Стол, что встречал солнечный свет у подоконника, помню, всегда был наполовину застлан растениями. За ними ухаживала мама, поливала, протирала с широких листьев пыль, наклоняясь, о чем-то с ними тихо беседовала. Сквозь солнечный свет их жилистые листья были видны насквозь, длинные хрупкие стебли иногда соскальзывали со стола, и падали на стулья, свисая над полом; мама говорила, им не хватает места. Рядом стояла черная печатная машинка, или графин с водой и граненый стакан, и когда мне хотелось пить, я наливал в стакан воду и всегда очень боялся его разбить. Мама говорила, я неуклюжий, и я ронял этот стакан, и он разбивался вдребезги, и его осколки в разлитой на полу воде блестели звездными драгоценностями.
Из окна была видна дорога, проходящая сквозь дворы к пронзившей небо башне. Дом, в котором мы жили, выходил окнами на запад, и летними вечерами комнату заливал теплый закат. Проникая сквозь шторы, он приобретал причудливые узоры, ложившиеся на мое лицо, когда я, в ожидании мамы, наблюдал за дорогой. Порой, на карниз садились птицы. Тогда, в страхе спугнуть их собственным дыханием, я замирал - поднималось головокружение - но встревоженные порывом ветра за окном, птицы срывались вниз, и я, наконец, замечал на улице её. Мама возвращалась, не спеша; выбрав взглядом наше окно, она смахивала с лица пряди волос и дарила мне рукой знак: «Ты меня ждал. Вот и я. Я вернулась». Я бежал на кухню и ставил на огонь воду. Мы пили горячий чай с молоком, и мама рассказывала мне обо всем, что она сегодня видела и слышала. Дрожание оконных стекол от недопустимо низко пролетевшего самолета. Два неразлучных дерева, обвившиеся друг с другом десятилетними стволами. Исполненные тоской глаза собаки в подворотне. Иногда, вспоминая что-то, она смолкала, и ее рассеянный взгляд словно проникал насквозь моего. Потом она оживала, говорила, что сегодняшний день на исходе, но завтра будет следующий, и наша жизнь, ни на миг не останавливаясь, будет длиться вечно.
Я надолго оставался дома один. Я листал мамины книги, журналы, вновь и вновь обнаруживая на их страницах что-то новое: следы времени, казавшегося тогда неисправимо далеким, когда мама их впервые читала. Пометки на полях, загнутые уголки, слова, подчеркнутые выцветшей линией карандаша. Самой близкой книгой была музыкальная энциклопедия - ее большие престарелые страницы стали первым, к чему я прикоснулся чтением. Мама забирала ее, когда я уже засыпал - прижав её к груди, она стояла у изголовья моей кровати, и все мои ночные тревоги бессильно таяли. Она знала, что я не смогу уснуть, пока хотя бы на мгновение не почувствую рядом ее неприкрытую нежность присутствия.
Когда мне исполнилось одиннадцать лет, мама умерла. В тот день в окно кричали птицы; так громко, что их крик не сумело заглушить даже небо, опрокинутое ночным отчаянным ливнем.