От издателя:
Ну наконец то Лариса решила взяться за достаточно глобальный рассказ (не одними минеатюрами живы будем). Оно еще не полностью дописано , и тем более не всё что написано – напечатоно. Однако по уже имеющимся релизам можно ожидать , что это будет как минимум очень интересно и необычно , как максимум шедевр ( то что это будет гениально – даже не обсуждается , в произведениях Лары это само собой разумеющийся факт! ..Однозначно!! ..) . По решению автора ( да и сам я был очень даже не против) на ПРОЗЕ.РУ будет опубликованы лишь отрывки из этого произведения , носящего на данный момент рабочее название « ТРУБЫ » . Целиком его можно будет прочесть только на новом официальном сайте Ларисы Неделяевой – www.veschiy.narod.ru.
Это сделано с целью популяризации сайта. (К дате оф. релиза произведения на сайте , постараюсь обновить дизайн , и обновить раздел прозы и живописи ).
Вещий Олег.
..А вот и первые отрывки:
ТРУБЫ
Звезды эстрады любят уходить со сцены вовремя. По такому случаю устраивается прощальный концерт. Приглашаются друзья и враги звезды – тоже все звезды. Обязательно начальство от мира сего и от мира не сего. Артист в голосе как никогда, и это понятно – все-таки лебединая песнь, отдаешь все, все до последней капли. Чтобы уйти пустым и свободным. Море цветов, подарки, речи все об одном: не уходи, друг, не покидай нас! Да, здорово… Поминки надо устраивать при жизни. Бабушка надвое и вилами по водам, доведется ль услышать столь дивные речи, когда время проститься придет без анонса. Артист растроган до самых глубин, он искренне блестит слезой, он не знал, что его так любят, не знал, что публике до такой степени нужны его песни. Нет, конечно знал, что любят, догадывался, что нужны, - он не думал, что до такой вот превосходной степени. Артист понимает, что поспешил уходить, что еще рановато. Ошибочка вышла… Хорошо, уговорили! Остаюсь.
Когда мысли о ненужности моих дел вдруг проявляются передо мною в белом листе, мысли одновременно похабные и невинные, когда я чувствую, что все, во что я вкладывалась, погоняло меня к позорной гибели, ах, все не так получилось, как могло бы быть, - тогда не то что соблазн, а прямо лютая жажда выкричаться напоследок лихорадит униженный ум. И тут встают передо мною как живые старики-разбойники, звезды эстрады и грозный лукавец… И я понимаю, что прощального концерта не будет. Будут еще одни матерные частушки. Например, такие:
Ах никто меня не любит,
Не приватизирует –
И мое доверье к людям
Бля агонизирует!
Или такие:
Молоденька-удала,
Я бы каждому дала!
Но мозги задом наперед –
Вот никто и не берет!
А может быть такие:
Называют меня б-дью,
Но не обижаюся –
Я и правда на селе
Лучше всех яб-ся!
Пора нам познакомиться.
Имя мое вы уже знаете – оно написано над названием этого, скажем так, сочинения. Имя настоящее – не из принципа, а скорее из лени и привычки. Частная жизнь моя так заурядна, что самый красочный псевдоним был бы проглочен ею, как пылинка – черной дырой. Мне сорок лет, внешность моя – без особых примет. У меня двое детей, с которыми я живу сейчас на окраине Питера в однокомнатной хрущовке, которую, к моему великому сожалению, полюбить никак не могу.
«Ты не можешь здесь спать,
Ты не хочешь здесь жить».
Но я сплю, я живу. До этой квартиры я много где жила, и один лишь месяц – там, где хотела. Но это все в прошлом. Что-то вроде блестящих шариков на высохшей елке.
А вот вид из окон мне нравится. Окна наши смотрят на пустырь. За ним – железная дорога и станция, за нею – промзона до самого горизонта. В ясную погоду можно насчитать примерно тридцать заводских труб. Я пишу «примерно», так как ясная погода в наших местах – вещь туманная. Иногда получается тридцать три трубы, иногда – всего двадцать пять. По-разному.
Трубы дымят. Не всегда и не все, но каждый день что-нибудь да дымит. Прямо долина умирающих вулканов… Самая красота, конечно, зимой, когда по-настоящему работает ТЭЦ. Она примерно в километре. Четыре длиннючие полосатые трубы украшены вверху красными лампочками – у меня что ни ночь, то Новый год. Время и погода делают дым таким переменчивым, что голова кругом. Я зачарована тонкими красками…
Я люблю рисовать эти трубы. Мне кажется, я могла бы до самого конца только их и рисовать в полном ощущении счастья и сердечной тишины. Но их никто не покупает – и правда, что за глупость покупать картину, на которой все трубы да трубы, да дым столбом! Ах… Я задергиваю занавеску и рисую деревья, зверушек, цветочки и пряничные домики.
Когда я слышу или читаю слова о честности художника перед собою и тем, кто сотворил его таким, каков он есть, я могу поверить, что люди, рассуждающие о честности, знают ей цену и согласны платить. Я могу даже поверить, что эти святые от искусства знали и хлад, и глад, и часто совсем не благостное, а напротив, несносное, толкающее к безумию одиночество. Но мое сердце отказывается верить, что эти герои своих собственных детей видали в холоде и голоде, что они ими согласны были платить… Непереходимая пропасть между мною и этими мудрецами. Радистка Кэт из меня бы точно не вышла… Я допускаю в уме, что создатель способен потребовать и от матери авраамова жертвоприношения, но простое сердце, существующее как-то вовсе отдельно от умственных причуд, не вмещает любви к такому создателю. Оно не способно на столь изысканный подвиг. Зато оно ясно и сочуственно смотрит, как я прорисовываю на картонке кошачий глаз… Да, я способна лицемерить. Но тот, кто думает, что я способна только на это, плутает в тумане красивых афоризмов.
Например, таких: «Я – плохой человек. Но все, что я говорю о Боге – правда». Я наткнулась на это в каком-то журнале. Не знаю, что со мной. Я боюсь людей, называющих себя перед кем ни попадя плохими, что бы они ни говорили о боге: ложь, правду, или смесь того и другого… Что-то огромное происходит с человеком в сорок лет.
За последние полгода я разлюбила множество дорогих для меня прежде вещей и имен. И полюбила то, что прежде мне совершенно не нравилось. Меня вдруг начало подташнивать от красок Шагала, - а ведь совсем недавно они трогали меня едва не до слез. И то же вышло с Мусатовым, Петровым-Водкиным, Гончаровой, Нестеровым и многими еще. Я полюбила Кандинского, к которому не было во мне никакого чувства – ни светлого, ни темного. Вдруг попала мне в руки книжка Дали – и в нем нашла я родную горькую кровь, смеющуюся оттого, что не желает плакать. А прежде я Дали не просто не любила – я его терпеть не могла! Но кажется я отвлекаюсь – есть у меня дурацкая склонность растекаться по древу.
В свободное время, которого у меня не так много, как может показаться человеку, ежедневно ходящему на службу, я пишу. Не всегда мне этого хочется так, что прямо невтерпежь (Ах, развяжите мне руки! Ах, где мое перо, где бумага, я вся горю!). Часто вовсе не хочется. Но чем еще могла бы я (не кто-то другой, а именно я) заняться в свободное время? Это как правило ночь. В гости не пойдешь, чтение – что-то вроде еды, но нельзя же все время жрать и жрать, это только с голоду в дарость… Если я не пишу или не рисую, мне делается так страшно жить. Тело болит, сон не идет, очень паршиво. Понимая, как легко и ярко рукописи могут гореть, я стараюсь, по возможности, забрасывать хоть что-то в интернет. Жаль, что туда нельзя складывать картины. Не фотографии картин, а вот эти громоздкие штуковины, о которые мы вечно спотыкаемся.
Определение «сетевой писатель» - не совсем про меня. Оно предполагает переписку с читателями, из которых большинство тоже что-то пишет. «Я читаю твое – ты читаешь мое» - примерно так вот… Но там, куда я езжу набирать тексты, нет принтера, а если бы и был, просить тратить на меня излишнее время и дорогую краску я вряд ли смогла бы. Только если совсем припрет – но пока не припирало. Все же литература – не хлеб и не кров. Отношения мои с людьми так шатки, хрупки, что я никогда не знаю, смогу ли через месяц опубликовать хоть что-то. Одалживаться для меня чрезмерно утомительно – и все же я одалживаюсь и приноравливаюсь как могу к бытованию в этой чрезмерности. Немудрено, что время от времени я падаю как подкошенная под грузом кажется вечного попрошайничества. Таким образом, мой уход со сцены перманентен, а лебединая песнь – единственная, которую я умею петь.
Склонность отпечатывать себя на бумаге появилась довольно поздно – мне уже было двадцать пять. Почти все, что я успела запечатлеть до тридцати лет, сгорело в зауряднейшем, ничем не примечательном пожаре – не думаю, что культурное человечество в связи с этим понесло невосполнимую утрату. Пожалуй только я. Увы! У меня нет возможности поумиляться, какой наивной и чистой я была в юности, да еще и красавицей к тому же (фотографии сгорели тоже)…
«Ты хотел быть один –
Это быстро прошло».
Итак, я живу там, где не хочу, утешаясь тем, что хоть с теми, с кем хочу. Мне нравятся мои дети, что очень не нравится моей музе – она детей не любит, не имеет и не хочет иметь. Она вообще ничего не любит, кроме белых, белых листов. У меня есть несколько подруг, отношения с которыми я назвала бы не дружбой, а взаимной жалостью. Все они – так совпало, никто не умысливал нарочно – тихие одинокие матери. И все – опять совпало – ловят свое пропитанье в мутных водах кажущейся мне иногда абсурдным излишком и прямо недоразуменьем каким-то культуры. Иногда у меня покупают картины. Но это редко. Иногда удается продать что-то из рукоделий. Иногда я собираю бутылки, но это больше летом. Иногда со мною делятся, иногда я делюсь. В большом городе нетрудно выжить, если есть крыша над головой. Какие здесь помойки! Нет, это не помойки – это поэма!
«Ты уходишь туда,
Куда не хочешь идти».
А что делать? Я иду туда, куда можно. Туда, где есть для меня проход.
Один-два раза в месяц я приезжаю к знакомым, у которых есть компьютер. От бывшего моего компьютера, прошедшего до меня через хрен знает сколько рук, остался теперь только монитор. Он устал жить, он светится по инерции, безрадостно. И все же я называю все это больное устройство целиком ласково: «мой бывший компьютер»… Он сошел с ума за какую-то неделю жизни в моем доме. Я ничего не понимала в его болячках, как некоторые ничего не понимают в детях. Он умирал у меня на глазах – пришлось отдать тому, кто хоть малость соображал в железках.
Вот я жму на пипку звонкаю Вот я вхожу. Пожилая питбулиха с нарушенной координацией кособоко ластится. Здрасьте, страдалица. Добрейшее существо. Здесь же приветствует веселая семейка: папа, мама и двое взрослых деток. Выплетается чокнутая старушка – это у нас свекровь. Её никто не любит – ни сын, ни бывшая невестка, ни внуки, ни собака. Старушка любит себя – и в этом, полагаю, ее спасение. Хорошо хоть ты себя любишь – а бывает ведь и полный ноль… Прорыдав у меня на груди:»Лялечка приехала! Слава Господу нашему и алилуйя, радость-то какая!», маленькое растрепанное привидение тушуется в свою комнату. «Ссука…» - цедит ей вслед, пользуясь цинично бабкиной глухотой, моя подруга. Бывший муж успокаивает: «Да перестань ты на неё обращать внимание…» Всё как всегда – или это дежавю? Я как всегда объясняю, что часок, ребята, понабираю тексты, мне чертовски неудобно, ребята. Младший из пацанов, десятиклассник-переросток, как всегда горестно вздыхает. Ему нечем заняться. Он умеет только играть. Все семейство подсело на игры. Но вслух вздыхает только младший – молодой еще, искренний…
«Кеша, мне чертовски неудобно, я не напрягаю, с этим не горит в конце концов, чисто для информации и прояснения своих дел и планов хочу я тебя спросить, ангел мой, золотко мое, без наездов, а так, чисто для души: я тебя три недели назад просила записочку послать – и как?» Тонкое очкастое лицо золотка, студентуса-медика, искажается рябью вселенской тоски: «Нет, еще не отправил». «Может на этой неделюшке получится, а? Насчет бабок не парься, пару часов в месяц я потяну, уж как-нибудь не помру…» - робко я намекаю. «Постараюсь. Если получится…» - говорит Кешенька. Золотой мальчик. Так его люблю! Мысли его за очками где-то в дальней дали… Он уходит смотреть телевизор. Я начинаю печатать. Ну, скажем, вот это…
«Усталая, злая, небрежно одетая в небрежные пряпки, я шла по улице. Вдруг затормозила машина, оттуда выглянул красавец, импозантный такой, весь в одеколоне и шмотках. «Девушка, - сказал он, - позвольте помочь вам донести эти сумки по назначению! Я мечтал об этом всю сознательную жизнь. То есть о вас, девушка». Я остолбенела. Но ненадолго. «Чё? Ты где девушку видишь, казёл? Разуй глаза – я уже бабушка почти! Ты чё, мужик, совсем того? Тоже мне, мечтатель херов… Отвали!» «Ах! – ответил красавец с укоризною, - я к вам со всею душой, а ты, курва, паскудишься? Давно по морде не получала, сука рваная?» «Молодой человек, - ответила я красавцу в одеколоне, - Ваши слова отнюдь не пустой звук моему надорванному бытом, но не потерявшему тем не менее чувствительности сердцу, - мой слух весьма обласкан вашей речью. И встреча наша, вижу, не случайна…
Вот вам моя рука, а вот и сердце,
А вот и сумки – в них мой скромный ужин.
А также завтрак, полдник и обед.
Не скрою – тоже я о вас мечтала.
Я – Золушка. И там, в астрале дивном,
Малюсенькие ножки у меня,
А здесь, увы, тридцать восьмой ношу я…
И по причине этой вот злосчастной
Природной шутки, вовсе не смешной,
Так долго вы меня не находили!
Но сказка сказкой не была бы, друг,
Когда бы счастьем не венчалась вдруг.
Мы внове родились в сей чудный час –
И только смерть теперь разлучит нас!»
. . .
Взревел мотор, умчалось вдаль авто,
Забрызгав грязью бедное пальто.
Не знаю, что там в эту грязь кладут,
Но порошки заразу не берут!
Еще небрежней стал мой внешний вид,
Еще отравленнее сердце фальшью,
И если вдруг машина тормозит –
Сама я тут же мчусь куда подальше!»
Так я сижу и печатаю. Буквы на мониторе бледнеют. Через полчаса Люська наливает мне чаю. Она впечатленная новостями: «Видела, чего в Карелии творится?» Не говори. Паскудство. Правда странно жить в разлагающейся стране? И никакой возможности сбежать. Вляпались мы, Люсь, по самые гланды… «Н-да…» Люська морщит лоб. Задумалась, лапушка. Ищет позитив… «А куда бы ты уехала, если бы могла?» Я бы, Люся, поехала в Норвегию. Да, на берег фьорда. Как Самсон и Роберто. «И что ты там делать будешь?» Тут я так разулыбалась – чуть зубы не вылетели! «А здесь я что делаю, Люсь?» Она не поняла. «А вот если бы, скажем, ты стала знаменитая, а? И у тебя была бы куча бабок, а?» Обожаю такие разговорчики! Мне кажется, что человек, когда-то за месяц накатавший тридцать сказок, чтобы больше никогда их не писать, - самый подходящий для таких разговоров человек. Ах, Люся… Ну, я бы купалась в лучах славы. Вот кто-то из классиков сказал, что быть знаменитым некрасиво («Пастернак?» - предполагает она. Да хрен знает, может и он… У меня они все в голове перемешались давно). Это он, конечно, погорячился. Быть знаменитым, Люська, это кайфово. И деньги тратить – ну, это почти как секс. Пока его нет, вроде обходишься, а как начнешь – всё, втянешься и прямо за уши не оттащить… «Нет, мне интересно: тогда бы ты уехала?» Тогда бы, Люсенька, мне просто пришлось бы уехать. Хочу, не хочу – без разницы. Я бы обнаглела и начала писать что думаю. «А сейчас?» А сейчас, Люся, я работаю чисто в реализме… Надо запас денег, чтобы пережить изоляцию. А потом я бы свихнулась от одиночества. Может быть. Всё! Надо арбайтать – мы больше ничего не можем… Да, как Лёнька, по-прежнему? «А… Уже достало!» Мы разумеем, что Люськин бывший муж уже три месяца не работает. «Я, говорит, безработный, мне, говорит, пятьдесят, кому, говорит, меня надо! На мои три тысячи все эти придурки живут… Ууу!» - плачется Людка. Мне очень жаль… Я продолжаю…
Жить в умирающей стране
И слушать с изумлением прогнозы,
И понимать, что некуда бежать –
Со всех сторон границы на замке.
Отдайте всё, агонию не для.
Японцам тесно – им отдайте острова.
Китайцам тоже тесно не могу –
Пускай живут, отдайте им тайгу.
Возьмите всё, на что хватает рук –
Оставьте нас. Вот вся моя заначка –
Берите. Мне горчайшая из мук
Дожевывать за вами…
Но я смогу. Пусть мертвая земля,
Как после лёта саранчи несметной
Дымится из-под вашего крыла!
И не мечтайте. Они не оставят вас в покое, пока не выкачают всю нефть, не вырубят все леса, не выловят всю рыбу в реках, не вытащат все металлы из земли. Пока не снимут с вас последние дырявые трусы. Вы пробовали уговорить микробов остановиться? Пока вы способны хоть что-то делать – они будут ошиваться неподалеку и смотреть с одною мыслью в мертвых гляделках: что еще можно взять с этого быдла? Понимаете, это уже не люди. Мне стало легче дышать, когда я до этого додумалась – так может и вам полегчает? Поймите простую вещь – мы живем на оккупированной территории. И те, кто взял нас в плен, могут любого из аборигенов в любой момент убить, - просто по праву оккупанта. Вот и всё… И какую бы маленькую правдочку они не кидали вам иногда, делая вид, что они люди тоже и правда им не вовсе чужда, надо понимать, что эта правдочка – ни что иное как еще один кусочек расчлененной правды, которую они зарезали давным-давно и положили в холодильник.
Они отбросили бы притворство вовсе, если бы не понимали, что живы до сих пор лишь потому, что мы принимаем их за людей. Вы можете спросить: и что же делать? Я не знаю, что делать вам. Я знаю, что делать мне. И делаю. Перечитать басни Крылова во всяком случае не повредит никому…»
Появляется – свекровь – ужинать пришла. Собака крутится тут же и шальная бабка отважно отпихивает псину ногой. Я давно уже с замираньем сердца ожидаю, когда же в животном проснется обещанный книжками убийственный нрав и наконец прольется кровь… Псина задумчиво смотрит на брыкающуюся бабку и рыкнув глухо (так и слышу: ну, поживи еще…) отходит ко мне… Я продолжаю.
Вдруг полоса такая наступает –
Никто картин не покупает.
Какой-то мизантроп в метро
Дает по морде ни за что –
И дух взлетает.
А коллектив дрожит и как бы тает.
Вдруг час такой
Свой покидает пост –
И слово в промежутке застревает,
И вакуум его питает,
И вывод прост:
Земля сигнал не принимает.
Такое время…
Сам собою рвешь,
Удишь на берегу канавы сточной,
И крыльев ампутированных дрожь,
И плоть когтится на угрозу ночи,
И ничего хорошего не ждешь…
И клетки омертвелые в мозгу
Вдруг чья-то воля судорогой корчит,
И мысли, непосильные уму,
Как Лазаря из гроба вынуть хочет.
Два голода сцепились не шутя,
И жажды две, и дважды два четыре
На одного, и спрятаться – куда?»
В половине девятого, где-то на пятой странице, отключают электричество. Черт, все на смарку! Не знаю , как другие компы, а бывший мой точно не сохранит ничего. У меня дурацкая привычка жать на сохранение в самом конце. Кеша, я дура рассеянная!
Все равно, говорит Кешка, этот говнюк при таком отключении все похерил бы, не расстраивайся. Твой процессор был больной, а этот - еще больнее всучили. Не живем, а мучимся .
«Ночью так часто
Хочется пить».
И вечером тоже…
Зажигаются свечи и разливается домашнее вино – Люськина поделка с дачной черноплодки. Сейчас мы сырку… Сволочи, кто сожрал сыр? «Хм…» - говорит младшенький, голодненький наш вечно Егорушка. При скрадывающем тонкости свечном свете – вылитый Данила Багров. Прямо жуть берет… Тебе не стыдно, а? Я специально вот для Ляльки оставила, а ты, зараза ненасытная… Да ну, Люсь, - я успокаиваю, - у ребенка растущий организм, а мы уже в землю растем. Лично я тебе прощаю, Егорий. Переваривай спокойно мой сыр. А Лялька что, она уже считай некондиция, хера на нее скусный жирный питательный обаалденный сырище тратить, правильно я говорю? «Наглость у него растущая…» - успокоенно ворчит польщенная мать. Порожденный её скромным телом /полтора метра с каблуками/ организм растет. Н-да… Приятно, черт подери! В прихожей взвывает бабка: ах света нет, ах страшно мне, как же теперь в туалет мне пописать, святые угодники! Егорушка качает головой: «Ну умора!» . Люсь, ну подержи ты ей свечку, что ли, а? «Ничего я этой дуре не подержу – пусть в потемках ссыт!» Лёник ухмыляется. Лицо Кеши непроницаемо. Блаженны бессердечные. Где-то за пределами добра и зла, всё равно что за границей, мы пьем, старушка целится в потёмки, я рассказываю, как жила долго без света, очень дорого оказывается жить при свечах, ребята, прямо разорение, а потом один гражданин мне намекает типа посидим при свечах, вина-закуски и само собой, а меня прямо тошнит от этой романтики, до такой вот степени она меня достала! Засуньте ваши свечи знаете куда! А сейчас? Ну, так это когда было. Ничего, отошла… Ну всё. Пора!
Меня со свечкой провожают до двери.
продолжение следует...искать на www.veschiy.narod.ru