Шелест голосов на кухне и молчание будильника - это суббота. Под веками остаток, оттиск испаряющегося первым осознанным вздохом сна. Сна, где в моем зимнем саду зацвела орхидея Vanilla planifolia Andrews. Запах тропиков под стеклянной крышей. Потёки воды на кафельном полу. Зеленоватое марево запахов. Рассада будущей весны. Побеги ускользающего сценария. Сценария, выгравированного на внутренней поверхности моих век. Взгляд из сна перетекает на проросший из синих камушков бамбук и подсохшую пальму в охровом горшке. Мысли выстраиваются в цепочку приятных обязательств. Топот миллиона ног, и куча-мала, из которой торчат острые коленки, вихрастые затылки и надежда на безусловность счастья.
Холодный йогурт и большая чашка горячего чая - это утро. На губах улыбка. Над чашкой - пар. Удовольствие сакральное и разложенное на традиционные составляющие: приподнять крышку, снять, облизнуть. Серебряной ложечкой подцепить малую толику белой, упругой массы, слизнуть и растопить на языке. Подуть на пар, разглядеть, как его узор распадается на несколько взаимоисключающих сюжетов. Вдохнуть, вдохнуть, вдохнуть. Вобрать в себя жар далекого лета, далекого юга, далеких рук. Жар, который наделил каждую секунду каждого из будущих дней смыслом и перевел стрелки тайных желаний на себя.
Снегокат и полосатый шарф - это зима. Горка обледенела. Ветер свистит в ушах. Мы взлетаем и приземляемся, катимся кубарем - и смех сверкает, искрится. И снег забивается за шиворот, облепляет ресницы, обжигает лицо. Вокруг старой березы - цепочка следов. Воронье перо скользит по насту, зацепляется за бугорки и впадинки, рисует иероглифы, руны, анаграммы. На дне оврага - полынья, застывшая изысканным витражным узором. Воспоминание об осени, обрамленное россыпью рябиновых ягод, занесенных из другой жизни конфетти и иссохших до срока сосновых иголок.
Свекла и чеснок - это обед. На разделочной доске одиноко застыл нож. Палец привычно перетянут пластырем. На сковороде томятся томат и лук, перец и морковь, свекла и фасоль. Тугая струя воды омывает пушистые веточки сельдерея и петрушки. Рисуем радугу: красный перец на столе - полосочками. Оранжевый апельсиновый сок в стаканах - его так весело пить через трубочки. И булькать. Жёлтый соус карри - в фарфоровой пиалке с надколотым краем. Зеленый лук, у которого я люблю луковую часть, а все остальные - зеленую. Голубой ободок на тарелках. Синяя рамочка, а в ней фотография. Фиолетовые мысли о вечере, который безусловно наступит.
Наволочки в оранжевую полоску и урчащий пылесос - это дом. Satisfaction - из колонок, погромче. Вещи разлетаются в испуге и выжидательно поглядывают из-за двери, из-под комода, со спинок всех стульев мира. План операции прост: дотянусь до всего, что не успеет увернуться. Не увернулся красный свитер. Сложен красивым квадратом и отправлен спать на полку. Попались в капкан 24 словаря и одна Нарбикова: удовлетворенно выстроились в ряд на протертой полке и не возражают такому соседству. Выловлены под диваном два носка: один в клубную клетку, второй - с дыркой на пятке. Оба отправлены в ссылку, дожидаться напарников. Запахло порошком. I"m horny. Horny-horny-horny - это не я, это пылесос урчит сыто, набивая брюхо культурным слоем прошедшей недели. Еще одной недели.
Клетчатые пижамы и плюшевый мишка - это дети. Мишку надо зашить по шву. Ему много лет. Столько же - сколько моему материнству. У него один глаз пуговкой, а второй я вышила крестиком. У мишки вид пиратский. А у меня настроение плюшевое. Чёртиками выскочив из душа, дети втряхиваются в пижамы: щёки розовые, волосы мокрые, улыбки белозубо беззаботные. Требуют волшебную сказку и шоколадный пудинг. Шоколадную сказку про Мари и Щелкунчика. Засыпающий воздух отдает марципаном. Мишка уткнулся носом в сгиб маленького локтя и засопел чуть слышно. И ему в такт - еще два сладких носа. Которые еще не знают, что у маминой сказки каждый день новый happy-end.
Клубничная свеча и бокал Chivas - это вечер. Синяя чаша подсвечника мерцает. За её малюсенькими окошками - тёплое, живое пламя. Прочий свет потушен: тягучие минуты перекладываю костяшками справа налево. Между глотками паузы глубокие - прыжком с парапета, с обрыва, со скалы. Испытываю тишину на прочность: кап, - отвечает мне она, - кап... Капают мои мысли на блюдце гадальное. Капают снежинки, перехваченные оттепелью. Капает воск, застывает, сворачивается в клубок. Вечер прячет меня в своей ароматной сердцевине, ограждает от ненужности новостей, ненужности слов, жестов, звуков, букв, запятых, точек, вопросительных знаков. И оставляет мне одно длинное тире, которое я выпиваю последним глотком: самым сладким, самым жгучим, самым долгим и отчаянным своим глотком.
Мой день и моя ночь - это ты. Ты накрываешь рукой будильник: ты сидишь на скамейке в моем зимнем саду и читаешь книгу, толстую книгу с золотистым обрезом. Ты смотришь на меня сквозь лианы, сквозь хитросплетение ветвей и полураспустившихся бутонов, и взгляд твой
зеленый и чуточку синий
как кислая ягода в летней траве.
Потом ты приносишь мне чай и предупреждаешь, что он очень горячий, что ты принёс мне сегодня зелёный, который я давным-давно ссыпала в глиняный горшочек и забыла, а ты нашёл. И вот теперь принёс мне, чтобы согреть моё морозное далёкое утро.
Ты заставляешь меня обернуть полосатый шарф вокруг шеи и завязать аккуратнее, чтоб не простыла, и чтоб горло не разболелось. Напоминаешь, чтобы смотрела под ноги и не поскользнулась невзначай.
Ты кладёшь передо мной головку чеснока и спрашиваешь, не помочь ли. Ты режешь капусту мелко-мелко ловкими ударами ножа и по памяти перечисляешь все полезные свойства лимона, мёда и гранатового сока.
Потом ты помогаешь мне натянуть на подушки наволочки в оранжевую полоску, выбрать угольки из чечевицы, пух из перьев, почистить сто ножей и двести вилок, взбить перины и надраить мастикой пол парадной залы.
Ты подсказываешь мне, шепчешь на ухо слова самой волшебной из сказок и помогаешь перечислить по именам все звёзды, подмигивающие в окошко.
Наливаешь мне бокал до краев. Зажигаешь свечу.
Целуешь.
Желаешь спокойной ночи.
Ночи.
Без тебя.