Все детство спрашивали: А ты где лето проводишь?
Тихо отвечала: В Прохладном.
- Где это? – удивлялись.
Городок Прохладный находится в русской части Северного Кавказа. Доехать очень просто – садитесь на поезд Москва-Владикавказ и, в течение дня, съев над газетой два яйца, четвертинку копченой колбасы, полбатона белого, пупырчатый огурец и куриную ножку и прочитав ровно половину пустейшего детектива (приберегая остаток на обратную дорогу), доезжаете, обязательно в неудобное время, чаще всего в три-четыре утра, до крошечной станции. Из отъезжающего поезда еще слышны ленивые покрики проводницы, будящей тех, кто остался до Нальчика, а вы уже стоите посреди полупустого вокзала, приглядываетесь к темнеющим вдали домикам и глубоко вдыхаете теплый южный воздух.
А вообще, если у вас нет особой цели, то и ехать туда необязательно. Там нет ни санаториев, ни особых музеев (кроме местного, краеведческого), ни знаменитых источников. За этим лучше ехать в Пятигорск, Минводы и Нальчик. Про Прохладный только рассказывают, что когда Екатерина II совершала свой царственный вояж по Кавказу, то разомлевшей от южной жары императрице вздумалось отдохнуть именно в этом месте, в Прохладном, который тогда никаким Прохладным не был, а был еще казачьей станицей. А может, и вовсе кустом. Как бы то ни было, императрица покинула карету, изящно отведя мизинец, взяла бокал, наполненный ледяным морсом, и вздохнула: «Хорошо-то как тут…Прохладно…». С легкого Екатерининого вздоха местность была обозначена. Но достопримечательностей особо никаких от этого не появилось.
Впрочем, я приезжала сюда каждый год не за этим. Меня с шести месяцев привозили сюда в гости – к бабушке и дедушке. Кстати, русский язык – один из немногих, где эти два слова нельзя слить в одно ( “grandparents” в английском, “Grosseltern” в немецком, “abuelos” в испанском и т.д).
Хотя, может, оно и к лучшему…. Потому что я как раз расскажу про одного из них. Про бабушку – в другом рассказе.
Дед был необыкновенной красоты человек. Вот сейчас бы его увидели мои эстетически-подкованные подружки таким, каким был в самой молодости, и какой он есть на черно-белых снимках с фигурной оборочкой. Завизжали бы. Потому что у него внешность была – на все времена. Идеальный овал лица, прямой нос, тонкие губы и мужественный подбородок. Глаза огромные, цвета на фото не разобрать, но помню, да и по своим вижу – карие, глубокие. Смотрят с грустной насмешкой: «Да…Вы, знаете, в самом деле…Да, вот так вот красив…Да что вы, какое там применение…Один смех». Смех – это то, что бегали городские модные девчонки к этому жгучему брюнету, даже после того, как он женился, не в силах оторваться от любования чудесным сложением черт лица, от притягательной силы чуть смущенной улыбки. Бегали, это не в смысле. Прибегали, всякий раз в новом платье, пошитом у дорогой портнихи, и давай просить: «Володь, а то! Володьк, а это помоги!» И он, будучи всю жизнь человеком мягким, отзывчивым шел, помогал. Это бабушка с нестареющей ревностью рассказывала.
Мягкость, кстати, была основной его чертой. Он даже переспрашивал не «Что?», а «Как?». То есть уважение к любому высказыванию проявлял. Дескать, понять можно все, что говорится, только вот иногда произносится непонятно.
Про его прошлое я только какие-то отрывки помню. Во время войны был мальчишкой, брил и стриг солдат, расположившихся на отдых в маленьком тихом городке. После войны – женился на чернобровой Марусе с чудесным голосом, сильным трудолюбивым характером и, вскоре у них появилась тихая девочка с безумно грустными глазами, из-за которых потом потерял голову мой папа, в то время - подстриженный под Элвиса студент МИИТа. А потом, через шесть лет, мальчик – будущий усатый дядя Витя.
Для меня-то он был всегда только дедушкой. Которого сначала долго выглядываешь из калитки, а потом, как метеор, несешься встречать, перепрыгивая через визжащих кутят, разлинованный классиками асфальт и булыжники, рискуя разбить себе коленки. А он говорит строго: «Тише, тише! Ну, привет!»
А ты тянешь его за руку – помогать решать важные детские дела. Мальчишки-корейцы набрали грецких орехов, а как расколоть – не знают.
- Да чего там есть-то в них? – не понимает дедушка, - они же незрелые еще…
- Там мякоть, - я просительно заглядываю ему в глаза, - и вообще…набрали же уже….
Он качает головой, но все-таки идет, берет у корейца зеленый шарик ореха, устраивает его в ямке на дороге, подпирает тремя камушками, выбирает булыжник поувесистей и бьет. Ровная зеленая оболочка треснула, проглянула белая мякоть, кажется, даже брызнул сок.
- Это вам! – качают головами корейцы, которым дедушка протягивает расколотый орех, и, увлеченные новой технологией, начинают бить остальные.
Дедушка улыбается, передает орех мне. Я выковыриваю орешатину и тоже улыбаюсь – от гордости – вот какой у меня дед! Он у меня много чего умеет – снимать майку двумя руками одновременно, оплетать разноцветными проволочками ручки, кататься на двухколесном велосипеде, искать среди шелухи курятника ровные пестрые яйца… Он этому всему меня научил.
- Это ерунда все! – дедушка снисходительно улыбается, - завтра машина приедет. Подсолнухи будут, только что с поля. Вот это да!
Мальчишки перестают бить, застывают с поднятыми булыжниками, поднимают головы, слушают.
- И угостишь всех! – заключает дед, и уходит, а я мчусь за ним, выбивая сандалиями дорожную пыль.
Он придет, сядет за стол, достанет из авоськи белую бутылку с зеленой крышкой, стукнет суставом пальца по крышке, снимет ее, к губам бутылку приставит и пьет. Долго. Потом поставит обратно и вздохнет:
- Хорошо!
Я сажусь рядом, на табуретку, и чувствую, что противная щель уже захватила мою нежную кожу. Начинаю ерзать.
- Не качайся! – строго говорит мне дед, - сломаешь вещь!
- Володь, - бабушка, опоясанная фартуком, прошлепает мимо, - кефир-то купил, чи ни?
- Да, купил…Пью вот…
- А-аа, - бабушка весело обращается ко мне, - а я и не бачу, шо вин пье… А молоко кисле?
- Не…Не было…
- Ммм – с сожалением говорит бабушка, - а хлеб?
Вот он мой час!
- Хлеб, купил, Маш! – и достает из авоськи кирпич хрустящего, румяного, ноздреватого изнутри и необыкновенно вкусного прохладненского хлеба.
Я облизываюсь.
- Ну, - добродушно говорит бабушка, - Юлэнька…Сбигай в хату, дытына, принэси соли да чесноку. Сальца не забудь.
Со всех ног бросаюсь во времянку, приношу все, что велели.
Бабушка усаживается, вытирает руки фартуком, отрезает изогнутым, переплетенным клейкой лентой ножом горбушку и начинает натирать ее сначала кусочком тающего в руках сала, потом зубком чеснока, наконец, присаливает все это, и я получаю вкуснейшее в мире угощение.
- С дедушкой поделись! – притворно хмурится бабушка.
И дедушка откусывает кусочек, равный весом трем крошкам. И оба довольны - воспитательный момент учтен. Интересно, что при кормлении младших, опять же привлекается дедушка, но уже в другой роли.
- И-ишь, иишь, - нараспев уговаривает бабушка мою маленькую сестру, обвязав ее шею полотенцем и поднеся к ее рту ложку дымящегося борща, - это же только для Алиииночки…Даже вот дедушка…иды, попроси у нас борщику…А мы – нет! Не дадим дедушке борщика! Сами все съедим, так вкусно! Правда же ж? Ну, вот хорошо, моя маленькая, кушай, кушай!
Часто приносил мне ежиков. Таких маленьких ежонков. Они умещались на ладони, кололись и ворчали. Бродили по коробке из-под Геркулеса и собирали на иголки всякую шелуху. Я визжала от радости, дедушка снисходительно улыбался. Ежат поили молоком, от которого у них сразу расстраивались желудки (ведь на воле они не пьют его), накладывали им той же овсяной каши, совали кусочки яблока, а потом выпускали в огороде. Мама терпеть не могла мучения животных.
Ночь – это когда из огорода начинает доноситься сладкий запах ночного табака. Когда включают свет во дворе, и на лампу начинает слетаться все местное разнообразие мошкары. Мама с бабушкой вечеряют – намазывают на успевающий слегка подсохнуть хлеб столичное угощение – мягкий сыр «Виолу», запивают сладким крепким чаем и сплетничают про соседей.
Дедушка, не любивший сидеть на месте без дела, возится по хозяйству: закрывает курятник, переставляет стулья, собирает мотки проволоки, а потом зовет меня в огород.
Там быстро проходим мимо усыпляющего пахнущего табака, бочки с темной водой, покосившейся будочки «уголка размышлений» и доходим до забора. Дед отгибает кусок проволоки, и я пролезаю в образовавшуюся дыру, стараясь не смотреть на бревнышко, где утром провели экзекуцию самого жирного в курятнике петуха. Дедушка пролезает за мной, бросает на землю кучу древесного мусора, разжигает костер.
- А что у тебя с пальцем? – замечаю я.
- А, это…Это в армии еще…
- Ты разве всегда без ногтя ходил?
- Ну, да…
Костер горит, отражается в дедушкиных глазах. Верещат цикады. Я оглядываюсь. Кругом огромное поле, а с высоких стеблей какого-то жесткого растения гроздьями свисают большие улитки. Я отцепляю одну и дую ей в «лицо», чтобы она показала мне «рожки».
- Юля! – это мама меня зовет.
- Иди! – слегка подталкивает меня к забору дед, - я сам тут дожгу.
- Подожди! –вспоминаю я, - я тебе забыла рассказать. И торопливо, боясь, что не успею, что придут и меня заберут, делюсь своими терзаниями: местные звали меня завтра, как стемнеет, играть в казаки-разбойники. Мама не отпустит, это точно. Может, лучше не спрашивая, а?
Дед думает секунду, потом говорит:
- А что? Иди… Играй…
- Да? – я подскакиваю от радости.
- Только знаешь, мне перед этим скажи, куда вы направитесь. Тихонько, по секрету. Ладно?:
- Юля!! - похоже, мама уже потеряла терпение.
- Давай! Дуй! – дед приподнимает мне часть проволоки.
Я вылезаю из дырки, стараясь не зацепиться за проволоку и бегу к маме. По дороге вдруг с ужасом осознаю, что еще недавно промытые до поскрипывания между пальцами и высушенные обжигающим воздухом фена волосы неотвратимо пропахли костром. Да и одежда тоже…
- Мам… - я виновато суюсь к ней в руки, как новорожденный щенок, - мы там с дедушкой немного костер пожгли….
Мама совершенно неожиданно улыбается и сообщает:
- Да, я люблю, когда костром пахнет!
Он вообще легко мирил и объединял людей. Заставлял их почувствовать, что они нужны друг другу. Причем совершенно ненамеренно. Намеренно у него это наоборот - не выходило.
- А ну, цыц! – пытался прикрикнуть он, когда наши разборки с сестрой превышали допустимый уровень шума, и нас это только раззадоривало.
Зато когда маленькая Алинка важно усаживалась с ним на низенькую табуретку помогать – выкладывать для просушки золотистые половинки кураги, то он глядел на нее довольно и качал головой:
- Рыжуля!
И это слово, пронизанное любовью, словно создавало сестре нежную оболочку, и мне сразу хотелось защищать ее и оберегать.
Хотя ничего рыжего в ее русой голове не было. Мама потом объясняла, что у деда все были «рыжулями», даже я. Хотя я уже родилась с пухом чоо-орных, как сочно выговаривала бабушка, волос.
Говорят, главное в жизни человека – его профессия, занятие, то есть как бы функция, ради которой он был выпущен кем-то в мир. Дедушка Володя был киномехаником. Он работал в единственном в городе кинотеатре «Маяк», находившемся рядом с парком аттракционов. Профессия киномеханика кажется ничтожной по сравнению с другими, имеющими отношение к кино. Разумеется, люди наслаждаются тем, что творят актеры и режиссеры. Однако, киномеханик в маленьком провинциальном городке намного важнее, чем и те, и другие. Объяснение простое – практическое применение искусству кинематографа дать может только он.
Что крутить в «Маяке», от деда не зависело. Что присылали, то и крутил. А вот когда он ездил по деревням и показывал там «картины», то он специально отбирал хорошие фильмы, складывал их в металлические диски-чехлы, грузил в «уазик» и отправлялся в путь. Или вешал простынь на ворота, устраивал аппарат, выставлял стулья, и звал соседей на просмотр «картины». Он нес кино людям так же легко, как объединял их. Ему нравилось, когда люди радуются.
Коллеги считали его знатоком фильмов, безупречно владеющим всей аппаратурой. Уважали за подтянутость, мягкость характера и строгость нрава, за трепетное отношение к работе. Меня с подружками всегда пускали в кино бесплатно. Билетерши обязательно спрашивали, как мы поживаем и гладили по голове, по-украински певуче восхищаясь моей похожестью на деда.
Ходить с ним в кино было праздником. Дед разрешал все, что запрещала мама. Он и не слышал о немецких философах, но справедливо полагал, что каждый человек имеет свободу выбора. Самым страшным нарушением маминых заповедей было поедание в буфете при «Маяке» пломбира, посыпанного шоколадной стружкой. Как-то раз после запретного угощения у меня заболело горло. Я лежала на диване, обмотанная странным в августовскую жару бабушкиным пуховым платком, держала в руках книжку, которую вообще не хотелось читать, и чувствовала себя виноватой во всех смертных грехах. Поэтому раскололась при первом же мамином подступе. Мама сделала мне строгое внушение и ушла варить лук в молоке.
- Эх ты! – в комнату заглянула тетка, - болтушка! Зачем деда-то выдала?
- Так нужно всегда правду говорить, - попыталась я оправдаться.
- Угу. Вот за твою правду ему сейчас так влетит!
Я опустила голову на подушку, мучимая двойным грузом вины и перспективой пить молоко, в котором варили лук.
А потом приходил дедушка. К этому времени я уже так замучила себя, что считала деда вправе дать мне по голове табуреткой.
Он заходил, садился на кровать и раскрывал ладони, которые до этого держал «лодочкой». Я ахала – в его руках дрожал от страха крошечный комочек.
- Заяц?!
- Да не…Кроль…
- А….крольчонок! Ой…А можно мне!
Я бережно брала дрожащего зверька, который слегка царапал ладони своими коготками. И горло уже не так болело, и желтоватое молоко не вызывало приступа отвращения.
После сеанса я бежала в аппаратную, где было всегда накурено, по углам валялись пустые металлические чехлы для фильмов, которыми у нас был забит весь сарай. А дедушка вел серьезный разговор с каким-нибудь из своих помощников о тех фильмах, которые нужно показать сегодня и завтра, какую технику подобрать, и о прочих важных вещах. Я сидела на дедушкином рабочем стуле, болтала ногами, и вдыхала запах «Примы», пропитавшей насквозь пиджак деда, висевший на спинке. Несмотря на мамины уговоры и привозы дорогих столичных сигарет, он курил только «Приму», к которой привык с юности.
Вечером мы шли домой, покупали по дороге хлеб, иногда заходили в кафе «Петрушка» выпить воды с сиропом. Шли мы долго – дедушку, по-моему, знали все, и он часто останавливался перекинуться с кем-то парой теплых слов, показать «чернявую внучку», услышать в ответ, что «дюже гарна дывчина у тебя растэ, Корнеич».
Общественное признание и любовь достигли апогея, когда его выбрали председателем технического совета городской райкиносети и напечатали о нем заметку в газете «Ленинское знамя». В ней назвали «специалистом», «опытным инженерно-техническим работником» и подчеркнули, что вся аппаратура «работает четко, без поломок только благодаря его стараниям». Мама до сих пор хранит эту ветхую вырезку из газеты: улыбающийся дед смотрит в сторону, в руках – камера.
Потом случился долгий перерыв, связанный с бытовыми сложностями и моей учебой, и в Прохладный мы некоторое время не ездили. Неожиданно пришла новость – дедушка заболел.
Он болел долго, кашлял и мучился. В больницу ложиться отказывался, чувствуя бессмысленность и безысходность. И все равно продолжал курить убивающую его легкие «Приму».
Прошло несколько месяцев, и как-то я проснулась ночью от странных звуков. Прислушалась и вздрогнула – мама рыдала на кухне, папа пытался найти какие-то утешительные слова. Я вышла в коридор, наткнулась на маму и тоже заплакала.
- Ну, ничего, - мама проговорила сквозь слезы, - он ведь старенький был. Долго болел…
Они уехали на похороны вдвоем. Я осталась с сестрой и со странным чувством, что что-то не так. Что на самом деле он не умер. Потому что, как это, приедешь в Прохладный, а его нет? Говорят, это чувство бывает, если ты не присутствуешь на похоронах человека.
Прошло еще некоторое время. Я достигла возраста, когда зависаешь между подростковостью и взрослостью, пытаешься всем доказать свою зрелость, бесконечно повторяя «Я уже не маленькая!», и всячески норовишь отделаться от родителей. Алина только входила в отрочество и пока не спешила отмежеваться от маминой опеки. Наконец, один из летних отпусков решили провести в Прохладном. Папа посадил нас на поезд, и через день мы уже вытаскивали на перрон свои чемоданы в какое-то бестолковое время, что-то вроде четырех утра.
Дом не то чтобы опустел. Но я все время боролась с желанием пойти во времянку и посмотреть, может, дедушка там спит? Все равно ощущение, как будто он здесь, с нами.
Я как-то сказала об этом бабушке.
- А что, - не удивилась она, - а вин до мэне частэнько приходит…
- Как это – приходит? – опешила я.
- А как…вот прыйде…сяде ко мне на кровать…и сыдит…потом спросит: Ну, шо, Маша….як дынь прошёв? И я ему жалуюся…или рассказую, шо бачила, за шо думала…вот прийдэ, радость ему скажу – внучки до мэне приихалы…
Внутри я похолодела – вдруг на секунду осознала всю глубину бабушкиного горя. Все его любили, а он-то ведь ее, Машу, чернобровую дивчину, верную помощницу и добрую жену, всю свою жизнь любил…
На следующий день пошли с сестрой гулять по городу. Мы с ней обе утверждали свое право на самостоятельность, причем я – еще и на ответственность, поэтому мама отпустила нас одних. Финансово мы были снабжены слегка, решив, что провинциальные цены не требуют особых затрат. Маршрут мы придумали заранее – немного пошатаемся по центру, зайдем в «Универмаг», потом – в парк аттракционов, и, напоследок – в кино.
В «Универмаге» с прошлых времен все изменилось – с полок смотрела разноцветная китайская пластмасса, а вместо прохладненских хлопковых одежек висела дорогая синтетика.
- Пошли отсюда! – скомандовала я, - этой бурды и дома полно!
Мы добрели до парка аттракционов, по дороге вычитав в афишах, что сегодня в «Маяке» будет идти фантастический фильм под называнием «Джинн».
- Надеюсь, это не ужасы, - заявила сестра.
- Если и ужасы, то какие-нибудь старые, не страшные, - успокоила я ее.
Парк тоже здорово изменился. Аттракционы покосились, краска с железных ободков слезла, колесо не двигалось. Из касс, видимо, был устроен общественный туалет.
- А я тут каталась, - с сожалением сказала я, разглядывая поломанные карусели «Паучок».
- Пойдем! – нетерпеливо сказала Алинка, - найдем кого-нибудь кому можно денег дать…Чтобы хоть на лодочках покататься.
Как ни странно, нашлась тетка, освежавшаяся «Тархуном» в тени деревьев, которая заведовала этими остатками былого веселья. Она взяла с нас какие-то копейки и завела «лодочки».
Мы катались, наверное, минут сорок. Взлетали и визжали, и нам было весело и хорошо.
- Ну, все! – проговорила Алина, тяжело дыша, - давай, пошли.… В кино опоздаем!
- Надо какой-нибудь воды найти попить, - я спрыгнула с «лодочки» и подала ей руку.
- Давай ты обойдешься, а? А то вдруг на кино не хватит!
- Хватит! Сколько тут может стоить? Рублей пять?
- А если десять?
- У меня есть. У меня целых тридцать рублей. Пошли купим воды.
- Нет! – заупрямилась Алина, - давай сначала узнаем, сколько стоят билеты…
- Сколько бы ни стоили…И вообще, зачем нам этот фильм дурацкий? Не хватит денег, пойдем домой! Или куда-нибудь еще, мало ли тут мест…
- Нет!
- Почему?
- Потому что мама обещала потом за нами зайти!
- Да? А мне, почему никто не сказал?!
Я почувствовала себя ущемленной в праве самостоятельности и ответственности. Даже тут какой-то дурацкий контроль!
- А что тут такого? – удивилась Алина.
- Ничего, - отгрызнулась я и мрачно скомандовала: Идем!
А сама подумала, что, наверное, мы с ней друг друга не понимаем. И вообще никогда не поймем.
По дороге я молча купила стакан газировки и предложила сестре. Та отказалась.
Наконец, мы дошли до кинотеатра. Я достала кошелек и подошла к столику, за которым сидела немолодая полная женщина с обесцвеченными волосами, забранными в конский хвост. Билетерша с интересом оглядела нас и сообщила:
- Сорок рублей!
- За двоих? – я задала вопрос, еще не осознав, что она сказала.
- Нет. С человека.
Я растерялась. Потом оглянулась на Алину и поняла, что довод «у нас все равно не хватило бы денег» не прокатит. Будет злиться. Хотя это еще кто на кого должен злиться! Могла бы и предупредить, что за нами, как в детский сад, зайдет мама. Я бы тогда вообще никуда не пошла.
Ладно, надо было как-то исправлять положение. Чтобы все были довольны – и мама, и Алина, и билетерша.
- Вы знаете, - заговорила я, - мы внучки…может быть, вы помните…Владимир Корнеич…Киномеханик…
Ни одного проблеска. Билетерша слушала меня с таким лицом, словно я назвала номер своей школы и жду, что меня сейчас за это пропустят бесплатно в кино.
- Скрыльник! – умоляюще сказала я, - Владимир Корнеич!
- Я не знаю такого, - сухо ответила тетка, - билеты стоят сорок рублей с человека.
Так мне и надо! Нечего пытаться спекулировать на имени деда…
Я вздохнула.
- Вы знаете…у нас есть тридцать рублей. Можно, мы посмотрим фильм, а остальные пятьдесят отдадим вам после сеанса? За нами мама должна зайти – мое недовольство этим фактом заменили в голосе нотки надежды – Пожалуйста…
Проблеск появился. Билетерша пропустила нас в кинозал, а сама села у выхода и стала за нами внимательно следить. Чтобы мы не выбежали через запасную дверь.
- Ну слава Богу, - вздохнула я.
- Лучше посмотри вокруг, - посоветовала Алинка.
В кинотеатре было темно. И абсолютно безлюдно.
- Подозрительно, - прошептала сестра.
Я оглянулась на билетершу. В ответном взгляде я прочла подозрение.
- Можем еще свалить.… Пока не началось…
- Поздно.… Уже титры…
Фильм оказался муровым. Фантастика восьмидесятых у меня вызвала отвращение, у Алины – страх, усиливаемый тем, что мы были одни. Я сидела и вспоминала прежние времена. Был бы дедушка жив, он бы обязательно спросил у двух единственных зрительниц, какой фильм им показать. Еще я чувствовала, что тетка с билетами сверлит мне спину своим взглядом. Делать ей больше, что ли, нечего?
Наконец, предпоследний герой был съеден с громким чавканьем, а последний стоял на фоне побоища и смотрел на нас бессмысленным взглядом, подразумевавшим философский подтекст произошедшего беспредела.
- Идем отсюда…
Алина молча поднялась и направилась к двери. Там вдруг остановилась.
- Ты чего? Джина увидела? – попыталась пошутить я, но вдруг поняла, почему она остановилась. Мама не пришла.
- Может, где-нибудь, возле «Маяка» стоит?
Мы обошли все окна вестибюля по периметру. Мамы не было.
- Черт, - сказала я.
- Ну и что делать? – спросила Алина, словно я была и в этом виновата.
- Я не знаю. Пойдем подойдем к ней.
По мере приближения к билетерше на лице ее угадывалось выражение «так-я-и-знала», а также интерес, что придумают в свое оправдание две маленькие нахалки, задарма посмотревшие «картину».
- Вы знаете, - начала я, - наша мама почему-то не пришла….
- Я знала об этом с самого начала, - ответила она ледяным тоном, - только зачем было врать…
- Мы не врали! – сказала сестра, возмущенная несправедливостью обвинения, а я чувствовала, что у меня пылают щеки…
- Угу…Эта даже покраснела от вранья! Как только не стыдно…. И еще какого-то киномеханика приплела….
Я замолчала. Мне было стыдно. Хотя почему – непонятно.
- Миша, - вдруг позвала билетерша, и к нам подошел низенький кореец в джинсах и серой выцветшей рубахе.
- Секьюрити, - прошептала сестра, и мне стало смешно.
- Вот, посмотри, - пожаловалась билетерша, - посмотрели фильм, и не заплатили…
- А что ж ты не сказала, что их две всего? – удивился кореец, внимательно глядя на меня - может, я бы им какой другой показал…
А, так это киномеханик!
- Ты бы им еще и выбирать разрешил! - рассердилась тетка.
Кореец Миша промычал что-то неопределенное, потом вдруг приблизился ко мне и спросил:
- Вы простите…Извините…А вы, случаем, не родственница…Гмм…Скрыльника…
- Я его внучка, - недоверчиво проговорила я.
- И я тоже, - добавила Алина.
- А-аа! Ну да! – обрадовался Миша, - то-то я смотрю – похожа! Ну просто вылитый Корнеич! Это внучки Корнеича, - обратился он к билетерше, но тут же махнул рукой, - а, да она из новых! А я работал, девчонки с ним! Помогал…А теперь сам тут всем заправляю…Хотя, конечно, куда мне до него… Я так, как он до сих пор все не знаю…Эх, хороший был человек, душевный…Лучший был человек…
- Спасибо, - поблагодарила я.
- Ну да! – Миша расплылся в улыбке, сверкнув парой железных зубов, - а вы из Москвы приехали, да? Погостить? Ну, да ,правильно…Как баба Маша-то?
- Хорошо…
- Ну да, конечно…надо бы зайти, все не соберусь…А чего не заплатили-то?
- А мы не знали, сколько стоит, - объяснила Алина.
- Можно мы занесем потом? – добавила я, воспользовавшись моментом.
- Ну да – в сотый раз повторил Миша, - конечно, время будет, приносите!
- Не «время будет», а обязательно приносите! – вмешалась билетерша.
- Мы занесем, - пообещала я, - до свидания!
И мы выскочили на улицу, сопровождаемые Мишиной лучистой улыбкой и кислым видом обесцвеченной тетки.
- Ну да, - донеслось до нас, - эх, Люд, какой бы мужик, а? Золотой!
На улице уже стемнело. Повеяло вечерней прохладой. Я подумала, что мама, наверное, все-таки считает меня достаточно взрослой, и поэтому не пришла, а еще о том, что сейчас в огороде уже распустил душистые цветы ночной табак. Потом оглянулась на сестру. Ее подростковая худоба и недавно выкрашенные хной медные волосы вызвали во мне неожиданный прилив сестринской нежности. Я неожиданно почувствовала, что мы с ней - части одного целого, и мне захотелось сказать ей что-то теплое.
- Рыжуля!
- Сама ты рыжуля…
- Нет, это ты…
- Мне, что плохо рыжей?
- Наоборот, здорово!
- Правда? …
- Ну да, - сказала я, подражая Мише, и мы засмеялись. Я вдруг подумала, что повод-то, собственно, пустяковый. Ну, заплатили, не заплатили мы в кино. Важно-то другое.
- Смотри! – вдруг указала Алина на щит с анонсом «Джина», - знала бы, что такая гадость – в жизни бы не пошла.
- Да, - задумчиво сказала я, - а у дедушки афиши были лучше.
- И фильмы тоже.
- Да нет, ты не поняла. Он же афиши сам писал.
- Как это? Печатал?
- Нет…Сам подписывал во сколько будет фильм, какой и где. А еще подбирал иллюстрации. Конечно, не всегда можно было найти подходящие. Но если получалось, то выглядело просто отлично.
- А где сейчас эти афиши?
- Не знаю, может, в кинотеатре где-нибудь лежат, а может, у нас в сарае.
- А давай скажем этому Мише, чтобы он тоже так делал? Чтобы подбирал картинки к афишам? Так же интереснее…
- Давай!
Мы помолчали.
- Юль…Слушай…я так пить хочу..
- У меня осталась мелочь. Может, газировки купить?
- Где, все ларьки уже закрыты…
- А в кафе? Тут есть одно такое кафе. «Петрушка» называется. Мы, кстати, туда с дедушкой заходили после его работы. Однажды, кстати, такая смешная история была!
- Что за история?… - Алина взяла меня под руку, и мы направились к темнеющему неподалеку павильону, окутанные ночной прохладой и теплыми воспоминаниями о лучшем киномеханике.