ТАТЬЯНА ШАЙБУЛАТОВА
МОЙ АНГЕЛ
- Привет! - говорит он, приглаживая пушок на лысине и почесывая изъеденные молью крылья.
- Боже мой! В каком ты виде! - Я сердито подвигаюсь на подоконнике, давая ему возможность протиснуться между мной и оконной створкой.
- Ну куда лезешь на диван грязными ногами? И вообще, ты перышки чистишь иногда ?
- Кофе хочется... с коньяком...- он удобно устраивается, уложив подушки под крыла и ковыряет грязным пальцем в носу.
- Ну и манеры! - я спрыгиваю с подоконника и тащусь на кухню, мысленно чертыхаясь.
Через пять минут мы пьем чай из чашек - у него со щербинкой сбоку, а у меня без ручки, и мирно беседуем:
Он: - Пишешь?
Я: - (гордо) Пишу!
Он: - (ехидно) Печатаешься?
Я: - (холодно) Нет!
Он: - (злорадно) Не признают, значит?
Я: - (желчно) Моль не беспокоит? Нафталинчиком посыпать?
Он: - (вежливо) Спасибо. Мы уж так, как-нибудь...
Я: - (торжествуя) Уже улетаешь?
Он: - (холодно) Да. Пора.
Я: - (ехидно) Нимб не жмет?
Он: - (вылетая в окно) Дура!
Ну, вот так всегда. Прилетит, нахамит... Ангел называется! Хранитель! Ну, пишу, ну сочиняю, ну не печатают! А ты куда смотришь?
А в прошлый раз прилетел, глазки такие невинные, как две незабудки, спрашивает: « Замуж не собираешься?» А я ему: « Да за кого же, кругом одни ангелы летают, ни одного мужика...»
Обиделся. Дня три не прилетал. Я уж беспокоится начала...
И чего летает? Жалко его. И лысый, и крылья молью поедены... И сигарет я ему не предложила, а он так любит у меня покурить втихую, чтобы никто не видел. Да и кого ему хранить досталось - меня! Ну ладно, сигареты я сама выкурю. И хранить меня незачем. Я сама кого хочешь.
На этот раз он протискивается в форточку, потому что окно я не открыла. Кряхтя, усаживается на телевизор, и, кончено видит и мое зареванное лицо, и порванные черновики.
«Ну, что ж,» - думаю я. - «Твоя пора пришла. Смейся, паяц...»
Он приглаживает пушок на лысине, чешет крыло, сморкается и тихо говорит:
- Я тут думал... Не повезло тебе со мной. У других ангелы, как ангелы: в белых одеждах (одернул пиджачок), златые власы... глаза, как на иконе (заморгал часто), а я у тебя...
При этих словах он шлепается на пол и, ползая на четвереньках, собирает клочки черновиков. Потом, никогда такого не было, выходит через дверь, и я слышу шлепанье его босых ног по ступеням.
Его нет. И никогда уже больше не будет, наверное. Вчера напечатали мои стихи, а мне некому на вопрос: «Печатают?» - небрежно так, ответить: « А! Была подборка. Во вчерашней газете, кажется, не помню...»
И новый чайный сервиз стоит на полке серванта, а я пью чай, почему-то, из старой чашки со щербинкой сбоку.
И курить не хочется.
Ночь. Я просыпаюсь от стука в окно, и некоторое время лежу тихо, пытаясь успокоить заколотившееся сердце. Затем вскакиваю с дивана, дергаю занавеску, - она обрывается, заело шпингалет, и я не сразу открываю окно.
Он протискивается между мной и оконной створкой. Я чувствую теплый запах его крыльев.
- Здравствуй!
- Боже мой! Какие мы вежливые стали... - по инерции бормочу я, включаю свет и застываю на месте, не в силах закончить фразу.
... Какие у него оказывается пронзительно-синие глаза, и русые волосы, а на висках несколько прядок завиваются колечками. И крылья отливают жемчужным блеском.
Быстренько, быстренько, чай, бутерброды с сардинками, новые чашки, блюдца, свечи...
Он: - Пишешь?
Я: - (улыбаясь) Пишу.
Он: - (добро) Печатаешься?
Я: - (смущенно) Да... так...
Он: - Я рад за тебя.
И все. Мне очень хорошо сидеть вот так, молча, смотреть на него. Он мой и поэтому самый прекрасный.
Норильск
1993 г.