Жизнь Вуду,
изданная мною достоверно на основе рукописей, найденных монахом Евлампием и переданных мне собственноручно в дар на вечную память о его святом бытие.
О детстве маленького Вуду нам почти ничего не известно. Знаем только, что родился он в ту ночь, когда на небе выстроился парад планет; событие это из ряда вон выходящее, тем более, если упомянуть, что такое явление наблюдалось астрономами весьма давно. Может быть, это было самое первое предзнаменование. Если найдутся среди вас те, кто верит в переселение душ и предназначение человека на этой грешной земле, то скажем, что особых людей или семью для своего рождения Вуду с умыслом не выбирал, просто захотел появиться на свет в устье великой реки неподалеку от леса. Не можем сказать мы, кто были родители его, потому что для повествования это не имеет ни малейшего значения.
В день, предшествующий его появлению, погода стояла необычайно ясная в той местности, таким же был и вечер, спокойный и тихий, но в середине ночи откуда ни возьмись налетел ветер, потряс вековое дерево, и грянул ужасный гром, так что, люди, спящие спокойным сном по соседству, проснулись от тяжёлых раскатов, а малые дети громко заплакали. Молния ослепительно блеснула в небе и расщепила дерево, стоящее на поляне возле его дома. Загорелся огонь, и к утру от дерева остался лишь пепел, но пока пожар пылал, свет от него проникал отблесками в окна и освещал приход Вуду. Сложно сказать, явилась ли гроза причиной его рождения, или она только сопутствовала ему, скорее всего, последнее, но он вошёл в этот мир спокойно и почти без страданий. Когда это произошло, открыл он глаза широко и посмотрел вокруг себя с любопытством. В тот же день его положили в деревянную кроватку с резными спинками, и удивлённые люди видели белого голубя, который летал у его изголовья, потом куда-то исчез. Таковы были важные обстоятельства появления Вуду, по крайней мере, те, о которых нам известно.
Потом болел он опасной болезнью, приходил крестить его чёрный священник, и Вуду плакал навзрыд. Было у него много товарищей по играм, одни приходили, другие уходили. Сначала горевал Вуду об их уходе, а потом постепенно забывал об их существовании.
Но всё-таки помнил он что-то о своих детских днях: утки, летящие над тихой рекой, рыбы, рисующие хвостами узоры на песчаном дне (живопись животных), тёмные мухи на ромашках, летний дождь, хлещущий в проломы хмурых скал. Всё это было, но всё это казалось праздным и пустым до тех пор, пока он не встретил учителя. Не нужно здесь описывать черты физического тела последнего, достаточно сказать, что он был безбородый. Вуду тогда было примерно 7 лет, и появление учителя стало его вторым рождением. В ту самую ночь он научился летать. Думая о том, к чему ведёт совершенствование тела от детства до старости, и о том, почему миллионы и миллионы людей рождались и умирали, прискорбно лишённые этого дара, он тогда, это случилось в первый раз так неожиданно, что у него перехватило дыхание, сорвался с места и полетел из положения лежа (его тело покоилось на расшитом ковре из шерсти).
С учителем ему приходилось говорить редко; всё было и так видно, поэтому они большей частью молчали, но тишина эта была лучше любого разговора. Она четко улавливалась и казалась понятной.
Быть твердым и непреклонным, как луч солнца, несущийся на встречу буре – вот над чем нужно было трудиться. Он стал устойчив перед искушениями, думая о тех, кого желание тянет за собой, словно вола на верёвочке.
И всё-таки, несмотря на то, что зазеркалье их увлекло, и сон, одиночество и мысли о бытие стали солью их сосуществования, Вуду находил время и читал книги. Их прошло столько мимо него за всю молодость, что если сложить их вместе, то можно было заполнить до потолка целую комнату, где он появился на свет. Книжные страницы, хоть и были они часто пыльными, подхлестнули его любопытство, и он узнал многое. Например, что почти во всех языках мира слово мама начинается с М, и что пчёлы убивают за год больше людей, чем яд змей. Но разрозненные сведения эти, собранные по крупицам, не дали ему ответов на многие вопросы. Зачем же нырнул он в водоворот, который стремительно понёс его по тёмному руслу познания, если поиск всё равно казался бесплодным. И тогда сказал Вуду сам себе однажды ночью: “Разобраться, во что бы то ни стало нужно разобраться в увиденном”. Лишь стоило ему сознательно встретиться с миром, как тут же пришло твёрдое убеждение, что необходимо его понять, разложить всё на мельчайшие атомы и решить, зачем же состоялась эта странная встреча, происходящая на кратком отрезке бытия. Почему именно этим вещам и этим сплетениям событий суждено было предстать перед его любопытствующим взором? Молчал разум Вуду, не давал он никакого ответа. И тогда, чтобы разрешить загадки природы и понять смысл существования окружающих его форм, отправился он в путешествие, но перед тем, как уйти, подошёл к учителю и поклонился ему. Учитель, быстро разгадав его намерения, улыбнулся и сказал: “Видишь, я остановился здесь, но к этой точке я шёл многие-многие годы. Иди тоже ищи свою точку”. Потом он рассказал Вуду о принципе действия обезьяньего хвоста. “Если будет тебе одиноко в пути или захочешь ты поделиться со мной своими новыми открытиями, знай, что есть всегда маленькая обезьянка у тебя на плече; дёрни её потихоньку за хвост, и тогда протянется через небо серебряная нить и передаст мне твои слова достоверно”. Вуду кивнул и ушёл, а сам долго думал о второй обезьянке, той, что осталась на плече у учителя.
С котомкой за плечами он отправился в путь, и тогда ещё яснее и ярче понял он мимолётность всё виденного. В уме оставались только слепки ощущений: слепок речи (рефлексия), слепок некоторых улиц (запоминание), слепок понравившихся лиц, но все они застыли, словно неживые. Не устраивали его статичные образы, и захотел он увидеть мир в движении. Тогда пошёл он дальше и двигался до тех пор, пока не вышел к морю; и стал он в усталости около воды, и тряхнул головой оттого, что сначала не понял смысл увиденного; потом посмотрел ещё раз на бьющееся море и понял, что это оборотная сторона жизни, ибо те же законы и те же взаимодействия существуют в море, только возможно, более понятные человеческому разуму. Великая стихия сотрясающихся, сходящихся и расходящихся, беспокойных капель закралась ему в душу, и он пошёл к людям, чтобы увидеть, что они похожи на него. Оказывается, весь мир болеет и чешется, желает и страдает, и ничто на свете не в силах отменить этих законов. Однако похожи на него люди были только в сущности своей, но когда разговаривал он с ними, то не понимал, о чём они говорят, и случалось это не из-за того, что язык их отличался от его языка.
В то время Вуду понял впервые закон обособленности живущих форм и принял его за истину. Его ‘эго’ плакало весь день, и снизошло на него одиночество и уныние, однако он не воспользовался хвостом обезьяны, потому что знал, что это только начало.
Великим испытанием для него стала прогулка по осеннему лесу. Листья кружились и падали ему на голову, и он топтал их своими ногами. Потом в вечном шорохе он заблудился и сел прямо на землю, чтобы понять, где он, и так сидел долго и слушал, а листья всё падали, и так было до тех пор, пока они наполовину не присыпали его, словно бревно или иной предмет. Кто был в силах разобраться в калейдоскопе его жёлто-красных мечтаний?! Тишину и гармонию жаждал увидеть он, а увидел одиночество и страдание.
Пока бродил он по лесу, услышал он странный звук. И пошёл он в ту сторону, чтобы увидеть чудо, которое удивило его в тот день. Явление льющихся между скал божественных вод увлекло его, и он стал его слушать. И низвергался водопад у спокойных ног его, дремлющих в медитативном трансе; и смотрел он на пену, моющую застывшие остовы скал, и понял, что он не пена. Длинный шумный гудок природы проник в его сознание и остался там; монотонная нота ‘фа’; трансформированное звучание всех птичьих голосов, вой ветра в широкой степи и осторожное подтаивание льдинки, прилипшей к шершавому стволу дерева. Он не хотел соперничать с водопадом; он не выбирал его. Две формы сосуществовали (тело Вуду и водопад), и косвенное их общение было выражено в долгой и неясной ноте ‘фа’, летящей сквозь века и захватившей его в движении своего бесстрастного полёта. Юный Вуду пытался понять, зачем змеи сбрасывают кожу, а ящерицы оставляют хвосты, почему реки не бегут вспять, и иногда их называют водными дорогами, хотя по ним не- возможно ходить, зачем это долгое и утомительное движение небесных тел, которое, кажется, не имеет конца? Ему хотелось прийти к постоянной определённости, но сделал он вывод, что мир – это вечное столкновение атомов водопада.
Прошло немного времени, и понял он, что прекрасна эстетичная природа всего произрастающего на воле. Вуду любовался деревом, покрытым листвой, можно быть, оттого, что сам хотел стать деревом, спокойным, качающимся и молчаливым, иными словами, он хотел измениться, стать другим, пусть даже его изменение некоторым могло показаться регрессивным. Дело в том, что он и так считал себя несовершенным, так что же могло разрушить его несовершенство, как не попытка почувствовать себя в другом амплуа, поиграть другую роль в этой многообразной жизни! Но было невозможно это, по крайней мере, недостижимо так просто силой одного волеизъявления. Хотя видел он другие формы жизни, по сути, способен он был описать только своё чувство в отношении к ним, но никак наоборот. Другими словами, не в силах он был описать ощущение их по отношению к нему или другим предметам, так как не мог он превратится в дерево или в чернильницу, чтобы понять это. Отсюда и выражение целостности существующей формы, и он был независим и целостен, как одна из них, по крайней мере, таково было его ощущение по этому поводу, и не мог он сказать, было ли это истиной. Потом пришло ему в голову, что все вещи прекрасны, когда на них смотреть, но ужасны, когда ими быть, и он отказался от своего желания стать кем или чем-либо иным.
Много познал он о жизни животных и растений, и потом, несмотря на многие свои разочарования и непонимания, решил он вернуться к людям, чтобы получше узнать их и понять законы, которым подчиняется их поведение.
Однажды увидел он бедно одетого мальчика, стоящего у неподвижного тела умершего отца. Доктор только развел безучастно руками и сказал, что извиняйте, мол, но не могу ничем помочь, умер он уже, на что мальчик воскликнул: “Прошу, верните его к жизни! Чтобы ожил он, я дам вам всё, что имею, даже моё сердце!”.
Не мог Вуду пройти мимо и не восхититься движением юной души, а потом подумал, смог бы он сделать так сам, или этому воспрепятствовало бы его эго. И задумался он над тем, кто есть высший человек на этой земле, но не мог дать никакого ответа.
В одной из стран, где путешествовал Вуду, много лет шла война, и давно уже устали от неё люди, потому что ложилась она тяжким бременем на их сердца. Сражавшиеся армии вели себя как нельзя более варварски. Они не только разили огнём и мечом врага, но и творили вещи поистине жестокие. Так в одной кровавой битве погибло много воинов, но хотелось выигравшей стороне ещё больше насладиться победой, и тогда вместо того, чтоб позволить предать земле тела всех погибших, они выбрали двух мёртвых юношей, чьи тела лежали рядом, отсекли им головы и послали эти головы в мешках их матерям, чтобы увидели они своих сыновей в таком ужасном обличье и страдали от этого ещё тягостней. По воле случая обе матери жили в одном селении и получили страшные подарки одновременно, и Вуду стал невольным свидетелем этого. Велико было его удивление, когда он увидел, что матери вели себя по разному в одной и той же беде. Одна из них, как только ей показали голову сына, бросилась оземь и стала биться в ужасных муках, проклиная всех на свете и злую судьбу свою, и никто не мог успокоить её. Другая же, напротив, стояла безмолвно, седые волосы повисли прядями на её плечи, и не издала она ни звука, и не слезинки не пролилось из глаз её. Увидев такую чёрствость, люди начали оскорблять вторую женщину и закидали её комьями грязи в знак презрения, а первую старались всячески утешить. Так вот, мы бы ничего не поняли из этой скорбной истории, если бы не услышали её конец. А был он таким. Все думали, что первая женщина сойдёт с ума от страданий, но не прошло и трёх дней, как люди увидели её в весёлом расположении духа, гуляющую с любовником по улице. Вторая женщина, казавшаяся непоколебимой, умерла от горя. У неё разорвалось сердце. Всё это видел Вуду и узнал многое о человеческом лицемерии. Вот так иногда сила воображения и проницательная наблюдательность помогают оценить, насколько действие, оказываемое одним и тем же предметом, на разных людей, бывает поразительно отличным.
Как-то попал Вуду в одну семью на обед, и во время трапезы случайно кто-то из сидящих за столом толкнул стакан. Тот перевернулся несколько раз в воздухе, упал на пол и вдребезги разбился на мелкие осколки. Хозяин схватился за голову и заохал, вспомнив о том, где взять деньги, чтобы купить новый стакан, и вполне осязаемое счастье для него оказалось потерянным. Но малый сынишка хозяина и не думал грустить. Он подбежал к расстроенному отцу и радостно закричал: “Папа, смотри какие красивые осколки! Разве тебе не понравился звук разбитого хрусталя?”.
Осталось только поспорить о том, кому легче познать счастье: тому, кто и шагу не может ступить, чтобы мысленно не приклеивать к каждой вещи ярлык её денежного эквивалента и тут же ощутить желчную горечь во рту, или тому, кто в любом, самом мелочном происшествии видит прекрасное.
И тогда сжалось сердце юного Вуду и захотелось ему крикнуть людям: “Берегитесь вещей, которые делают вас своими рабами! Убегайте от них, куда глаза глядят, на широкий зелёный луг, где кружатся в хороводе жизнерадостные одуванчики! Материальное – это бесконечная игра, познав правила которой, вы быстро потеряете радость!”.
Несколько ночей подряд Вуду спал в мягких стогах, пахнущих привольным счастьем и сенокосом. Что может быть лучше запаха терпких скошенных трав, который пьёшь с величайшим блаженством! Лето в кармане, и нежная песня цикад на лугу под звёздным небом, где качаются звёзды в колыбели мира – вот оно, счастье, и он его испытал, лежа на грани иллюзии и реальности. “Не трактат, не разум, но канал духа приносит ощущение Космоса, – подумал он. – Явление прозорливости в сферы надземные проявляется лишь в момент границы сна”. Он погрузился в сладкую дрему под сводами дивного неба (люди бились, желая разгадать его тайны). Был или день, или ночь, тысячи, миллионы лет сна, так показалось ему; или это был всего лишь краткий миг, и за это время незаметно испарилась с прожилок листа радужная слезинка росы (мир плакал ночью?). Вся его жизнь была сном, из которого, впрочем, он запомнил кое-что… Он бежал босиком по жёлто-белому ромашковому полю к горизонту, сотканному из холмов, и лицо серого неба смотрело сверху так благосклонно, а потом вспышка молнии рассекла облака на части; она блеснула так скоротечно, почти как в час его рождения. Ромашки – это, пожалуй, самое замечательное, что он запомнил из той жизни, что приснилась ему в том волшебном стогу.
Видения предзнаменования, потом удивления – всё смешалось в течение долгих дней его путешествия. Однажды вечером проходил он мимо церквушки, стоящей на краю села, и свет мерцал в витражах узких стрельчатых окон. Колокол молчал, но дверь была приоткрыта, и Вуду, думая, что там идёт служба, заглянул внутрь. В пустом зале, украшенном образами, сидел дьячок и при тусклом свете лампады что-то писал. Какие мысли посещали его, сидящего в одиночестве в стенах церкви, когда в роще соловьи заводили вечернюю песнь? Дивился Вуду его долготерпению, но не знал он, что и ему судьба готовила нечто подобное.
В той местности, где бродил он от одного селения к другому в поисках высшего человека, люди занимались виноградарством. В холмистых долинах трудились они без устали, и сочная лоза вознаграждала их каждый год благодатным урожаем. Смотрел Вуду на потные лица, обращённые к Богу за помощью, и душа его металась в сомненьях. Почему и он не выходит утром в поле, чтобы работать как они целый день до вечера и заслужить своими усилиями нектар, данный земной милостью? Бродяжничество показалось ему бесплодным и низменным занятием, порочным и постыдным времяпрепровождением, на которое способны только злые по природе люди. И тогда, пожелав измениться и познать добродетель трудолюбивых людей, вошёл он в одно маленькое селение, которое лежало в гористой местности и было, скорее, похоже на гнездо, свитое птицей, нежели построенное человеком. В узких улочках, идущих под уклон, он нашёл себе приют от палящего солнца, но потом снова вышел на открытое место, туда, где на ровных окультуренных террасах произрастал виноград. Сложно описать, что за картину он увидел там, на лоне природы. Одного взгляда на такое, было достаточно, чтобы посеять в его душе семена горького разочарования. Целая орава молодых работников окружила седого старца и что-то требовала от него, ругаясь и в неистовстве размахивая руками: “Почему так неблагодарны эти люди к пожилому человеку, и почему они так яростно кричат?” – подумал Вуду и направился к ним, чтобы узнать, в чём дело. Стоило ему приблизится к ним, как он увидел, что многие из этих людей были пьяны и то, чем они занимались, было поистине постыдно. Некоторые из них, не в силах носить своё бренное тело, лежали в пьяном угаре под виноградной лозой, другие блевали, стоя на месте, ну а третьи, самые стойкие, требовали у седовласого старца плату за свою работу.
– Что вы хотите от него, немощного? – спросил Вуду, когда подошёл совсем близко. – Если бы он имел, что дать вам, он дал бы. Вы и так разорвали на нём одежду.
– За что же нам его уважать? – вызвался кто-то из толпы – За то, что он нам не платит, не даёт вдоволь вина да ещё заставляет на него работать с утра до вечера? Мы рассчитывали на лучшую жизнь, а получили одни только издевательства.
– Зачем же вы держите столько работников, если не можете с ними сговориться и содержать их достойно? – так обратился Вуду к старику, но тот пожал плечами и начал говорить до того удивительные вещи, что Вуду не мог поверить ушам своим.
– Я не брал их в батраки и не могу отпустить их восвояси, заплатив им, сколько причитается, потому что все эти люди – мои родные дети. Не мыслят они себе другой жизни, кроме как со мной, и не хотят уходить в город, чтобы искать себе там работу по сердцу, а присосались они ко мне как пиявки, и тянут от меня, что могут. А сами работать не хотят, только пьют целый день красное вино и отдыхают на мягкой траве. Какая мне от них польза?
Не знал Вуду, что ответить на это старцу. Потом захотел он посчитать, сколько сыновей, было у этого человека, но не смог.
– Сколько у Вас детей? – спросил он с удивлением.
– Всего их у меня шестьдесят, и все парни от одной женщины, и целая деревня там на горе – это моя семья.
Ничем не мог помочь Вуду старику и собрался идти прочь, когда тот остановил его и попросил в долг денег. Вуду имел в своей котомке только краюху хлеба, немного чистой воды, чтобы утолить жажду в дальней дороге, и яблоко, которое ему дала сельская женщина.
– Я не прошу у тебя денег для этих детей, у которых в голове только, как бы развлечься и побездельничать. Я прошу у тебя помощи для моего самого любимого сына, который теперь сидит в тюрьме в городе, и смогу я его вызволить оттуда лишь одним способом, если подкуплю главного судью.
– Какое же ужасное преступление он совершил, что нужно теперь вызволять его из тюрьмы? – спросил Вуду.
– Ничего дурного он не совершил, это я точно знаю. Его оклеветали друзья, и теперь он сидит там невинный и ждёт избавления.
Вуду стало любопытно, как невинный человек мог попасть в тюрьму из-за человеческой несправедливости, и отправился он вместе со старцем в город, чтобы лично присутствовать на судебном разбирательстве. Ехали они на телеге мимо живописных зрелых лугов, свежесть которых вдохнёшь однажды и пожелаешь остаться там навсегда; мимо роскошных лесов, приютивших под своей сенью горные реки с разнообразной рыбой; мимо озёр, чья гладь умело вписалась в и без того роскошный сельский пейзаж, тянувшийся до самого горизонта, так что, казалось, не было ему конца и края.
В дороге они разговаривали, как старые знакомые, и, наконец, прибыли в город. Стоило Вуду глянуть на суету людскую, как понял он раз и навсегда, что весь мир болеет беспокойством. “Как стать себе хозяином и обрести внутреннее равновесие? – думал он, когда видел снующий туда-сюда люд. – Жаркое желание победы двигает их сердцами, но всё равно они остаются рабами своего несчастья. Чтобы лучше понять других людей и те законы, по которым действует мир человеческий, нужно использовать метод сравнения, а именно обратить сначала пытливый взор к самому себе, а уж потом на своём личном примере увидеть причины, управляющие социумом”.
Но чем больше он вдумывался и вглядывался в структуру своего ‘я’ (он это делал не из-за эгоцентричности или самолюбования, а исключительно с познавательной точки зрения), тем сложнее ему было свыкнуться с причудами, продиктованными временем и обстоятельствами, а случалось это из-за того, что его внутреннее сознание, постоянно изменялось. Он считал, что человеческая сущность его будет оставаться неизменной на протяжении всей жизни, но глубоко ошибался, ибо эго его было всегда разным; и не нужно было никаких сравнений, достаточно было только взглянуть в зеркало, чтобы понять, что каждый раз в одной и той же телесной форме живёт другое существо. “Я многоликий, – подумал Вуду, – и как мне разобраться в человеческих поступках, если душа моя остаётся до конца непознанной тайной даже для меня самого?! А теперь мне кажется, что я всего-навсего эмбрион, который вырос до размеров взрослого человека и научился думать, а разве мыслит эмбрион, находящийся в матке?”.
Крепко задумался Вуду над законами, правящими душой человеческой, и так забылся, что не заметил, как вошли они в здание суда. Там было душно, как в закрытой бочке, и люди двигались медленно и говорили шёпотом, словно боялись, что стоит им заговорить погромче, как тут же их выгонят из суда за нарушение порядка. Наконец все расселись по местам, и процесс начался. Потом откуда-то из тёмной комнаты вывели под конвоем обвиняемого. Он был так бледен, что, казалось, вот-вот упадёт и умрёт прямо на месте в этом мрачном здании, и тогда судьям придётся закрыть дело и отменить заседание. Наверное, некоторые из судей были бы рады этому, но не выражали свои мысли вслух, только сидели и вытирали носовыми платками пот со своих массивных лбов. Адвокаты говорили заученную речь, и толпа в зале шушукалась. Потом задавали вопросы обвиняемому, на которые тот отвечал вяло и односложно. Слушая всё это, у Вуду создалось впечатление, что судьба молодого человека была решена ещё до начала судебного разбирательства. Дело оставалось за формальностями. Параллельно с этим слушалось и второе дело, каким-то образом косвенно связанное с первым, но здесь обвинялся уже другой человек. Вуду совсем не знал его, а отец виноградаря сидел впереди в одном из первых рядов, поэтому не мог разъяснить ему, кто это был. Второй преступник казался с виду ужасным человеком, совершившим одно из самых мерзких дел, которое только мог измыслить мозг человеческий, но как ни странно, главный судья в своей речи всегда высказывался в его пользу и всячески его поддерживал. Став свидетелем такой несправедливости, смешков в зале и ухмыляющихся лиц, Вуду не выдержал, встал и спросил громко, почему дело ведётся таким постыдным образом, и почему стражи порядка не остановят это безобразие. В ответ на это наступила такая мёртвая тишина, что было слышно сопение спящей женщины, которая сидела несколько в стороне от Вуду, а потом с места сорвалось несколько вооружённых людей, и они силой вытолкнули его из зала судебных разбирательств. Уже стоя на улице, в тени одного из деревьев, Вуду вспомнилась одна притча, когда невинный, но осуждённый несправедливо, неправому, но помилованному, в напутствие пожелал, чтобы тот не забывал наслаждаться жизнью, ибо знал он, чем всё закончится.
Не нашёл Вуду высшего человека в городской среде, а вместо этого много распутства и жадности он увидел там. И поразило его то, что красивая девушка шла под венец со сгорбленным старцем, который и к деторождению уже не был способен, а молодые подруги невесты завидовали ей и за спиной говорили ей вслед всякие гадости, и колючие цветы бросали на счастье им обоим. А потом узнал он ещё торгашей, которые обвешивали честной люд, а вечером при свете лампады пересчитывали наворованные за день барыши. И тогда мерзко стало у него на душе, и ушёл он из города, чтобы больше не видеть такие постыдные вещи. А потом, когда был он уже на окраине, то встретился ему ужасный человек, который, улыбаясь, издевался над собакой, показывал ей кость, а сам прятал её в карман. Ещё заставлял пса прыгать и ходить на задних лапах, а после всех этих жалких фокусов начал колотить животное так сильно ногами и палкой, что собака завыла. Но, несмотря на эти страшные издевательства, не убегала она от злого человека, который хлестал её так беспощадно, а, наоборот, ластилась к нему, поджимала хвост и на ходу зализывала свои раны.
– Зачем же ты бьёшь этого пса? Или сделал он тебе что-то дурное, чем заслужил подобное обращение? – спросил Вуду, когда приблизился к ним.
И тогда человек ответил, что ничего дурного этот пёс, слава Богу, ему пока не сделал, а если бы вздумал сделать, то тот забил бы его совсем до смерти. И сказал он ещё, что бьёт он его так по привычке, что не представляет себе жизнь свою без этого удовольствия, и имеет право на это, потому что пёс этот – его частная собственность. Возмутился Вуду из-за слов таких и захотел проучить жестокого человека, а заодно и помочь бедной собаке. Вырвал он палку из рук негодяя и захотел побить его тоже, чтобы он узнал на своей шкуре, что такое бить других, но сама собака не позволила ему это сделать и укусила Вуду больно за ногу, защищая хозяина.
– Короли растят достойных вассалов! – воскликнул Вуду и пошёл прочь от этого злосчастного места.
“О чём эта книга?” – спросит в сердцах нетерпеливый читатель. О том необъяснимом таинстве, происходящем иногда неуловимо в сознании, вспыхивающем, словно малая искорка, и мягко уходящая вдаль, ведомая кем-то. К чему слова, нелепые аккорды экспрессии, плещущиеся, как рыбы, в тенетах собственного несчастья невыразимости! Если и автору суждено сказать несколько слов о себе в этом повествовании, то признаюсь, что нестерпимо хочется мне создать образ, молчаливый и тяжеловесный, и чтобы выглядел он как скульптура, только сотканная из слов. Что может быть чудесней в этом мире, чем ваять словами, войти в такое состояние, будто обрабатываешь глыбу. Сначала ничего не видно, одни тупые углы, а потом вдруг неожиданный проблеск, удивительная надежда, сверкнувшая ослепительными зубами или правильным римским носом, даже в волосах слова. Но как прийти к состоянию утончённого литературного зодчества, не описывая внешние детали, доступные глазу, а, проникая таинственно изнутри, из глубины своего сознания, которое постепенно перевоплощается в скульптуру. Я говорю, в первую очередь, о творчестве монументальном, целостном, и в этой связи, хочется мне написать воплощение парящей в воздухе идеи человеческого совершенства. Это будет не Зевс, ни Геракл, ни Венера Милосская и не треснувшая Рафаэлева голова; что-то отдалённо похожее, но совсем не то, намного лучше и изящнее. Если бы написать так ясно, чтобы повесть моя предстала перед вами в форме бюста, созданного сильными и добрыми руками.
Но вернёмся всё-таки к нашему герою. Кто же из читателей осмелится предсказать, какая судьба ждёт его впереди?! Оставил он в покое человека и пса, потому что решил, что они достойны друг друга, и никто не в силах помешать их обоюдному несчастью.
Пообщавшись с людьми, увидел он своими глазами, что вели они себя двояко: одни всячески старались казаться разумными, а сами только и думали о том, чтобы совершаемые поступки не обнажали тщательно скрываемую глупость, другие же были глупыми и не скрывали этого. И Вуду думал над этим, но не мог решить, что лучше, а потом понял, что если человек учится быть разумным, то пусть сразу готовится к самому худшему, ибо сто несчастий обрушится ему на голову, и он будет страшными словами проклинать свой разум, который обошёлся с ним так сурово и жестоко.
И вышел Вуду на открытую местность, расстилавшуюся до самого горизонта, и шёл так несколько дней без еды и питья, пока не увидел впереди странное зрелище: маленький город, стоящий в центре пустыни. Он не знал, что и думать, но сердце подсказывало ему, что нужно бежать отсюда, куда глаза глядят. Но не сделал он так, а, наоборот, приблизился к этому месту и пошёл по заросшим густой травой улицам в поисках людей, однако не увидел он ни единой живой души вокруг, и через заборы домов не мог заглянуть он, чтобы посмотреть, что делается во дворах, ибо заборы те были глухие и высокие, и не могло его слабое тело взобраться и перелезть через них без посторонней помощи. В целом, это было жуткое зрелище, когда он брёл по пустым тенистым улочкам, и солнце светлыми пятнами выхватывало то слева то справа от него старые дома, и не мог он найти объяснения такому странному безлюдью.
– Уже целый век по этим улицам никто не ходил, – подумал Вуду и присел отдохнуть на поросшей вьющимися растениями гранитной тумбе.
Так он сидел, сидел и едва не уснул, как услышал вдруг сквозь сон приближающиеся женские голоса. Тогда Вуду открыл свои отяжелевшие веки и увидел трёх женщин, которые выглядели очень необычно. Одна из них имела весьма неприятное лицо, глаза её отворачивались от всего, что она видела вокруг, и рот её при этом каждый раз раскрывался в омерзительной зевоте. Вторая пленяла своими широкими бедрами и, хотя её полунагое тело бросалось в глаза, всё равно выглядела она стыдливой из-за своего потупленного взора. Последняя же, самая трагичная, стояла поодаль, имела тощую фигуру, и умоляющие глаза её слезились и блуждали в поисках чего-то.
Не ожидал Вуду увидеть людей в таком пустынном месте и очень обрадовался их появлению. Женщины взяли его под руки (последняя всё также сторонилась и шла за ними сзади, сохраняя приличествующую дистанцию) и повели мимо тернистых цветущих розовых кустов в старый дом. И в одном просторном и сумрачном зале этого особняка увидел Вуду очень толстого человека, который полусидел, полулежал в богатом кресле и, с томным видом отгоняя мух, кажется, не в силах был подняться с места из-за своего массивного корпуса, а только лениво перемещал свои обнаженные телеса, ужасно страдая от их тяжести. Едва увидел он гостя в сопровождении женщин, как сразу морщинистое лицо его покраснело от ярости, и он начал изрыгать громкие ругательства в адрес Вуду, хотя видел его в первый раз. Вуду спросил его, что вызвало такой гнев, но тот не слушал его и продолжал ругаться. Речь его не содержала слишком оскорбительных для гостя вещей. Казалось, что он, скорее, хотел говорить сам с собой, а не с присутствующими, и желал сдержаться, чтобы не произносить свои слова в таком повышенном тоне, но не мог и от напряжения краснел и брызгал слюной всё сильнее и сильнее. При виде такого безобразия Вуду собрался совсем уйти из его дома и продолжить свой путь, но одна из женщин, та, что была самая привлекательная, удержала его и жестом попросила остаться. Тем временем, другая появилась с великим подносом (там была разложена в изобилии еда всяческого рода), поднесла всё это хозяину, а он таковым являлся, судя по услужливости и обходительности, которую женщина проявила, когда предлагала ему всё это, но странность её опять бросилась Вуду в глаза, и эта её особенность заключалась в том, что прислужница эта зевала всякий раз, когда смотрела на неиствующего человека или на пищу. Стоило гневному человеку увидеть еду, как он тут же забыл о своих ругательствах и принялся пожирать всё с такой жадностью, словно не ел несколько лет. Кости разлетались в сторону, когда он проглатывал дичь, и складки его тучного тела при этом сотрясались в великом блаженстве. О том, что он предложит что-нибудь гостю, об этом и говорить было нечего, настолько он был занят своей трапезой. И как только он насытился, то отбросил в сторону поднос (тот звучно упал на мраморный пол, а посуда разлетелась со звоном) и схватил стыдливую полногрудую женщину, и сорвал с неё одежды и начал совокупляться с ней в самых отвратительных позах, которые себе только можно вообразить. Потом, насладившись и этим, он повалился от усталости на своё ложе и захрапел. Тогда Вуду попросил женщин, что стояли рядом, разъяснить, что происходит в этом доме, кто этот человек, и почему они ему так верно прислуживают.
– Разве ты не узнал меня? – сказала одна из них, стоящая поодаль, – Я Одиночество, и я служу моему господину, потому что он по-настоящему одинок, и не осталось в этом городе людей, кроме него из-за того, что он выжил всех своим гневом.
Услышав такие слова, сердце Вуду содрогнулось, и он обратился ко второй женщине.
– Я Скука, – ответила та, зевая, – и хозяин мой ведёт весьма однообразную скучную жизнь, и ничего не изменилось в его привычках за многие годы, что я живу с ним вместе. Его поведение просто и понятно, ибо, чтобы долго не мудрствовать, он делает всего несколько вещей. Большую часть дня он гневен, хотя сам не знает почему, и только обильная пища может отвлечь его от этого.
Её рот распахнулся в зевоте на всё лицо, как будто то, что произнесла она, было в высшей степени отвратительно и скучно.
И, наконец, глянул Вуду на третью женщину, имя которой было Любовь, и не смог он оторвать глаз от неё. Что-то тянуло, манило, звало его к ней, и, не в силах противостоять ее чарам, он забыл обо всем, что прочитал из книг и чему научила его жизнь. Он потерял голову в своём безрассудстве, забыл даже о разуме, который не раз выручал его из бед, и отдался любви целиком, без остатка, не думая больше о своей душе и принципах, управляющих миром. Как сладостно и пленительно было это чувство, как не похоже на всё то, что он испытал раньше! Как сумасбродная страсть потянула, потащила его за собой, заставив стереть из памяти слова учителя о солнечном луче и буре! Эти напутствия только минуту назад витали где-то рядом, и вот, совсем исчезли они, растворились, словно канули в мягкую муть головокружительного тёплого стремления. Это была такая точка сознания, где жизнь и смерть, реальное и иллюзорное, прошлое и будущее проникают друг в друга, более не вступая в противоречие. Или любовь – это поиск бездны, свойственный мистицизму, или это сам мистицизм?! Невозможно не восхищаться этим огромным сокровищем, Богом данной ценностью, а именно способностью чувствовать, ощущать мир неприкрыто и непосредственно, слиться, видеть себя единым организмом! Как прекрасно любить, удивляться и любить вновь, но на этот раз ещё с большей силой, которой хватило бы на десятерых любящих!
Чувство или мысль, рационализм или безрассудство желаний – вот над какой дилеммой билось сознание юного Вуду, и, не найдя достойного ответа на эту загадку, бросился он прочь из проклятого города, чтобы спастись в пустыне и думать там до скончания века, чему отдать предпочтенье. Возьмёт ли на себя читатель непосильную ношу его размышлений, за которыми мы собираемся последовать, на то ваша воля, но моя задача – не утаить от вас всё то, на что было потрачено много времени, и что волновало душу и сознание Вуду не один день и не одну ночь. Так вот, вечный вопрос о рациональном и мистическом был для него в то время неразрешим, и думал он о том, является ли мысль привилегией человека над растением или другими формами жизни. Всякая ли мысль порождается человеком и, если так, то, что будет, если отречься от неё, и она затихнет навсегда? Уступит ли она в таком случае своё место чувствам? Получается, оба предмета сосуществуют, как тьма и свет, добро и зло, рай и ад, и более того, они могут быть взаимозаменимы, или одно из них может вытеснить при случае другое.
Мысль Вуду полетела в пустыню в поисках поддержки, но, не получив себе оправдания, утонула в зыбких барханах его сомнений. Так к чему всё-таки он стремился, отправившись в это длительное, жизненное путешествие, к разуму или красоте? Конечно, желал он познать этот мир, но познать его непременно через гармонию, и поэтому, в конце концов, решил отречься он от разума, поставив на пьедестал ту цель, ради которой он испытал столько мук. Чувственная красота стала царицей в его сознании и не случайно, ведь сколько раз он умом пытался понять всё то, что видел, всё, что происходило вокруг него, и напрасно. Мир всякий раз рассыпался в руины абсурда перед его пытливым взором и обманывал мудреца. Разве способен был он понять осенний лес, научивший его многому? Разве мог он разложить на лепестки те ромашки, по которым самозабвенно бежал к горизонту, чтобы ещё раз увидеть грозу? Нереально, немыслимо понять этот мир без экспрессии, без ритма, без чувства, понять его чистым и правильным, лишенным красивых одежд. Неоднократно в течение истории признавалось мышление в своем бессилии и каялось, уступая место чувственному экстазу. Музыкальность и нота низвергающегося водопада – вот его цель и начальная установка, вот транс и музыка души, которые он не мог предать.
Чувства безраздельно завладели его сознанием, и он забыл о том, сколько времени прошло с тех пор, как он попал в пустыню, а провел он там в размышлениях без малого 5 лет.
И вышел Вуду из пустыни, и задумался над тем, стоит ли ему жалеть о времени, проведённом в отшельничестве, но ни о чём не сожалела его душа, ибо глупо было плакать над тем, что уже произошло. Каким же станет теперь его существование, отречённое от разума, и нужно ли ему вернуться к людям, чтобы жить вместе с ними, и притворяться вместе с ними, и быть таким же подлым и злым, как многие из них? Не мог он ответить на этот вопрос однозначно и решить для себя, как ему лучше поступить, но знал он точно, что призван он в этой жизни узнать гармонию, не важно, в каком виде она будет выражаться. “Может быть, существует всё-таки на земле высший человек, и, когда встречу я его, научит он меня, как найти её”, – подумал он. И пошел Вуду снова к людям, и долго искал он среди них того высшего, но не мог найти.
Но однажды встретил он на пути своем огромное озеро, и увидел там рыбаков, вытаскивающих из тёмного лона вод огромную сеть, и подошёл Вуду к рыбакам, чтобы посмотреть на улов, и тут свершилось великое чудо, ибо встретил он в их среде того, кого так долго искал. И высший человек, увидел он, был отнюдь не из графского рода. Вся одежда его была грязная, и щёки покрыты щетиной, но глаза его светились неземной радостью. И узнал его Вуду по этому самому блеску очей, и улыбнулся ему, а тот улыбнулся Вуду в ответ. И если дана мне Богом сила описать эту улыбку, что увидел Вуду, то возьму я на себя смелость это сделать. Улыбка эта осветила весь пейзаж вокруг них, и всё в природе неожиданно обновилось. Заволновались ямочки на щеках, увеличились озёрца глаз, и загорелись внутри них тайным лоском новые огни. Так солнце, выйдя из-за туч, освежает радостным лучом своим целую равнину, и роса становится заметнее, и все тропы искрятся, стоит лучу пройтись по ним. Кто не знает, как улыбка оживляет гладь лица любого человека, и в миг становится оно родным, доступным и простым наощупь!
Рыбак тот не делал ничего особенного, просто тянул свою сеть и вытаскивал из неё рыбу, но когда встретился Вуду с ним, то сразу научился многому и познал многое, и новое познание его заключалось в том, что стал он видеть мысли человеческие, и к удивлению своему обнаружил, что мысли, оказывается, охватывают голову радужным свечением, и качество их различается по цвету. Позднее Вуду научился различать дурных и добрых людей по цвету их мыслей.
И отошёл высший человек от остальных рыбаков и встал рядом с Вуду, чтобы передать ему то знание, в котором Вуду так нуждался. По способу общения высший человек сильно напоминал учителя, ибо не нужно было тратить много слов, чтобы познать главное. Вспомнил Вуду о священнике, которого видел много лет назад в церкви. Одинокая фигура, пишущая при свете лампады, когда за окном тёмный вечер, запала ему в сердце, и решил он, что тоже поселится в скромной обители, чтобы отдать свою жизнь служению Господу, а страсть к путешествиям свою заменит чтением об обычаях и нравах отдалённых регионов земли, отдалённых не только в пространстве, но и во времени, ибо история этих народов – надёжный путь к познанию их современного облика.
И поблагодарил он рыбака от всего сердца, и отправился в путь, а уже через 3 дня поселился в святом уголке, где ему дали приют, как странствующему паломнику. И в келье своей, окна которой выходили на зелёную рощу и спокойную гладь речную, мог он молиться Господу, а в тихие вечерние часы обратить свои мысли к искусству и природе. Теперь он достиг зрелости и мог в часы своего досуга проанализировать события, что произошли с ним ранее. В юности, думал он, цель нашего счастья фиксируется в форме тех или иных образов, и они носятся перед нами как дразнящие призраки, и мы их стараемся догнать, но стоит нам только добраться до них, как они исчезают бесследно, и мы узнаём, что не получили от них ничего ими обещанного. Таковы сцены жизни.
Где как не в монастыре может человек лучше всего постигнуть прелесть одиночества! Неужели общительность принадлежит к опасным, прямо-таки пагубным наклонностям, ведь она приводит нас в соприкосновение с людьми, значительное большинство которых отличается дурной нравственностью и тупым либо извращённым умом! Желательно иметь в самом себе достаточно содержания, чтобы обходиться без общества, и это есть большое счастье, потому что многие страдания происходят от жизни среди людей.
Если некоторые читатели считают, что большей частью Вуду проводил своё время в праздности, то они ошибаются, ибо знал он, что трудно при праздности обрести покой, и оставался он по вечерам в одинокой келье по единственной причине, чтобы понять, что можешь сделать, что хочешь, и совершить такое, к чему не лежало его сердце, когда он был с людьми. И подтверждением тому стали частные рукописи Вуду, обнаруженные несколько веков спустя одним монахом, который случайно наткнулся на них в хранилище ценных бумаг монастыря.
Мы не сможем опубликовать здесь все записи, сделанные его рукой, да это и не является нашей целью, тем более что они дошли до наших дней не полностью, а собираемся посвятить читателя в тайны, касающиеся жизни Вуду в монастыре и открывающие интересные стороны его сознания, связанные с этим периодом. Итак, в одном из таких манускриптов было написано следующее:
“Спорят, судачат, кричат – люди, злятся, ненавидят друг друга – люди. Как желаю я скрыться от чужих глаз, высматривающих, постоянно ищущих желающих силой вовлечь мой великолепный океан в свою вселенскую катастрофу! Безмолвие говорит словами, помогает, советует, и легко можно услышать голос, к которому тщетно прислушиваются многие. Привык я гулять ночью при свете Луны, а если её нет, то совсем в полумраке. Как одинокая лодка, плыву я в пустоте ночи, наслаждаюсь безмолвными звездами, подхожу к деревьям и домам, чтобы познать их близко, потрогать их шершавую кожу, приласкать их остовы. Где я? В спокойном ложе мечтающей души, качаюсь в гамаке безбрежной мудрости, наслаждаюсь, а что может быть убедительнее наслаждения? О, Спаситель, желаю придти я к тебе скрытым, когда немая тайна и немой вопрос застилают очи, а уйти всепрощенным, совершенным, доделанным. Вот какие прогулки мне снятся ночью! Может быть, снова случится так, что я не вспомню о путях своих, забуду, где бродили мои стопы, но лёгкая, едва ощутимая пена ощущения скользнёт и тихо напомнит мне о том величайшем счастье, которое я испытал. Нелепую услугу оказывают мне люди, сообщающие мне о том, что происходит в мире. Но ошибается тот, кто считает, что моя погружённость представляет собой изоляцию. Я вместе с природой, а вокруг меня сияет вечной чернотой Космос”.
Трогательные строки, не правда ли? И служат они явным свидетельством того, что праведные моления его души нашли гармонию на этом свете в божественном слиянии с природой и Богом, творцом её.
И на пути своём к высшему познанию не остался Вуду забытым и брошенным, посещали его видения. Видел он старый город, построенный на тысяче островов, вечный город, где извивались многочисленные протоки и каналы, и там дожил до глубоких седин один художник. Презренный и оскорблённый своими потомками, не оправдавшими его надежд, он продолжал рисовать несмотря ни на что. И даже чума, захватившая город, не остановила его. Тем временем у ворот дома, стоящего по соседству с его мастерской, охранники-гвардейцы не выпускали никого на улицу и кричали:
– Выносите трупы!
А потом гондола, отмеченная красным черепом запустения, увезла жертвы очередного падения духа. Но, увидев это, дерзкий художник воскликнул:
– Всё пережил я, и любовь, и разочарование, и горькую разлуку, и презрение высокопоставленных вельмож. Тем более найду я силы пережить чуму, захватившую город. Пусть молодые бегут в поисках спасения. Уверен я, что наступающая зараза побрезгует тронуть мои дряхлые кости?
Так сказал старый художник, и через некоторое время умер всё-таки от чумы.
Подобное видение посетило однажды Вуду, когда после бессонной ночи сидел он над своими рукописями, и первые лучи рассветного солнца осветили скромную обстановку его жилища. Стал он размышлять над увиденной фантазией, пытаясь разгадать её, используя силы своего воображения, но не смог этого сделать, а подумал только о том, что как хорошо быть настоящим художником и писать кистью и красками ту жизнь, что висела перед ним на огромном полотне мира, разрисованном Богом.
Много ещё разных видений и прозрений посетило Вуду, пока он жил в стенах монастыря. Некоторые из них оставались в его памяти ненадолго, другие давали ему пищу для размышлений на длительное время, но потом он всё равно о них забывал, отдавая свои чувства новым впечатлениям. И таковым новым событием в его жизни стала встреча, о которой мы не в силах умолчать, а откроем читателю всю значимость её во всех сопутствующих подробностях.
Однажды вышел Вуду из стен монастыря, чтобы совершить прогулку по окрестностям, однако он не направился в сторону городка, лежавшего неподалёку в ложбине между холмами, а наоборот захотел уйти подальше в поля, где он мог насладиться величием и великолепием пасторального пейзажа. День выдался чудесный, и он, миновав рощу, вышел на открытую местность, а там аж до горизонта расстилались перед ним девственные земли, и река вписалась весьма удачно в сельский ландшафт. И Вуду побрёл вдоль берега, поросшего кустарником, в тени которого живое существо могло скрыться от лучей палящего солнца. В этот день Вуду ушёл дальше, чем обычно, а когда очнулся от своих сладких грёз, то увидел, что стоит в незнакомой местности. Собственно говоря, из забытья его вывел приятный звук скрипки, и Вуду невольно обратил свой взгляд к тому месту, откуда эта мелодия раздавалась. На берегу той самой реки, вдоль которой он проделал свой путь, стоял небольшой деревянный домик, и из открытых окон его вырывались виртуозные пассажи, разносившиеся по окрестным полям, где трава стояла по пояс. О чём говорила та музыка, что он услышал в столь неожиданный час? О том, как туго и звучно натянуты серебристые струны души, о том, как утром выпадает роса, чтобы к полудню, напоив растения, исчезнуть в призрачном блеске дня, который явился хоть и привычно, но всё же в очередной раз нежданно. Или эта музыка пела облаками, мимолётными снами, видениями, толпами странных событий, вовлёкших людей в свои сети, и он среди них, как вполне заурядный наблюдатель, смотрел пристально и вслушивался в роскошную гамму. В чём же скрыт смысл этого развернутого звучания? В ощущении, ясном без слов, блестящем веретене тонких волокон, из которых была сложена жизнь. Музыка парила перед ним, как огромный изменяющийся образ (как ещё мог он её описать?), или лёгкое дуновенье желанья, или призрачный шаг, ступающий в зыбких дюнах. Нужны ли при этом слова, нужны ли пустые и нелепые выражения привязанности к этому миру, восхищение его тайнами и безумствами? Музыка была похожа на океан, безбрежное существо без конца и без края, почти космическое, непреодолимое, и сложенные аккорды созвучий пели, словно лазурные камни, слившиеся в вечном объятии. Ведомые ветром, эти капли сначала поднимались вверх, а потом, словно подкошенные, падали в пучину, в аморфную сферу, удалённую от облаков.
Вуду знал, что отдаться целиком на волю волн, быть ведомым бризом ощущения, очень непросто, но он сделал это, и сразу произошел тот великий миг, когда он постиг сущность счастья, выраженного в зыбкости форм, уходящих в бесконечность. Иллюзия застилала его взор, впрочем, иллюзия – неправильное слово, изначально исковерканное, такое же двусмысленное, как слово ‘правда" или выражение "сладкий день". Он желал забыть о существовании всего иллюзорного и отдаться по-настоящему этому чувству, расставшись с сомнениями, и всё это для того, чтобы оказаться в мире красоты и гармонии, не важно, из чего состоит этот мир – из слов, аккордов или капелек вездесущего Океана.
Наконец волнующая мелодия затихла, и Вуду вышел из своего транса. Однако полная тишина не воцарилась, ибо музыку скрипки сменила симфония жарких летных полей, наполненных стрекотанием кузнечиков и шёпотом трав. Говорливо и мягко утекали вдаль лазурные воды реки.
Вуду приблизился к одинокому жилищу музыканта и у открытой двери увидел женщину, выметающую сор через деревянный порог на улицу. Когда она увидела Вуду, то выпрямилась и улыбнулась ему, а легкий ветер играл в её простых волосах. Вуду пожелал познакомиться с музыкантом, но женщина покачала головой и сказала, что он просил не впускать никого в дом без его разрешения.
– В этом и есть тайный замысел летнего домика в поле, – сказала она Вуду. – Скрипач оставил селение и пришел сюда в поисках одиночества, чтобы люди не отрывали его от работы, и он мог написать здесь свои новые творения.
– И ваше присутствие здесь вдохновляет его? – спросил Вуду.
– Я не пишу ничего грандиозного и необычного, что могло бы стать достоянием народа, но я храню его покой, ведь люди, кажется, не хотят забыть о нашем существовании, и множество паломников наведывается в наши места, не говоря уже о насмешливых пастушках, безграничное любопытство которых заставляет их заглядывать в окна, когда мастер работает. Мне приходится то и дело отгонять отсюда мальчишек, угрожая им розгами из тонких прутиков.
Услышав такую беседу, происходящую у дверей его дома, мастер вышел и приветствовал Вуду, потом провел его внутрь помещения, бедность обстановки которого сразу бросалась в глаза. И, пытаясь разгадать загадку гармонии, Вуду спросил у мастера, может ли он поручиться за каждую ноту, созданную его вдохновением.
– Поистине, могу я поручиться за каждый придуманный мной пассаж, но только в то мгновение, когда он появился на свет.
– Тогда, получается, вы пишете в экстазе, и ваша музыка – это некоторое помрачение рассудка.
– Конечно, именно это я и хотел сказать. Неужели не знаете вы Платона? – обратился он к Вуду. – А в своих диалогах он говорил, что подобно корибантам, пляшущим в исступлении, подлинные песнотворцы не в здравом уме творят свои прекрасные песни, но войдя в действие гармонии и ритма и ставши вакхантами и одержимыми; как вакханки черпают из рек мёд и молоко в состоянии одержимости, а находясь в здравом уме – нет, так бывает и с душой песнотворцев. Ведь говорят же нам поэты, что, летая как пчёлы, они собирают свои песни у медовых источников в садах и рощах муз и приносят их нам; и правду говорят: ведь поэт, как и музыкант – существо лёгкое, крылатое и священное, и творить он способен не прежде, чем станет вдохновенным и исступлённым, и не будет в нём более рассудка: пока же у человека есть это достояние, он не способен творить и вещать.
Так сказал музыкант, и задумался Вуду над этими словами. Наконец-то после долгих скитаний встретил Вуду родственную душу на этом свете, и этой душой стал мастер. Но короток был их разговор, и наступило время прощаться с музыкантом и хранительницей его покоя. И попрощался Вуду, а когда уходил он от дома того одинокого, то услышал божественную мелодию, которая летела за ним вдогонку, а там сзади, за его спиной, оставался тот, чья душа пребывала вечно в царстве радости и света. И понял Вуду, что счастье может быть очень простым, выраженным в нескольких аккордах, сыгранных с чувством.
Его дорога назад в обитель была красной из-за обморочного сияния заката, напомнившего ему о бурных скитаниях юных дней. Цикады пели симфонию окончания дня, и лягушки разговаривали не в такт где то слева. Природа взяла Вуду в свои тёплые объятия, и мир предстал перед его взором, как радужная паутинка, которую увидишь в воздухе разве что бабьим летом. Как же прошла его юность? В метаниях, исканиях, находках и открытиях. Была ли душа его пресыщена всем этим богатством? Нет, она желала ещё большего, и жажда жизни распалялась с каждым прожитым днём, и не могло его сердце успокоиться в блаженном покое, пока билось оно.
В этот вечер случилось в жизни Вуду ещё одно знаменательное событие, а именно, он увидел, что келья, в которой он жил, менялась сама по себе, и он никак не мог объяснить такое странное её превращение. Было ли это жалкой химерой его воображения, не нам судить, но чтобы не томить читателя долгим ожиданием, мы лучше расскажем о том, как всё случилось.
Итак, вернувшись с прогулки, Вуду присел отдохнуть на своё одинокое ложе, и осмотрелся вокруг, чтобы оглядеть предметы скромной обстановки, которые давным-давно стали друзьями и спутниками его философских размышлений. Всё стояло на своих местах: стол и свеча на нем, стул под окном, деревянный шкаф, книги и сложенные бумаги. Всё было, как обычно, но всё было чужим. Такое чувство овладело им, что хотелось рвать на себе одежды и закричать громогласно, чтобы всё стало в его глазах таким, каким он хотел это видеть.
И тогда закрыл Вуду очи свои на несколько мгновений и попросил у Бога милости, а когда он взглянул на те же самые вещи новыми глазами, предметы внезапно поменяли свою сущность и опять стали привлекательными и приятными на вид, словом, гармоничными. Можно постоянно думать о силе и таинстве гармонии. Какая двойственная мощь проносится над миром, размышлял он, если за ней рождаются легионы улыбок и ужасов! Желал он вырваться из оков печали и войти в благостное чувствование, всегда ровное, как дыхание младенца, познать такую гармонию, когда душа парит в высших сферах, и пусть не будет строгого логического смысла в словах и выражениях, описывающих подобные эмоции, может быть, останется лишь аромат, и то, настолько тонкий, что почувствуешь его при первом вдохе, а потом подумаешь, что родился с ним. Настолько красиво и неуловимо ощущение довольства, как дымок огня, который чуть-чуть согревает твои руки, но, возможно, упиваться подобным экстазом – это значит не только отречься от здравого смысла, но и уподобиться крысе, отчаянно надавливающей лапкой на педаль счастья? И, размышляя подобным образом о двух ракурсах одной и той же комнаты, ярком и светлом, омерзительном и приятном, понял Вуду главное, выражающее наилучшим образом суть его долгих исканий: “Гармония есть слияние, а в основе его – желание, я же являюсь источником, рождающим чувства всякого рода, а если это так, то я – создатель, и цель моя творить красоту?”.
И далее мы снова читаем строки из его дневника, рождённые, очевидно, под влиянием последних переживаний:
“Я хотел сказать, что мысль – Везувий, великолепная сила извержения которого может своим пеплом покрыть все достижения и писания, созданные ранее или, по крайней мере, стереть их великую значимость. Нет, я несомненно ошибаюсь, потому что мысль – это вулкан и лава, но обязательно мелодичная; в ней должен быть и строй, и мажор, и минор, если потребуется. Это извержение на грани обморочного состояния, экстаз летящих в воздухе камней, каждый из которых кусочек пылающего сердца, падающего вниз, в долину, где живут люди. Я всегда мечтал рассказать о вселенской катастрофе, ибо по сердцу мне борьба гигантов с непредсказуемыми явлениями природы. Я хотел описать сильных и мрачных личностей, но рука моя ослабевала всякий раз, когда я думал о бушующих небесах и страдающих и умирающих телах, однако смутный образ, созданный моим воображением, всё-таки продолжал витать где-то рядом, такой осязаемый, как гармония и красота, и вместе с тем такой же неописуемый. Гораздо легче общаться с вещами, в которых или совсем нет души, или она спрятана так глубоко, что почти незаметна и неощутима, может быть, дремлет тихо в недрах, ожидая часа своего действия. Я смотрю на мертвые скалы сначала безучастно, воспринимая их, словно данный образ, но стоит лишь чуть-чуть уловить в стоящем перед тобой предмете хотя бы крупицу красоты, как сердце тут же в смятении, душа плещется, как волна в смутном и бурном море грёз, и взор затмевает тайное очарование; и тогда ты уже не в силах сойти с места, не способен вымолвить ни звука и не можешь описать простым человеческим языком, свидетелем какого чуда ты стал. Так часто происходит со мной в те странные и головокружительные моменты, в которые я попадаю вопреки своей воле. Я смотрю на мир, изучаю его, исследую его законы, но остаюсь обманутым, ибо нет у меня критериев, по которым можно оценить его красоту. Мир бесценен, а я всего лишь жалкий инструмент, снабжённый утончёнными чувствованиями. Миросозерцание душит меня своим восторгом, а я, переваривая увиденное, протягиваю руки к вещам и прошу о том, что хочу стать как они, выйти из человеческой сущности, которая кажется мне чудовищно убогой. Я говорю, что желаю претерпеть изменения, способные стать для меня роковыми, я готов к этим изменениям. Я попросту хочу их, но вещи остаются немыми. Они молчат в своей священной неприкосновенности и, несмотря на моё желание, продолжают жить своей тайной жизнью, ежесекундно поражая меня. В этом положении мне ничего не остается, как смириться со своим существованием и воспринимать события и явления, как данное, иными словами, вернуться к себе, как возвращаются домой. Общение и исследование мира теряют своё значение и имеют истинную ценность только в отношении ко мне. То, как вещи влияют на меня, и я влияю на них, составляет поле моего исследования, кстати сказать, узкий и ограниченный участок, которого могло бы не существовать вовсе, если бы по своему желанию или капризу я закрыл бы двери и окна, ведущие в мир. И таким же недоступным остался бы для меня этот мир, если бы мой дом сгорел дотла, и не осталось бы в нём ни крупицы ни от моей плоти, ни от чувств. Но кто знает, может быть, это и было бы то великое единение, которого я так страстно добиваюсь. Возможно, после смерти мой дух выйдет из пепелища здания, некогда воздвигнутого по моей воле, выйдет, окрепнет в своем полёте, и тогда в тот же миг исчезнет моё эго, мешающее мне себя реализовать, и уже чистый дух станет тем, что и составляет поле моего жизненного исследования, – он станет гармонией. Но всё же, вынужденно вернувшись к себе домой, я хочу обрести гармонию ещё при жизни, а обрести её для меня – это значит, в той мере, в которой мне может препятствовать тело, почувствовать красоту, стать самим комфортом, стать безучастным созерцателем, а в идеале создателем. Но что на самом деле я способен создать? Уже описанный комфорт своего тела или что-то, что может быть выше этого?! Ответ на этот вопрос снова приводит меня на путь соприкосновения с миром, на путь взаимного влияния вещей, а это значит, что опять испытав горечь неописуемого разочарования, мне снова предстоит вернуться к самому себе, чтобы по возможности культивировать свой дух, а вместе с ним, вероятно, и своё эго”.
Может быть, слишком затянулась, о нетерпеливый читатель, наша история о пребывании Вуду в монастыре, но обосновано это было в первую очередь, тем, что этот период его жизни стал самым плодотворным в принятии решений, повлиявших на всё его дальнейшее бытие. Часто заставляют нас удивляться прихоти, уготованные судьбой человеку. Не минули и Вуду неожиданные перемены, ибо предстояло ему вскоре покинуть божественную обитель, хоть и не подозревал он об этом. Так вот, жил Вуду, как и раньше, проводя время своё в размышлениях об уделе человеческом, а тем временем разнеслась по окрестностям молва о том, что обитает в стенах монастыря человек, который занимается служению Господу уже много лет, и возвысился он духом необыкновенно, и превосходит любого смертного в послушании и мудрости своей, и, кроме того, обладает некой божественной силой, что может избавлять людей от страданий и наставлять заблудших грешников на путь истинный. Так люди говорили о заслугах Вуду, и поэтому приходили они к нему из всех мест за советом и помощью, как к лицу посвящённому и всезнающему.
Однажды под вечер пришёл к Вуду человек и спросил его о том, как может кто-нибудь управлять судьбой своей, если с самого начала всё, что происходило в его жизни, было решено не по его воле и против его желания, и не в силах он владеть ситуацией, ибо сковывают его всяческие неблагоприятные обстоятельства. Вуду попросил того человека рассказать немного о себе, и тот поведал ему такую историю, которая была поистине чудовищна и из-за этого потрясала воображение. Родился этот человек в семье невольников, с самого рождения был собственностью князя и был у него в услужении. Отца он совсем не знал, потому что никто о нём не хотел говорить. Мать его выполняла всякую работу, выгодную хозяину, мальчик же, когда подрос, стал пастушком и выпасал добросовестно стадо князя на пышных угодьях. Всегда служил он богатому человеку прилежно и с усердием, поил хозяйское стадо в проточных реках и даже в один день спас князю жизнь, когда погнался за ним дикий вепрь. Однако служилось так, что не досчитался хозяин одного быка, который, скорее всего, был украден, и князь бил мальчика собственноручно палкой и оставил его без еды и питья на три дня. Потом обрушилось на голову пастушка новое несчастье – любовь до беспамятства. И не стали бы мы называть такой случай несчастьем, если бы мы не знали, что влюбился он не в простую девушку, а в дочку князя, и это означало огромные страдания не только для него самого, но и для девушки, ибо любила она его не меньше. Сгорая от страсти, вынуждены они были утаивать свои чувства и встречались тайком в роще, что тянулась вдоль реки, и сливались их губы, скрытые листвой в долгом поцелуе. Любовь их продолжалась так некоторое время и оставалась незамеченной, но однажды любопытный старый конюх проследил за пастушком и выведал страшную тайну, о которой тут же рассказал князю. И не было конца и края гневу хозяина, когда он узнал об этом позоре, и прискакал он в ту рощу на резвом скакуне, и исхлестал пастуха до полусмерти, а дочь свою схватил и силой увёз в дом. Через несколько дней, так рассказывал тот человек Вуду, князь продал его за ничтожные деньги одному купцу, возившему дорогой товар по морю из одного места в другое. И служба на судне том была тяжелей, чем на галерах, умирали матросы от лихорадки и других опасных болезней, и пробыл он на судне том более двадцати лет до тех пор, пока морские разбойники не напали на них. Битва та завершилась страшным исходом. Самого купца привязали к мачте и бросили одного на волю волн, почти всех гребцов зверски убили, а нескольких, самых крепких, в числе которых оказался и он сам, доставили на берег и продали на невольничьем рынке разным людям.
– Моя жизнь – товар, и какая же ей цена, если я всегда был чьей-то собственностью? – воскликнул человек в отчаянье, но Вуду сказал, чтобы тот продолжал свою историю, и невольник незамедлительно принялся рассказывать дольше.
Он сказал, что потом купил его один толстый бородатый человек, оказавшийся чревоугодником и сластолюбцем, ибо кроме слуг было у него множество жён и любовниц. Хотя многожёнство считалось в этой стране великим беззаконием, хозяин не обращал внимания на это, и, желая содержать своих женщин в довольстве и порядке, он приставил к ним евнухов, чтобы те ухаживали за ними, купали их и натирали благовониями, умащивая их члены крепкими руками и услаждая при этом слух приятными речами.
– Он оскопил меня, – снова воскликнул человек, – и отдал меня в услужение жёнам своим. Один только Бог знал, какое испытание и какую жестокую муку готовило мне провидение! Когда оказался я среди жён сластолюбивого того человека, то увидел среди них любовь юных дней своих, дочь князя, и она занимала самое почётное положение среди всех женщин. Не могу передать я, какое волненье охватило тогда сердце моё при виде её, и любовь моя вспыхнула с прежней силой. Но из-за того, что прошло уже столько лет, и лицо моё покрыли морщины и шрамы, не узнала она меня. Не зная, как поступить, открыться ей или тайно страдать самому нелепой и безрассудной страстью, я не выдержал и, рискуя смертным наказаньем, убежал из того дома и теперь скрываюсь в этих местах. Но напали преследователи на мой след и теперь рыскают они по всем окрестностям, и если найдут меня, то не избежать мне смерти.
И попросил тот человек Вуду сжалиться над ним и позволить ему оставаться в келье до тех пор, пока не ослабнет подозрение преследователей, ибо в святую обитель, сказал он, вряд ли они рискнут ступить своей ногой, чтобы разыскать преступника.
И поразил Вуду рассказ того человека, и ещё раз убедился он в том, насколько судьба может быть неблагосклонна к людям и, более того, она может быть жестока к ним до крайности. И позволил Вуду тому человеку оставаться в келье его, а сам тем временем отправился в город, ибо посещал он школу для малограмотных, где учил людей наукам и закону Божьему. По дороге размышлял Вуду о том, как помочь тому человеку, что попросил у него убежища, но напрасно ломал он голову над этим, ибо невольник попал в такую беду, из которой, казалось, не было выхода. Путь Вуду вёл через узкую улицу, ведущую под гору и лежащую на окраине. Когда проходил он в том месте, то услышал громкие голоса и дикий хохот, которые вырывались из дверей дома, стоящего на одной стороне улицы. И стало Вуду любопытно, почему так громко смеются люди, если вокруг столько страданий и бед человеческих. И вошёл Вуду в тот дом, и увидел людей, сидящих за столами, разливающих зелье в стаканы и хохочущих без особой на то причины. И расплылись их елейные лица в хищной усмешке, когда увидели они трезвого Вуду, вошедшего в их притон, и стали они предлагать ему сесть и выпить вместе с ними; и обещали они ему полное забвенье и спасение от скорбей, растлевающих человеческую душу, и много ещё всяких сладких слов шептали они ему на ухо, но Вуду сказал им в ответ, что не пил ничего подобного в жизни и пить не собирается, и тогда стали они насмехаться над ним и хохотать пуще прежнего; и весьма удивился Вуду, когда узнал среди народа того разгульного переодетых священников, сидящих с раскрасневшимися лицами и в присутствии всех собравшихся говорящих всякие мерзости, не стыдясь слов своих. А ведь многие из них считались святыми, и проповедовали на службе так красиво о душе человеческой и говорили о том, как грешно опускаться до животного образа. Значит, все их слова и увещевания оказались водою проточною, что струёю весёлою журчит и, звеня, утекает.
И тогда сказал Вуду тем собравшимся людям, что если они не прекратят подобный разгул, то Бог от них отвернётся, и упадёт колокол с позолоченной колокольни монастыря. Но те люди, будучи хмельными, восприняли его слова как шутку, и стали ещё пуще издеваться над Вуду, а ещё сказали, что они всегда вели себя так, и Бог не отворачивался от них, а, наоборот, всячески им помогал и сопутствовал. Ничего не ответил Вуду на такие слова, да и что он мог ответить, если люди, забыв о стыде, хотели делать то, что делали, и никто, кроме самого Господа, не мог их отвратить от этого. Итак, вышел Вуду из дома того и отправился в город, а в голове у него сильно шумело, как будто он сам пил и гулял с хмельной компанией, а когда вышел он на одну из центральных улиц, то увидел поистине странную вещь: весь народ бежал в панике от одного дома к другому, передавая из уст в уста страшное известие. Оказывается, пока Вуду шёл околичными улицами к этому месту, с монастырской колокольни, которая стояла на горе, так что её было видно отовсюду, сорвался и упал вниз самый большой колокол, и, как рассказывали очевидцы, грохнулся оземь с такой силой, что раскололся надвое, и ужасный звук того разлома разнёсся на многие вёрсты от того места по всей округе. Вуду слушал такие слова и не мог поверить ушам своим, ибо сбылось его пророчество, хоть в него никто не верил.
Тогда не пошел Вуду в школу, потому что там тоже все люди метались в панике, а вместо этого решил вернуться в монастырь, чтобы увидеть своими собственными глазами, что же произошло там на самом деле. И вскоре пришёл он на то место, где лежал расколотый колокол, который своим падением взрыл землю и разбросал траву и камни по окружности, и там вокруг поверженного гиганта попадали на землю люди и громко рыдали, ломая в отчаянье руки. И остановился Вуду неподалёку от того места, и людской плач проник ему в душу, и он рыдал вместе с ними, хоть и молчал он. А потом медленно побрёл он в свою келью, не зная, что и думать о случившемся. Келья была пуста, а человек, которого Вуду там оставил, куда-то исчез. Тогда Вуду сел на ложе своё и принялся раздумывать о том, что делать дальше, но неожиданно дверь распахнулась, и на пороге появился невольник. Не успев отдышаться, он сразу выпалил новость:
– Бегите! – воскликнул он – И чем быстрее, тем лучше. Собирайте все вещи и бегите из монастыря, ибо священники объявили народу, что вы занимаетесь чёрным колдовством и связаны с ведьмами. И теперь все говорят, что это из-за вас упал колокол, ведь вы предрекали это, и есть тому свидетели и очевидцы. Сюда торопятся те, кто желают расправиться с нами!
Вот так, вполне неожиданно, пришёл конец долгому пребыванию Вуду в стенах монастыря, ибо пришлось бежать ему, чтобы спастись от нечестивой расправы и не быть растерзанным взбешённой толпой. Сначала они вместе с невольником (от тоже скрывался от стражей порядка, а заодно и от хозяина) побежали вверх по ступенькам, так что оказались почти под самой крышей, потом Вуду повёл его тайными переходами до тех пор, пока они, минуя аркады и закрытые кельи, не спустились чуть ниже и не оказались перед боковой дверью, ведущей в сад.
– Сюда! – сказал Вуду и вывел своего спутника из мрачных стен, и пошли они вдвоём мимо фруктовых деревьев, а потом перелезли через каменную ограду, и, наконец, выбрались на какую-то пустынную улицу, выложенную брусчаткой. Здесь пути их расходились, ибо не могли они идти вместе дальше, и евнух поблагодарил Вуду за то, что тот вывел его на волю, и они, попрощавшись, пошли в разные стороны. И пошёл Вуду дальше сам, и, чтобы остаться незамеченным, смешался он с толпой, ибо знал он, что лучшее средство скрыться от людей – это ходить среди них. И вынесла его толпа на центральную площадь, где творилось что-то невообразимое. Там на эшафоте строились две виселицы и один крест для распятия, и толпа зевак наблюдала за этим жутким зрелищем в ожидании казни. Преступники стояли под конвоем и покорно ждали своего часа. И среди них стоял тот, но которого стоило только бросить взор, как скажешь, что он отличался от всех остальных. И посмотрел Вуду прямо ему в лицо, и сразу узнал он в тех простых чертах и ярком блеске очей высшего человека, которого встречал много лет тому назад у берега огромного озера. И узнал Вуду, что именно для этого человека воздвигался крест, а не для других двух разбойников, стоящих рядом. Последних ждала виселица, и они стояли, понуро уставившись в землю, отсчитывая минуты, оставшиеся до смерти. Но для высшего человека всё было по-другому. Его конец должен был стать новым началом, и так как знал он это заранее, красиво сияли его бесстрашные очи. И вступились тогда некоторые люди за высшего человека, говоря, что невиновен он, и что следует отпустить его, но прокуратор сказал, что не может сделать этого, ибо большинство стояло против. И тогда произошло событие, которого никак не ожидал Вуду. Неожиданно из глубины толпы вывели под конвоем евнуха невольника (очевидно, не удалось ему спастись от стражи). Хотя так желал помочь ему Вуду, ничего из этого не вышло, и прокуратор решил освободить одного из разбойников, а вместо него повесить бедного евнуха. Так он распорядился, и это было исполнено. Но перед этим насмехался народ а вместе с ними и начальники над тем, кого собирались распять, и один из повешенных злодеев злословил его тоже; другой же, наш пойманный невольник, унимал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и сам осуждён на то же?
Было около шестого часа дня, и сделалась тьма по всей земле до часа девятого: и померкло солнце, и завеса в храме раздралась по середине. Воины же, когда распяли высшего человека, взяли одежды его и разделили на четыре части, каждому воину по части, и хитон; хитон же был не сшитый, а весь тканый сверху. После того высший человек, зная, что уже всё совершилось, сказал: жажду. Там стоял сосуд, полный уксуса, и воины, наполнили уксусом губку и, наложивши на иссоп, поднесли к устам его. Когда же он вкусил уксуса, сказал: совершилось! И, преклонив голову, предал дух. И плакали некоторые из людей, стоявшие там, и вместе с ними плакал Вуду, ибо не хотел он этого, но всё-таки никак не мог изменить того, что случилось.
После этого, словно поражённый громом, начал Вуду понемногу выбираться из толпы, чтобы совсем уйти с той площади, но внезапно увидел он среди людей человека, стоящего неподалёку вполоборота к нему, и показалось Вуду, что узнал он того человека; и двинулся Вуду к нему, чтобы снова встретиться с учителем своим, но сложно было пробираться сквозь толпу, которая стояла стеной, и потерял Вуду учителя из виду; потом стал искать его, расталкивая люд локтями, а сам подумал: “Может быть, мне почудилось, и человек этот не мой учитель”. И тогда остановился он и крикнул что было сил: “Учитель, подождите!” И озирались люди на него, как на сумасшедшего, но Вуду не обращал на это ни малейшего внимания, а всё искал и искал исчезнувший образ, но не появлялся он. И тогда подумал Вуду, что найти учителя в огромной людской толпе сложнее, чем иголку в стогу сена. Но когда, уже потеряв надежду, он остановился в отчаянье, то неожиданно увидел знакомую фигуру, стоящую к нему спиной. И потянул он учителя за рукав, и, когда тот обернулся, заглянул ему в лицо и увидел, что то был не учитель, а какой-то паломник, очень схожий на учителя, если смотреть со спины. И сказал Вуду тому страннику: “Ты есть везде, и в этом твоя сущность”, но ничего не понял странник из этих слов, только покачал головой, и Вуду пошёл прочь.
Что он обрёл в этой жизни, стал ли тем, кем ещё не был, что потерял, и что нашел, кем или чем был ведом в своих странствиях – один лишь Бог ведает, но приснилось ему, что жизнь – это подлинность, и имеет она светлую точку, до которой нужно дойти. Это место, пресыщенное музыкой души и надеждой на скорое воспоминание летнего вечера, смутного блика, что остался в памяти, как отражение чего-то сладкого, желанного, будь это запоминающееся прикосновение чье-то руки к твоему плечу или опять листва. И понял Вуду, что каждая вещь обладает своей изначальной истиной, и познать её можно только с помощью глубокого погружения и слияния с миром. Как хотелось ему прыгнуть до самых небес и стать облаком или сделать что-нибудь такое, чего ещё никогда никто не делал (сокровенное желание, посещавшее его с самого детства), но он всё-таки оставался человеком, ни более, ни менее, так ему казалось.
И пошёл Вуду прочь из того города, где случились те страшные казни, и был он так несправедливо оклеветан. Теперь желал он найти такое место, где было бы поменьше людей, чтобы остаться там одному и подумать о том, что познал он за долгую жизнь. Пересёк он одну горную цепь, которую все знают, а потом ещё пустыню и оказался в такой местности, где росли широкие леса, разделяемые мощными реками. Этим лесам не было конца и края, и если попадёт однажды человек туда, то не будет знать, как оттуда выбраться. И места эти были брошены людьми, и нашёл там Вуду одну деревушку, которую и деревней то назвать сложно. В лесу стояло несколько старых бревенчатых домов. Пороги в некоторых провалились, и некому было ремонтировать эти лачуги, потому что не видно было в округе ни единой живой души, кроме старухи, которая осталась одна на всю деревню, потому что все остальные люди ушли из этих мест, а она не захотела, и осталась в своем доме умирать. Ни один человек не смог бы определить её возраст: она была стара, как сама земля, и один зуб торчал из-под нижней губы её, словно клык. Была она сгорблена из-за бремени лет и передвигалась с помощью клюки, почти ползла, так был замедлен её черепаший шаг, а утренне-туманные волосы ниспадали на её плечи неровными прядями. Вуду выбрал себе одну из брошенных хижин подальше от старухиной, вошёл туда и начал устраиваться. Вокруг шумел вековой лес, и жители его проникли всюду, сидели в щелях между старыми брёвнами, и не нужно было удивляться, когда из-под ветхой лежанки, на которой много лет назад спали люди, выскочил мохнатый зверёк, и, юркнув в дверь, исчез в кромешной тьме чащи. Вуду распахнул пошире заколоченные окна, те скрипнули, и тогда слабые струи света потревожили сонных пауков. Мистическая, сумеречная дрема царствовала здесь добрую половину дня, но зато утро приносило много новых открытий, радующих глаз: росу, яркую лазурь, слепящую сквозь ветви, многоголосое пение птиц. Вуду видел, как старуха жмурилась, сидя на ветхом крылечке своего дома. Видно и ей было приятно это утро, хотя и сглажено это удовольствие было мутным цветом её седин. И пили они воду, капающую прямо с небес, и в воде этой была мудрость. В истоме ленивых дней существование их текло вязко, и слепа была вера в то, что такая жизнь может продолжаться целую вечность. Ничего не ждал Вуду и нечего не искал, ничему не препятствовало его сознание, всё шло само собой. Разве можно было назвать это чувство одиночеством, когда всё смешалось в его жизни: молодые побеги деревьев, глаза старухи, потом её дремлющий образ, сидящий неподалёку, словно архаичный предмет, пылающий огонь в ночи пустой хижины, и мерный шепот дождя в листве, отмеченной сумерками. И не помнил он дней, что минали и исчезали бесследно, попросту не мог сосчитать их, да и не хотел, но однажды утром проснулся, разбуженный жизнью нового дня, прошёл мимо ветхих хижин и снова увидел силуэт старухи, сидящей на своем крыльце. И подошел Вуду к ней, желая завести с ней разговор в первый раз, но увидел, что она уже не дышит. Что-то ёкнуло у него в сердце, и вскинул он руки к небесам, моля у Господа райского блаженства для ушедшей души её. Тогда появилась в небе огромная радуга и раскинулась дугою широкой над его головой, и неожиданно новое озарение посетило Вуду, такое просветление, какого он, может быть, ждал всю свою жизнь. И понял Вуду, что существование в заброшенном селенье было просто сном, теперь наступило пробуждение и начало для новых дел и новых открытий. Старуху он похоронил, как мать свою, в тот же день закрыл дверь своей хижины, и начал искать выхода из того леса, потому что теперь он знал, куда шёл. Ноги сами вели его назад, к тому месту, где появился он на свет и где провел первые годы своей жизни. А когда подходил Вуду к родному дому, увидел он учителя, медитирующего под деревом. И приветствовал он учителя от всего сердца, и тот тоже приветствовал Вуду, но не встал, а продолжал спокойно сидеть на земле. И не мог удержаться Вуду, чтобы не спросить учителя, видел ли он своими глазами распятие высшего человека, и тогда тот ответил, что видел, но лично не присутствовал там. Было странно слышать, как мог человек видеть казнь, но не присутствовать на ней?! И спросил Вуду об этом учителя, а ещё добавил, что видел человека в толпе, очень похожего на него.
“Это и есть та тайна, ради которой ты отправился в свои странствия, – сказал учитель. – У меня есть точка, и я ей пользуюсь”.
И обрадовался Вуду чрезвычайно, когда услышал такие слова из уст учителя, ибо как нельзя лучше подтверждали они то, что понял он, когда увидел радугу. Теперь не сомневался Вуду, что стоит на правильном пути, и путешествие ему было нужно, чтобы увидеть миллионы различных форм жизни и понять, что каждая из них развивается по своим законам, и он сам, как одна из таких форм, развивается вполне самостоятельно. Итак, долгие странствия снова заставили его вернуться к самому себе, как источнику первоначального транса, цель которого – увидеть всё сразу, не сходя со своего места, и желание которого – сохранить невозмутимость души.
– Видел я, как ты был оклеветан, – сказал учитель. – Но не отчаивайся! Будь выше небес земных, взвейся голубем сизым, будь выше зависти и ядовитых стрел, летящих в твою сторону.
Были потом между ними разговоры о разном: о счастье, о слёзах улитки, о вечном доме и о камнях, которые собираешь вовремя. Это было как великое отдохновение после трудной дороги. И Вуду много мечтал, и не было больше противоречий в его мечтаниях, кристально чисто сверкало его сознание, споря с красотой алмазных граней. Спокойствие воцарилось в душе его и не покидало его никогда.
Много лет прошло с тех пор, как Вуду вернулся в родные места, и вода всё также омывала берега той великой реки, но молчала вода о тайнах Вуду, хоть и знала их. А потом его дом сгорел, ибо кто-то злой пожелал этого, но не опечалило это Вуду, и не ушёл он из тех мест, а остался там, чтобы иногда вспоминать о летах своей юности и грезить о будущем. Не важно, что готовила ему судьба, ибо понял он главное и нашёл свою точку так же, как нашёл её в своё время учитель.