский… Ну такой…с двойной бровью, у него там рубчик, и слева бровь двухэтажная…Так вот…Мокрых дел за ним нет, он больше форсит. Он командовать любит, чтобы перед ним на цырлах ходили. Любит, чтобы его боялись. Злится, когда его не слушают. Его ведь Коля-черная смерть больше в шутку прозвали, был он Колян и Колян. А главное, он на Должка волну гонит: мол, тот осторожничает, не даёт развернуться, всего остерегается. Понял? Конкурент! И Червонец тоже…” — “Что тоже? — не понял Вадим, — Тоже на место Должка метит?” — “Нет, тут другое… Эх, ладно! Скажу. Ты мне всё о Владиславе расскажешь, что можно и что нельзя, а я тебе, так и быть, скажу, баш на баш, только между нами, нигде этого не упоминай, — и Васильич, показав пальцем в потолок, прошептал, — Он агент…Понял? Только не милицейских, а этих..., - Двоенос еще раз показал на потолок, - Друзей наших, кэгэбэшников. Я уж запутался, как они сейчас называются, всё едино... Вот Должок их и сдаёт”. Васильич задумчиво посмотрел в окно, перед которым качался куст рябины, и добавил: “Значит, они Червонца раскусили. Мне надо будет это по одному каналу передать. Хорошо, что ты мне это сказал. А Должок – та ли еще штучка!” — “Общее мнение, что без Должка не обошлось, — сказал Сычев, — Даже Якимов думает так…”. — “Якимов? — переспросил Васильич, — Этот предатель? Да, это уровень повыше Должка! Палец в рот не клади. Должку не поздоровается, если причастен. Якимов из Николаева кабанчика растил. Знаешь, как это делается? Помогают, деньгами ссужают, дорогу расчищают, а когда кабанчик вырастет, активы фирмы прибирают к рукам, а хозяин исчезает…”. Не спорить, пусть будет такой вариант, главное – побольше узнать, сдержал себя Сычев и спросил: “А у Якимова есть выход на следователя Гаранина?” — “Господи, конечно! Следователь! — презрительно произнес последнее слово Васильич, — Он раньше шофером у начальника был. Знаешь, есть такие личные шоферы, больше порученцы, чем шоферы. Туда чего-то отвез, оттуда чего-то привез. Идет со свертком по коридору, нос задирает, того гляди потолок заденет. А потом смотрю – следователь! И опять на побегушках. Знаешь, как большие взятки передаются, — Васильич опять показал большим пальцем на потолок и опять перешел на шепот, — Не из рук в руки, а вот через таких…”. Двоенос сопроводил конец фразы выразительным быстрым движением головы вперед, которую тут же отдернул назад, и вспомнил: “Правда, его один раз чуть не выгнали. Попух уже на своей самодеятельности. Каких-то своих подследственных сам же снабжал справками из психдиспансера. Но замазали! Работает, как ни в чем ни бывало…”.
 
       На кухне появился Земляникин с утюгом в руках: “Готово. Только тут вот немного торчит – никак не заправлю…”. — “Нехай так будет! Лишь бы нагревался, — принял работу Васильич, — Садись, попей еще чайку. Я сейчас хлебца еще подрежу…”.
 “А вот у меня еще фигуранты появились, — продолжил Сычев работу, — Люся Серова говорит, около Николаева крутились Горячев и Бурятов, а как Николаева убили, они как сгинули. Вы таких знаете?” — “Еще бы не знать! Братья… — сказал Васильич, — Тебя какой Горячев интересует? Костяной, наверное. Это тоже несерьезно. Он всё время, как говно в проруби, то исчезнет, то появится. Ему это не по силам. Взять, что плохо лежит, нагадить и сказать, что так и было, – вот его стихия. И Бурятов еще сосунок. Вот брат у него, действительно, волк, а этот еще волчонок…”. — “Вы о ком? — спросил Вадим, — Об Автосервисе? Уж больно его Должок защищал…”. С минуту Васильич и Вадим недоуменно смотрели друг на друга. Васильич первым догадался в чем путаница и пояснил: “Автосервис – брат Костяного, а Бурятовы – тоже братья. Старший брат сидит, а это младший брат. Ручаться, конечно, ни за кого нельзя, но эти оба, и Костяной и Бурый, ведомые, а тут надо искать лидеров…”. — “Лидеров у меня хватает! — сказал Сычев, — Вот у меня целый список. Я уж со всеми перезнакомился. Каждый – не каждый, а есть подходящие. Но у всех алиби. Будем алиби проверять. Жаров обещал помочь. Да и сам займусь, когда во второй раз приеду. Сейчас уже у меня времени нет, я сегодня уезжаю. Начальство требует…”. Пока Сычев бормотал, Двоенос просматривал список: “Да, список перспективный, головорезы те ли еще, работы много. Чем я могу помочь? Говорите…”. — “Спасибо вам за ценную информацию! Если вопросы возникнут, вы разрешите еще к вам обратиться?” — спросил Сычев, подумавший о том, что пора уходить. “Конечно, конечно! — с готовностью пообещал Васильич, — Я ведь пока исхожу из общих соображений, а конкретика может быть самая неожиданная. Тот же Володя Бурятов вдруг по стопам брата пошел…”. Вадим опять непонимающе уставился на Васильича, а тот замолчал, на этот раз не уловив в чем недоразумение. “У меня фигурирует Андрей Бурятов”, — не смело сказал Сычев. “Этого не может быть”, — твердо заявил Васильич. “Мне Люся Серова сказала”, — нетвердо промолвил Вадим, опять засомневавшись в Серовой. “Нет, нет. Это скорее всего Бурый косит под брата для авторитета”, — убежденно настаивал Двоенос. “Но и Должок, когда я его спросил об Андрее, сказал, что у него алиби – он лег в урологическую клинику… Да и потом мать Хренова…Кстати, тот мальчик-художник, о котором хлопотал Николаев, не Хренов?” — пытался Вадим привести в порядок сведения, которыми он владел, и которые перепутались у него. “Не знаю. Я тогда и у Николаева-то фамилию не знал”, — повторил Двоенос. “У меня вот рисуночки есть. Посмотрите, кого знаете…”, — попросил Сычев, листая свои бумаги в папочке. “Вы их в карман сложили”, — подсказал Миша. “Да, правильно”, — вспомнил Вадим и достал из кармана рисунки. Васильич просмотрел их, расправляя, и показал на один: “Виктор Николаев”, потом показал: “Это вот – Константин Горячев. Нос его. Как двуствольный крупнокалиберный пулемет”. — “А кто рядом с ним?” — спросил Сычев. Васильич молча смотрел. “Это – не Андрей Бурятов?” — подсказал Вадим. “Похож трошки, — признал Двоенос, — Об Андрее я и не знаю, что и подумать. Ему еще сидеть и сидеть. О побеге нам бы сообщили в первую очередь. Что-то я не слышал. Нет, тут что-то не так. Жалко я не знаю, где он чалится. У меня не записано. У меня ведь на него карточка есть. Это же такой редкий случай был! По пальцам перечесть, чтобы свидетель случайно опознал убийцу в другом городе и не побоялся заявить об этом!”
 Двоенос пошел в комнату, Сычев – за ним. Арнольд Васильевич вновь вынул один из каталожных ящиков, долго рылся в нем, приговаривая: “Памяти – никакой! Приходится всё записывать. А запишешь – не найдешь, где записал…”. Он сменил ящик. В новом, наконец, нашел что искал. Уперев ящик в живот, перехватив руки и заложив пальцем место, откуда он достал карточку, Васильич начал диктовать: “Вот слушай… Бурятов Андрей Анатольевич, русский, родился 13 декабря 1965 года в Казани, образование среднее, женат. Кликуха - Бурят. Первая судимость 11 мая 1981-го в Чувашии. Статья 102 с буквами, 146 – с буквами, всех не перечесть. На 10 лет. Отбыл – 6 ноября 1990-го… И новая судимость. Так, на свободе побыл всего полтора года! Как в анекдоте…”. Вадиму было не до анекдота, но он терпеливо выслушал его: “… Женщина принесла передачку заключенному, а ей говорят – его освободили. Где же я его найду? – сокрушилась она. А ей говорят: попробуйте зайти через месяц…”. Вадим, погруженный в свои мысли, не сразу понял анекдот, а Васильич, похохотав один, продолжил: “И вот то, что я говорил. Суд в Канаше, 28 апреля 92-го. Статья 218, часть первая. Статья 196, часть первая. На пять лет… Вот и считай! Он и половины не отсидел. А амнистия – на будущий год…”. Поставив ящик на место, Васильич заключил: “Но не двойник же, черт возьми! Выясняй – не в побеге ли он…”. Сычев подавленно молчал, а Васильич добавил: “За общую канву я ручаюсь, но эти сведения ты должен получить официально – у меня могут быть неточности”. — “Когда-а?” — безнадежно протянул Вадим. “А ты не падай духом! Я сейчас позвоню своим девчонкам – они сразу начнут действовать. Сделают все запросы – и в Канаш, и место заключения выяснят, и туда запросят, но при одном условии: ты всё это через Жарова потом проведешь, иначе мне несдобровать…”, — предложил Двоенос. “В этом можете не сомневаться – я всё сделаю… Но если в побеге, да взяв золото, – будет он меня ждать!” — с горечью проговорил Вадим Сычев, прекрасно понимая, что он всё равно сегодня поедет в Нижний, что он сегодня всё равно мало что успеет сделать, и что все эти переживания сейчас даны ему просто так, для мучения.
 
 “Не расстраивайся… Сейчас всё организуем…”, — успокаивал Васильич, названивая по телефону, где нужный номер был занят. Наконец он дозвонился: “Здоровеньки булы! Это – я… Голубушка, тут вам от Жарова срочная директива поступит, но бумага будет на днях, а время не терпит, надо срочнее срочного… Надо послать запросы, проконтролировать ответы…Ты поняла?”, и Двоенос объяснил по телефону, что он просит сделать, а в конце еще добавил: “Галь, знаешь еще что? Скажи девчонкам, чтобы они по своим каналам прямо сейчас побыстрее узнали, а то человеку да нездешнему мыкаться долго, – адреса, телефоны если есть, его, его брата. Мать у него была, швея, – не знаю, она отдельно живет или нет, но если отдельно – то и её тоже… Это очень важно! Записывайте всё в журналы, все поручения вам будут сделаны официально, но сейчас нужно дюже позарез! Звоните прямо мне. Опер из Нижнего будет прямо у меня ждать. Только быстро-быстро…”.
 
 “Вот так!” — повеселел Васильич, на время позабыв о племяннике, упиваясь удовольствием оттого, что он продемонстрировал эрудицию и всемогущество. Пока они дожидались ответного телефонного звонка, Сычев выяснил еще одну важную деталь, укрепившую его в мысли, что перед ним не просто один из вариантов поиска, а, может быть, самый главный, если не единственно верный. Сидя на кухне и поддерживая общий разговор, он успевал думать и параллельно о том, что не может предъявить Митясову главного довода для продления командировки: наличия в МВД Чувашии извещения о побеге Бурятова из места заключения – уже две недели, считай, прошло после тройного убийства, самое медленное письмо уже давно пришло бы, а без этого всё, что он накопал, пока сплошная фантазия. И потом: где ищут сбежавшего? Первое, что начинают делать, это ставить силки в его доме. А Андрей Бурятов, как дурак, направился в родные места! Что-то тут не складывалось. “Васильич, — спросил Сычев, — А вот ты записал, что Андрей Бурятов женат. То есть, положим, женился, решил начать новую жизнь, и, скажем, сорвался, загремел. Может он по жене затосковать и податься в побег? Так не может быть?” Васильич покрутил головой, будто выбирал ответ то ли слева, то ли справа, и ответил: “Так ведь молодой! Бежать – не бежать? СтОит, раз стоИт. Но что-то в большую любовь я не верю. Он ведь на заочнице женат. Так сказать, для облегчения тюремного существования. Они ведь с Должком на зоне сошлись. Первым вышел Должок, и сосватал ему мордовочку, симпатичную. Прямо в тюрьме их женили. Должок, когда потом свадьбу справляли уже на свободе, тамадой на свадьбе был. Он, вообще, Бурята вскармливал …”.
 
 И здесь Должок! — почти обрадовался Сычев, — Я, кажется, на верном пути! Он почувствовал ту уверенность, которая всегда венчала первую фазу поиска, состоявшую из неизвестности и неопределенностей, ту уверенность, которая превращала работу уже в целеустремленный поиск, причем не первый раз так же, как сейчас: об этом знает лишь один он, Вадим Сычев, и у него еще нет бесспорных доказательств для других.

                Глава 42.

 “Что слышно на работе?” — отпустил банальную шутку Сычев, заглянув к операторам телефонного прослушивания. “Всякое разное!” — стандартно ответил ему ближайший оператор. “У вас у начальника дверь заперта. Не знаете, где мне его найти?” — спросил Вадим, всем своим видом показывая, что он и не помышляет мешать работе, а заглянул по необходимости. “А он в отпуске. За него зам. Дальше по коридору…”, — объяснил ему всё тот же оператор.
 Замом оказался тот «беременный» офицер, с которым Вадим у Малышева договаривался о прослушивании телефона Величкина, а потом в другой раз у того же Малышева – о прослушивании телефонов Покровского и Лютова, и кого Вадим тогда посчитал начальником управления специальных технических мероприятий. Увидев, кто зам, Сычев обрадовался, потому что он шел именно к нему, считая, что они уже достаточно знакомы, и он, экономя время, договорится с ним напрямую, без излишних формальностей, в то время как с новым для Вадима человеком простого разговора могло не получиться.
 Однако зам, такой улыбчивый и податливый у Малышева, здесь в своем кабинете был строг и серьёзен. Когда Вадим открыл дверь, он увидел, что зам , откинувшись на спинку стула, сидит и держит ладони на своем животе, будто прислушивается, не начал ли шевелиться утробный плод. Тут же подавшись к столу и облокотившись на него, зам кинул на Вадима суровый взгляд, как на не знакомого человека.
 И, действительно, если Вадиму, лишь сейчас заполнившему все свои пять чистых прокурорских постановления на прослушку, удалось не только присоединить братьев Бурятовых, но и уговорить сменить Лютова на Константина Горячева, то попытка добиться установки жучка на квартире, где жила мать Бурятовых, не имевшей телефона, – не увенчалась успехом. Никакие клятвенные обещания Сычева всё оформить задним числом – не подействовали. “Нет! Нет! Чего горячку пороть? — не соглашался зам, — Закладка – дело серьёзное! Мало ли что! Когда ты приедешь? А если что случится с тобой – слова к делу не пришьешь. Ты меня под 138-ую статью подведешь. Тут и решение уровнем выше, и вот форму специальную ввели…”. Он достал из стола и помахал под носом Сычева новой секретной инструкцией с перечнем виз и упоминанием вместо слов жучок и закладка термина конструкция.
 
 Тем не менее, Сычев немного успокоился – всё-таки в его отсутствие время здесь прахом не пойдет. “Нормально! Прослушку провернул, — похвастал он приятной новостью перед Земляникиным, сев в машину и откинувшись на спинку сиденья, — Пусть уши погреют!” Миша молча тронул машину с места.
 Мише Земляникину впервые за эти дни было не интересно, что говорит Сычев. Миша влюбился в фотопортрет падчерицы Васильича. В глазах стояло фото томной ждущей красивой женщины. Он медленно ехал по улицам Чебокссар, глядя вокруг, с единственной больной надеждой найти её среди прохожих, и одновременно боялся её увидеть, чтобы не загадить идеал своими взглядами.
 Сычев не знал этого и вслух планировал: “Ну, всё! Заедем к себе, соберемся, пожрём и в дорогу! Лунев уж наверняка ждет…”.
 Сборы и застолье были недолгими. Миша поковырял еду и пошел взглянуть на машину перед путь-дорогой. Сычев, проводив его взглядом, спросил у Лунева: “У тебя есть?” — “Есть”, — ответил Леша. Они опрокинули по стаканчику, доели остатки пищи. “Вот теперь полный порядок!” — сказал Сычев. Он подошел к окну, посмотреть, готов ли Земляникин. Машина внизу стояла с открытым капотом, похожая на разинутый ботинок со свалки. Сам Миша стоял около машины и старательно протирал зеркальце. “Чего он там возится! Готов, что ли? Пошли…”, — скомандовал Сычев.
 Пока ехали по Чебокссарам Сычев и Лунев оживленно договаривались о согласованности рапортов. “Ну и отлично! — подытожил Сычев, - Хоть будем в одну дуду дудеть: ты – своим, я – своим”.
 Машина катила уже за городом. По обеим сторонам стеной проплывала усталая зелень. У высоких кудрявых берез свисали длинные желтые локоны. С редких осин уже спадала листва. Опавшие листья издали были похожи на грибы под деревом. В небе поперек дороги самолеты оставили две линейки для прописи.
 Лунев переключился на Земляникина, не проронившего еще ни слова: “Ты чего, Миша, молчишь, будто язык проглотил?” — “А о чем ему с тобой говорить? — ответил Вадим за Мишу, — Ему рапорт не писать. О бабах что ли с тобой говорить?” — “А что? — отреагировал Леша, — Очень интересная тема! У тебя, Миш, пассия есть?”
 
 Земляникин был воспитан отвечать на заданные вопросы прямо и правдиво. В нем, конечно, тоже уживались противоречия. Он, например, легко врал матери, но не мог лгать другим людям. Не мог он обманывать и отца, главного виновника своей честности и искренности. Отец Миши, военный офицер, говаривал ему: «Береги честь смолоду. Её потом ни за какие деньги не вернешь. Ты, думаешь, за какие заслуги меня генерал ценит? Есть и поумнее меня, и поопытнее. Нет! Он знает, что я надёжен и говорю правду. На том и стою! Сам понимаю, дурак. В мире здорового эгоизма, честность как уродство. Но зато сплю спокойно, и перед людьми не стыдно. Это трудно – но необходимо. Тут главное – победа над собой. Даже если тебя заставили снег чистить лопатой, и все волынят, – ты делай и это хорошо! Вернется сторицей. Но главное – не ври. Быстро привыкнешь, а соврал – пропал…».
 В зеркальце было видно твердое выражение лица Земляникина, который на самом деле в этот момент преодолевал застенчивость. Сзади ждали ответа. “Есть, — ответил Миша, — но она недосягаема”. — “Что значит недосягаемая? Далеко, что ли?” — не понял Лунев. “Она – неземная…”, — пояснил Миша, чувствуя, что он и себе отвечает. “Ну-у, — протянул разочарованно Леша, — Какая барыня не будь, всё равно её ебут. Не ты, так другой. Лучше – если ты…” — “Ну, понёс! — вступился Сычев, — Тоже мне сексуальный террорист! Не слушай ты его, Миша. Нашел кого слушать! У него жены по номерам: жена номер один, жена номер два, номер три и так далее. Он в женщинах, может, чего и понимает, а в любви он – профан. Ты сам-то хоть кого-нибудь хоть раз любил?”, — спросил Сычев Лунева. “Нет, я не любил, я только ревновал, — ответил Леша и, вспомнив начало вопроса, добавил, — Подумаешь, третий раз женат! Зато опять удачно”. — “Бросай ты баб! Влипнешь когда-нибудь” — настаивал Вадим. “Всех-всех?” — удивился Леша. “Нет. Брось трех-четырех женщин, а остальных оставь» — засмеялся Сычев. “Да ну вас к черту! Я лучше подремлю…” — сказал Леша и, зевнув, завалился набок.
 
 Лунев долго возился, укладываясь поудобнее и пристраивая голову к ложу. “Миша, ты не устал? Давай я поведу…”, — предложил Вадим. “Нет, я не устал. Мне так лучше…”, — ответил Земляникин, впервые за вечер улыбнувшись. Ему нравились эти офицеры, он привык к ним, он многому научился у них. Другое дело, что у него самого всё будет по-другому, лучше, организованнее, современнее. Он и не подозревал, что сейчас в своих мыслях был похож на себя в возрасте трех-четырех лет, когда он думал, что обязательно научиться летать, как птицы, а взрослые просто не умеют.
 
 Вадим думал: вот Миша любит, он, Вадим, любит, может быть, и Бурят любит, если сбежал из места заключения к своей женщине. В том, что Андрей Бурятов – преступник, которого он ищет, Сычев не сомневался. Вадим был в положении садовода, который собрал все ягоды с вишни, сделал шаг уйти, обернулся напоследок и вдруг увидел, что одна крупная ягода на видном месте смотрит на него. Как он её пропустил? Потом Вадим подумал: причем здесь любовь и Бурят? Если тот тут же ухлопал троих, чтобы овладеть золотом. Обыкновенный бандит! И Сычев стал похож на огородника, который старательно собрал всех колорадских жуков с ботвы картофеля, оглядел чистую делянку, сделал шаг уйти и, обернувшись напоследок, вдруг увидел огромного полосатого колорадского жука на картофельном листе прямо перед глазами. Откуда он взялся на этом месте?
 
Стало темнеть. Слева по земле катилось огромное солнце, как красное огненное колесо, не отставая от них. А машина уже миновала Лысово, проехала Работки и приближалась к Нижнему Новгороду, столбики высоток которого уже хорошо просматривались издали. И у всех троих служивых  думы постепенно сменились на домашние мысли.
 
                КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.