Пора глинтвейна

«Вянет лист, проходит лето,
Иней серебрится.
Юнкер Шмидт из пистолета
Хочет застрелиться».
Козьма Прутков
   

   Наконец-то кончилось пыльное, липкое, истеричное лето.  Теснит его осень, ароматная,  лукавая и невозмутимая. Все знает, все понимает, никуда не торопится, лишь понемногу остывает, блекнет, мрачнеет. Да и мрачнеет, будто прикидывается…. И далеко еще до этих мрачностей. Мы еще погреемся на не жгучем бархатном солнце.
А зелень уже основательно разбавило желтым. За ночь ветер насыпал в траву  листьев – светятся, как солнечные зайчики. Из-за этих желтых пятен тихое, но пасмурное утро не кажется хмурым, чудится, будто солнышко светит и вот-вот начнет припекать.
   Я стою на веранде, смотрю на присмиревший сад. Из дома  крадется запах готовящегося завтрака, тетя Лида звенит посудой. Гаргантюа  вскарабкался по рукаву свитера ко мне на плечо и тычет влажным носом в ухо, щекочет тепленьким хилым дыханием, он уже получил свой хлеб и морковку. Гаргантюа – это большая белая крыса с умными  глазками-клюковками, милыми розовыми ушками и лапками с тонкими музыкальными пальчиками. О хвосте не говорю – это произведение искусства. 
 Вот и дядя Леша, припухший со сна, но умытый, свежий и по-пионерски бодрый. С газетой в руке.
 -- Что у нас за бортом, Мурка?
   Мурка, это я. Мама с папой назвали меня Наташей, но еще в младенчестве я получила от дяди  кошачью кличку. Наверное, мой детский плач напоминал ему мяуканье.
 -- Что за бортом, Мурка? Похолодало? Нет? В самый раз.
 С тех пор, как настала осень, он почти каждое утро говорит это. Потом глубоко вдыхает, прикрыв глаза, расправляет грудь и выдыхает, выдох его похож на рычание. Гаргантюа раньше пугался, теперь привык. Мне кажется, что однажды после такой процедуры дядя Леша начнет бить себя в грудь, как Кинг-Конг.
  -- Елки-моталки! Согласись, Мурка, отменный вкус у Господа Бога – вишь, чего натворил.
   Дядина рука, сжимающая газету, простирается в сторону сада. Потом  дядя садится за стол и погружается в чтение. Моим дядюшкой можно любоваться: у него внешность основательного русского обывателя. Вот сидит на стуле, чуть развалясь, прикрыв газетой свое круглое брюшко. С каким достоинством он его носит. Дяде шестьдесят три года, он у меня ученый-востоковед и его профессорское звание чуть ли ни на лбу у него написано. Короткая окладистая  бородка с проседью, здоровый румянец, очки съехали на нос – сидит, весь в газету ушел. Живой экспонат – русский интеллигент конца ХIХ века. Будто под стеклянным колпаком жил все это время.
  На веранду выплывает тетя Лида, в руках поднос  с завтраком. У тети фигурка как у девушки, а волосы она не красит, да и правильно делает: седина у нее ровная пепельная, ей идет, ее не старит. Дядя откладывает очки и газету. В четыре руки мы с ним разбираем с подноса тарелки и чашки, омлет и кофе.
-- Наташа, я же просила, чтобы крысы за столом не было, -- строго выговаривает тетя.
-- Он же не за столом, -- прибавить бы уверенности моему голосу.
  Бедный Гаргантюа. У тети есть две причины не любить мое животное: кроме того, что она вообще не любит крыс,  Гаргантюа стал формальной причиной разрыва с моим женихом Никитой. А надо сказать, что Никита был самым настоящим женихом: в загсе лежало наше заявление, и я успела примерить несколько длинных белых платьев. Но покупать одно из них я не спешила -- о себе и о Никите я знала больше, чем тетя Лида. Мы поссорились из-за Гаргантюа, в тот день, когда мне его подарили. Не было б крысы, нашелся бы другой повод. Гаргантюа, все равно, что эрцгерцог Фердинанд – ну не убили бы его, Первая Мировая, в любом случае, была неизбежна. А для тети крыса стала воплощением краха ее надежд. У дяди Леши и тети Лиды есть взрослый женатый сын Толик, отрезанный ломоть, а я для них как дочь. У тети мания: замуж меня выдать. Когда дядя заступается за Гаргантюа, она сердится:
 -- Леша, ну ты-то что! Тебе начхать на племянницу, так и проживет всю жизнь с крысой.
 -- Лида, -- отвечает дядя, -- во-первых, крысы долго не живут. Во-вторых, иной мужчина хуже крысы…
  Тут тетя обвиняет дядю в феминизме, а дядя и не возражает, он, действительно, феминист.
Примерно такой же разговор происходит и сейчас за завтраком.
  -- Ни ты, ни твой брат (имеется в виду мой папа) не думаете о будущем девочки. Она растет как кактус в пустыне.
 -- Да в чем проблема? Она получила прекрасное образование. Подчеркиваю, прекрасное, что очень важно, когда речь идет именно о гуманитарном образовании. У нее есть все шансы поступить в аспирантуру. Потом,  какой она у нас  фотограф! Андрей Ильич из нее профессионала сделал. Без куска хлеба не останется.
 -- Леша, ты говоришь, как начальник отдела кадров, -- тетя забылась в пылу спора и подсовывает Гаргантюа кусочек яблока.
-- Нет, ну как это я о ней не забочусь? Мурка, хочешь в Монголию? Я сосватаю тебя в экспедицию к Яковлеву. А? Посмотришь экзотику, наделаешь снимков, может, что-нибудь напишешь.… И, Лида, какие у Яковлева ребята! Мурка, соглашайся --  все удовольствия в одном  флаконе.
-- Но  Монголия… --- у тети ушки на макушки. -- Это что же, в пустыню Гоби?
 -- Не-е-ет, Лидочка, никаких пустынь.
-- А что же еще в Монголии?
-- Степи, Лидочка, степи.
  При слове «степи» тетино лицо делается обескураженным: она прикладывает пальцы ко лбу, потом в немом вопросе протягивает руку к дяде.
-- Что такое? – волнуется тот.
-- Тимур Самарин,-- наконец выговаривает тетя. – Он же сегодня к нам должен приехать.
-- Да, сегодня, -- немного растерянно подтверждает дядя, кажется, он об этом забыл.
    Тимур Самарин – это дядин ученик. Они вместе работают: дядя над своей книгой, Тимур над кандидатской диссертацией.  Я еще ни разу не видела этого профессорского любимчика. «Светлая голова», -- называет его дядя. Ну, я так себе примерно представляю: голова и больше ничего.
-- Кстати, он ведь не женат? – спрашивает тетя, буквально вытягиваясь в струнку, -- Мурка, присмотрись: очень хороший мальчик.
  Мне не нравятся мужчины, которых тетя называет очень хорошими мальчиками.
-- Недотепа какой-нибудь, -- тихонько предполагаю я.
-- Ты уже выбирал по своему вкусу, -- напоминает мне тетя.
   Пока мы убираем со стола и моем посуду, тетя развивает свою мысль о никудышней жизни своей племянницы. Будь мой характер послабей, у меня давно б развился комплекс неполноценности, впрочем, будь мой характер послабей, тетя меня бы не трогала. Она считает, что мне на все плевать и действует по принципу: бросай на стену побольше глины, что-нибудь да прилипнет. Я выхожу из кухни, когда тетя достигает кульминации своей речи. Тут-то ей и приходится  остановиться:
-- Ты куда?
-- В сад. Надо яблоки собрать.
-- Мурка, только я прошу тебя, не лезь на дерево, а то ты упадешь, сломаешь себе что-нибудь. Снимай яблоки «тюльпаном», никуда не лезь.
  Не люблю я иметь дело с этим «тюльпаном»: руки быстро устают, листья да мусор летят в глаза, и всегда есть опасность получить яблоком по лбу. Я обещаю тете, что буду осторожна, возьму лестницу и не стану высоко забираться.
  В саду тихо, сладкий яблочный аромат смешивается с пряным запахом опавших листьев. Я собираю, нападавшие за ночь яблоки, розовые, голенькие, мокренькие новорожденные. Ставлю лестницу к стволу раскидистой яблони с толстыми кривыми ветвями, будто растопыренные пальцы на руке, будто небо хочет напугать.  Я влезаю, и, для начала, срываю красивое желтое яблоко,  вгрызаюсь в его блестящий крепкий бок: сладко, и вообще – хо-ро-шо.
Собираю урожай, и меня захватывает азарт, я  забираюсь все выше, а когда вспоминаю   обещание, данное тете, понимаю, что влезла слишком высоко. Без посторонней помощи мне не спуститься. Что делать? Дядя трудится в своем кабинете, он не узнает, он не поможет. Если позвать тетю, начнутся охи, вздохи, причитания и упреки. Но выйдет еще ужасней, если я при попытке слезть, сорвусь и таки сломаю себе «что-нибудь».  И вот я сижу, как птичка, на ветке озираюсь в поисках помощи.
  Мне хорошо виден сад нашего соседа Александра Ставрова. Саша приходится  нам не только соседом, но и добрым приятелем. Мы часто ходим друг к другу в гости, и калитка в заборчике между нашими садами никогда на запирается.  Ставрову уже стукнуло тридцать пять. Когда-то, он учился у дяди в аспирантуре, но теперь бросил научные дела – занялся полиграфией, и, кажется, преуспел на этом поприще. Если б Саша был дома, он мог бы спасти меня, сняв с яблони, но его нигде не видно. А  среди стволов и ветвей медленно скользит темный тонкий силуэт – по саду прогуливается мать Ставрова, Вера Олеговна. Я ее плохо знаю, она не часто приезжает к сыну, да и женщина она не слишком общительная. Я даже побаиваюсь ее. Высокая и худая, она носит длинные платья и юбки, отчего кажется еще выше и худощавей. Волосы всегда модно подстрижены, всегда уложены, лицо моложавое, ухоженное, но почти без косметики. Муж Веры Олеговны умер, когда Саша и его младший брат Максим были еще детьми. Кажется, она ни на минуту не забывает, что она вдова, свое вдовство она, прям таки, несет на себе.
  Обращаться за помощью к Вере Олеговне мне не хочется, и я сижу на дереве, поедая от скуки яблоки. И вот я уже объелась и соскучилась, и отчаялась, но замечаю: в наш двор входит неизвестный и, оглядевшись по сторонам, направляется к двери дома.
-- Эй, молодой человек, -- зову я.
  Незнакомец останавливается, разыскивая меня глазами.
-- Я здесь наверху.
-- О Господи, -- говорит молодой человек, поднимая глаза к небу.
-- Стал бы Господь с вами связываться.
  Незнакомец  разглядел меня и подходит к яблоне.
-- Белка-комикадзе, -- улыбается он, -- что ты там делаешь?
-- Жду того, кто  снимет меня отсюда, -- отвечаю я, -- Хотите быть тем, кто меня снимет?
Кажется, я  сказала что-то двусмысленное, а незнакомец с готовностью тянет руки  к  лестнице.
-- Эй, стойте! – кричу я, и парень замирает на месте.
-- Тимур Самарин? – спрашиваю, направив на него указательный палец.
-- Мурка? – отвечает он вопросом, повторив мой жест.
  Что-то здесь не так. Парень, как говорится, спортивного телосложения, не качок, но все-таки, джинсы и свитер на нем ладно сидят. Темные волосы небрежно падают на глаза. Улыбка на сто долларов, а то и больше. В глазах дурацкое легкомыслие. И это дядина «светлая голова» и тетин «хороший мальчик»? Что-то здесь не так, он совсем не в тетином вкусе.
-- Я вам не Мурка.
-- А кто?
-- Можете называть меня Наташей.
-- Хорошо. Так вам помочь или не надо?
-- Давайте, только осторожно.
-- Не беспокойтесь, мне уже приходилось снимать кошек с деревьев. Заберутся на самый верх, а слезть бояться.
  Наглый тип.
-- Что-то вы не вызываете у меня доверия, -- не стесняюсь признаться я.
-- От чего же?
-- Не знаю. Учтите, если я упаду и попорчу себе шкурку, тетя долго будет плакать и еще дольше ругаться, а дядя… Дядя  просто здорово расстроится. Пожалейте вашего наставника. Если, конечно, он вам приходится таковым.
-- У вас есть сомнения? – спрашивает Тимур, добравшись до меня.
-- Не солидно вы как-то выглядите, -- замечаю в ответ. – Мне иначе представлялся любимчик моего дяди.
-- Ну, вас-то дядя, конечно же, любит, а ведь вы тоже не очень-то солидно выглядите, -- следует контраргумент.
-- Верно, -- соглашаюсь я. – Да и зачем моему дяде ваша солидность? Однако давайте спускаться, пока тетя не застукала нас на высоте.
  Тимур подает мне руку, вцепившись в нее, я перебираюсь на ветку пониже, наклоняюсь, тянусь к его плечам…  Да, тут есть на что опереться. Самарин подхватывает меня, и я в два счета оказываюсь на лестнице.
  Вовремя – на пороге возникает тетя. Увидев гостя, она в восторге складывает пальцы в замок и прижимает их к груди. Выходит дядя – очки задраны на лоб, выражение лица как у Деда Мороза с открытки. Я получаю приказ накрывать на стол к обеду, тетя бросается в кухню. Дядя усаживает Самарина на веранде в кресло, и гость разваливается, как у себя дома. Отчего так рады ему мои родственники? И даже Гаргантюа, маленький предатель, позволяет Тимуру взять себя в руки, и щурится от удовольствия, когда этот чужой человек почесывает ему голову.
  Дядя решил развлечь гостя, продемонстрировав  мою эрудицию. Я видела, как собачки в цирке угадывают номера карточек.
-- Ну-ка, Мурка, взгляни. Мура у нас прекрасный фотограф и сообразительная девушка. Посмотри на снимки, Мура, что скажешь?
  Дядя протягивает мне три фотографии с изображением древних фресок.
-- Ну, это фрески. Что еще сказать?
-- Нет, меня сами снимки интересуют, -- не унимается дядя.
   Я раскладываю фотографии на столе и присматриваюсь. Безусловно, это снимки одной и той же фрески, но разница между  фотографиями есть.
 Поднимаю глаза на Самарина, он ждет, с улыбкой пялясь мне в лицо. Дядя замер, подавшись вперед. Не разочаровать бы старика. Я отвечаю:
-- Вот этот снимок сделан обычным способом. Этот в отраженном ультрафиолете. А это рентгеноэмиссиограмма.
-- О! Видал, какие слова знает, а главное, выговаривает! – дядя  доволен.
-- Снимаю шляпу, -- отвечает Самарин.
-- Попробуй, замани ее на будущий сезон, а то отдам ее Яковлеву.
-- Вряд ли Наташа согласится променять монгольские степи на дельту Енисея, -- сомневается Тимур.
-- А ты соблазни, -- подмигивает ему дядя. – Распиши красоты Енисея, заинтригуй тайнами могильников, приври чего-нибудь… Только самую малость. А главное, пообещай хорошую компанию. Мурка считает, не важно где работать и чем заниматься, лишь бы компания была хорошая.
  За обедом тетя светится от добродушия, даже помалкивает, когда Гаргантюа забирается на край стола. Как  она любезна с Тимуром Самариным! Я точно знаю тип мужчин, который нравится моей тете – «хорошие мальчики»: нарочито вежливые, прилизанные, глуповатые, невыносимо скучные. А этот Тимур… Нет, он конечно с манерами, аккуратный такой, но не дурак, это по лицу видно, а его раскованность вроде бы должна коробить тетю. Куда там! Ух, как она ему улыбается. Впрочем, дядя Леша вряд ли попадал в разряд «хороших мальчиков», но она вышла за него… Вот  что значит загадочное женское  сердце.
-- Тимур, как продвигается ваша диссертация? – щебечет тетя.
-- Собираюсь весной защититься.
-- Вот, может быть, и Наташа поступит в аспирантуру. Она серьезно увлечена Достоевским,-- тетя косится на меня, думает я сейчас поддержу ее, начну умничать: полифония, роман-вивисекция, механизм вытеснения, шовинизм и истерическая вера в Бога.
  А я молчу и ем.
-- Наташа, -- не унимается тетя, -- расскажи о своих планах.
-- Как вы думаете, Тимур, похожа я Михал Милхалыча Бахтина?
-- Я никогда не видел этого человека, но думаю, что вы ни на какого Михал Михалыча не похожи. Впрочем, что с того, я ведь тоже, по вашему мнению, не похож на Алексея Антоныча.
  Дядя Леша посылает  мне вопрошающий взгляд.
-- Я ожидала увидеть человека с более классической внешностью, -- объясняю я.
-- Да? Сам-то я достаточно классичен, а, Мурка?
-- Помнится, наша Мурка утверждала, что внешность для мужчины неглавное, -- некстати вспоминает тетя.
-- Это оттого, что мне приходилось влюбляться в заправских уродов, -- признаюсь я.
-- Интересно, что же тебя привлекало в них, -- спрашивает дядя. – Что в мужчине главное?
–  Да лишь бы не был толстым.
-- Э, Мура, это не ответ.
  Мне не нравится, что она завели этот разговор при Самарине, но куда же от них денешься. Сейчас я им что-нибудь отвечу, ну хотя бы:
-- Прежде всего ум, потом сила, не только физическая, но и внутренняя, сила характера.
-- А доброта, - подсказывает тетя, делая телячьи глазки.
-- А сильный человек не бывает злым. Доброта -- производное от силы. Именно слабость плодит всякую гадость: там… трусость, лживость, эгоизм. Потому я и говорю: нужен ум и сила характера – остальное приложиться.
-- Что ж, пожалуй, верно, -- замечает дядя. – Нужно иметь силы, чтобы бороться со своими недостатками, и мозги, чтобы понять, что они, недостатки, у тебя есть.
-- Но разве не бывает такого: слабые люди кажутся добрыми только потому, что у них не хватает сил и смелость на скверные дела? – говорит Тимур.
-- Ну, так они и ничего хорошего не сделают, -- отвечаю я.
-- Ладно, --  соглашается Тимур. – Но что же, по-вашему, не бывает сильных злодеев?
-- Злодей -- раб свих мерзких страстей, какая же тут сила?
-- А если он просто не хочет сопротивляться своим мерзким страстям?
-- Дурак он, стало быть.
-- Молодец, Мрука, -- смеется дядя, его тело сотрясается, а щеки розовеют. – Все по полочкам разложила. На всякий сложный вопрос у нее готов простой ответ. Твой любимый Федор Михайлович всю жизнь вопросами мучился, столько бумаги исписал, а ты проблему одной формулой решаешь. Лидочка, обед замечательный, все очень вкусно. Тимур, отдыхай, вечером расскажешь мне, что там на Енисее. Я пошел к себе. Мурка, займи гостя.
  Тетя предлагает нам погулять в саду, и назвала нас при этом «ребятками». Я веду Самарина в сад, хочет, не хочет, пусть слушает и смотрит, где у нас яблони, где сливы, где вишни, кто соседи.
-- Я знаю этого Самарина, когда-то мы даже были почти друзьями, -- признается Тимур.
--  А что ж такое – были… Поссорились?
-- Да нет. Я же сказал,  почти, -- мы не успели подружиться, слишком уж разные. Я парень простой, без премудростей, а Саша… Он Гамлет.
-- В каком же смысле?
-- Да в любом. 

* * *
   Вечер, я сижу на веранде с чашкой кофе в руке и с книгой на коленях. Смеркается, к нашему дому сползаются тучи, кажется, сейчас зарядит дождь. Через окно доносятся голоса дяди и Тимура – о чем-то спорят. Гаргантюа свернулся клубочком в складке моего свитера и спит, как котеночек. Шаги в полумраке сада. Кто-то приближается, я знаю кто. А теперь и вижу. Не спеша, подходит Ставров, поднимается на веранду, останавливается, прислонившись к перилам, улыбается.
Я, заметила, он всегда держит голову прямо, если наклоняется, то сгибается  в поясе, только чуть склонив голову, поэтому на первый взгляд он производит впечатление заносчивого парня. А на самом деле… Я думаю, может быть, у него просто срослись шейные позвонки, как у Андрея Боголюбского? И есть в нем что-то такое, от чего он в любой одежде выглядит так, будто он во фраке. В осанки ли дело или еще в чем? А глаза у Старова, как два прицела, смотрит, будто пальнуть хочет. Даже когда он задумывается, уходит в себя и, вроде бы, ничего не видит, все равно кажется, что метит куда-то.
Вот и теперь, стоит и с улыбкой целится в меня своими глазами.
-- Здравствуй, Мурка.
-- Здравствуй, Саша.
-- Здравствуй, Гаргантюа.
-- Он спит.
--  Ишь, как ты раскормила своего парня. Уж не на убой ли? А, кошка-Мурка?
-- Хочешь кофе?
-- Сиди, не беспокойся. Что читаешь?
  Я цитирую первое, что попадается на глаза: «Мужчины, что ни говори, странные существа. Прихоти их необъяснимы». Ей богу, не выбирала.
-- Ага, -- узнает Ставров: -- Сей-Сенагон « Записки у изголовья» – книга ни о чем.
-- Книга обо всем, -- поправляю я.
-- Кстати, о мужчинах хорошо сказано, -- замечает Ставров. – Возьми, Мурка, на вооружение, проще станет жить.
-- По своему опыту знаешь? Это ведь мужская тактика: все, что непонятно, объявлять странным, бессмысленным и не ломать себе голову.
  Ставров подходит ко мне, наклоняется, спрашивает почти шепотом:
-- Иммануил Кант был женщиной?
-- Похоже, что Зигмунд Фрейд не был мужчиной. Саша, все гении бесполы.
-- Я бы сказал, что они гармонично сочетают в себе оба пола, поэтому-то они и гениальны. С кем это твой дядя разговаривает?
-- Тимур Самарин, он сегодня приехал.
-- Ах, Самарин. Тот я слышу голос знакомый. Ну, теперь у вас будет еще веселее.
-- Он сюда приехал не веселиться, а работать.
-- Что ж, он работник хоть куда.
-- Это что, сарказм?
-- Нет-нет. Если б я знал, что мои слова будут так истолкованы…
-- У тебя мама гостит? Я видела ее в саду. Дядя с тетей все собираются ее к нам позвать.
-- Моя мама не любит сборищ, но твоим она, я думаю, не откажет.
   Ставров быстро оборачивается – на веранду выходит Самарин. Глаза у Тимура сонные, а на щеках румянец пятнами – это его дядя загонял. Сонные глаза улыбаются:
-- Александр Николаевич, мое почтение.
-- Здравствуйте, Тимур Евгеньевич.
   Пожимают друг другу руки и фальшиво улыбаются. Фальшиво не потому, что испытывают неприязнь, а  потому, что жанр дуракаваляния того требует.
-- Смотрите-ка, как трудно в этом мире разминуться, -- говорит Самарин.
-- Ты сюда надолго? – спрашивает Ставров.
-- Да пока не прогонят.
-- Ну да, еще навсегда останешься. Впрочем, ты парень непоседливый, уж не знаю отнести это к твоим достоинствам или недостаткам.
-- Отнеси это к моим достоинствам, недостатков у меня и без того хватает.


* * *
   Я стою среди икон, лампад и свечей. Под тихое пенье хора пытаюсь проникнуться идеями нравственного долга и посмертного воздаяния. Какие мрачные лики у икон, это они по мне скорбят, как заунывно пение, уж не по мою ли душеньку? Прости меня, Господи. Вот за что я сейчас попросила прощение? За грех уныния. Разве ни сама церковь ввела меня в этот грех? Прости меня, Господи... Наверное, за то, что я оскорбляю  Бога самим фактом своего существования. Но ни сам ли он меня сотворил, и, между прочим, по своему образу и подобию. Я – тварь божья. Можно было б этим гордиться, если б я не видела других таких же тварей. Образ и подобие это не больше чем гипсовый слепок…  А вот и Вера Олеговна…
   Вера Олеговна. Вытянувшись, слегка подавшись вперед, переплетя пальцы своих красивых тонких рук, смотрит на образ Богородицы неподвижным взглядом. О чем она молиться? Наверное, в сегодняшних поминальных списках стоит имя ее мужа. Тетя Лида мне рассказывала, что Вера Олеговна частенько заупокойные молитвы по мужу заказывает. Но выражение лица у нее… какое-то тяжелое, темное. С таким лицом не молятся, а скорее проклинают.
   Батюшка читает проповедь… Ноги у меня занемели. Сегодняшняя тема: притча о добром самаритянине. Хорошо говорит батюшка, голос у него  низкий бархатистый. Среди церковнослужителей часто попадаются необыкновенно обаятельные люди. Вот посмотришь на нашего отца Александра: глаза маленькие, борода жидкая, лысина проступает, но веет от него силой, спокойствием и добротой. Как говорит, как смотрит… Что это я? Прости Господи.
Добрый самаритянин… Ну да, чужие подчас лучше своих. Черт, ну как же ноги занемели. Как  только старушки  выстаивают? Добрый самаритянин… А вот отец Анатолий у нас ортодокс: учение, говорит, тьма. Вся наука от лукавого. А власть от Бога, значит, легитимна только монархия. Законсервировался отец Анатолий.
   Вера Олеговна стоит все так же, не шевелясь, а лицо ее приобрело отрешенное выражение, широко раскрытые глаза смотрят в пустоту. И нет ей никакого дела до доброго самаритянина.

* * *
   Я возвращаюсь домой, и что я вижу: веранда оккупирована. Здесь расположился Тимур с книгами и бумагами, что-то выискивает, выписывает, меня не замечает. Я подхожу и отбрасываю тень прямо на страницу, лежащую перед Самариным. Он испуганно вздрагивает:
 -- Мурка, крадешься как кошка.
 -- А чего пугаешься? Такой крепкий парень и такие слабые нервы.
 -- Какой уж есть. Где это ты с утра ходишь?
 -- В церкви была.
   Я сажусь в кресло и вытягиваю уставшие ноги. Тимур заглядывает в какую-то книгу.
 -- Значит, в церковь ходишь? -- тянет он тихо и безразлично. – Ну и что там в церкви?
 -- Ничего нового. А  ты, Тимур в Бога веришь?
 -- Верю,  но без всяких церквей, -- бормочет, что-то  обводя карандашом. -- Я никому не позволю встать между мной и Богом. А ты Мурка посты соблюдаешь?
 -- Нет, я без мяса делаюсь злая и нервная. Конечно, с собой надо бороться, но для того, что бы одновременно следить за своим питанием и за своими нервами, нужно больше ничем не заниматься. И когда я думаю: что мне Господь охотнее простит кусок колбасы или злой нрав, -- от чего-то, мне кажется, что именно колбасу он простит охотнее. Отец Александр со мной не согласен, поэтому на исповеди я не хожу, все равно каждый раз наш разговор к еде сводиться.
-- Да-а, -- реагирует на мои слова Тимур и отрывается от бумаг. – Тут вы с отцом Александром не на равных. Для него пост, кроме веления души еще и профессиональная обязанность, а у тебя эти вещи не совпадают. Ты чем занимаешься?
-- Литературной правкой и… вообще.
-- Значит умственная работа. Какое же может быть вообще, когда в голове постоянно сидит мысль о куске колбасы. Я вот тоже, яму копать на пустой желудок могу, а думать, не получается. А ты, значит, сознательно грешишь да в церковь ходишь?
 -- Соблюдаю традиции: «… И, с головой от хмеля трудной, / Пройти сторонкой в божий храм».* Для того она, церковь и придумана.
-- Ой, смотри, Мурка, научат тебя там лицемерию.
-- Меня учить уже поздно, я уже все умею.
-- А что дядя с тетей в церковь ходят?
-- Дядя не ходит, тетя изредка. Вера Олеговна частенько там бывает, заупокойную по мужу заказывает.
  У Тимура на лице удивленная улыбка выгибает одну бровь:
-- Ты посмотри, что делается.
-- А что делается? Может быть, это немного странно, но мало ли. Наверное, она мужа очень любила.
-- Ну да, наверное, очень любила, -- пробормочет Самарин, вытаскивая из-под стопки книг какой-то лист бумаги.
-- Скажи, Тимур, а Сашин отец погиб в автокатастрофе?
 -- А что? – это мне вместо ответа.
 – Мне интересно, вот я и спрашиваю.
-- Спроси у Саши, он лучше знает.
-- Мне неудобно его расспрашивать. Что ты темнишь? -- я пытаюсь его спровоцировать. – Может, все не так просто? Может тут не несчастный случай, а убийство?
  Тимур тихо смеется:
-- Да уж, лучше б убийство. Это было б интересно и не так банально.
-- Прошу объяснить эти ваши слова.
 -- Мурка, милая, мне некогда. Ничего такого за моими словами не стоит. Пожалуйста, брось меня на произвол судьбы, а то я с тобой весь день проболтаю, ничего не сделаю и получу от твоего дяди по шее.
Вот и веселись с такими. Я ухожу, я не хочу, чтобы Тимур получил от моего дяди по шее.
Я иду по саду. Сквозь ветки ко мне продирается солнце: тянет, тянет лучики, норовит попасть в глаз. Дунул ветер, скрипнул, шелестнуло листьями, просвистело почти у виска и бухнулось в траву здоровенное яблоко. Опасности подстерегают на каждом шагу.
А за заборчиком у соседей кто-то метет дорожки. Присмотрелась: кто – Максим, младший брат Саши. Однажды он сильно простудился и теперь у него что-то с лицевым нервом. Конечно, Максим лечился, но… Временами его лицо перекашивает. Точнее так: одна половина мертвеет, делается неподвижной, и улыбка  его становиться жалкой или зловещей. Или так, или этак, третьего не дано. Зачем он вообще улыбается вовремя этих своих приступов?  Вот и сейчас, он посылает мне  издали кривую, но приветливую улыбку. Жаль парня, парень-то симпатичный. Хотя… Есть что-то интригующее в этом поделенном надвое лице. Наверняка, он привлекает внимание. Кто такие интересные люди? Это те, кто отличаются от  других. Чем больше отличаются, тем интересней. Герцогиня Джозиана полюбила Гуинплена за уродство и низкое происхождение.  Так что, в некотором смысле, неврит даже красит Максима. Не слишком ли цинично я рассуждаю? Больше не буду. Но к чести Максима, следует сказать, что он нисколько не комплектует из-за своей болезни… По крайней мере, виду не подает.
Так я и брожу, пока вдруг не натыкаюсь на Сашу Ставрова. Не глядя на меня, стреляя глазами по всему саду, он заявляет, что хочет поговорить со мной.  Назвал меня Наташей, с чего бы это? Мне даже как-то не по себе. Углубляемся в сад, забираемся в укромный уголок: скамейка чуть припорошена желтыми листьями. Садимся. Ставров просит разрешения закурить. Так-так. Я знаю, что Саша покуривает, но по-джентельменски никогда не дымит при мне. Что происходит? Он нервничает? Нет, он вроде бы спокоен, а вот я…
Закуривает Ставров  неторопливо, кажется, он тянет время. Затягивается глубоко, будто воду пьет в жаркий день. Отвернувшись от меня, выпускает дым струйкой. Наконец  говорит, рассматривая свою сигарету:
-- Как бы  начать? Дело обычное, житейское. Я решил жениться. Пойдешь за меня?
Что это такое он сейчас сказал? Замуж меня зовет?
--То есть? Серьезно? – спрашиваю я.
-- Конечно, серьезно, -- залп глазами мне в лицо.
-- Саш, зачем я тебе? Ты же меня не любишь.
Я не лукавлю и не кокетничаю. Я знаю, что Ставров меня не любит. Но он возражает:
-- Нет, я люблю тебя. Я не страстный романтик, но то, что я чувствую к тебе это больше чем симпатия или дружба.
Какая проза, какая тоска. Я его не понимаю:
-- Саш, я не понимаю тебя.
-- Что тут не понятного, Мурка? Мне тридцать пять лет, мне нужна семья. Все очень просто. Женщине нужна опора, мужчине нужна поддержка. Для того и создаются семьи. Ты мне нравишься, Мурка. Ты красивая, умная, добрая. На тебя приятно посмотреть, с тобой интересно поговорить, а главное, я тебе доверяю. Богатым меня не назовешь, но деньги зарабатывать я умею. Я позабочусь о тебе.
Какая проза, какая тоска.
-- Но, Саша, я…  Я тебя не люблю.
-- Я тебе противен? – смотрит так, будто до самой душеньки хочет взглядом докопаться.
-- Нет, но мне этого мало. Я не понимаю твоего прагматизма и не разделяю его, извини.
-- А чего ты хочешь? Потерять голову от любви? Тебе не семнадцать лет, разве ты не знаешь, что  вся эта страсть быстро сгорает?
Неандерталец. Хотя, конечно, он прав: страстная любовь быстро проходит, наступает прозрение, остается кучка пепла… А замуж выходить надо на трезвую голову. Я не люблю Ставрова, но может быть, стоит о нем подумать? Я не люблю Ставрова, но отчего мне бывает приятно  застигнуть на себе его взгляд, почему нравиться невзначай коснуться его плеча?..
-- Наташа, я делаю тебе предложение.
В руках Ставрова появляется коробочка, обтянутая пурпурным бархатом. Он раскрывает ее передо мной: из белого шелка блестит золотое кольцо с тремя маленькими брильянтами. Это демонстрация романтизма, так Ставров пытается смягчить ту самую прозу,  которая мне претит. А он чувствует эту прозу и понимает, что она мне претит.
-- Нравиться? – спрашивает он.
-- Нравиться, только ты поспешил.
-- А я тебя не тороплю. Подумай.
-- Саша, вот я собиралась замуж за Никиту, потому, что влюбилась в него. А по какой причине, я должна выходить за тебя?
-- По той простой причине, что со мной тебе будет жить легче, чем без меня.
-- Ой ли?
--Да наверняка. И потом, вы же разбежались Никитой. Отчего? Вот и вся твоя любовь.
М-да, наверное, он в чем-то прав. Но выйти за Сашу? Да, пожалуй, я чувствовала бы себя защищенной. От него, не то, что веет, просто бьет мужской надежностью. И он весь из себя  такой… респектабельный. Когда-то это называлось хорошей партией. Но что если через год или два эти игры в благополучный брак наскучат мне до смертной тоски, а Сашу я медленно и тихо возненавижу? Превращусь в этакое нервное и неудовлетворенное существо. А если еще и дети появятся… Нет, Саша, кидаться в брак нужно только очертя голову. В здравом уме и трезвой памяти на такую авантюру никогда не решишься. Но он же решился… Я не знаю, что делается в его голове… или сердце.
Это день принес мен большой сюрприз, но самое необычное было еще впереди. Лето, тихое, как застоявшееся болото, сменилось бурной, штормовой осенью.

* * *
На следующий день в саду Ставровых я застаю незнакомого человека. Он сидит за столом, прямо под яблоней. Человеку около шестидесяти, невысокий, худощавый, седые жидкие волосы зачесаны назад, глаза бледно-голубые, словно выцветшие. Одет в хорошо сшитый песочный костюм, под которым серый пуловер,  белая рубашка и галстук. Перед незнакомцем на столе: в разброс белые чашки на блюдечках, стеклянные розетки, похожие на лужицы, стопка салфеток,  в вазочках варенье, а на краю блестящий, величественный как монумент, пятилитровый самовар, увенчанный  полосатым чайником. Незнакомец улыбается мне приветливо, встает, даже как будто кланяется:
-- Вы, верно, к Саше или Максиму.
-- К Саше, -- говорю я и замечаю на его лице многозначительное выражение, будто он сделал для себя какой-то важный вывод.
-- Саша сейчас придет, а вы садитесь, выпейте со мной чаю.
Кто же это такой? Родственник, может быть? Что если близкий друг Веры Олеговны? Кандидат в отчимы Саши и Максима? Я бы не удивилась.
Мужчина предлагает мне стул, и когда я сажусь, галантно, ловко придвигает его.
-- Николай Семенович, -- представляется мне незнакомец, -- а вы?
-- А я Наташа.
-- Очень хорошо. Вам покрепче или слабей? Говорят крепость портит цвет лица – никогда этого не замечал.
Николай Семенович по-хозяйски ставит передо мной чашку и наливает чай худыми бледными жилистыми руками. На несколько секунд эти руки в нерешительности зависают над вазочками с вареньем:
-- Какое вы любите, Наташа? Тут у нас вишневое, абрикосовое, земляничное, а это…
-- Это яблоки с рябиной, -- подсказываю я.
-- Да, яблоки с рябиной, -- Николай Семенович сладко улыбается. -- Такого я еще не побывал. Рекомендуете?
-- Очень даже рекомендую.
Ложка погружается в темно-янтарное тягучее варенье с ягодками и ломтиками и разливает его по двум розеткам: мне и Николаю Степановичу.
-- Люблю пить чай на свежем воздухе, -- признается он. – На свежем воздухе вкус чувствуется острее. Вы замечали?
-- Да, особенно, когда холодно.
-- О! Точно, именно так. А Вера Олеговна – мастерица чай заваривать. Сейчас вы почувствуете тонкий пряный привкус. С горчинкой. Она какую-то травку в заварку добавляет. С Сашей вы давно знакомы?
-- Года три или больше. Вот за этим заборчиком сад моего дяди.
-- Так вы соседи?
-- А вы, Николай Семенович, Саше кем приходитесь?
-- Разве я не сказал? Я его отец.
-- Чей отец?
-- Саши и Максима.
Силы небесные…
-- Но их отец… умер?
-- Нет, жив, как видите.
Хлюп, -- ложка застывшая в моей руке роняет в чай большую тягучую каплю варенья.
-- Как же так? – естественный вопрос с моей стороны.
-- А вот так, -- Николай Семенович тяжело вздыхает. – Я понимаю, до вас дошли слухи. Это глупое недоразумение, совершенно глупейшее. Но я… Я не в обиде, нет. В конце концов…  Ну да, Бог с ним.
Я смотрю на  этого выходца с того света…  Вот он, предмет тоски и скорби Веры Олеговны: живой, здоровый и, кажется, вполне благополучный.
-- Как же все это получилось, -- бестактно лезу я с расспросами.
-- Не знаю, не чего об этом толковать, -- хмуро отмахивается Волгин.
Но вдруг его лицо разглаживается и проясняется. Что разогнало эти тучи? А, к нам приближается Саша. Идет неторопливо, в глазах собранность и готовность… К чему? Обороне или нападению?
-- Вот Саша.  К тебе гости, сынок., -- объявляет Николай Семенович улыбаясь сладенько и цепляясь глазами за лицо сына.
-- Вижу,-- отвечает Ставров, словно роняя что-то тяжелое.
Он останавливается у стола, барабаня пальцами и расстреливая взглядом чашки и вазочки. Волгин самоотверженно держит улыбку:
-- Мы тут чай пьем с Наташей.
Чувствую: шекспировская сцена. Ставров не рад воскресшему папаше… А что это у них фамилии разные?
-- Идем, -- Саша берет меня за руку и, почти вытаскивая из-за стола, ведет к калитке, а через нее в наш сад. Мы останавливаемся сразу за забором, и Ставров молчит, глядя куда-то мне через плечо.
-- Саш, этот человек сказал, что но твой отец.
-- Да, отец.
-- Живой значит?
-- Можно так сказать.
Ставров смотрит в сторону  и молчит. А я не знаю, как с ним сейчас разговаривать. Как разговаривать и не ляпнуть какую-нибудь бестактность. Кажется, все, что я сейчас ни скажу, будет бестактно. Но вдруг он оборачивается ко мне:
-- Так, Наташа, мы с тобой после об этом поговорим. Хорошо? Я тебе все объясню. Да? -- он произносит это быстро и твердо, словно спроваживает меня.
-- Хорошо… -- соглашаюсь я.
И  Ставров берет меня за плечи, поворачивает к себе спиной и легонько подталкивает.
-- Иди, иди, -- шепчет в затылок. – Позже поговорим.
И я иду, не оборачиваясь, так и иду, словно мячик, покатившийся под горку.


* * *
На ступеньках веранды, прислонившись к перилам, сидит Тимур, отдыхающий от трудов праведных. Расслабившись и подставив уже скупому на тепло солнцу лицо, он потягивает из стакана кефир. Распечатанный пакет стоит у его ног.
-- Отчего у нашей Мурки такой задумчивый вид? – спрашивает Тимур.
-- Знал бы ты, с кем я только что разговаривала.
-- С кем же?
Щурясь от солнца, Тимур, улыбаясь, смотрит на меня, над его верхней губой кефир оставил полоску белых усиков.
-- Ну, так с кем?
-- С покойным отцом Саши Ставрова.
-- Хе, -- Тимур усмехнулся, облизывает губу и снова глотает кефира.
Моя новость его не удивляет.
-- Так ты знал? Ты знал, что он жив?
-- Знал.
-- Почему же мне ничего не сказал?
-- Как же я мог тебе сказать, если Саша хотел, чтобы его отца считали мертвым? Мусье Волгин Сашин отец, а не мой.
-- Что это за дела такие? Саша хотел, чтобы его отца…  А его мать? Ну-ка, рассказывай.
-- Мурка, хочешь кефира?
-- Нет, не хочу. Давай выкладывай, что там у них творится?
-- Мурка, избавь, ей Богу. Это их темный семейные дела.
Тимур сопротивляется, я настаиваю.
-- Слушай, я не из праздного любопытства спрашиваю. Мне нужно знать. Конечно,  следует расспрашивать Сашу, но где гарантия, что он не соврет еще раз?
Тимур с подозрением косится на меня:
-- Та-а-ак. Не собираешься ли ты присоединиться к семейству Ставровых?
Мудр аки змий…
-- Ничего такого я пока не собираюсь делать. А ты, если уж казал «а», изволь говорить «б». Кокетничаешь, как глупая бабенка, дескать, знаю да не скажу.
-- Ну-ну, понеслась душа в рай. Если это для тебя так важно… Ты, в самом деле, не хочешь кефира? Я допью.
-- Допивай.
Тимур опустошает пакет в стакан, делает несколько глотков и начинает:
-- Мурка, я ведь тоже знаю только то, что мне говорил сам Ставров. В прошлом году, я столкнулся в дверях его квартиры  с  человеком, который поспешил представиться его отцом. С большим удовольствием и поспешностью представился. Ставрову, это наше знакомство, вроде, не было приятно. А Волгин очень даже заинтересовался мной, точнее моей работой. Даже в экспедицию напросился. Он журналист, он думал написать что-нибудь интересное. Наверное, написал. Полсезона с нами провел… Но не докучал, нет.
-- Так как же он воскрес?
-- Ничего интересного, Мурка. Банальная история: отец ушел из семьи, мать его возненавидела, придала анафеме и объявила умершим. Дети поддержали игру в покойного папу. Максим даже, по-моему, уверовал в эту смерть. А Вера Олеговна, говоришь, заупокойные молитвы заказывала? Ну, ни чудные люди?
Да, нехорошая история вырисовывается… Каким нужно быть чудовищем, чтобы тебя семья так возненавидела, а может это Вера Олеговна чудовище? Вот рисковое дело – замужество. И ведь не угадаешь. Это такая лотерея. Но главное, потом, потом, при первых звоночках нужно все бросать и бежать без оглядки, а не заниматься утопической ерундой – спасением брака. У женщин первая реакция на личные проблемы: спрятать голову в песок. На кого же обижаться? Да, Эмили Дикенсон, именно так:
«Не я ли сама берегла
Грошовою имитацию –
На полке для серебра?»

* * *
Как быстро стало темнеть. Еще только вечер, а небо почернело, вес в звездной сыпи. Лу-на … Вот сижу я в кресле на веранде, а Земля ползет и ползет вокруг Солнца. Солнце несется куда-то вместе со всей галактикой и Землю за собой тащит, и вот эту Луну, и меня в кресле. Так всю жизнь и путешествуем… Где же мои попутчики? Дядя и Тимур заработались: горит окно дядиного кабинета, чую, как все там ужасно заняты. Тетя подглядывает за чьей-то жизнью: смотрит французскую мелодраму. Она не знает, какие страсти кипят за соседским заборчиком, в двадцати шагах от нашего дома.
-- Я не помешаю?
Елки… Максим пришел.
-- Что напугал? Извини.
Он не входит по лестнице, он забирается через перила, садиться на них верхом.
-- Как дела? – спрашиваю я, не зная как еще поддержать разговор.
-- Да… -- Максим пожимает плечами. – Ты слышала, отец наш вернулся.
Я киваю головой, уж Максима-то я не стану ни о чем расспрашивать, захочет – расскажет. Он кажется мертвецки равнодушным. Он мало похож на своего брата, щупловат, рыжеват, на подбородке светиться золотистая щетина, а глаза большущие, рыбьи.
-- Они там ссорятся, --  сообщает Максим.
-- Кто ссорится?
-- Все. Втроем. Мама кричит, отец кричит – обвиняют друг друга. А Саша молчит-молчит да как сказанет, все сразу на минутку затыкаются. Потом он меня выгнал.
-- Кто?
-- Саша. Будто я маленький. Да и что мне, в самом деле, там слушать? -- он усмехнулся, будто оскалился  одной стороной лица. – Уеду завтра в город. Пусть без меня колбасятся.
-- Так возьмешь и бросишь?
-- Кого бросать-то? Я им только мешаю. Видишь? Тут с тобой сижу. Какая разница тут или в городе.
Черт, до чего же мне с семьей повезло. У меня все родственники, как ангелы. Ругай, ругай меня тетя Лида, ты не права, но я стерплю. Подумаешь.



* * *
С каждым днем сад теряет все больше листьев. Я сгребаю их в кучу, оголяя землю и увядающую траву. Жаль…  Жаль опавших листьев, жаль желтеющей травы. Осень – обреченное время года.
-- Пусто стало и неуютно. Зря ты, Мурка, листья убираешь, --  Тимур пришел мне мешать.
-- Это не листья. Теперь это мусор, -- я останавливаюсь и оперюсь о грабли, оглядываюсь: правда ли, стало неуютно?
Тимур опускается на корточки, проводит рукой по  пестрому шуршащему вороху, выбирает лист и кладет его себе на ладонь. Он рассматривает свою находку, гладит пальцами, потом подносит к моим глазам:
-- Посмотри, какой красивый мусор.
Листок желто-лимонный, светящийся, с зеленым расплывчатым пятном по средине, с белесыми подпалинами по краям.
-- Красивый, -- соглашаюсь я, -- у тебя острый глаз.
-- Дело не в глазах, -- лучезарно улыбается Тимур. – У меня обостренное чувство прекрасного.
-- Ну-ну.
-- Ну-ну? Не нравлюсь я тебе.
-- А ты хочешь мне нравиться?
Тимур берется за черенок грабель, о которые я все еще опираюсь, он подобрался ко мне совсем уже близко.
-- Поедешь со мной на Енисей?
-- А что, там на Енисее?
-- Красиво там. Представь себе: берега могучей широкой реки на рассвете окутаны молочно-белым туманом. Степь. Это тебе не крымские степи. Это дикая азиатская степь. Там можно встретить древних каменных идолов. Некоторые местные жители до сих про мажут им рты салом.
-- Зачем?
-- Что бы задобрить, идол Бога изображает. В этих степях сохранились могильники неизвестных вымерших племен. Тяжелые каменные плиты, а под ними останки вымершего народа. Лица скелетов покрыты глиняными масками. Если посмотреть на оборот такой маски, то можно разглядеть черты умершего человека, только в вогнутом изображении. Эти маски лепились непосредственно на лице трупа. И что интересно, черты лица выдают в умерших европеоидную расу. В то время, в тех местах…  Хотел бы знать, кто они такие и откуда пришли.
-- Занятно рассказываешь.
-- А ты умеешь ездить верхом? -- спрашивает Тимур, наклоняясь ко мне, словно мы говорим о чем-то секретном.
-- Нет, -- честно призналась я.
-- Вот и славно. Я тебя научу. Представь: степь, ветер, мы с тобой скачем на лошадях, а в дали серебриться полоска Енисея.
-- И идолы, -- добавляю я.
-- Да, конечно, идолы, -- соглашается Тимур.
-- С вымазанными ртами, -- уточняю я.
-- Да, накормленные салом, подобревшие идолы  с облупившимися носами и замшелыми животами.
-- И мухами.
-- Почему мухами?
-- Потому, что рты в сале, и мухи на него слетаются.
-- Слушай, Мурка, ты все сечешь с наскока! – восхищается Тимур. – Так, что? Едем?
-- Я подумаю, -- обещаю я и хочу  идти, но Тимур крепко держит грабли.
-- Ты подумай.
Тимур вес держит грабли, и я оставляю их у него в руке:
-- Пожалуйста, отнеси орудие труда в сарай, -- порошу я, уходя в дом.
 Тетя Лида ломает голову над тем, что приготовить к обеду. Мы-то с дядей Лешей непривередливы, но тетя боится не угодить Тимуру.
-- Не волнуйся, -- успокаиваю я ее. – Тимур съест все, что дашь и не пикнет. Ты посмотри на него – мужчина: по степям на коне носится, могилы раскапывает, а они, между прочим, каменными плитами привалены. Видела б ты, как он по деревьям лазает – гиббон. Их брат харчами не перебирает.
-- Напрасно ты, Мурка, так легкомысленно относишься к вопросу о хлебе насущном. Не стоит пренебрегать избитой истиной, что путь к сердцу мужчина лежит через желудок.
Никогда не понимала этой заезженной поговорки: в каком же месте у мужчины находиться сердце, если путь к нему лежит через желудок?
Решено сделать винегрет. Тетя отправляет меня в кладовку за фасолью. Полки  здесь взбираются до самого  потолка: пакеты и пакетики, банки и баночки, мешки-мешочки, коробки, бутылки, бутылки, бутылки… Тетя Лида запаслива как хомячок.  Надо будет, серьезно изучит ассортимент. Отыскивая банку с фасолью, натыкаюсь на коробку с черносливом. Не удержалась.
-- Чем занимаешься, Мурка?
Оборачиваюсь: в кладовку вошел Тимур.
-- Ем чернослив, -- признаюсь, застыв с поднесенной ко рту сливой. – Хочешь? – я решила превратить Тимура в соучастника.
Он подходит ко мне, берет за запястье и подносит к своему рту мою руку с черносливом, подхватывает его зубами, коснувшись губами моих пальцев.
-- Вкусно, -- оценивает Тимур  лакомство.
Мои пальцы остаются липкими: господи, только б он не вздумал их облизывать… Нет, просто кладет маю руку себе на грудь.
Он смотрит на мня остановившимся… я не знаю каким, но странным… очень странным   взглядом. Кажется, от него исходит что-то теплое, тяжелое, терпкое. Я понимаю, что сейчас произойдет, но стою… не могу даже дернуться. Я словно под гипнозом его темных неподвижных глаз: я – кролик, он -- удав. Его рука медленно ползет по моей талии,  крепко обхватывает. Вторая стиснула мне плечо. Самарин наклоняется касается моих губ своими, медлит пару секунд и приоткрыв рот…  Мня будто в пропасть бросили… Внутри даже что-то слабо чуть больно заныло. Его  нежный-нежный поцелуй превращается в жадный. Тимур пьет меня. Уже и не понятно, стою я на ногах или висну на его руках.
-- Мурка, что ты там копаешься? – отдаленным раскатом грома доносится из кухни голос тети.
Меня словно разбудили. Я упираюсь руками в грудь Тимура и отталкиваю его от себя. Выпустив меня, он приваливается спиной к двери. У Тимура такой вид, будто он стометровку пробежал. Я провожу рукой по губам: влажные от его поцелуя.
-- Не хорошо, молодой человек, в доме своего учителя соблазнять его племянницу.
-- Что же в этом плохого? Хочешь, я у Алексея Антоныча, разрешение спрошу?
-- Разрешение на что?
-- Соблазнять тебя.
-- Слушай, не трогай моего дядю. И выпусти меня. Давай, брысь от двери.
Тимур сторонится. Я выхожу, забыв фасоль, но сразу возвращаюсь и хватаю банку с полки. Проходя мимо зеркала, останавливаюсь, поправляю  волосы.  Что у меня с глазами, что с губами… Я перевожу дух…
Тетя в кухне меня о чем-то спрашивает, я ей что-то отвечаю, отдаю фасоль и выхожу.
Дядя Леша на веранде просматривает какие-то бумаги, мурлыча вальс из «Принцессы Турандот».
-- Мурка, ты поедешь завтра с нами в город? – интересуется он.
-- В город? Не знаю… Нет. Наверное, нет.
-- Тебе купить ничего не надо?
-- Ничего, спасибо.
Появляется Тимур. В его лице еще осталось что-то от недавнего происшествия. По тому, как он уставился на дядю, я догадываюсь, что он...
--  Алексей Антоныч, я сейчас в кладовке вашу племянницу поцеловал.
Дядя Леша отрывается от бумаг, поднимает на лоб очки и удивленно глядит на Тимура. Переварив услышанное, дядя тихо отвечает:
-- Очень хорошо.
-- А ваша племянница считает, что плохо.
Дядя поворачивается ко мне, опускает очки на кончик носа и, глядя на меня поверх стекол, спрашивает с  растерянностью в голосе:
-- А… что, Мурка, плохо поцеловал?
Я подозреваю, что они сговорились издеваться надо мной.
-- Да нет, вполне на уровне.
Дядя улыбнулся, в его улыбке блестит коварство:
-- Мурка, хочешь, я отлучу от нашего дома этого симпатичного, но наглого юношу? – предлагает он.
-- Нет, пусть живет. В конце концов, я на него не жаловалась, он сам язык распустил.
Ну, Тимур… Я ухожу в сад и сажусь на скамейку под яблоней. Порыв ветра окатывает меня холодом. Стараясь удержать тепло, я обхватываю себя руками. В душе проклевывается нехорошее предчувствие. Я знаю, откуда эта тревога, мне не надо копаться в себе, я все понимаю, или мне кажется, что понимаю. Холодно… И хорошо, что холодно.
Подошел Тимур, садится на другой край скамьи, облокотившись на спинку.
-- О чем с тобой говорил дядя? – спрашиваю я.
-- Он со мной не говорил.
Это  неправда. Конечно, дядя сказал ему что-то на мой счет. Интересно, что?
-- Не трогай меня, Тимур. Давай договоримся: ты меня не трогаешь.
-- Почему?
-- Потому, что я так хочу.
-- Не-а, ты этого не хочешь.
-- Поосторожней, не воображай, что я с тобой кокетничаю.
-- Я знаю, что ты не кокетничаешь. Но, кажется, ты не понимаешь меня, наверное, я не понимаю тебя. Давай разберемся?
Я заглядываю в глаза Тимуру, и он отвечает своей стодолларовой улыбкой. Напрасно он это сделал, я поняла, что еще не поздно, у него еще не было надомной власти. Зря я так испугалась.
Вечером мы с Сашей сидим на той же скамейке в саду. Темно. Я слышу рассказ о человеке бросившем семью. Одна из миллиона историй. Реакция Веры Олеговны на личную драму была нервической: бросил – значит умер. Состоялась гражданская казнь, как  над Чернышевским.
-- И мы стали делать вид, что папа погиб, -- рассказывает Саша. – Так маме было легче, а для нас, детей, все стало на свои места: папы нет, потому, что он умер. И ждать его не надо.
-- А фамилию вы с Максимом носите мамину? Отец  твой -- Волгин.
-- Да, фамилии у нас  разные. У нас все разное. Ничего общего.
Он произносит это так категорично, будто я с ним спорю. Всего на минуту плеснула в Ставрове несдержанность, да плеснула-то,  едва, слабенько…
-- И вы все это время его ненавидели?
-- Нет, мы его не ненавидели: он умер.

* * *
Утром, беру фотоаппарат и ухожу на реку. Как водится ранней осенью: пестрота и пышность. По темной гладкой воде медленно скользят желтые литья. Все застыло: воздух, ветки, травинки, -- только эти листья движутся. Дымчатое серое небо, но свет… Свет идет не с неба, не от солнца, сам лес светится. За что люблю осень: куда ни ткни видоискателем, обязательно шедевр поймаешь. Осенний покой мог быть безупречным, если б не был так хрупок. Мелкий занудливый дождик в друг начинает плакать надо мной, тихо барабанит по листьям, шуршит в траве, падает в воду, обращаясь кругами.  Домой.
Дома пусто: тетя и дядя уехали в город. Завариваю чай, наливаю в толстостенною фаянсовую кружку.
Близится пора горячих глинтвейнов. Похолодает – разведем огонь в маленьком камине и будем в нем печь картошку. Осень постареет, разденет деревья, они будут стоят голые, изящные. Польют серые дожди, и потянутся долгие застывшие вечера, задуют ветры  сильные, но не шумные, без шелеста листьев.  И все станут  ждать первого снега… Может даже и я… Пора переходить на глинтвейны…  А что же Тимур? Где он притаился?
Тимур в дядином кабинете. Бдит над желтыми страницами какого-то старого фолианта. Самарин поднимает на меня глаза полные азарта книжного червя. Спрашивает:
-- Что так рано вернулась?
-- Дождь. Не слышишь?
Он замирает, присушивается… Нет, он не слышит мелкий осенний дождик. И атмосферные осадки его мало волнуют. Тимур снова уходит взглядом в книгу и сообщает, что приходил Саша и пригласил всех нас вечером на флеккен.
-- Что такое флеккен? – спрашиваю я.
-- Не знаю, -- равнодушно отзывается Самарин.
-- Почему же ты не спросил?
-- Ума не приложу.
-- А что Сашин отец?
-- Лидия Михайловна поражена известием о нем.  Надо было подготовить тетю.
-- Не ты один умеешь держать язык за зубами. Значит, вечер обещает быть интересным? Боюсь, главным блюдом за столом окажется не какой-нибудь там флеккен, а мусье Волгин, как ты его называешь.
Я догадалась, кое-что я угадала. Но ужин с флеккеном закончился так, что моей фантазии не хватило б сил вообразить такое. Экие сюжеты придумывает Господь.

* * *
Подмочивший меня дождь выплакался за  час, и к вечеру от него осталась только легкая сырость. Соседи устроили прием в саду, развели костер. Пахнет дымом и жареным мясом.  Картина достойная кисти Федотова: Вера Олеговна с тетей Лидой хлопочут у стола,   дядя Леша беседует с Волгиным, Саша колдует над костром. Атмосфера в семействе Ставровых кажется мирной… Хотя, вроде… вроде как… Но, может быть эта вечерника должна стать шагом к примирению?
Флеккен – жирное говяжье филе, поджаренное на решетке над древесными углями. Саша в дыму и над пламенем, рукава свитера закатаны, куртка виснет на плечах… Такой серьезный, сосредоточенный, бог Гермес. Я сижу напротив, смотрю, как жарится красный сочный кусок мяса, как коптятся лицо и волосы Ставрова. Спрашиваю:
-- Где ты научился готовить флеккен?
-- В армии. У нас старшина был гурман. Когда-нибудь я накормлю тебя раковым супом по его рецепту.
Ну вот мы, наконец, за столом. Все, вроде бы, нормально. Вера Олеговна в хорошем настроении, или делает вид, что в настроении: сидит с мягкой умиротворенной улыбкой на лице,  никогда раньше я у нее такой не видела. И вся она мягкая-мягкая, спокойная-спокойная… и белая пушистая кофточка с перламутровыми пуговицами. Тетя Лида пытается маскировать свое любопытство, только у нее это плохо получается: глаза так и косят на Николая  Семеновича, так и косят. Уж лучше б она на него в упор смотрела. Максим, совсем незаметный, ест, у него вид человека, который пришел сюда только за тем, чтобы поесть. Тимур   как в театре, выглядит зрителем, вроде бы ждет представления. А Волгин разговорился, он хочет быть любезным, он хочет быть интересным, он рассказывает забавную историю о том, как в молодости печатался в какой-то газете под псевдонимом Глоссарий Колонтитул. И все-таки какое-то напряжение сгущается, зависает над почтенным собранием. Саша делает то, чего раньше себе никогда не позволял: он закуривает за столом.
-- Сынок, мне казалось, что ты не куришь, -- замечает Николай Семенович.
-- Правильно казалось, лет двадцать назад я, действительно, не курил, -- отвечает Саша.
Волгин удивленно поднимает брови, а Вера Олеговна вдруг испуганно перестает живать. Дядя проводит отвлекающий маневр, рассказывает о своей попытке стать охотником: обзавелся ружьем, начитался всяких руководств, просветился у бывалых зверобоев, но когда, наконец, пошел на зайца, целился и думал: «Только бы не попасть!» -- жалел длинноухих, косоглазых, куцехвостых. Не вышло из дядюшки охотника. Между тем я замечаю, что Николай Семенович усердно опрокидывает рюмку за рюмкой. Чуть слышный шепот Веры Олеговны:
-- Николай, ты слишком много пьешь.
-- Не смей за мной следить. Я сам знаю сколько мне пить, -- отвечает грубо, раздраженно, но, опомнившись, бросает испуганный взгляд на Сашу и поспешно извиняется: -- Прости, Верочка, я сорвался, -- но пить не перестал.
Зыбкий мир продержался за столом до второй Сашиной сигареты.
-- Курить надо бросать, сынок, курить вредно, -- нравоучительно выводит Николай Семенович.
-- Опоздал с моим воспитанием, папочка, -- отвечает Саша.
-- Да, опоздал,-- соглашается Волгин. – А кто в этом виноват? – он демонстративно жжет глазами бывшую жену. – Кто отнял у меня детей?
Вера Олеговна на этот раз спокойно выдерживает негодующий взгляд Николая Семеновича, а Саша с угрозой тихо переспрашивает:
-- Кто отнял у тебя детей?
Волгин съеживается, будто хочет спрятаться от сына. Опрокидывает очередную рюмку и молчит. Вера Олеговна расспрашивает дядю про древности, про восток.. Понемногу в разговор ввязывается Волги, даже упоминает экспедицию Тимура… И вдруг, переводит стрелки:
-- Да, хорошая у меня работа, много интересного я повидал, много хороших людей встретил… А с детьми мне не повезло. Вот сидят – отца ненавидят. Мать моих детей настроила их против меня. Вы можете себе такое представить, Алексей Антонович?
Впутал моего дядю за чем-то. Дядя пытается выйти из дурацкого положения:
-- Вы сгущаете краски, Николай Семенович.
-- Отнюдь. Неужели вы сами не видите?
-- Николай Семенович, Алексею Антоновичу наши склоки не интересны, -- говорит Саша.
-- Да? Тогда зачем ты все это устроил? – спрашивает Волгин, перегибаясь через край стола в сторону Саши. – Алексей Антонович, знаете какой спектакль здесь сейчас разыгрывается?
-- Папа, перестань, пожалуйста, -- вступает Максим.
-- Папа? Для твоего брата я Николай Семенович.
-- Засиделись мы у вас, -- говорит дядя вставая с места.
-- Извините нас, ради бога, -- просит Саша, тоже поднимаясь.
В ответ тетя Лида давит из себя жалкую улыбку, дядя басит как добрый Дед Мороз:
-- Ничего, мы прекрасно провели время, а разноглася в каждой семье бывают. Спасибо, замечательный был флеккен. Вы уж к нам заходите, по-соседски, запросто. Наташа, ты идешь?
-- Я чуть позже, -- отвечаю.
Меня удерживает любопытство. Почему мне не уйти с родственниками? Нет, вот сижу, и знаю: что-то будет. А дядя и тетя прощаются, Вера Олеговна идет их проводить.
-- Радуйся, ты все испортил, -- спокойно говорит Саша Волгину.
-- Это ты можешь радоваться, -- зло отвечает Николай Семенович. – За что ты ненавидишь меня? Да я во многом виноват, я знаю. Но разве я один? Столько лет прошло… Я согласен простить, я все готов простить! Почему меня простить не хотят?!
-- Мы уже говорили об этом, -- сдержано останавливает его Саша. – Мы уже обо всем говорили.
-- Да, говорили! Чего только я не наслушался от своих детей. Я и трус, и предатель, и эгоист! Хуже меня человека на свете нет! А сам-то ты… Тебе тридцать пять – у тебя ни жены ни детей. Ты живешь в свое удовольствие, ни о ком не заботясь. Ты лучше меня? Ты можешь судить  мня? Да, я был молодым и легкомысленным, но на этих руках, -- Волгин протягивает над столом свои жилистые сухие руки, -- на этих руках нет ни капли крови. А твоя мать… Ты ее ангелом считаешь?
-- Поосторожней, Николай Семенович, -- благоразумно предупреждает Волгина Тимур.
-- Самарин, -- Волгин поворачивается к Тимуру. – Еще один святой и безгрешный. Ты тоже судишь меня? А ведь по тебе тюрьма плачет, могильный вор.
-- За что такими эпитетами награждаете? – спрашивает Тимур, едва сдерживая улыбку.
-- Ну, я то знаю, как ты могилы предков очищаешь.
-- Эка новость, это все знают.
-- Но не все знают, что ты могильным скарбом приторговываешь.
-- Что за вздор? – Тимур выпускает на волю удивленную ироничную улыбку.
Эта улыбка бесит Волгина, но прямо орет:
-- Да ты, сопляк, молится на меня должен, чтобы я никому не рассказал про твои грязные делишки.
-- Мажьте, Николай Семенович, мажьте, всех обмазывайте.
Волгин рванулся, кажется, будто хочет кинуться на Самарина, но Максим перехватает его:
-- Папа, не надо, успокойся, -- и его лицо нервно искривится.
-- Не затыкай рот отцу! Щ-щен-ок … И что ты все рожу корчишь, что убого из себя строишь.
-- А ну-ка хватит, -- сквозь зубы грозно, но тихо говорит Саша.
Трясущаяся рука Волгина наливает водки в уже мутную, замусленную рюмку, подносит ее к побелевшим губам. Три судорожных глотка и тоненькая струйка сбегает по подбородку. Потом Волгин говорит пьяно, негромко, слезливо и долго. Он жалуется на несправедливость людей, на жестокость жены и детей, на что-то еще. Свой монолог он прерывает питием водки и раскисает на глазах. Максим, опустив голову, молча складывает из салфеток кораблики. Саша дымит уже третей сигаретой, изредка чокаясь с Тимуром. И, кажется, кроме меня только Самарин замечает присутствие Волгина. Тимур просто глаз с него не сводит.
Все, я иду домой. Саша меня провожает. Стоя у веранды он жмет мне руку и извиняется за своего отца. Извиняется… А ведь не чувствует никакой неловкости, нет. У меня возникает подозрение: все устроено специально. Специально, чтоб выставить отца в дурацком виде. Зачем? Чтоб оправдаться? Может, я не права.
Я принимаю душ и только теперь чувствую, как броди во мне хмель. Сцены за столом кажутся мне теперь уже комичными. И что людям не живется спокойно? Что им нужно друг от дружки? Иди ко мне, мой теплый махровый халатик.
Я в постели, не спиться. Беру книгу, отправляюсь в девятнадцатый век, в маленький уездный городок… И здесь родственнички: предательство, ненависть, зависть, пакости… Злые, злые люди, что же вы… Чтение не усыпило, а вот есть захотелось.
Кутаюсь в халат, пробираюсь на кухню. Замечаю в прихожей щель приоткрытой двери: Тимур забыл запереть? Или он еще не возвращался? В кухне голубые стрелки настенных фарфоровых часов показывали начало второго – поздненько. Мастерю себе бутерброд: черный хлеб и колбаса. В прихожей стукнула дверь – Тимур. Не замечая меня, он тяжело опускается на стул, откидывается на спинку, устало запрокидывает голову и тихо выругивается. У него на щеке кровоточит царапина, на плече лопнул шов куртки, желтый  яблоневый лист в волосах. Немного посидев, Тимур встает и движется в мою сторону. Ну, ясно, Самарин перебрал. Вот и меня, наконец, замечает, улыбается, засовывает руки в карманы, приваливается плечом к дверному косяку и вдруг поет на мотив «Мурки»:
Видишь: в уголочке
Две блестящих точки
Светятся все ночи напролет –
Мурочки не спится,
Бродит как тигрица,
От мышей квартиру стережет.
-- С чем бутерброд, Мурка? С Гангрантюа?
-- Глупо шутишь и много пьешь.
-- Да, Мурка, пью.
Тимур подходит ко мне, берет за руку, как вчера в кладовке, и откусывает от моего бутерброда.
-- Что-то ты в последнее время стал мня объедать, -- замечаю я.
-- А ты жадная, Мурка, -- упрекает Тимур.
-- Ты подрался с кем?
-- Почему?
-- Царапина у тебя и куртка порвана.
-- Это я через ваш сад пробирался. Не сад, джунгли какие-то. А с кем я, по-твоему, мог драться? – Тимур хохотнул. – С Сашей, Максимом, Николай Семенычем?
-- Иди спать, -- советую я, -- только дверь запри.
-- А все уже дома?
Он, кажется, искренне удивлен. Какой смешной.
-- Пожалуй, я сама запру.
-- Не-е-ет, я запру. У меня получится. А ты стой здесь и никуда не уходи.
Тимур направляется к двери, а я к себе в спальню. Теплое одеяло, мягкая подушка, я устала…

* * *
Утро. В кухню через открытую форточку забирается осенний холодок.  Закипает чайник, в розовой масленке греется  желтоватый кусок сливочного масла, батон в полителеновом пакете ждет своего часа. Тети Лиды не видать. Я завариваю чай. Дымок пляшет над чайником. Где-то в шкафу был мандариновый конфетюр. Баночки, скляночки, коробочки, пакетики, пахнет ванилью, а из этого угла отдает жгучим перцем… Кто-то шаркает ногами… Тетя… Идет медленно, пошатывается, руку к сердцу прижимает. Лицо блед… какое там! Лицо зеленоватое.
-- Что такое? Тетя, тебе плохо? – мне страшно.
-- Наташа… -- шепчет она. – Ой, Наташа, какой ужас…
-- Да что такое? С сердцем, что-нибудь? Да сядь, тетя, выпей водички. Дать валидола?
-- О Господи… -- тетя глотает воду, вместе с водой глотает слова: -- Там в саду… Какой ужас! Я вышла на веранду, а там… Я, когда увидела, у меня чуть ноги не отнялись. Господи, Боже мой. Кто б мог подумать…
-- Да что в сад-то? Ты скажешь, или я пойду посмотрю.
-- Ни-ни-ни! – пугается тетя. – Не ходи туда. Лучше позови дядю. Да, надо дядю позвать.
И все-таки, я хочу видеть своими глазами, я иду к двери.
-- Не ходи, Мурочка, -- пытается догнать меня слабый голос.
Как только я выхожу из дома, мне сразу становиться все ясно. В холодном сыром утреннем саду… Вот что так напугало мою бедную тетю. Попробуй, не испугайся: на ветке раскидистой старой яблони с петлей на шее висит Николай Семнович. Я подхожу к дереву. Волгин, без сяких сомнений мертв: мутные глаза приоткрыты, рот разинут, лицо серо-желтое, восковое, растрепанная голова склонилось к плечу, руки и ноги вытянуты. Так вот они какие, мертвецы… Он висит на белом капроновом шнуре… Нет, кажется это три шнура, связанные между собой. Вот ящик валяется у него под ногами…
-- О, черт, вот так дела, -- это подошел Тимур.
Он заспан и небрит, видно, только с пастели. И дядя спешит сюда весь взъерошенный, на ходу застегивает рубашку.
-- Что случилось? – спрашивает он, будто сам еще ничего не понял.
-- Волгин бедняга повесился, -- отвечает Тимур.
Дядя, вот уж действительно, раскрыв рот, смотрит на труп, и вдруг спохватился, кричит на меня:
-- Мурка, что ты тут стоишь? Марш а в дом!
-- Дядя…
-- Я сказал: сейчас же в дом! Нечего глазеть на мертвецов.
Я пячусь, и дядя Леша тут же забывает обо мне.
-- Что делать? – спрашивает он Тимура. – Снять его. Или нужно вызвать скорую, милицию.
-- Я так думаю, прежде всего, нужно сообщить Ставровым, -- отвечает Тимур.


* * *
Итак, Саша с Максимом теперь действительно осиротели. Теперь для них все встало на свои места. Не думаю, что они сожалеют о Волгине. Их поведение говорит скорее об уважение к смерти и не более. Вера Олеговна не считает нужным скрывать свое безразличие к случившемуся. Когда в то злосчастное утро она, заворачиваясь в черный шерстяной платок, вышла в сад и, остановившись поодаль от яблони, уставилась на мертвого отца своих детей, ее лицо странно искривилось. Не могу ручаться, что это не было улыбкой.
Состоялись похороны… Мы в саду Ставровых, где недавно ели флеккен. Поминки формальные, да и могло ли быть иначе? Этот вечер… Он так похож на последний вечер Волгина: та же напряженность, та же недосказанность, даже сидим мы все на тех же местах. Вот только траур… Каждый нашел обязательным для себя вырядиться как можно чернее. Заседание людей в  черном.
О покойнике почти не говорим. Общие фразы,  дежурные тосты: пусть земля будет пухом, пусть покоится с миром… Посидели и расходимся: сначала дядя с тетей, потом Вера Олеговна встала из-за стола, Самарин уходит… Остаемся  Максим, Саша и я.
Максим завалился на стол, растекся  среди недопитого и недоеденного, смотрит задумчиво на тарелку с грудинкой, медленно произносит:
-- Пал, пал город Вавилон – великая блудница. Николай Семенович Волгин -- внезапно появился, внезапно исчез. Уж не приснился ли?
-- Если бы, -- отвечает Саша. – На кой его к нам понесло. Мог бы спокойно жить, как прежде.
-- Не могу понять, как он повесился, -- Максим озадаченно поджимает губы.
-- Чего тут непонятного? Напился и повесился – обычное дело. Хотя, конечно, странно, что у него хватило духа и совести удавить самого себя.
-- Не-ет, я не о том. Помнишь, какой Волгин был в тот вечер? Он же до бесчувствия напился, он был как растаявшее мороженое. Когда я его видел в последний раз, он лежал лицом на столе и языком не ворочал.  Я не представляю, как он мог самостоятельно сделать пару шагов, не говоря уже о том, чтобы добраться до ветки, привязать веревку и сделать петлю.
-- И что же ты думаешь? – Саша,  упирается взглядом в Максима. – Ты думаешь, ему кто-то помог?
Максим пожимает плечами, Саша начинает рассуждать:
-- Кому, могло понадобиться такое сокровище, как смерть Волгина? Да его здесь и не знал никто. Правда, могли достать из далека. В тот вечер… Мы остались за столом  вчетвером: я,  ты, Макс, Самарин и Волгин. Волгин сидел на месте, Тимур с ним рядом, они все чокались. Ты, Макс, сидел, уходил, возвращался… Куда ходил-то?
-- В туалет ходил, за квасом ходил…  Еще за чем-то. Не помню.
-- Ладно, потом Тимур собрался восвояси, я проводил его до калитки… Мы постояли, поговорили… Когда я вернулся, тебя Макс, не было, Волгин, действительно, пьяный, как  последний водопроводчик храпел на столе. Я собрал грязную посуду, унес ее в дом, а когда вернулся, Волгина уже не было, я подумал: его мама забрала.
-- И долго тебя не было ?
-- Да леший знает, я всю посуду перемыл.
-- Но если, не ты, не я , не мама… То кто его забрал?
Вопрос Максима, конечно, риторический. Он не ждет на него ответа, он не спрашивает, а утверждает: чертовщина получается. Саша медленно раскуривает сигарету, медленно и аккуратно, словно запал вставляет.
 Понемногу мне делается страшно… страшновато… страшненько…
-- Слушайте, ребята, -- подаю я голос, -- может, вы недооцениваете Николая Семеновича? Может, не так уж бесповоротно он напился? Ну, посидел, очухался, пошел и повесился.
--  В самом деле, -- невнятно отзывается Саша, пожевывая свою сигарету. – Почему же нет? Этот мужик был на многое способен. Ладно, буде. Мертвецы к мертвецам. Пойдем, Мурка, погуляем.
Гулять. Ну вот, мы гуляем.
-- Саш, а ведь тебе наплевать на то, что умер Волгин.
Ставров смотрит на меня… никаким взглядом, таким равнодушным, что кажется, будто тусклое осеннее солнце сквозь него просвечивает.
-- Не жалей меня, -- отвечает он, -- так и скажи: тебе наплевать, что умер твой отец. Но я тебе возражу: мне совсем не наплевать.
-- Не уж то радуешься?
-- А что, похоже? Не похоже ведь? Не придумывай.
Что я к нему лезу? Откуда мне знать, что  там у него в душе делается? Взгляд у него никакой? То-то и оно: уже никуда не целится, он безоружный, он совсем потерянный… Что это мы остановились? Э, да мы изучаем друг друга. Я его разгадываю, а он, кажется, хочет в мой укромный уголок заглянуть.
Налетает порыв ветра, осыпает нас листьями. Ставрову ветер бьет прямо в лицо, будто пощечину отпускает.
-- Тебе не холодно? – спрашивает меня Саша.
Я не отвечаю. Я смотрю на божью коровку, ползущую по его плечу. Вот она залезает на шов рукава, останавливается, раскрывает свой маленький пятнистый панцирь, выпускает мягкие нежные крылышки… взлетает. Может быть, последняя божья коровка этого года.
Ха… Ставров уже улыбается. Бог знает, чему он улыбается: так слабо, тихонько, будто из-под тишка.
-- Саш, поцелуй меня, -- сама не знаю, зачем я это сказала.
Зачем? Что мне теперь делать? Как потом выкручиваться? Никак…
А лицо Ставрова делается серьезным. Он поднимает руку к моему лицу, касается щеки пальцами… Не надо меня так трогать, я не кукла из фарфора. Он берет меня за плечи, осторожно так берет, словно боится сломать. Наклоняется… Остановился, словно с духом собирается. И целует… словно пробует: легонько так, легонечко… Кто б мог подумать, что он будет именно так… Его руки заскользили по моей спине… Все. Распробовал, вошел во кус. Я в тисках…
Еще один порыв ветра и дождь из листьев. Мы стоим под яблоней, на которой повесился Волгин.


* * *
Это точно. Я в тисках. Я влипла. Мне нужно что-то решить, или оставить все, как есть и ждать куда вынесет? Боюсь, что если я начну дергаться и трепыхаться, меня станет затягивать еще больше.
-- Мурка.
Дядя сидит над книгой с карандашом в руке – будто бы читает.
-- Мурка, я видел тебя в саду с Сашей. Ну… ты понимаешь? Это что-нибудь значит?
Это значит, дядюшка, что у тебя прекрасное зрение. Я отзываюсь автоматически, слова сами собой выскакивают:
-- Саша, сделал мне предложение.
-- Замуж, что позвал? – дядя то ли удивляется, то ли прикидывается.
-- Да, только тете не говори: она меня съест.
-- Что ты, Мурка, я — могила, сама знаешь.
Дядя снимает очки и закладывает ими книгу. Он хочет поговорить на эту тему. Ну что ж… Я сажусь на подлокотник его кресла, мой дядя Леша такой большой, такой теплый, такой уютный у него такая мягкая борода.
-- Ну, и что ты думаешь? – спрашивает он почти шепотом.
-- Нравиться он мне… Но не более. Д а и сам он меня не любит.
-- Почему же ты так решила?
-- Да это же видно, дядя Леш.
-- Если молодой человек не читает тебе стихов и не изводит ревностью, это еще не значит, что он тебя не любит. Он замуж тебя зовет не ради приданого, верно?
-- Верно, но у него какой-то странный взгляд на брак. Знаешь, дядя Лешь, какой-то он уж очень рассудительный.
-- Ну что ж, за сумасшедшего ты уже собиралась замуж. Может, стоить попробовать с рассудительным.
-- О-па. Когда я собиралась за Никиту, ты, кажется, не считал его сумасшедшим.
-- Считал, но разве можно было тебе что-нибудь втолковать, когда ты была влюблен, как кошка.
-- Как кошка? Да не было этого!
-- Ну, не было, не было, -- тебе видней.
-- Ладно, в Сашу я не влюблена, что ты  мне о нем скажешь?
-- По-моему, он хороший парень. Если б ты за него вышла, я бы был за тебя спокоен. В прочем, если ты сомневаешься, не торопись. Погуляй на свободе.
-- А вот его отношения с отцом… Тебя не настораживает эта история?
-- О, моя осторожная, подозрительная Мурка. Конечно, конечно хотелось бы, чтоб у человека все всегда было идеально. И если честно, я не знаю, как относиться к этому конфликту. Житейские вопросы всегда ставили меня в тупик. Здесь нужно решать изнутри, чужой здесь не разберется.


* * *
Вечер в доме: горящие лампы и темные углы. Кофейный вечер: запах кофе, вкус кофе, цвет кофе…  Я сижу в дядином кабинете, тихонечко на диване с книгой и Гаргантюа. Я почесываю его маленькую глупую голову, он щурится как кошка, прижимает уши, ластиться ко мне. Нас с ним не замечают. Тимур и дядя обложились бумагами и картами, мелькает монитор компьютера. Мужчины за работой. Дядя сосредоточен и поглощен, у него даже чубчик надо лбом взъерошился. Тимур в усердии закусил нижнюю губу. Этак они открытие сейчас сделают. Сайчас-сейчас одного из них пробьет светлая гениальная мысль. А меня и не замечают.
Неужели Волгина, и в правду, кто-то повесил? Да уж, вздернуть мертвецки пьяного человека – дело не хитрое. Даже у меня, наверное, получилось бы. Мужичок-то он был хилый.
Предположим, он повесился. Почему именно в нашем саду? Потому, что знал: мы уже легли спать и свет погасили, а у Ставровых его мог кто-нибудь заметить за греховным делом. Это если б Волгин был способен соображать и действовал по собственной инициативе. А если его отправили на тот свет чужие руки, то убийца… Убийца тоже понимал, что в нашем саду спокойнее. Логично? По-моему, да.
Ну, с самоубийством все ясно. А вот убийство… Кто мог повесть Волгина? Римляне спрашивают: «Кому выгодно»? Кому? Старовым? Он им покоя не давал, но не до такой же степени. Хотя, откуда мне знать, до какой. Вера Олеговна вообще дамочка со странностями, мало ли… Могла она дотащить Волгина до яблони? Не скажу: нет. Может, его и тащить-то не надо было: бери под ручки и веди.
А если это Максим? А зачем ему тогда огонь раздувать: «Как же Волгин повесился, когда он был мертвецки пьян?» Это ведь с его подачи я теперь сижу и всех подозреваю.
Саша? Саша… У Саши конечно характера может хватить на многое. Зажмурившись, скажем: и на убийство. Но! Но Саша слишком рассудителен. Чтобы пойти на такое дело, ему нужны не какие-нибудь, а именно веские причины. Могла стать такой причиной ненависть к отцу? Не-на-висть… Мурка, что ты в этом понимаешь? Ты хоть кого-нибудь когда-нибудь ненавидела по-настоящему?.. С-стоп!
А что такое Волгин говорил о Тимуре? «Могильный вор…» «Тюрьма по тебе плачет…» «Ты должен молиться, чтобы я молчал…» Ну, убивать сразу после того, как были сделаны такие угрозы при свидетелях – это верх глупости. А если у него не было выхода? Да Самарин был с хмельными мозгами – мог и глупость сделать. Тимур… Нет, я сейчас прейду на дядю Лешу, на тетю Лиду. Я им всем мотив найду.
Смотри-ка в свою книгу. Не смотрится. Тимур всадил циркуль в карту, в глазах жадность какая-то. И дядя как сумасшедший… Ну вот, тычет пальцем в монитор, сто раз его просила не делать этого. Нет, не верю, что Самарин продавал древности из могильников. Не-ет, не верю. Такой симпатяга, такой… Кажется, он чувствует мой взгляд. Поднимает глаза, в глазах появляется осмысленность. Вышел ежик из тумана. Во-от, за-у-лы-бал-ся. Дядя теперь сам с собой разговаривает. Тимур, нахал, мне подмигивает…  А на щеке-то у него след от уже зажившей царапины. Это он в ту роковую ночь шкурку себе попортил… и куртку порвал…  Уж не тогда ли, как Волгина к яблоне тащил? Я не отвечаю на улыбку Тимура, я закрываюсь от него книгой.

* * *
Смерть Волгина – об этом сразу же вспоминаю, открыв утром глаза. Зачем? Правды я все равно не узнаю.
Ох, от чего же это мне так скверно? Хлюп –  из носу потекло, в горле першит, уши заложило. Зеленый плаксивый старичок, по имени насморк. Того и гляди, нос распухнет.
И всем видно и ясно, что Мурка простудилась. Тетя впихивает в меня аспирин, заливает теплое молоко с медом, заворачивает в плед. Грозит пальцем: не смей высовываться на улицу. Дядя стоит на четвереньках, может показаться, что он Богу молится, не-ет: он разводит огонь в камине. Ну, вот и  камин дождался своего часа.  Долгие зимние вечера дядя Леша проводит у огня, грея ноги и культивируя в себе романтические настроения. Но до зимних вечеров еще далеко, сейчас я сижу у разверстой пылающей пасти.
А дядя с тетей собираются в гости к Верховским и, как водиться, заночуют там. Тимур идет к какому-то приятелю, «по пиво». И только я, бедная простуженная Мурка, остаюсь в пустом доме. Ну и, конечно, верный Гаргантюа со мной. Моя маленькая толстая крыса, ты никогда меня не бросишь, ну, разве что, когда помрешь.
-- Наташа, на улицу не выходи, дверь никому не открывай, на ночь не забудь выпить аспирин, -- роняет тетя, снуя по дому в лихорадки последних приготовлений к выходу в свет. – И следи за камином, не наделай пожара. В случае чего звони Ставровым.
Можно подумать, что я маленький ребенок, которого в первый раз оставляют дома одного. Подошел дядя: с непривычки одергивает во всех местах свой новый костюм, повторяет указания, уже полученные мною от тети. И наконец мои родственники собрались, долго прощаются, долго инструктируют и уходят, оставляя шлейф парфюмерного аромата и унося легкую возбужденность предвкушения праздника.
Опустившись на колено, Тимур кладет полено на съедение пляшущим в камине саламандрам,  и через плечо  цепляет меня  насмешливым взглядом:
-- Грейся, сопливая Мурка, в доме тепло и тихо.
-- Я не стажусь своих соплей, -- мужественно отвечаю я.
-- За чем же их стыдиться, они не краденый, а честно заработанный.
Я не отвечаю, я прячу нос в платок.
Тимур поворачивается спиной к камину и садиться на пол, его взгляд теплеет.
-- Что-то ты совсем расклеилась. Может остаться с тобой, понянчить?
-- Спасибо, я не приму такую жертву.
-- Как хочешь, только не забывай, что тебе велено никого не впускать в дом. Ни-ко-го.
-- Ты на что намекаешь?
-- Упаси бог.
-- Нет, я, правда, не поняла.
-- А я, правда, не намекаю.
 И он уходит, оставляя меня наедине с моим насморком… И да, еще Гаргантюа, конечно. Тяну ноги в белых шерстяных носках к каминной решетке: горящая пасть дышит на меня теплом, прогревает и пяточки и пальчики. По углям и поленьям скачут саламандры, трещат-шелестят, извиваются, переливаются… И не нужно придумывать себе никого занятия, и делать-то ничего не хочется, только сиди и смотри на огонь, как пещерный человек… А вот Волгин… Нет, не надо  про Волгина…
Вдруг, застучало в окно. Сначала редко: «стук» и еще «стук», потом чаще, быстрей и уже дробью. Дождь? И хорошо, что дождь,  чем противнее на улице, тем приятней в доме. Вот сейчас встану, сварю себе кофе, поищу что-нибудь интересное в телевизоре. И не буду вспоминать о Волгине. Вот сей час я встану. Вот уже почти встаю…
Телефон зовет меня жалким писком. А я все еще сижу, и, рискуя  перевернуть кресло, тянусь к трубке. Гаргантюа впивается когтями в мой свитер. Спокойно, трубка у меня. Это Саша звонит, и я рассказываю ему:
-- Сижу дома одна. Температура  тридцать семь и два. Все ушли – меня бросили.
-- Жалуешься?
-- Нет. Пусть. Отдохну я от всех.
Телефонный разговор ни о чем. Низкий поскрипывающий голос Ставрова забирается мне в ухо. Саша, избавь меня от моих подозрений.
-- Я все думаю про смерть твоего отца.
-- Мурка, тут я тебе не помощник. Что мне сказать и чем тебя успокоить? Представь мое положение: согласиться с тем, что он покончил с собой – взять часть вины на себя, решить, что его убили  -- придется подозревать кого-то.
-- И ты подозреваешь кого-нибудь?
-- Я не могу позволить себе такую роскошь. Не так устроена моя жизнь, чтобы я мог портить ее подозрениями. Мне угрызений совести хватит. Если уж на то пошло, мне легче винить себя, чем искать виноватых.
Вот как он к этому относится, и, кажется, говорит искренне.
-- А что, Мурка, кто у тебя под подозрением ходит? – теперь в голосе Ставрова, вроде невзначай, позвякивают шутливые бубенчики.
-- Ну-у… Могу ли я говорить… А видь и молчать сил нет. Знаешь, про Тимура я нехорошо думаю.
-- Тимур? И что запятнало в твоих глазах его светлый образ?
-- А помнишь, Николай Семенович намекал, что по Смамарину тюрьма плачет и все такое прочее?
-- Ну, это спьяну, Мурка, спьяну и по злобе.
-- Да вот говорят, что у трезвого на уме, то у пьяного…
-- Наташ, мне не известны дела Самарина, но пьяной болтовне Волгина я не доверяю, и в то, что Самарин убийца не верю, -- произнесено с  такой здоровой твердостью, что даже завидно.
-- Саш, ты думаешь, мне хочется верить?
-- Мурка, это нервы, это простуда. Отдыхай, лечись, напейся. У вас есть красное вино? Выпей чашку горячего красного вина и ложись. Тебя разморит, ты заснешь, твой насморк отогреется – ты проснешься другим человеком.
Да, он прав, надо с собой что-то делать. Я кладу трубку, распахиваю плед. Сейчас я выберусь из кресла и пойду на кухню, я сделаю так, как посоветовал мне Ставров. Вот сейчас я выберусь из кресла… Сейчас… Вот, мои ноги уже на полу, снимаю с себя липучку-Гаргантюа. Я поворачиваюсь… В дверях стоит Тимур.
Догадываюсь, что он попал под дождь: на плечах, на груди, на коленях темные пятна сырости, волосы слиплись в мокрые сосульки. Глаза, как у побитой собаки – он слышал мой разговор с Ставровым, он слышал.
-- Почему ты вернулся? – изо всех сил стараюсь казаться спокойной.
Тимур смотрит и молчит. Кажется, он никогда мне не ответит…  Нет, все-таки проговорил:
-- Начался дождь. Начался дождь, вот я и вернулся.
Еще спрашиваю:
-- Возьмешь зонт или останешься?
Лицо Самарина перекашивается, будто гвоздем по пальцу царапнул. Перекосилось лицо и туту же разгладилось, Тимур смотрит на меня с холодным осуждением, как святой с иконы. И это тот самый шалопай?..
-- Ставров? Ты с ним говорила? Я слышал. Ну-ка расскажи мне, как я его отца повесил.
Господи, что же мне ему ответить? А Самарин медленно надвигается на меня. Я пячусь, а он наступает, говорит при этом тихо и грозно:
-- Ну? Или ты только сплетничать за спиной умеешь, а в глаза боишься сказать?
Наверное, будь в его руках хлыст, он бы стеганул меня. В трусости обвиняет, вы посмотрите на  него: запугивает беззащитную женщину  и ее же в трусости обвиняете. Нет, не в трусости, а в подлости. Хорошо же. Я останавливаюсь. Тимур подошел так близко, что я чувствую его дыхание, ровное и глубокое. Он склоняет голову и мне на лицо падает капля воды с его мокрых волос.
-- А ты не вешал Волгина?
-- Нет. Что за вздор? Зачем мне его убивать?
-- Ладно, не обижайся. Я понимаю: очень неприятно услышать о себе такое… Ты насквозь промок. Хочешь коньяка?
Не дожидаясь ответа, я иду к бару. Маленькая компания бутылок в мундирах-этикетках с медалями на груди встретила меня по стойке смирно: «К вашим услугам, сударыня». «Благодарю, господа офицеры». Хватаю бутылку за горло, оборачиваюсь. Не хочется встретить тяжелый взгляд Тимура. Но он уже опустился в кресло и смотрит на огонь в камине. Беру рюмки, сажусь напротив, разливаю коньяк. Темная жидкость покачивается за стеклом, ловит свет пламени, саламандры зарятся на выпивку.
-- Давай, -- приглашаю я Тимура и делаю первый жгучий глоток.
Самарин цепляет рюмку указательным и средним пальцами, выпивает залпом. Его глаза прищурились и забегали, словно прислушивается к своим ощущениям, будто в первый раз пьет коньяк.
-- Сигареты у вас в доме есть? Вы все тут не курящие?
-- Да ведь и ты не курящий, --  напоминаю я.
-- Закуришь, тут с вами.
В баре лежит пара пачек сигарет для гостей. Одну из них я подаю Тимуру. Каминными щипцами он достает из очага уголек, прикуривает, вытягивая шею…  Длинная у него шея, красивая, как у лошади… Самарин просит еще рюмку и тоже выпивает ее залпом. Коньячок пошел ему на пользу. Глаза оттаяли и заблестели, даже на щеках румянец пробился, как у девчонки. Заулыбался, но не хорошо, как-то заулыбался. А до чего красиво курит, паршивец, и как ненавязчиво выпендривается.
-- Итак, чего ради я вздернул этого бедолагу? – спрашивает Самарин.
Мне бы помолчать, мне бы соврать что-нибудь, а я ляп языком:
-- Он говорил, что может засадить тебя в тюрьму.
-- Он это говорил? – переспрашивает Тимур.
-- Да, что-то в этом роде. А ты не помнишь?
-- Помню. Что-то такое он действительно говорил. И за что он собирался меня упечь?
-- За то, что ты археологическими древностями торгуешь. Масками, например.
Самарин, кажется, с наслаждением меня слушает, с наслаждением улыбается, с наслаждением курит. И отвечает спокойно, будто говорит вещи для всех очевидные:
-- Пьяный бред болтливого старика. Ты не знала Волгина, Мурка. У него было богатое воображения, всех людей он считал негодяями, никому не верил и,  естественно, сам лгал легко и свободно. Прости, Господи, что я так о покойнике.
-- То есть, Волгин наврал?
-- Да, -- звучит спокойно и уверенно.
-- Просто взял и наврал, без всяких оснований?
-- Ну, зачем же ему основания? Я же тебе говорю, он всех считал сволочами. Зачем же ему еще какие-то основания? А я никогда не делал ничего незаконного. Не-а. Ну, может, когда без билета на троллейбусе проехал. А в чем собственно дело? Почему прах новопреставленного не предан забвению? Разве он не сам повесился?
 Мне бы замолчать, мне бы затаиться, да, видно, бес тянет меня за язык:
-- Тебе не кажется, что Волгин был слишком пьян, для тог, чтобы собственноручно повесится?
Тимур молчит, что-то варится у него в голове. Между указательным и средним пальцами дымит сигарета, большой палец той же руки поглаживает щеку.
-- А ведь верно, он упился до бесчувствия…  Да… Черт возьми, он же голову не держал, как новорожденный. Ты думаешь, кто-то указал бедняге путь на небеса? Так почему же я, Матерь Божья? Потому, что Волгин в пьяном гневе обозвал меня вором? Му-урка… Брось. Не лепи из меня злодея.
Я смотрю на Тимура: убивал -- не убивал, -- и с каждым его словом меня бросает то в одну, то в другую сторону.
-- А ты, конечно, поспешила разделить свои подозрения с Ставровым. И он не стал тебя разуверять?
-- Вот именно стал. Он мне сказал: не верю.
-- Спасибо ему. Но если бы он и верил… А сам-то он что думает: кто осуществил мечту его детства?
Вот уж на это мне нечего ответить. Я подхожу к окну: серый дождь в сером вечере. Струи извилистыми дорожками сбегают по стеклу, кажется, дождь хочет пробраться в дом. Его шепот уже здесь, я слышу только его шелестящий шепот. Тимур молчит. Я оглядываюсь: он сидит, опустив голову, достал новую сигарету и мнет ее в руках. А не попробовать ли мне сбежать? Станет ли Самарин меня удерживать?
Отхожу от окна, медленно и тихо пробираюсь к выходу.
-- Куда ты? – останавливает меня голос Тимура.
Это простое «куда ты», как наброшенная петля.
-- Я не должна перед тобой отчитываться, -- говорю, не оборачиваясь.
-- Не отчитывайся, я всего лишь спросил. На улице ливень, странно: куда тебя несет?
-- Мне нужно уйти. Раз я иду, значит мне нужно.
-- А тетя запретила тебе выходить. На улице дождь, ты в соплях – я тебя не пущу.
Вот значит как. Страх  толкает меня в спину. Я бросаюсь бежать к двери, Тимур гонится за мной. Он хватает мня у самого порога, и мы оба ударяемся о дверной косяк. Теперь страх раздирает меня изнутри. Я в панике, я кричу:
-- Отпусти меня!
-- Что еще за глупости? Куда ты рвешься? – приговаривает  Тимур, обхватывая меня, прижимая к косяку. – Что за дурь нашла на тебя?
-- Отпусти, отпусти…
Самарин так меня сжимает, что не пошевелиться, мне даже трудно дышать… Он раздавит меня, это Железный Дровосек. Страх ежиться во мне тяжелым камушком. Я больше не сопротивляюсь, но Тимур все еще держит меня. Паук поймал муху – есть такие пауки-охотники, они ловят букашек без паутины. Одежда Самарина влажная, он пахнет сигаретами и чем-то еще хвойным горьковатым…
-- Успокоилась? – спрашивает Тимур, потихоньку разжимая свои руки. – На что это похоже? Куда это годится? Ну-ка, пойдем, поговорим.
Обхватив за талию,  он легко тащит меня в комнату. Я не сопротивляюсь, я смирилась. Тимур усаживает меня на диван, и сам садится рядом.
-- Что за чушь у тебя в голове? Что за фантазии? По-твоему выходит так: я повесил Волгина, сейчас убью тебя, потом мне нужно идти к Ставровым – покончить с Сашкой: он, ведь, в курсе твоих подозрений. Верно я рассуждаю?
Я молчу, что сказать? Почему бы ему, и, правда, не сделать все это.
-- Да что же это такое! Мурка, милая, не вешал я Волгина, ей богу! И масками не торговал. На чем поклясться?
-- Но если ты ни в чем не виноват, почему не отпускаешь меня?
-- Куда ты собралась идти? К Саше? Сейчас прибежишь туда, мокрая, испуганная и начнешь развлекать  святое семейство Ставровых рассказами о жутком убийце Самарине? Пневмонию подхватишь. Тебе лучше лечь в постель. Ты видишь, я пока тебя не тронул, может, и вовсе не убью.
Тимур пододвигает мне рюмку с коньяком.
-- Хлебни и успокойся. Ты слишком много читаешь, Мурка, и живешь в своем книжном мире. Достоевский и Бальзак тебе нервы испортили. Выпей аспирин и ложись в постель.
Хорошо. Я покорно направляюсь к себе, но на полпути меня осеняет безумная мысль. Я тут же поворачиваюсь на сто восемьдесят градусов:
-- Оставила Достоевского в дядином кабинете, -- объясняю свой маневр Тимуру. – Возьму почитать на ночь.
Но сейчас мне нет дела до книг. В углу кабинета, за стеллажом в черном чехле, дядя хранит свое охотничье ружье. Оно-то мне и пригодится. Ружье не заряжено. Патроны заперты в ящике письменного стола. Ключ дядя всегда носит при себе. Ну что ж, я обойдусь без патронов. Интересно, хватило бы у меня духу выстрелить в человека? Вынимаю ружье из чехла: тяжелое, ствол холодный, гладкий, цевье, приклад… а приклад будто теплый.  Ну, с Богом. Беру  оружие на перевес и возвращаюсь к своему врагу.
Тимур сидит в кресле, собираясь закурить. Он видит меня, и на его лице от удивления чуть ли не вырисовывается знак вопроса. Сигарета падает изо рта. Пять секунд оцепенения и Самарин тихо свистит.
-- Вот так теперь поступают  профессорские племянницы, девушки с высшим гуманитарным образованием. Мурка, ты в своем уме?
-- Ну-ка, поднимайся, Курилка, -- приказываю я негромко, но, кажется, решительно. – Вставай-вставай.
Тимур медленно поднимается на ноги.
-- Мурочка, мне руки вверх или за голову?
-- Да хоть за задницу, только ко мне не приближайся.
-- Фи, Мура, слышала б тебя твоя тетя.
-- Иди в кладовку, Самарин, я тебя там запру.
-- В кладовку? Это в ту самую?
-- Ага, в ту самую.
-- Наташа, может, хватит? Ей-богу! Я безопасный парень, такого тихоню не сыщешь от тайги до британских морей.
-- Как бы там ни было, мне не нравится, когда меня не выпускают из дома, да еще таким бесцеремонным образом.
-- Му-урка-а…
-- Все, Тимур! Иди в кладовку, или я буду стрелять… по ногам, для начала.
Самарин идет в кладовку, он пытается подтрунивать надо мной, он приглашает запереться вместе с ним. Он смеется, он говорит, что ему это снится. Пусть говорит, что хочет.
 Тимур под замком, что дальше?
Я звоню Ставрову, я все рассказываю ему, я прошу его прийти. Через пять минут Саша у меня, холодный и мокрый, вслед за ним в дом врывается запах дождя. Ставров снимает куртку, я вешаю ее на спинку стула у камина, просушить. Посмеиваясь, Саша обнимает меня за плечи, по-дружески, без всяких сексуальных притязаний. Вот оно, чувство безопасности и защищенности.
-- Струхнула, маленькая храбрая Мурка. За ружьишко ухватилась. Самарин, наверное, не рад, что связался с тобой. Надо было в воздух пальнуть для пущей острастки. Тут бы сейчас порохом пахло.
-- Тебе, Саша, смешно. А мне было не до смеха, когда он меня вон там, у двери схватил. Знаешь, как схватил.
-- Да как же тебя не хватать? Разве Самарин мог удержаться.
-- Ну, давай, давай. Не помри со смеху.
Господи, да что он так веселиться, неужели все это так смешно, неужели я такая смешная? Ставров усаживает меня на диван и будто в подтверждение моих мыслей говорит:
-- Мурка, ты мишка плюшевый.
-- Почему? Ты хочешь сказать, что у меня в голове опилки?
-- Нет. Просто с тобой не соскучишься.
Ну, вот уже и мне все происшедшее кажется глупой комедией. Можно смеяться. Мы вместе смеемся. Только не долго…
Бывает же так: раз – и внезапное озарение. Не замечаешь, не замечаешь, глядишь на вещь и ничего не видишь, а потом еще один, только один взгляд, невзначай, случайно, мельком. Эта вещь – куртка Ставрова. Она сушится у камина, и на нее падает мой взгляд. Дело даже не в самой куртке, а в шнурках. Три чернух шнура  продетых в горловине, в поясе, и по низу куртки. Три черных, а ведь раньше они были белыми. Капроновые белые шнуры… На которых… висел Волгин…
Я наконец отрываю глаза от куртки и поднимаю их на Ставрова. Я ловлю тот пиковый момент, когда Саша сам переводит свой взгляд с куртки на меня. Он проследил за моими глазами, он понял, что я увидела, он понял, что я поняла,  и он выдал себя. Ах, черные шнурки, это еще не доказательство. Даже если Волгин висел в петле, сделанной из шнуров Сашиной куртки, это еще ничего не значит. Своим взглядом он выдал себя. И пусть у меня нет доказательств, теперь я знаю, что Саша повесил своего отца. И Ставров знает, что я знаю.
Первое, что я застала в его глазах, это тревога. Вполне понятная  естественная тревога, разоблаченного человека. А потом я вижу, как на смену этой тревоге приходит что-то другое, непонятное… «Есть упоение в бою и в бездне мрачной на краю…» Это похоже на то самое упоение на краю бездны. Ставрова раскрыли и он, кажется, упивается собственным разоблачением... Или мне кажется?.. Это впечатление нескольких секунд… Ставров отворачивается, глядит в сторону…
-- Саша, это ты?
Ставров вскидывает на меня прицелы своих газ, какая-то затравленность теперь просвечивает в этом взгляде.
-- Это ты его, Саша? Почему ты не говоришь «нет»?
-- Потому, что не хочу тебе врать. Это я его.
Пытаюсь уложить в голове, то что сейчас узнала… Не укладывается, ни так ни этак…
-- Как же это ты, Саша… Да зачем же… Да ведь отец… Что он тебе сделал? Может, как раз и врешь?..
-- Нет, не вру. И делай с этой правдой, Мурка, все, что хочешь.
-- Ты не боишься, что я расскажу кому-нибудь?
-- Мне все равно.
-- Почему?
-- Дело сделано. Теперь не вернешь. Выкручиваться я не стану.
-- А если я никому ничего не скажу?
-- Тогда об этом, наверное, никто и не узнает.
-- Ты жалеешь о том, что сделал?
-- Нет, мне пришлось это сделать.
-- Почему?
-- Потому, что… Потому что, мертвецы, Мурка, должны лежать в земле, а не шататься по свету и мешать живым. А ты меня не бойся. Я не стану удерживать тебя, как Самарин. Скажи, чтоб я ушел и тут же уйду. Но, если хочешь, расскажу тебе, почему я убил Волгина…
Он говорит: «…убил Волгина». Он не называет его отцом. Как бы он ни рисовался циником, но произнести: «я убил отца», наверное, все-таки ему жутко.
И вот он рассказывает мне страшную, но не новую для нашего мира историю:
-- Это случилось, когда мне было тринадцать или четырнадцать лет. Родители  уже совсем плохо жили. Отец хаживал налево, мама устраивала истерики. Они даже вроде как собирались разводиться, потом зачем-то передумали. Зачем? Однажды, когда отец в очередной раз поздно вернулся домой, разыгрался очередной скандал.  Они кричали друг на друга в кухне. Максим спал, он тогда был четырехлетним мальцом, спал крепко. Он-то спал, я слушал… В детстве две вещи вгоняли меня в дрожь: бормашина и эти скандалы. Слышу: крик, крик, крик… потом грохот и тишина. Совсем тихо, ни звука. Такая тишина, что страшнее крика. Иду на кухню. Там так светло: белая плитка, белая мебель и яркие пятна штор, полотенец, хваталок… На столе куски красного сырого мяса – мама отбивные готовила. Отец лежит на полу, мама сидит у стены. Кровь на полу… И топорик. Знаешь, такие штуки для мяса: с одной стороны топориком с другой молотком. Мама отбивные готовила, вот с горяча отца этой штукой и хватила по голове. Она словно в параличе, глаза безумные, а он лежит… Не помню, сколько мы с ней тогда на кухне просидели. Мы-то его мертвым посчитали. Растерялись, испугались. А потом, она говорит: «Давай его в лес отвезем». Ну что делать? Запихнули в мешок из-под картошки, вытащили из дома. Ночь уже глубокая была. Погрузили в тележку, в которой ту же картошку возили, и покатили. Долго шли, до рассвета. Скинули в какой-то ров и вернулись, когда уже совсем светло стало. Соседей его исчезновение не удивило: знали, что гуляет, про скандалы знали, думали: к другой ушел. Мама делала вид, что тоже так думает. Только на работе его хватились. Тогда мама в милицию заявление написала. Да там решили, что он, и правда, от семьи скрывается. Хотя, наверное, искали… Впрочем, если б, как следует постарались, то, наверное, нашли б. Он ведь пришел в себя, вылез на дорогу… Или что-то в этом роде… Какие-то грибники его подобрали, отвезли в больницу. Там ему пришло в голову прикинуться потерявшим память. Ему действительно не хотелось домой возвращаться, исчез и все: ни развода, ни алиментов, никаких хлопот.  Потом назвался Волгиным, получил новые документы и начал новую жизнь. Через несколько лет его все, кажется, стали считать умершим…  Да, забыли про него и все. А года  три назад он объявился: постарел, остепенился, к домашнему очагу его потянуло. Явился мертвец живой и здоровый. Но никто его спасению особо не радовался… Впрочем, мама была рада, что грех с души свалился. Но принимать его в семью мы не хотели. Мы с ней не хотели, Максиму было все равно. Тогда Волгин стал маму шантажировать. И она его боялась. А он, чтоб попугать ее, стал отлавливать наших знакомых и представляться им: вот, дескать, я тот самый. Наверное, он и с Самарины связался, чтобы нам досадить. Вот так, Мурка. Признаться, я жалел, что он тогда не умер. Нет, убийства я не планировал, хотя и подумывал об этом. В ту ночь… Взял и вздернул. Да, на шнурках от куртки. Ничего другого под руку не попалось. Вытащил шнурки и вздернул.
Ставров спокоен. Кажется, его слегка лихорадило, когда он начал свой рассказ. А сейчас он спокоен. Кем он себя чувствует: преступником или человеком, выполнившим свой долг? Пойди разгляди в этих бронированных глазах прямой ответ.
 Теперь мне все известно, и что мне с этим делать? Что делать мне теперь?
-- А вы знаете, который час, друзья? – в дверях, засунув руки в карманы,  стоит Самарин.
Вот так святая Екатерина явилась Жанне д Арк.
-- Как ты выбрался?
-- Наташа,  замок вашей кладовки делали, видимо, исключительно для кошки. Человеку его открыть совсем не трудно, надо только дверь приподнять. Если хочешь, я, для твоего удовольствия снова туда отправлюсь, только дай мне, пожалуйста, одеяло и подушку.
Как все изменилось за один только час, теперь мне хотелось спрятаться от Ставрова за спину Самарина. Тимур настороженно замер, будь он собакой, навострил бы уши.
-- Что у вас здесь происходить? Какой-то день сегодня странный. Саш, знаешь, этот ребенок меня чуть из ружья не подстрелил.
-- Знаю, тебе повезло: могла и не промахнуться. Так что впредь будь паинькой.
Я снимаю со стула Сашину куртку:
-- Забирай, высохла.
Ставров одевается, прощается с Самариным, идет к выходу. Я за ним. У дверей Саша останавливается:
-- Мурка, мне бы хотелось, чтобы ты меня поняла. И жаль, что пришлось все это на тебя взвалить.
-- Саша, не подходи ко мне, если уведешь меня одну – я боюсь тебя.
Ставров раскрывает дверь и входит в темный холодный ливень. Я не вижу, как Саша идет по саду, но я знаю, что он пройдет под яблоней, на которой повесил… Николая Семеновича.
Куда пропал мой насморк? Страх задавил мою простуду.
Тимур сидит у камина на полу и дует на гаснущие угли. На его свитере, в волосах и даже на носу оседают серые пушинки  пепла.