Маслины в блюдце похожи на подсохшие продолговатые глазные яблоки, совсем маленькие, чтобы принадлежать взрослому, косточки, словно хрусталики, аккуратно удалёны. Ещё бутылка сухого красного рядом с бутылкой коньяка, по-своему очень символично: двое слепых и немых свидетеля нашей неожиданной и, наверное, долгожданной встречи. Только что я играл с твоим сыном; ты смотрела без той ревности, так свойственной матерям-одиночкам, имеющих сыновей: плохой знак. У тебя замечательный ребёнок, мальчик с мягкими светлыми волосами, глаза умные, странно, что они синие, это в отца, поясняешь ты. Теперь я понимаю, почему ты не уложила его спать, как обычно, в девять: ты показывала его мне, а ему – меня; он смелый мальчик, совершенно тебя не боится, даже удивительно, что он так быстро привык к тебе, обычно на это уходит много времени, он долго привыкает к чужим, ты говоришь, но я чувствую, что это не совсем так, как ты хочешь, чтобы я думал, просто с сегодняшнего вечера мы должны стать единым целым, а это совсем не просто, если учесть, что мы не виделись уже столько лет, практически трети наших жизней: огромный срок.
«Не совсем так» - споришь ты, я часто видела тебя во сне, а один раз, когда была в твоём городе, видела тебя на остановке, ты стоял и ждал автобуса, снова ложь, думаю, я обычно хожу пешком или иногда передвигаюсь трамваями, но никогда не пользуюсь автобусами, я не люблю автобусы, меня укачивает в них. Сейчас это совершенно не имеет значения; то, что когда-то лопнуло, надломилось внутри меня, время сперва превратило в твёрдую опухоль средней величины где-то в районе солнечного сплетения, а потом и она исчезла, размякла, растворилась в воспоминаниях, как щепотка соли в воде. Мне нравится то, что когда время проходит, помнишь, как правило, только солнечные дни с теплыми вечерами – то, чего было меньше всего или не было вообще; осень же осадками невыплаканных слёз глухо оседает где-то внутри, превращаясь в скорлупу равнодушия. Прошлое всегда более человечно, чем будущее. Странно, что везде продаются только испанские маслины, я люблю греческие, такие, какие покупал в Греции: большие, острые и пряные, с множеством специй в рассоле, а испанские – полная дрянь.
Ты укладываешь ребёнка, я жду тебя на кухне, и, от скрытого смущения, веду себя слишком уж по-хозяйски: так у меня обычно получается скрывать свою неуверенность; я нарезаю огурцы и зелень для салата, чищу фрукты, ребёнок не хочет спать и тихо хныкает. Хорошо, что у тебя есть лимон: в магазине его не было, сейчас идти за ним было бы слишком поздно. Поздно придумывать себе, почему я пришел сюда, а не остался ночевать у родителей, «уже поздно» - уговариваешь ты ребёнка, и маме надо спать, «очередная маленькая ложь» - подмечаю я автоматически, есть коньяк и твоё вино, я уже давно не пью вина, и будет много разговоров ни о чём, и я понимаю вдруг, что мне не так уж интересно, где твой муж, и почему ты переехала в этот грязный пригород, я даже не хочу, чтобы ты возвращалась на кухню из комнаты, потому что опухоль в груди вновь начинает набухать, наливаться тоской вместе с тихой материнской колыбельной, которую ты в соседней комнате напеваешь своему, но не моему сыну среди теней от притушенной лампы и стуков далёких поездов.
Поезда будят ребёнка по ночам, жалуешься ты, неудачный дом, железная дорога в двухстах метрах, но нечего было делать, ты не можешь жить с родителями, я знаю это, ты всегда была такой, ты вообще практически не изменилась. «Я не жила с ними с девятнадцати» - ты пьёшь вино осторожно, как горячий чай, отец давно не работает и временами странно себя ведёт: запирается в своей комнате и читает, ничего странного, думаю я, а мама приходит почти каждый день, она очень помогает, очень. Муж уехал от нас, когда сыну было два месяца, жил с какой-то, потом вроде бы всё восстановилось, да, когда-то он действительно неплохо зарабатывал, но связался с Шуваловым, ты же знаешь Шувалова? Естественно, ты же помнишь нашу компанию в «Янтре», в городском парке, было весело, вот-вот, у Шувалова вечно ничего не получается, и у него дурной глаз и уже третья жена, совсем девочка, говорят, он её бьёт. Да бог с ним, с Шуваловым, они вместе что-то делали, я точно не знаю, что, но прогорели, и теперь он где-то под Питером или Калининградом, ремонтирует автомобили, нет, денег сейчас нет, пишет, что живет на тысячу в месяц, представляешь? А его мать два месяца назад приезжала, она живет там же, где и ты, и привезла курицу, худую замороженную курицу, она до сих пор лежит у меня в морозильнике, я жду, когда она приедет ещё раз, чтобы ей вернуть эту курицу, огурцы попались горькие, салат есть совершенно не возможно, я не люблю, когда вместо оливкового масла салат заправляют майонезом.
Потом мы с ней любили друг друга, и я снова привыкал к уже забытому запаху её тела, волос, мятного от зубной пасты вкусу губ, мы занимались этим долго и по-разному, наскоро навёрстывая то, что забросили в чрево стиральной машины времени и суеты ранним июньским утром, после ночи выпускного бала, кажется, ты устала зажимать рот ладонью и крикнула, ребенок проснулся и заплакал в своей кроватке, она стояла практически с нами рядом. Я почему-то отчётливо запомнил, как ты встала, неожиданно не спеша, накинула халат и успокаивала его, сама успокоенная и ещё теплая после объятий, светлое пятно ночника, неживое, как зимнее солнце, на потолке. Плохо, что он увидел нас в этот момент, я читала, что ему это кажется насилием, это правда, скажи, ты же наверняка знаешь, ты же умный, нет, милая, я не знаю, он ещё маленький, и вряд ли что-то запомнит, спи, уже совсем поздно, спасибо тебе, милый, я безумно тебя люблю, я действительно безумен, в этом ты всегда была права.
Я проснулся совсем рано, она ещё спала, ребёнок тоже спал, беспокойно, иногда постанывая во сне, я укрыл его, но он отбросил одеяло, и я укутал его повторно, вдруг резко ощутив неожиданный страх при мысли, что он сейчас откроет глаза и увидит меня, но он не проснулся, и снова луна за шторой, тени, окно дышит занавесками, в подъезде хлопнула дверь и кто-то быстро сбежал по лестнице, я погрузился в сон.
Когда я проснулся снова, занавески были раздвинуты, и комната светилась чистым зимним светом, она уже гремела чем-то на кухне, рождая ощущение выходного дня или праздника, когда встаёшь поздно, в доме уже что-то делают, готовят завтрак, или гудит пылесос в прихожей. Ребёнок играл в кубики у кровати, ещё неумело разговаривая сам с собой, улыбался и весело посматривал на меня, я встал и оделся. Вышел на кухню, доброе утро, милая, доброе утро, милый, если бы ты мог знать, какое для меня это доброе утро, я поставила новую зубную щётку в стакан в ванной и повесила майку, она должна тебе подойти, иди, умывайся, будем завтракать. Она ещё что-то мыла и резала, когда я, покончив с моционом, не решился вернуться на кухню, и пошел в комнату. Ребенок улыбался, потом взял кубик, доверчиво подошел и протянул его мне, я улыбнулся ему в ответ, приняв его подарок. Он подошел ещё ближе, обнял мои ноги, просясь на руки. Я прижал его к груди и стал у окна, где прямо за стеклом по жидким веткам вишни прыгало несколько синиц, чирикая и радуясь, железная дорога была действительно практически под окнами, это была какая-то ведомственная дорога, одноколейка, рельсы пролегали глубоко, как в могиле, между двумя довольно крутыми скатами насыпи, за дорогой тянулась куда ни глянь унылая пасека частного сектора с похожими друг на друга серо-зелёными ульями незамысловатых домов, где-то почти на горизонте дымили трубы завода рядом с блестящими на солнце крышами далёких девятиэтажек. Ребёнок на руках смотрел на синиц, радуясь чему-то, непонятному мне, вместе с ними; я увидел зелёное туловище маневрового тепловоза, он двигался по рельсам слева направо, по направлению к автомобильной дороге, остановке автобуса и магазинам, где вчера вечером я покупал коньяк. Какое-то время я видел только его крышу, он ехал не очень быстро, машинист часто сигналил, вой сирены на мгновение заглушил все остальные звуки. Когда он поравнялся со мною так, что стали видны его массивные и грязные болванки колёс, я вдруг заметил рыжую собаку, она бежала перед рылом тепловоза, и я понял, что она бежит из последних сил, она уже выбилась из сил, мне показалось, что я вижу её высунутый в изнеможении язык и налитые безумным ужасом глаза, расстояние между ней и машиной сокращалось. Она не могла соскочить с рельс вправо или влево, насыпь была слишком крутой и высокой, и единственным спасением для неё было бы добежать до переезда, туда, где автомобильная дорога пересекала железную, и насыпь заканчивалась, собака видела это и бежала изо всех сил, сирена выла уже непрерывно, потом замолчала. Через несколько метров они скрылись за гравием насыпи, я снова видел только крышу тепловоза, и когда он выехал к переезду, собаки перед ним уже не было. Ребёнка окончательно развеселили синицы, он смеялся у меня на руках, опухоль рвала грудь, как младенец, карабкаясь в мир, раздирает чрево матери, и я, раскачивая обороты спазм, хрипел и смеялся вместе с ним, он тоже закатывался смехом всё громче, а ты, услышав смех, выбежала к нам, и, радуясь нашему безудержному счастью, хохотала вместе с нами, прижав ладони к карманам разноцветного передника и кланяясь в такт приступам хохота, ребёнок обнял меня за шею, мы были счастливы с ним от того, что когда ты предложишь мне спуститься в магазин, тот, что у остановки, купить ещё немного коньяка и молоко, я больше никогда не вернусь обратно.