Из цикла «Сны о Пенжине»
(продолжение - № 15)
Река
Я долго писал о многих вещах, но пришло, наконец, время сказать о главной реке камчатского севера - Пенжине, потому что без неё невозможно представить этот край, и всё то, о чём говорилось выше и будет говориться дальше, так или иначе связано с нею.
Пенжина — самая благородная река этой территории. В верхнем её течении растут великолепные лиственные леса, в среднем - тополь, из заказника "Река Белая" сюда забредают лоси, а сопки облюбовали снежныхе бараны. Вода Пенжины в среднем течении буквально кишит разной рыбой.
Рано весной, как только с громким треском сойдёт лёд, вверх по реке устремляются стада маленькой рыбки - корюшки. Они блестят радужными спинками, и в воздухе висит завеса брызг от быстрого движения. В стародавние времена, говорят, эту рыбу черпали с лодок берестяными туесками - такими обильными косяками она шла! А сейчас её ловят удочкой, реже - сетями...
Вслед за корюшкой устремляется вверх против течения кета. Впереди косяка, часто метров за пятьсот или даже километр, движутся две-три огромные рыбы. Их спинные плавники стремительно рассекают воду, рыбины выпрыгивают на мели из волн и тогда видны их красноватые брюшки. Это - лоцманы. Они показывают косяку путь.
Издали косяк кажется голубым, и брызги, поднимаемые рыбой, - тоже
К лету Пенжина делается смирной, медлительно катится меж берегов. И не один лодочник чертыхается на Мотином или ином другом перекате, где сквозь тонкий слой прозрачной водицы проступает разноцветная галька. Течет Пенжина извечным древним руслом, и отражается в ней чистое небо, а ночью золотистые звезды качаются на волнах. Но забираешься на гребень холмистой гряды и вдруг видишь под собой всё поречье, плоское, словно блин, испещренное многочисленными протоками и ручьями, питающими великую реку.
Спустишься вниз и идёшь по течению. Берега становятся круче, обрывистее, и замечаешь: комли стволов деревьев, вставших над рекой, словно кем-то потрёпаны. На иных нет коры, другие выворочены с корнями. Кто это натворил? Да вот эта медлительная Пенжина: в пору своего половодья несла глыбы льда, ревела, суматошно стремилась к морю, подминая всё на своём пути. А потом, застыдившись, прикинулась тихоней: в иных местах куропатка хвоста не замочит.
Летом пенжинцы часто ездят на островки, лежащие в великом множестве по этой реке. Здесь настоящие заросли чёрной и красной смородины. Семена её каждый год заносятся с верховьев, и молодая поросль кустарников буйствует даже на песке. И что странно, грибы тоже растут и на песке, и среди ... галечника! Иногда они тянутся ровными рядами, словно специально кем-то посаженные. Это тоже натворила река: занесла споры во время весеннего половодья.
Пенжина всё ещё дикая река. Её не отравляют ни фабрики, ни заводы - вода чистая. Много десятков километров пройдёшь по ней на "моторке" прежде чем встретишь жильё. Один человек по имени Ахмед, видимо, решив сделать реку более обжитой, поставил неподалёку от Каменского бревенчатую избушку для охотников и рыбаков. Её так и прозвали - Ахмедово зимовье. Ничего он больше не успел построить: умер, и по всему течению Пенжины нет ни одной страноприимной избушки.
Светлая тишина
Грибы были разбросаны по зелёному бархатистому мху так щедро, что казалось: это добрый корякский божок Пихлач постарался доставить нам радость. Крепкие моховики собирались в плотные кучки и наблюдали издали за хороводами красноголовых подосиновиков. Под кустами голубицы хоронились от нескромных взглядов застенчивые рядовки и сыроежки. То там, то тут горделиво возвышались осанистые мухоморы в ярко-красных сомбреро, кокетливо покрытых горошком.
Пахло жимолостью и брусникой; в тихом, прозрачном воздухе падали с берёз раздумчивые листья. Их сталкивали вниз лапки бойких бурундуков. Полосатые зверьки выбирались из зарослей стланика и, громко цвиркая, улепётывали, на деревья повыше. Видно, их пугали человеческие голоса. Не в пример тем их собратьям, живущим у Каменского на сопках, которые настолько привыкли к людям, что подпускают к себе на один-два метра.
На голоса бурундуков прилетали сороки, чтобы посмотреть, кто явился в лес, и, увидев всего-навсего двух мужчин, к тому же без ружей, разочарованно стрекотнув, отправлялись искать более захватывающих зрелищ.
— Жалко, что это последние грибы, - сказал Михаил. - Воздух ночами становится холодным и не дает силы молоденьким грибкам...
Действительно, небольшие, почти пуговичные подосиновики - сухи, тусклы. Обабки напитались водой, тоже нельзя брать. Однако выводки боровиков были крепкими. Их могли убить только заморозки. Малышей мы прикрывали сухими листьями: так схоронятся и от солнца, и от заморозка, и, может, набредёт на них какой-нибудь дикий зверь - угостится, повеселеет...
Ближе к вечеру в кустах начал запутываться лёгкий туман. Робкий, он не смел подняться выше, к деревьям.
Грибные заросли не кончались. Мы даже устали от этого изобилия и выбирали только самые тугие грибки. На их шляпках сверкали прозрачные росинки.
Туман прибывал. Стало сумрачно и тихо, как перед дождем. Корзины наполнились доверху, и мы остановились передохнуть от бесконечных поклонов.
- Странно, - сказал Михаил. - Не слышно реки...
- Заблудились, что ли? – спросил я.
Михаил пожал плечами и ничего не ответил.
"Грибное Эльдорадо", открытое нами, находилось на лесистом берегу реки Белой, которая впадает в медлительную Пенжину.
На Белой много галечных перекатов, и вода быстро несется по ним. Глухой шум слышен далеко. А тут - тишина. Лишь иногда пискнет какая-нибудь пичужка.
- Знаешь, - сказал я, - давай найдём какой-нибудь куюл. Он обязательно
Наступила серая северная ночь, обычная для сентября, и мне было немножко не по себе. Здесь, в местах, заросших огромными камчатскими тополями, красавицей чозенией, ольхой, в густой стене кустарника и высокой, скрывающей человека с головой траве, говорят, нередко натыкались на медведей. Я не верил этим рассказам, пока однажды сам не увидел медведицу с пугливым сеголетком, напролом несущихся от лодки в глубь одного из бесчисленных островков.
Чертыхаясь, мы, наконец, вышли из зарослей кедрача. Земля под ногами – мягкая и пушистая, как ковер. Местами в этом густом, бархатистом мхе поднимались куртинки невысокого кустарника.
Я наклонился над одним из кустиков: он был сплошь усыпан крупными ягодами.
- Точно - медвежий угол, - попробовал пошутить над Михаилом. - Мишки ведь любят голубицу.
- Дальше - тундра, - не слушая меня, сказал друг. - Давай повернем
И снова мы нырнули в густую стену травы, и, продираясь сквозь частый ивняк, я начал насвистывать добрую мелодию. Хотелось заглушить страх: мы вышли на большую тропу, и не надо было большого ума, чтобы догадаться, кто ее проложил в этих зарослях.
- Коряки говорят, что в лесу живёт маленькая женщина Нонгаач, - обернувшись ко мне, сказал Михаил. - Она пасёт зверей. Может, по этой тропке гоняет лосей на водопой, а?
Голос друга был мягким, и я понял: улыбается, дух мой поднимает.
- Ты, пожалуйста, ничего такого не думай, - оборонился я. - Насвистываю просто так, чтобы не было скучно ...
И тут я онемел: в темноте мерцали большие зелёные глаза! Кто-то громко хохотнул. Раздался резкий хлопок, и огромная птица, снявшись с куста, полетела между деревьями, ухая и причитая.
-Нонгаач выслала разведку, - рассмеялся Михаил. - Это совка-сова! Нам
Взошла луна, и в неясном свете мы разглядели высокое дерево. Михаил ловко вскарабкался на него, чтобы высмотреть, с какой стороны тянется туман: там и могла быть река.
Мы снова продирались сквозь густой кустарник, переходили вброд ручейки с холоднющей водой: от неё ломило ноги. Наконец, в светлой тишине послышался слабый шум. Теперь шли только на него.
Когда потянуло сыростью, и от лёгкого тумана лицо сделалось мокрым, в просветах между деревьями мелькнула река. Спустившись по крутому откосу вниз, к берегу, мы поняли: вышли километра на три выше того места, где оставили лодку. Уму непостижимо, как мы могли так заблудиться. Уж не Нонгаач ли, в самом деле, над нами подшутила?
Во всяком случае, можно было облегченно улыбнуться, похлопать друг друга по плечу и закурить. Ноги от усталости дрожали. Потом - снова бесчисленные коряги, заросли, мокрая трава. В кустах шевелились сонные птицы, и когда мы подходили к ним совсем близко, резко и пронзительно вскрикивала. На одной косе, мы увидели следы медведя. Он прошёл совсем недавно, и капли воды, упавшие с него, темнели на песке.
Я снова вздрогнул. Кто-то, громко плескаясь, плыл по реке.
-Эх, ружьё не взяли! - вздохнул Михаил. - Выводок чирков несется...
И пока я его стыдил за явно браконьерские наклонности, утки промчались мимо, и шум от хлопанья их крыльев стал тонким и грустным, будто шёл из другого, совсем не известного нам мира.
Когда мы, вконец измученные, добрались до лодки, небо на востоке уже слабо бледнело. В реке играли хариусы. Она выпрыгивали из воды и с глухим шлепком падали обратно.
- Слушай, - сказал я, - ты совсем ничего не боялся, ни капельки?
Михаил иронично хмыкнул:
-Мне тоже хотелось и насвистывать, и петь, мягко выражаясь... Но зачем
Наверное, мы никогда ещё не подтрунивали друг над другом так, как в ту ночь. Нам было хорошо и просто - оттого, что всё-таки нашли свою лодку, и оттого, что натерпелись страху (пусть смешного!), и от светлой тишины вокруг.
Грибы умялись, и наши корзины казались полупустыми. Но всё равно на следующий день мы сделали из них знатное жаркое.
Видно, не так страшно нас напугала река, если корзин мы всё-таки не бросили!