…Шедшая позади бригантина принимала срочные меры против столкновения: капитан кричал, сновали матросы; но пока еще не было ясно, что они собираются делать – либо повернуть оверштаг, либо обойти “Созвездие” на более крутом курсе. Мы видели как команда кинулась выбирать правый фока-брас и травить левый, выбирать грота-гика-шкот и грота-стаксель-шкот… Однако перебрасопивать фока-рей на бейндевинд было уже поздно – бригантина поворачивала слишком быстро, руль круто переложили на борт и вскоре произошло то, что и должно было произойти. Резко хлопнула наветренная шкаторина фока, ветер навалился на парус с изнанки, бригантина начала увиливать вправо, шкаторина хлопнула во второй раз, места для маневра больше не оставалось. Нок утлегаря скользнул по фальшборту шхуны, загибаяясь вверх и увлекая за собой бушприт. Лопнул ватерштаг и бушприт резко подлетел вверх, провисли штаги фока-мачты, заполоскали кливера… Мы увидели разлетающиеся обломки фальшборта и обшивки, гигантским ребром корабельного скелета показался шпангоут, брам-брасы перепутались с бизань-вантами и фордунами – колыхание паучьей сети. На «Созвездии» бушпритом были порваны грота-ванты, грот-мачта накренилась, нависла над водой…
Меня осенила ужасная догадка. Я соскочил с факельной площадки и в несколько секунд добежал до второго створного знака. Анна внимательно следила за мной сверху. Я встал так, чтобы оба знака совместились по направлению первого створа.
- Точно в створе! – крикнул я Анне, которая, кажется, уже начала догадываться, что у меня на уме. Я начал медленно отодвигаться влево и, как и предполагал, нашел большую яму, засыпанную камнями…
* * *
…Пусть читатель простит, что мой стиль стал так похож на стиль Капитана Поллукса. Что ж поделать – со временем я стал говорить его словами, и в голове моей звучат его мысли. Ничего моего не осталось во мне и я праздную это. Мне не нужна моя собственная Вселенная – мне достаточно той, где дремлет Пиктор перед своим мольбертом, где я могу…
* * *
…это привиделось ей опять. Сорок пятый километр Сибирского тракта – пронесся назад памятный ручеек, имени которого Катя никогда не знала. Мостик вдалеке, ведущий к одиноко стоящей избе на другом берегу, кажется, покосился немного. Еще больше оброс мхом. Вода в ручье осенняя, наверное холодная - по ней плывут буро-желтые листья...
Всего этого невозможно было увидеть «на лету», на скорости, и Катя досочиняла картину, когда мостик уже скрылся из виду…
* * *
…Когда я хочу что-нибудь сказать, то я смотрю на мир сквозь раму – как смотрит режиссер, прежде чем ставить кадр. Не важно, что возникает первым – желание говорить или рама. Не я придумал слова и желания – я получил их по наследству, поэтому я забавляюсь рамами. У меня есть много рам – и простых, скрученных из алюминиевой проволоки и тяжелых, золоченых. Рама затягивается не хуже петли – почему бы не казнить через повешение на раме?
* * *
Гамлет (на шоссе, говорит зрителям): Искусство – ложь. Молчание – от лжи. (Поймал попутную машину, говорит Ольге) Не боишься ехать? Мы были среди цветов, деревьев, неба. Самое искусственное, что было рядом – это мы сами. А теперь – машина. Она не набросится и не разорвет нас как дикий зверь?
Ольга (заглядывает в кабину водителя и смеется): Нет. Не набросится и не разорвет. Вот если бы она стояла пустая где-нибудь на обочине – тогда не знаю… Бояться нечего, это машина – как деревья цветы и небо, даже будучи искусственной – есть часть меня.
Гамлет (скептически усмехаясь): Для каждого из нас была выдумана маленькая, незаметная ложь… (зрителям, восхищенно) Ее нельзя даже нарисовать! Она не есть образ! Хочется разглядеть ее, приблизиться, вдохновиться – но надо ли? Не достаточно ли уже одних смутных очертаний?
* * *
- Я думаю, это от того, - медленно заговорил Кирилл. – Что мы никогда и ничего не знаем таким, каково оно есть. Я не говорю о каких-нибудь там «вещах в себе», я стараюсь рассуждать о вещах обыденных. Вот ты, Фома, к примеру… как факт истории… завтра встанешь перед лицом смерти и все что останется от тебя – твой надгробный памятник и четыре буквы имени на нем. Наша планета – это одно сплошное беспамятство. Я бы сказал, что мир состоит из огромного количества атомов, которые не могут придти в соприкосновение – тогда аннигиляция, взрыв! Два разных чувства, две памяти, две истории – между ними всегда существует какая-то защитная прослойка: немота, слепота, забывчивость, время, ненависть. Даже воздух и сумерки, что сейчас разделяют нас с вами – я ненавижу их за это разделение. Пусть они условие того, что мы живы, не аннигилировали от соприкосновения: все равно ненавижу… Я бы так хотел видеть сейчас тебя Петр, или тебя Наташа…
Он замолчал и стоял минуту молча.
- Или тебя, Фома… Ты лежишь наверное сейчас у себя дома, на полу. Перечитываешь Экклезиаст, спрятанный от всех в книжечку Якоба Беме. Как далеко ты от меня и как мне хочется видеть и знать тебя. Но я не знаю и не могу знать… Стою в одиночестве, озираюсь в темноте…
* * *
Медсестра не заметит… Не отберет… Есть еще несколько часов, чтобы побыть с ним. Наверное, сегодня ночью похолодало – окно все в узорах, на узорах разбрызгивается свет фонарей. Дует из под подоконника. Необычно и спокойно, время остановлено, она смотрит будто из соседней Вселенной, будто есть еще возможность убежать от горя, от пустоты, которая ее скоро догонит. Которая скоро ее убъет.
Батарея не работает – холодная. Ну да, правильно. Она слышала – в котельную не завезли уголь. Поезд перевернулся недалеко от города. Уголь должны довезти на машинах, но нет бензина. Впрочем, все равно. Смешно даже думать о том, что в городе нет бензина: полтора миллиона тел, холодных, как она сейчас, замерзают в своих квартирках, в своих больничных палатах. Кусочки плоти, крошки божественного хлебного куска – потерялись и мерзнут. Кто подберет несчастные крошки?
Она наверное сходит с ума в этой холодной февральской палате, рядом с младенцем, который не пищит и не берет ее грудь. Скоро придут за ним и она его никогда не увидит. А внутри горит костер из мыслей, которые она думала о нем, из слов, которые хотела ему сказать. Несколько лет думала – а слова сгорают без дыма, ничего не остается. Эх ты, убийца-февраль. Будет ли крошке хорошо на том свете? Хорошо будет крошке… Бог добрый, Бог подберет.
Открывается дверь, входят доктор с сестрой. Доктор укладывает ее в постель, делает укол, гасит свет. Они уходят, остается сквозняк из под подоконника, далекий звук троллейбуса в морозном воздухе, тихое поскуливание часовой стрелки в будильнике, показывающем шесть утра.
“Ничего не сказала, растяпа. Все слова растеряла… А нет же! Нашла несколько в кармане. Вот они – перед вами. Пропадут они, возьмите себе. Я ничего не прошу – ни денег мне не надо, ни счастья, ни хлеба. Я любовью за те слова платила, любовь моя в них. Возьмите, пожалуйста… Пожалуйста… кто-нибудь…”
1.03.2003