DEUS EX MACHINA*
*лат. [дЭус экс мАхина] - букв. "Бог из машины"; развязка вследствие вмешательства непредвиденного обстоятельства.
Рита сидела напротив мужа и, раздумывая, смотрела сквозь него, подперев ладонью подбородок.
- Неужели так все и было на самом деле? - спросила медленно, ни к кому не обращаясь.
- А ты, стало быть, не веришь мне, - ответил он полувопросом.
- Да не-ет, я не о том. - Рита переменила позу и посмотрела прямо мужу в глаза. - Понимаешь, Олежка, я... не очень-то верю в такие перерождения. Что ни говори, а если человек с гнильцой в душе, то, по-моему, путь в святые ему заказан - материал не тот.
- Погоди-погоди, - остановил ее Олег, буркнув попутно "Ох уж эти мне учителя!". - Во-первых, кто тебе сказал, что он был "с гнильцой"? Во-вторых, с чего ты взяла, что теперешний Саня похож на святого? Я тебе этого не говорил. Наконец, если ты мне не веришь, могу с ним познакомить. Адрес у меня, слава Богу, записан.
Рита улыбнулась - давай, дескать, без выкрутасов. Действительно, не писать же Сане письмо: так мол и так, жена не верит, что ты был такой, а стал вот такой, и что всё это из-за теленка... И другой вариант не лучше: не лететь же вдвоем за тыщу кэмэ в Москву, чтобы явиться к нему на квартиру, представить Риту и сказать все то же самое! Но Рита, понятно, не верит - история больно уж необычна. К тому же, он ведь два года ни словом не обмолвился ей о Сане, с того самого дня, как познакомился с нею. Почему? Да просто начисто, "под ноль" забыл всю эту историю. И вдруг - встреча с Саней в Москве... Конечно, как только вернулся, тотчас всё Рите и выложил.
А теперь вот уже и сам второй день пытается понять: в о з м о ж н о ли, чтоб прежний Саня Гриб изменился до такой степени? Ведь всё, что осталось от прежнего, это едва уловимое внешнее сходство да что-то от голоса. Вряд ли нынешний Саня - тот, которого встретил он в Москве и у которого был потом в гостях - "играл". Т А К не сыграешь. И незаметно для себя он унесся в то не слишком далекое время - семь лет назад - когда оба они были еще студентами.
Каким был Саня Грибанов в то лето? Увы, ничего определенного сказать о нем было невозможно. Ясно одно: не было у Олега к нему ни ненависти, ни даже презрения. Лишь стойкое неприятие, полное и безоговорочное. Он не мог злиться на Саню, но и не испытывал к нему ни грамма симпатии. Не считал его глупым, потому что тот таковым не был. Но с другой стороны Саня, рассуждая, влезал порой в такие дебри, что мог спокойно сойти за идиота. На подлеца он явно не тянул, но и уважать его было, в общем-то, не за что. Что же такое был Саня Грибанов образца тех лет?
Впервые Олег увидел его за роялем, в актовом зале четырехэтажной школы-десятилетки, в которой расквартировали весь их стройотряд - полторы сотни московских студентов. Рояль был порядочно потрепан временем, но Саня вполне профессионально восседал за ним и спокойно и свободно играл вальс Шопена. Играл так, что сомнений не оставалось: не дилетант. Но вот рояль уплывает в сторону (причуды памяти!), и вместо него возникает телячья голова с остекленевшими глазами, которую вытаскивает из окровавленного мешка все тот же Саня Гриб. Контрасты, контрасты... Шопен - и мертвая телячья голова. Но так было! Сперва вальс, с блеском извлекаемый из нутра старика-рояля исполнителем с не слишком-то "музыкальной" внешностью (невысок, подвижен, старомодный "ёжик" над невыразительным, будто обрубленным лбом). Вспомнилось, как этот парень в мгновение ока вырос в глазах Олега до "умного", "благородного", "одаренного", чуть ли не "самородка", потому что он, Олег, до сих пор питает слабость к людям, умеющим подчинить себе рояль. "Чего ради, - думал он, - занесло чудака в техВУЗ? Музыкант ведь! Стихами, небось, тоже не брезгует. Жил бы себе искусством и для искусства, людям на радость". Итак, сперва был вальс. А спустя две недели после вальса - тот окровавленный мешок с телячьей головой. И приволок его именно Саня Гриб, музыкант, "самородок". И теленка убил он же (ну не убил, так помогал убивать - какая, собственно, разница!). И голову телячью в качестве сувенира взял с собой тоже он, сам взял, никто не принуждал! Как же совместить все это с Шопеном? А никак... Потому что в этом и был весь Саня Гриб - эклектика, немыслимый винегрет из достоинств и недостатков.
Как-то раз Олег спел под гитару одну из песен, которую особенно любил в то время. Саня вместе с ребятами слушал молча и серьезно, и когда песня закончилась, он и только он один сказал: "Хорошая песня, душевная". А вечером того же дня выдал ребятам перед сном два до такой степени пошлейших и бездарнейших анекдота, что даже бывалые парни предпочли откомментировать санино "выступление" молчанием. Словом, первое впечатление от Сани Гриба, навеянное вальсом Шопена, довольно скоро в Олеге рассосалось и самоуничтожилось.
Однажды зашел у них разговор о трудовом энтузиазме. Олег рассуждал с горячностью молодого, малоопытного комсорга, Саня - с безразличием и плохо замаскированной иронией: "Что? Энтузиазм? Чепуховина! Байка для пионеров и желторотиков. Меня же уволь". Нет-нет, филоном Саня не был! Но на стройке той, студенческой, он просто "заколачивал копейку", и говорил об этом без реверансов в сторону собственной лояльности, даже добавлял: "И вы все здесь тоже из-за копейки".
Кем же все-таки был он в то лето? Циником? Пошляком? Может быть, одаренным приматом? (бывают и такие). Или, скажем, такой вариант: пустота, эдакий ультрасовременный нигилизм, глобальное отрицание всего и вся? Да нет же, нет и нет! И вместе с тем - да... Скорее всего, Саня был ходячим парадоксом, причем "парадоксом" далеко не в обаятельном смысле. Он в равной степени был наделен способностями ко всему на свете: к учебе, музыке, карточной игре и шахматам, рыбной ловле, дракам, философствованию, коллекционированию марок и порнухи. Сюда же можно добавить с десяток возможных и невозможных, человеческих, сверхчеловеческих и нечеловеческих увлечений, к которым так или иначе был склонен Саня Гриб.
Когда с ним кто-то ссорился, он не обижался. Дрался он, наверное, тоже не столько из-за каких-то там личных обид и принципов, сколько из азарта. Когда ему, случалось, затыкали рот, чтобы оттуда не изрыгалось что-либо беспричинно грязное и пошлое, он умолкал, не реагируя на сказавшего ни злой, ни - тем более! - смущенной улыбкой. Просто умолкал, и всё. Не хотите, мол, меня слушать - пож-жалуйста! Могу и помолчать, мне это нетрудно.
Однажды Олег попытался разговорить его, зацепив тему музыки: думал, раскроется. Не тут-то было... Оказалось, музыка нисколько не вдохновляет и даже не волнует Саню Гриба, как не волнует вообще ничто во Вселенной. Да, он учился игре на пианино с пятилетнего возраста. У них в квартире, в Москве, стоит сравнительно хороший инструмен, кажется, "Эстония-3". Мать - учитель музыки, отец инженер и тоже человек музыкальный. Он, Саня, учился играть по нотам без особого принуждения, но и без пристрастия. Мать говорила: "Играй" - и он играл. Если мать забывала про репетицию, Саня не слишком огорчался, а просто "рвал когти" на улицу и гонял там со сверстниками бездомных собак и кошек (желательно, если к хвосту кошки или собаки удавалось при этом привязать пустую консервную банку. Тогда это был экстра-класс!).
В конце концов Олег перестал воспринимать Саню всерьез и, похоже, уже тогда начал понимать, что тот просто-напросто "морально нейтрален" и что отношение к нему должно быть, соответственно, таким же нейтральным. Впрочем, подобное отношение не мешало Олегу отрицать Гриба как личность, ибо в своем тогдашнем юношеском максимализме Олег не прощал другим ни малейшей беспринципности (пока сам в то же лето не вляпался во грех). Саня с одинаковым аппетитом потреблял и переваривал абсолютно всё на свете, начиная от институтских лекций по теории вероятностей и кончая самогоном отвратительнейшего запаха и не менее убийственного вкуса. Н-да, самогон... Тот самый "грех". Раздобыл его, кстати, опять-таки Саня Гриб. Упомянутый запах этой гадости колом застрял в памяти Олега, пожалуй, на всю жизнь. В те дни они отдельной бригадой, 15 человек, строили "силосный цех" в одной деревеньке, в ста километрах от основного отряда. Короче, за тот чортов самогон Марк, бригадир, имел с ними, девятью отщепенцами, крупный разговор, поскольку был нарушен "сухой закон" стройотряда. Хвала ему - он пообещал не давать делу хода, иначе неприятности могли получиться чрезвычайные, вплоть до отчисления из ВУЗа. Вот подробности той "самогонной эпопеи".
Олег, комсорг, каким-то непостижимым образом оказался в тот день в преступной девятке: то ли из ложной солидарности, то ли желая прослыть "своим" среди ребят. Долго не мог он простить себе того помутнения, едва не обошедшегося ему слишком дорого. И, кстати, не мог взять в толк, как у него в тот раз хватило духу отхлебнуть треть стакана? Потому что пить то, что пили они, было н е в о з м о ж н о . Саня же выдул весь стакан, до дна... Даже не поморщился. Затем "добавил", через десять минут его развезло, и вскоре он куда-то сгинул. Нашли его уже под утро, в стогу сена за дровами, и насилу разбудили. Благо, было воскресенье, а по воскресеньям первые три недели бригада не работала, так что у Сани имелась возможность до обеда привести себя в божеский вид.
И вот оно - начало развязки, которую теперешний Саня столь удачно окрестил недавно в Москве, во время их встречи-сюрприза. Все это Олег и рассказал Рите, когда вернулся из командировки. Вот как оно было.
"В тот самый, "послесамогонный" день, во время обеда в бригаду пришел конюх - нестарый мужик с до черноты загоревшим лицом и коротким огрызком цыгарки в зубах. Он потребовал бригадира. Выяснилось, что вчера поздно вечером кто-то пытался угнать из загона колхозной конюшни лошадь. А лошадь та была на сносях - ждала жеребенка. К счастью, грабитель оказался неважным наездником, так что едва взгромоздившись на перепуганную кобылу с одной стороны, тотчас свалился с нее по другую сторону. Услыхав брань дежурного конюха, "гость" кое-как вскочил на ноги и, вихляя, скрылся в кустах.
Мы догадывались, КТО был тем "вечерним гостем", но все как один (включая Саню Гриба) заверили конюха, что человек был явно не из наших. Заверили тем более, что в памяти еще не остыла утренняя бригадирова экзекуция по поводу вчерашнего. Впрочем, конюх пришел не за этим - вчерашняя история с попыткой угона беременной кобылы послужила ему лишь затравкой для делового разговора. А дело заключалось вот в чем.
У нас кончилось мясо. Поскольку колхоз, по договоренности, обеспечивал нам питание, надо было забить на это самое мясо живого теленка. Обычно таким делом занимался в деревне он, конюх, вдвоем с напарником. Но напарник третьего дня вывихнул себе кисть на левой руке; рука опухла, парень подвесил ее к груди на перевязи и, естественно, в напарники уже не годился. Вот конюх и попросил бригадира выделить ему в помощь человека.
Уловив суть просьбы, Марк хмыкнул, опустил глаза, потом искоса посмотрел на нас. Мы же беспомощно переглядывались - вот она, проза жизни и вот она, наша неприспособленность к ней!
Выручил всех Саня Грибанов.
- Годится, дядя, - сказал он конюху. - Я пойду.
Вздох облегчения вырвался у всех нас почти одновременно. Мы развернули плечи, приосанились и благодарно посмотрели на Саню Гриба. А он как ни в чем не бывало вытащил из нагрудного кармана своей штормовки сигареты, угостил ими конюха, закурил сам и с полнейшим спокойствием, по-деловому стал выяснять у "дяди", чтО необходимо взять для предстоящей операции. Брать, оказалось, ничего не нужно. Тем не менее Саня решил прихватить с собой недавно опустошенный объемистый мешок из-под макарон. Уговорив бригадира, Саня "грохнул для профилактики" (так объяснил он Марку) три четверти кружки из остатков недопитого самогона, который мы так и "забыли" в пятилитровой бутыли на месте вчерашнего преступления, то бишь в кустах. После возлияния Саня выдыхнул в рукав, лениво, "на публику" закусил корочкой хлеба, сунул в зубы недокуренную сигарету, закинул мешок за плечо и, замурлыкав что-то себе под нос, не спеша двинулся следом за конюхом. Мы провожали Саню такими взглядами, какими, наверное, бойцы провожают разведчиков, идущих с передовой в тыл к врагу.
Впрочем, скоро мы занялись каждый своим делом, и про Саню и его подвиг забыли, пока он сам не напомнил о себе своим появлением. Явился он уже в сумерки, после того, как мы отужинали. За плечами у него болтался мешок, в котором лежало что-то выпирающее и, по всей видимости, довольно тяжелое, потому что на ногах Саня держался нетвердо. Мы окружили его, кто-то несмело спросил: "Ну, как?..".
Саня швырнул мешок к нашим ногам, обвел всех мутным нетрезвым взглядом, потом махнул рукой и сплюнул:
- Мерзко...
Минуту спустя он изобразил на лице подобие улыбки, запустил руки в мешок, выудил оттуда голову теленка, поднял ее над собой и не вполне естественно захохотал:
- Ха-ха! ТОро! Алле, тОро!
Никто не смеялся, потому что мы поняли, что Сане Грибу совсем не весело, скорее даже муторно. Саня почувствовал, что сфальшивил, запихнул телячью голову обратно в мешок, снова сплюнул, пробубнил: "У-уберите это... куда-нибудь" - и не сказав более ни слова, удалился.
Я нашел его на берегу речки, нашел совершенно случайно. Его, похоже, только что вытошнило. Он, нагнувшись, покачивался, плескал себе в лицо воду и еле слышно стонал.
- Сань, - подойдя ближе, сказал я. - Может, тебе лучше... похме-литься? - и почти физически ощутил в темноте, как меня насквозь просверлили его глаза.
- Ид-ди ты!.. - злобно прошипел он.
Я даже не обиделся, потому что краем сознания понял: Сане тошно не от выпитой водки (а он определенно после "операции" добавил еще и с конюхом), и этим "похмелиться" я невольно задел в нем нечто такое, чего задевать не следовало. Мне бы тотчас незаметно исчезнуть, но я не спешил и, бестолково топчась на месте, чего-то ждал...
Наконец, Сане немного полегчало. Он вытер лицо рукавом, поглядел в мою сторону и глухо спросил:
- Закурить есть?
Я молча протянул ему пачку, чиркнул в темноте спичкой - даже в слабом отсвете ее огонька было заметно, как сильно осунулось Санино лицо.
Саня отвернулся и сделал несколько глубоких затяжек. Я закурил свою сигарету, и мы простояли так минут пять, каждый думая о своем. Наконец он медленно, вполоборота ко мне спросил:
- Чего спать-то не идешь?
- Да так... - ответил я неопределенно.
Снова помолчали. И тут я вдруг услышал, как Саня, ни к кому не обращаясь, пробормотал: "Мне бы сейчас хоть священника, что ли...". Я вздрогнул: чего это он? Ну, угробил теленка - так ведь куда было деваться? Ребята ему только благодарны за то, что всех выручил. Конечно, несладко живую тварь убивать. Тем более, наверное, впервые в жизни. Но что было делать? Другие вон не смогли, а он смог. И я почувствовал: нужно обязательно сказать что-нибудь ему в утешение.
- Брось, Сань... - начал я не вполне уверенно. - Чт ты, в самом деле? Их же тысячами забивают, потому что так нужно. Я понимаю, конечно... Неприятно и все такое. Но, право, не стоит. Не человек же он, этот бычок.
- Не человек, говоришь? - вскинулся Саня. - Да я плевал бы на этого бычка! Слышишь? Когда пацаном был, знаешь, чтО мы с кошками вытворяли? Тебе такое и не снилось. А я привык. - Он зло сплюнул. - Чепуха все это - кошки, птицы и прочая тварь. Их миллионы, и мир не треснет по швам, если я одну-другую из этих тварей пришлепну. Это же все-равно, что охота: прямо сатанеешь от азарта! Еще раз тебе говорю: плевать я не хотел на этого бычка! Не такая уж я размазня, чтобы стыдиться бычку в глаза глядеть. Он, поганец, для того и живет, чтоб мы с тобой его когда-нибудь сожрали.
И тут при слабом огоньке Саниной сигареты я заметил, как глаза его блеснули какой-то уж совершенно отчаянной злобой. Он почти выкрикнул:
- Да мы с Васей мигом бы того бычка порешили! И откуда только взялась эта ч-чертова "муха"...
- Какая муха? - не понял я.
- "Кака-ая муха"! - зло и несправедливо передразнил меня Саня, но я снова ничуть не обиделся. - Вот такая, вершок от земли! - и он, нагнувшись, показал ладонью, очевидно, как раз где-то возле земли.
Я снова ничего не понял, но почувствовал, что если опять спрошу его, что, мол, за "муха", он разъярится. Поэтому решил смолчать, полагая, что Саня сам все объяснит, раз уж начал мне исповедоваться. Тут, кстати, мне невольно пришло в голову: а не выступаю ли я в роли того самого "священника", о котором заикнулся было Саня? Я хмыкнул про себя, но вслух, разумеется, ничего не сказал.
Саня докурил сигарету, швырнул окурок в речку и попросил новую. Сделал глубокую нервную затяжку, закашлялся, отшвырнул сигарету, пробурчал: "И это тоже гадость. До чего всё надоело!..". И вдруг повернулся ко мне весь:
- Слушай, Олег, ты детей любишь?
- А за что же их не любить? - недоуменно ответил я.
- Да, конечно... - отозвался он. Снова долго молчал, затем медленно, как бы себе самому сказал: - А я вот до сих пор на детей вообще не обращал внимания. Глупые шмакодявки, думал, ничерта-то вы не понимаете и не умеете. И вообще непонятно было, с чего это взрослые, придурки, умиляются: "Де-ети! Ах, дети!". Ну какой от них, детей, толк? Полные штаны хлопот да их дурацкая болтовня. Никогда бы раньше не пришло в голову, что... - он замолк, отвернулся и, кажется, махнул рукой.
"Что с ним?" - мелким бесом вертелось в моей голове.
- Хочешь расскажу? - вдруг снова резко обернулся он ко мне.
Я кивнул - разумеется! Потом сообразил, что в темноте кивка моего он не заметит, и поспешил словами подтвердить свое согласие.
- Ладно, слушай, - начал он с какой-то малообъяснимой обреченной интонацией. - Может, после растолкуешь мне, почему я сейчас такой... пришибленный.
В тишине и темноте теплого вечера, обступившего нас со всех сторон, голос Сани звучал с совершенно не свойственной ему беспомощностью. От былой бездумной, временами даже нудной удали, с которой Саня обычно обращался ко всем без разбору, не осталось и помина. Я не переставал удивляться, я не узнавал Саню Гриба, и все старался угадать: чтО же могло заставить этого потенциального оболтуса вдруг заговорить с такой неприкрытой растерянностью, мне даже почудилось - затаенной болью? Но все эти его "мухи" и рассуждения о детях ни на йоту не приблизили меня к разгадке. Пришлось ждать и слушать.
- Так вот, - продолжал Саня. - Зашли мы с Васей к нему на конюшню, взяли топор, веревку и охотничий тесак. Вася по дороге всё, понимаешь, расписывал мне в подробностях, как у него ту самую кобылу хотели угнать. Он говорит, а я молчу, знай себе курю. Потому что вчера хоть и нагрузился до беспамятства, но все равно помню, что пытался залезть верхом на какого-то коня и свалился с него. А когда меня кто-то матюгом припечатал, дал ходу. Словом, подозреваю, что я и был тем самым ворюгой. Но не в том суть... Взяли мы всю амуницию, прихватили с собой пузыря ("пузырем" Саня называл бутылку водки) и двинули на скотный двор. Доярочки ихние позвали бригадиршу, и та указала нам, какого телка взять. Ну, мы этому телку веревку на шею и поволокли в конец деревни. Там такой громадный сарай есть - они еще в нем тюки соломы хранят, помнишь? - так вот за этим сараем, подальше от людей, Вася и вершит свои телячьи дела. Свиней, кстати, тоже он режет со своим напарником. Ведем мы, значит, нашего бычка, а он, балбес, скачет, ра-адуется - не чует, чтО его ждет. И вот проходим мимо одного двора, а из-за калитки вдруг девчушка выскакивает, пигалица такая, годика четыре-пять, в красной пижамке, глазки голубые, волосы пучком на затылке уложены. Вижу - не деревенский ребенок. Мы бычка за собой тащим, а она уставилась на нас и пищит: "Дяинька, а куда вы тиленочка ведете?". У меня-то в мозгах праздник от первача, так я чуть не бухнул: "К богу на свиданье", да сообразил, что не поймет. "Гулять, девочка, - говорю. - Гулять". "А мОзно, - спрашивает, - и мне с вами?". "Вот чего нельзя, - отвечаю, - того нельзя". "А посиму нейзя?". "Потому, - говорю, - что не женское это дело". Она, конечно, ничерта не поняла, но все равно спрашивает - идет, понимаешь, рядом с нами и спрашивает: "А посиму не зэнское?". Вася аж крякнул: "Вот, - говорит, - муха!". Потом подошел к забору и гаркнул: "Мария! Внучку забери! Работать, понимаш, не дает". Во дворе, откуда появилась "муха", женщина копалась, вроде еще и не старая. Подошла, поглядела на нас через забор, поздоровалась, потом пигалице этой: "Аннушка, - говорит, - иди ко мне. Не мешай дядям. Они... они заняты". "Муха" глазенками похлопала - и отстала, а мы с Васей поволокли бычка дальше, недалеко уж осталось. Вася мне так, между прочим сообщил, что к Марии, той женщине, дочка, Нюрка, из города прикатила ("Лейтенантская жинка, - говорит. - Краси-ивая, стерьва, только глаза чем-то синим вымазаны") и внучку, "муху" эту самую с собой привезла. Дошли мы до того сарая. Стали телка к колу вязать да треножить, а он вдруг мычать затеял. Вася насилу его завалил, а бычок совсем в рев: дрожит, почуял, видать, с-скотина, куда мы его собираемся отправлять. Вася долго барахтался с ним, изматюгался весь - больно уж крепкий бычок попался. Наконец, поймал его за уши и орет мне: "Топор хватай!" . Я схватил. "Лупи, - говорит, - обухом промеж глаз, да пошибче. И гляди, не промазай, а то-ть наместо телка меня свалишь!". Бычок же весь прямо заходится и здорово брыкается, глаза у него аж на лоб лезут. Вася башку ему еле удерживает. "Ну! - орет. - Чаво ждешь?!". Я повернул топор обухом, размахнулся пошире, только-только хотел жахнуть - тут меня кто-то за штаны хвать, да как запищит: "Не на-а-а-да!!". Я и промахнулся... Топор только звякнул, и я бычку нашему шкуру возле глаза снес. Поглядел назад, а там наша "муха"! Услыхала, видать, что бычок хай поднял, и примчалась. Так вот: вцепилась она в мою ногу обеими ручонками, пялится на меня, трясется и ревмя-ревет: "Зачем вы его так, дя-а-а-дя?! Ему же бо-о-льно!". Вася, конечно, психанул страшно. А я как только глянул в "мухины" глазенки, так у меня тотчас что-то и сломалось внутри. Чувствую - не могу, тоже дрожать начинаю! Бычок вскочил, головой мотает, кровь стряхивает, а кровь эта хлещет вовсю и глаз ему заливает. Вдруг "муха" меня выпустила - и к бычку. Обхватила его за морду, прижалась личиком, ручонки и пижамку кровью заляпала, и все гладит его по носу, плачет и гладит... Тут-то меня и стошнило. Топор отшвырнул, за кол ухватился - меня и вывернуло. Вася девчонку в охапку, от злости аж белый весь, и поволок к бабке. "Муха", конечно, в истерику. Что уж там Вася бабке мухиной втолковывал - не знаю, только вернулся он довольно скоро, один, и все такой же злой. Сунул мне топор, говорит: "Давай по новой!". А я сижу, и подняться нет сил, всё "мухины" глазенки мерещатся. "Не могу, Вася... - говорю ему. - Прости". Вася испепелил меня взглядом, процедил: "Слиз-няк паршивый!", взял топор сам, а мне приказал "без дураков" держать телка за уши. Тут меня тоже, понимаешь, злость забрала: на себя и на Васю, и на этого распаршивого бычка. Завалил я его - откуда только сила взялась! - за уши ухватил (рогов-то у него еще кот наплакал), башку к земле прижал, что было мочи, и Вася хряпнул его обухом в лоб... Потом мы "раздавили" бутылку, которую с собой прихватили. Я старался не думать о "мухе". Бычка мы освежевали, я сунул в мешок трофей - ту самую голову, что вам приволок. Остальное мясо подвесили на солнце, чтобы немного подвялилось - благо, мух там, возле сена, не так много. Вася прихватил с собой телячью ляжку, его гонорар, я перекинул свой трофей через плечо, и мы пошли за телегой. Возвращаемся, значит, идем мимо того двора, где "муха" живет. Я все еще стараюсь о ней не думать, и вдруг из калитки навстречу нам выскальзывает она сама... Умытая, не плачет уже, вместо пижамки на ней платьице зелененькое. Мешок мой увидала и, наверное, догадалась, чтО в нем, потому что он у меня кровью телячьей был измазан... Видел бы ты, КАК она после этого на меня посмотрела!! Помирать буду - не смогу забыть. Я готов был тут же сгинуть, хоть к черту на рога! Глаза опустил и - ходу, да все чувствую спиной, как ее глазенки меня догоняют и жгут, жгут, жгут!.. Потом мы с Васей купили еще две бутылки, я смертельно налакался да и сомлел прямо там, у него на конюшне.
Саня умолк, а я, не зная, что сказать, промямлил: "Да-а, брат, история...". Саня подошел к воде, нагнулся и плеснул несколько пригоршней себе в лицо. Потом, не снимая сапогов, вошел в речку, нагнулся и окунул голову в воду. Все это я скорее слышал, чем видел, потому что в прибрежных кустах, где мы вели наш разговор, темнота была много гуще, чем в поле, под звездами.
Помотав в воде головой, Саня резко выпрямился, отжал с волос влагу ладонями, затем крепко провел ими по лицу:
- Ф-фу, дьявол... Никак в себя придти не могу.
Потом он вдруг икнул и пробурчал: "Ну вот, только этого мне и недоставало... ик! ...для полного счастья". Молча поискал что-то у себя в карманах, снова попросил сигарету и, продолжая то и дело икать, сказал:
- Пойдем, что ли? Отоспаться бы хоть по-людски. А то завтра опять от кирпичей в зенках рябить начнет.
Мы не спеша побрели к нашей избе-школе. Возле нее никого не было - ребята уже, видать, улеглись. Не доходя двух десятков шагов до порога, Саня остановился:
- Послушай, Олег, ты это... не говори никому... про "муху" и вообще.
- Если предупредил, значит, никому не скажу, - ответил я.
- Понимаешь, - оправдывался он, - могут не то подумать, успокаивать начнут или, чего доброго, жалеть еще... Мне этого не нужно.
Постоял, соображая что-то, потом говорит:
- Я уже битый час пытаюсь понять: почему никогда раньше мне не бывало на душе так нудно?
Затянулся догоравшей сигаретой, шумно выдохнул дым. Потом повернул голову, поглядел на меня, как бы убеждаясь, слушаю ли я его, и вдруг сказал:
- Что-то у меня в жизни... не так, понимаешь?
Я кивнул: понимаю, дескать.
- Э-э, да ничерта ты не понимаешь, - досадливо махнул рукой Саня. - Пойдем-ка лучше спать.
Много дней после этого памятного нам обоим вечера Саня Грибанов ходил мрачный, нелюдимый и рассеянный. В свободные от работы часы он уединялся где-нибудь подальше от общей суеты, заваливался возле какого-либо стожка лицом кверху и, заложив руки за голову, подолгу, не мигая глядел в небо. К нему никто не приставал - чувствовали, наверное, что нельзя.
Спустя полтора месяца мы вывели наш объект под крышу, и гордые, довольные собой (как-никак, а для большинства в бригаде стройка была первым серьезным делом в жизни!) вернулись в райцентр, на главную нашу базу. А там подошел срок возвращаться в Москву и оттуда - домой, на каникулы, на всё оставшееся до сентября время. За свежестью и новизной событий, впечатлений, встреч, ожидавших меня по возвращении из стройотряда, я почти забыл о Сане Грибанове и его истории. Правда, иногда в разговоре с давними моими друзьями, которые никак не могли знать Саню Грибанова, поскольку жили не в Москве, а в моем родном городе, я упоминал об этой истории, связанной с "мухой" и теленком. Дивились, иные жалели Саню, а одна довольно умная девушка после моего рассказа чуть сощурила глаза и сказала:
- Ничего! Этому твоему Сане такая встряска только на пользу. Может быть поймет, что нельзя без конца придуриваться.
И вот теперь, наконец, финал той "телячьей" истории. Причем замечу, что для Сани Грибанова финал наступил много раньше, чем об этом узнал я. Недавняя наша встреча оказалась неожиданной для обоих, а обстоятельства, при которых мы узнали друг друга, не совсем обычными. Случилось это вот как. Меня хотели побить. Точнее - побили. Ночью. А если подробнее, то придется начать издалека.
После окончания ВУЗа я вернулся сюда, в наш город, и устроился инженером на оборонку. Работа понравилась, хотя бы уже тем, что в ней было минимум бестолковщины. Начальство понемногу начинало посылать меня в командировки, и одна из них пришлась на Москву: нужно было ознакомиться на ЗИЛе кое с какой технологией.
В Москве в первый же свободный вечер я решил навестить своего сокурсника, который жил недалеко от Белорусского вокзала. Мы засиделись допоздна, и я ушел от него уже в первом часу ночи. До станции "Белорусская" было не более пяти минут хода, но я решил не торопиться - благо, до закрытия метро оставалось минут сорок - и пошел не прямиком, а закоулками, потому что с некоторых пор взял себе за правило: в знакомых местах ходить по незнакомым улицам, чтобы увидеть по-возможности больше нового. И - лучше бы я пошел напрямик!
Короче, их было четверо, все под градусом. Один, долговязый (похоже, недавно из зоны) выступал у остальных за главаря. Естественно, он решил попросить у меня "взаймы" десятку. Я попытался отшутиться, но не удержался от иронии, за что тотчас схлопотал оплеуху. И началось... Они прижали меня к стенке и стали интенсивно молотить. К счастью, мне удалось хорошо попасть одному, крайнему, правой в челюсть, и когда он, хрюкнув, схватился за лицо и отвернулся, я, пока они еще не успели сбить меня с ног, резко рванул в образовавшуюся брешь.
Едва я выскочил из-за угла дома на дорогу, как тотчас заметил далеко впереди две автомобильные фары и что есть духу понесся на этот спасительный свет, всеми фибрами ощущая позади себя разъяренную погоню. Свет фар оказался спасительным для меня в самом прямом смысле, потому что когда до автомобиля оставалось метров десять, я услышал позади сдавленный вскрик: "Милиция!", и четверо шакалов шмыгнули по сторонам.
"Москвич" резко тормознул рядом со мной, из него проворно выскочил человек в форме, и строгий голос спросил меня:
- В чем дело?!
Сноп света от карманного фонарика осветил мою расквашенную физиономию, я зажмурился и неопределенно махнул рукой назад:
- Да так... Пристали, товарищ капитан (я успел разглядеть на погонах четыре маленькие звездочки). Сам я командированный... - Но тут глаза мои уткнулись в три заглавные буквы на боковой полосе "Москвича" - ГАИ - и я снова, на сей раз безнадежно махнул рукой: - Впрочем, это не по вашей части.
- Документы, пожалуйста! - потребовал все тот же строгий голос, который почему-то показался мне знакомым.
Я выудил из пиджака свой заводской пропуск, а следом достал и паспорт. Капитан посветил фонариком на пропуск, потом почему-то быстро глянул на меня, затем раскрыл мой паспорт и еще раз поглядел на меня:
- Олег?
Я опешил. А капитан направил фонарик себе в лицо и спросил:
- Узнаешь?
Я пригляделся, и вдруг до меня дошло:
- Саша?? Грибанов!
- Он самый.
- Чудеса!
- За что это тебя? - кивнул он на мое лицо.
- А!.. Пьянчуги. Шпана мелкая. Попадаются, выходит? - как бы задал я ему вопрос, имея в виду, что год был Олимпийский, и шпану в тот год выселяли из Москвы подальше. В тот момент я забыл, что Саня - гаишник и что вопрос мой был "не по его части".
Но он ответил серьезно:
- Попадаются.
Потом указал мне на служебный "Москвич":
- Садись, подвезу.
- В отделение? - полушутя спросил я.
- Там увидим, - в тон мне ответил он.
Пока мы пробирались в негустом полуночном потоке машин до метро "Автозаводская" (мне нужно было в тот район), я успел кое-что выложить Сане про свою жизнь, про командировку и, наконец, про то, чтО произошло со мною четверть часа назад.
- Да-а, Саш, если б не ты - боюсь, родне моей пришлось бы меня отпевать. Явился ну прямо как Христос-Спаситель!
- Deus ex machina, - задумчиво произнес Саня, не отрывая взгляда от дороги.
- Что? - не понял я.
- "Бог из машины", - перевел он. - Это латынь.
- А-а... - протянул я неопределенно. - Ну да, - повторил я еще раз, хотя смысл сказанного дошел до меня смутно.
Саня почувствовал мою растерянность относительно его латыни и пояснил:
- Принцип такой есть: что-то неожиданно вмешивается в ход событий, и в результате имеем непредвиденный финал. Этот принцип древние греки придумали. У них в трагедиях герои непременно попадали в безвыходную ситуацию, из которой чаще всего оставался единственный выход: на тот свет. Тут-то и появлялся Бог, который отлично всё улаживал. А подавали этого Бога на сцену подъемной машиной, которая у них "зоремой" называлась.
- Недурно! - заключил я, толком так и не поняв, к чему именно относится мое "недурно": к древним ли грекам, к тому ли, что Саня Грибанов знает такие вещи, или вообще к ситуации моего неожиданного избавления от несчастья.
- Ну, а ты-то сам - как? - спросил я минуту спустя.
- Да вот: работаю, служу.
- В ГАИ-то каким образом оказался?
- На четвертом курсе, когда факультатив начался, попросил зачислить в группу безопасности движения. Защитил диплом - ну, и распределился. Сначала в область, потом сюда перевели.
- Нравится?
- Не жалуюсь.
- Женат?
Саня молча кивнул. Мне показалось, что разговор наш иссяк, но минуту спустя он вдруг сам обратился ко мне:
- Олег, ты помнишь, я рассказывал тебе про ту девочку? Ну, про "муху"?
Я слегка напряг память и, конечно, вспомнил, одновременно прикидывая в уме, чем бы он, Саня, мог меня удивить, говоря об этой девочке? Ну, скажем, так: ее мать (Нюшой, кажется, звали?) разошлась с мужем, а Саня женился на ней, и теперь "муха" - его дочь и т.д. и т.п. Усилием воли я пресек в себе эту тарабарщину и спросил:
- Так что же?
Он ответил не сразу, продолжая спокойно и неподвижно глядеть перед собой, на проносящееся сквозь нас световое великолепие ночной столицы:
- Мне кажется, любому человеку, если он не стопроцентный болван, хотя бы раз в жизни является свой "Бог из машины". У кого-то их, возможно, несколько, но все-равно один из них - наиважнейший, определящий, так сказать.
Он опять сделал паузу, на сей раз потому, что пришлось резко тормознуть, чтобы "Москвич" не ткнулся носом в шедший спереди "Роллс-Ройс". Когда опасность миновала, Саня добавил газ и закончил свою мысль:
- Моим Богом, тем самым, единственным на всю жизнь, стала моя "муха". - И снова замолчал, не желая, наверное, выглядеть в моих глазах чересчур банальным и выверяя мою реакцию. Убедившись, что я "благонадежен", пояснил:
- Помнишь, как я исповедовался тебе в тот раз? (Я кивнул). Ты, наверное, решил тогда, что я просто заблажил по пьянке.
Я хмыкнул протестующе, но он продолжал:
- Мне и самому, по правде сказать, было непонятно, что произошло? Я ведь и не в такие переделки раньше попадал - всё сходило с рук. Миндальничать не умел, да и не хотел. А тут... Это уж я после разобрался, что в тот день совесть моя голову подняла - быть может, впервые в жизни. И даже не столько перед девчушкой совестно стало, сколько перед собой: за бестолковое мое бытие, за то, что жил "на авось" и что мне, в общем-то, решительно на всё было наплевать. Только я этого тогда еще не понимал, вот и маялся, места себе не находил. Помню, начал копаться в своем "я" и дошел до того, что стал брезговать собой. "Мухины" глазята не отпускали: что ни делаю - всё, понимаешь, чувствую спиной, как она за мной наблюдает. Со временем, правда, дела пошли на лад: стал замечать, что не такое уж я дерьмо. Тогда и глазенки ее подобрели. Вот так, брат. Не знаю, поймешь ли ты меня...
- Не нужно, Саш, - быстро ответил я. - Я все понимаю. Теперь - понимаю".
Таллинн,
1978 - 2003