мои странные друзья

 МОИ СТРАННЫЕ ДРУЗЬЯ.
 
 Странными их называет Нина, моя жена, и при том значительно на меня поглядывает. И зря: я парень заурядный. А вот они... но не важно,  многие ли могут в наше время похвалиться тем, что у них вообще есть друзья!

                АРТУР.
Итак, Артур, доктор Дрибин, мой одноклассник. Как-то  он приезжал сюда в гости, не только ко мне: ещё живы были его родители, а оба брата были совсем свеженькими репатриантами – года три в стране. Поэтому именно я ждал тогда в аэропорту, помню, волновался его (как мне казалось) волнением. Ещё бы: впервые за границей, впервые на земле предков, первая за много лет встреча с другом, с родными... я представлял себя на его месте и ощущал в висках удары пульса.
Я - животное общественное, но новых друзей завожу тяжело и не люблю терять старых, из юности. Так уж получилось, что облазив полмира, познакомившись и даже подружившись с множеством людей, я тем не менее всё глубже ощущаю душевную связь с теми, из прошлого, особенно когда хочется поделиться впечатлениями или когда так тоскливо, что впору уткнуться носом кому-нибудь в ключицу и поскулить. Артур для этой цели мало подходит, у него есть удивительное свойство всё приземлять. Помню, писал ему  из Сан-Франциско,  о великолепном закате в Полулунной бухте и о том, как смотрится мост Золотых Ворот с другого берега залива. Он ответил мне, что надо быть последним дураком, чтобы мотаться по всему свету в поисках острых ощущений, если так просто получить их, не сходя с дивана, благодаря передаче Клуб кинопутешествий. Крыть было нечем, и я теперь опускаю в моих к нему письмах всякого рода художественные описания. Я просто позабыл об этом тогда в аэропорту им. Бен-Гуриона, а значит, идея о последнем дураке не так уж спорна. Люблю толкаться в Бен-Гурионе в качестве встречающего. Улетать – нет: слишком много болтаюсь по разным странам не приключений ради, а токмо волею посылающей мя конторы.
 Артур странно гармонировал с ортодоксами, прилетевшими из Нью Йорка параллельным рейсом, это наверное из-за твёрдой шляпы и тёмного пиджака. Мы обнялись после семи лет разлуки. Или восьми лет? – не помню его среди провожавших: был 89й год, мало ли...

 Мы медленно катились в моей свежеумытой машине в Ришон ле Цион по любимому мной шоссе номер один, обрамлённому цветами. Артур уютно устроился на переднем сидении и не отводя глаз от пуговки замка на бардачке, взахлёб рассказывал, как дядя Люсик поссорился в Минске с дядей Ноликом из-за посылки с салом, переданной им из Светлогорска. Что это там я бормотал себе об особом ощущении первой встречи со Святой землёй? – вежливо дослушав, я вдавил педаль газа почти до упора. Сдав гостя родственникам, вернулся к Нине, которая, взглянув на меня мельком, промолчала.
 ***
 Я редко пишу письма, но зато уж без оглядки на цензоров, как внешних, так и... люблю писать, что бог на душу положит, как чукча в тундре, когда он поёт то, что видит. Но когда пишу Артуру, я осторожен, как Штирлиц. Любой комплимент в сторону государства Израиль этот парень воспринимает как взрыв оголтелой сионистской пропаганды и приглашение упаковывать чемоданы, на что всегда отвечает гневной отповедью. А я что? – ни сном ни духом!
 ***
 Вечер в конце октября; Артур, заметно посвежевший, только что вернувшийся с Мёртвого моря, темпераментно объясняет Нине, как трудно ему сейчас принять такое ответственное решение, как эмиграция, несмотря на уговоры со всех сторон. Нина внимательно слушает и смотрит на оратора круглыми глазами. Когда моя жена смотрит на человека круглыми глазами, я внутренне съёживаюсь: сейчас она скажет ему гадость. Так и было: Нинель подняла пальчик, прося внимания, и мелодичным таким голоском спросила, понимает ли Артур, что врачом ему здесь не работать, что руки у него, простите, растут не оттуда, откуда надо бы, что на чёрную работу он не пойдёт, а раз так, то уверен ли он, что его и вправду кто-то сюда зовёт. Уж не Димка ли? – он глуп, конечно, но чтобы до такой степени!? (обо мне, спасибо большое). И вообще, Артур, не пора ли за стол, сегодня у нас фирменное блюдо, гордость семьи.
 ***
 Потом была поездка в Цфат. Мы взяли с собой Мишу - младшего из братьев Дрибиных. Заночевали на берегу озера Кинерет, по древнееврейскому обычаю жарили шашлыки, плавали, слушали музыку из соседних палаток. В свою вползли только под утро, так приятно беседовалось под древним небом. Было о чём: тридцать пять лет, не меньше, мы развиваемся параллельно на этой Земле, не теряя друг друга из виду.
 А утром то ли финны, то ли прочие шведы крестили в прозрачных водах Иордана девочку лет пятнадцати. Все были в белых балахонах, пели красиво и стройно что-то на латыни, так трогательно. Рядом на высоком холме можно было купить всякие христианские сувениры. Миша за 12 долларов купил для Артура полую статуэтку девы Марии с пробкой, чтобы наполнить её водой из Иордана. Я окунул статуэтку в прохладную воду, притёр деревянную пробочку, вручил Артуру. Доктор Дрибин любовно погладил сувенир, взвесил на ладони и заявил, что набожная старшая медсестра выделит ему за деву пол-телеги навоза как минимум, а надо бы телегу, дабы обеспечить весь садовый участок. Я поднялся на холм и купил ему ещё одну Марию, но наполнять не стал – нальёт из крана, какая разница!
 Цфат показался приятен взыскательному белорусскому глазу. Великолепный горный воздух, дома-галереи, мы посетили десять как минимум; Артур со знанием дела обсуждал с художниками проблемы живописи, а я влюбился в один мартовский пейзаж. Это была осинка, зябко прилепившаяся к серой бревенчатой стене, зарывшаяся корнями в тёмный пористый снег, подтачиваемый талыми водами. Мне до писка хотелось купить эту картину, чтобы смотреть на неё часто. Но я постеснялся. Моя речицкая бабушка говаривала, что богатый богат ещё три года, а нищий – он ещё долго нищий. Всё ещё не вижу себя покупающим картины... 
Я уныло думал об этом, когда мы ехали обратно. Братья расположились сзади и о чём-то тихо беседовали. Машина почти бесшумно катилась под уклон. Ещё не стемнело, и Галилея лежала под нами неизъяснимо прекрасная, словно предлагая нам себя. Мне расхотелось заниматься самоедством, на душе посветлело. Я ещё сбросил скорость, чтобы ребятам было удобнее смотреть, и Артур вполне это оценил: он предложил Мише сразиться в дурачка, ибо места на сиденьи между ними вполне хватает, Димка ведёт машину плавно, а ехать долго. Я поймал в зеркале Мишин взгляд и переключил всё внимание на дорогу: спуск всегда тяжелее подъёма.
 ***
 Чудеса не редки в нашей стране; одно из них – чудо исцеления,  я наблюдал самолично, благодаря Артуру. Сначала был телефонный звонок от Ларисы, Мишиной жены. Она сказала, что не разобралась ещё, беда у них или проблема, но у Артура воспалилась после купания в Мёртвом море какая-то царапка на предплечье. Я сказал, что царапки обычно заживают, но Лариса мягко попросила приехать, если мне не трудно, и я, кряхтя, поплёлся взнуздывать свою Сузуки. У Дрибиных было пасмурно. Артур устроился в кресле с книжкой на коленях, но не читал, просто смотрел перед собой. Лариса попросила моей помощи в приготовлении кофе и на кухне тихонько рассказала, что Артур абсолютно уверен, что у него какая-то разновидность местного рака кожи и что он требует, что бы его немедленно прооперировали лучшие врачи. Он очень напуган, не спит, плачет. А как его оперировать? – он не застрахован, как и многие из Союза: экономят. А родители! – на них больно смотреть. На саму Ларису тоже было больно смотреть, осунулась, под глазами темно. Гадкая это ситуация, когда у друзей не то беда, не то проблема, и нечем помочь. Хотя... Я спросил Ларису, могу ли  пригласить к ним в гости своего друга, и не оскудели ли их запасы спиртного, а то я мог бы отскочить в ближайшую лавочку. Лариса только коротко на меня глянула.
 - Онколог?
 - Нет, тоже врач, но не онколог, просто умница, даже Нина так считает.
 - Ну, если даже Нина, давай, звони!
Доктор Иосиф стоит отдельного рассказа, но он не относится к странным, и я не уверен, относится ли он к друзьям, а хотелось бы! Но водку он любит.
 По дороге (пришлось заехать за ним, в свете вышеупомянутого о спиртном) я вкратце обрисовал обстановку. За столом доктор Иосиф общался больше с Ларисой. Потом Артур торжественно продемонстрировал ему свои горючие раны, потом они о чём-то поговорили не более пяти минут, потом Артур выздоровел. Это было так здорово! В глазах его появился блеск, он охотно поддерживал разговор и поглядывал на доктора Иосифа с уважением, которого я не удостоился ни разу за всё время нашей дружбы. Лариса повисла на телефоне, спеша сообщить свекрови радостную весть...
Только спустя год Иосиф поведал мне о своём чудесном методе излечения, не универсальном, к сожалению, но в данном конкретном случае – эффективном.
 - Я просто пообещал ему устроить операцию, и в самое короткое время, чуть ли не назавтра. Но напомнил, что до отъезда всего неделя, что вы все насуёте ему море подарков – известно ведь, с какими чемоданами они возвращаются отсюда, и что одной рукой ему это всё просто не утащить. Вот и весь метод.
 Можно ли не любить доктора Иосифа! Может, придёт время, когда я и его смогу причислить к странным. И к друзьям.
 Перечёл. Испугался: столько желчи! Но когда прочёл Нине, мудрая боевая подруга выдала достаточно простое объяснение моему стилю:
 - Ты сердишься на себя, а не на него. Просто не можешь себе позволить видеть его таким, какой он есть, а не придуманным тобой, когда он далеко. И это чудесно, что он не такой, как вы, что не пускает слюни, как собака Павлова, как стандартные туристы, ахающие там, где положено. Он же ставит вас, снобов, на место. И поделом. «Пролетаю я как-то над Гаити...» – вы из кожи лезете, чтобы вставить это в разговор, небрежно так.
А Артура ты всё равно любишь больше, чем других из твоего дурацкого прошлого. Написал бы лучше о Лёвке!
 Я подумаю. Иногда даже Нина бывает права. Она-то считает, что всегда, что ошиблась только однажды, когда за меня выходила, но уж ошиблась по-крупному, как сапёр. Я обязательно напишу про Лёвку, он тоже странный и тоже друг.


 
 
                ЛЁВКА.
 Я знаю твёрдо: если 29 июля мне не позвонили из Лос Анжелеса, значит мой приятель Миша помер или, того хуже, скурвился и стал президентом Соединённых Штатов. Я же обязательно звоню ему 3 июня. Так у нас с ним принято лет уже двадцать и не хотелось бы отменять наши традиционные деньрожденьевские звонки. С доктором Артуром дела обстоят несколько иначе: для него звонок из Светлогорска в Израиль - дорогое удовольствие, и потому я набираю его телефон в конце апреля, поздравить парня с именинами и пожелать всего-всего, ну и 29 июля – дать ему возможность пожелать всего-всего мне.
 Прошлое лето не было исключением: Артур ждал звонка, я с благодарностью выслушал заготовленный набор пожеланий. Потом последовал обмен новостями, и когда Артур услышал, что я на днях еду в командировку в Вермонт, он сказал, что я вполне могу встретить там случайно Лёвку Турагина.
 -Лёвку?! С чего ты это взял?
 -Так он звонил в прошлом году, спрашивал твои координаты.
 -Ну и?!
 -Я сказал ему, что не знаю, надо ли это тебе. Ну, он надиктовал свой телефон и повесил трубку. Не спросил даже, как мои дела. А дела мои вполне хороши.
 -Я знаю. Жаль, что ты не передал мне телефон.
 -Так я же сказал, что тебе это ни к чему. Столько лет! И потом, почему он искал только тебя! – будто другие ему совсем не интересны.
 -Артур. Ты мог бы дать мне, пожалуйста, его номер?
 -Записывай. Но ты знаешь, что я об этом думаю.
 -Ага. Спасибо.
Я глянул на часы. Восемь вечера у нас, значит час у них. Я набрал длинный номер, и получив короткое Ес? на том конце линии, спросил могу ли я спик ту мистер Турагин, плиз.
Голос, который вряд ли узнал бы, не ожидай я узнать его, ответил:
 -Минуту, Дима, не закрывай связь.
И почти сразу женский голос спросил мой номер телефона и сказал, что мистер Лео позвонит, как только сможет, где-то в течение часа, он, извините, очень занят.
Звонок раздался через четверть часа. Узнав, что я направляюсь в их края, мистер Турагин то ли попросил, то ли велел позвонить из первого же американского аэропорта в любое время, тогда и поговорим обо всём. Я держал в руке трубку и размышлял о том, что, может, Артур в чём-то прав.
Но меня занесло. Глупая привычка не начинать сначала. Это профессиональное, из электроники: при работе со схемами проще идти от цели к частностям. Итак, Лёвка Турагин, мой одноклассник. И те времена, когда мы были одноклассниками. С чего начать: с победы физики над лирикой в среде старшеклассников в те наивные годы или с того, что самой красивой девушкой в школе была Люда Ковалева. И что она, конечно же, дружила с самым видным и перспективным в классе парнем Васей Кухаревым, будущим физиком. И все остальные наши мальчики знали, что ловить здесь нечего. Только Лёвка Турагин дарил ей цветы по поводу и без.
Лёвка чуть картавил. Но это у него не от мамы-еврейки, скорее, от Турагина-папы, крохотный генетический сдвиг в древнем дворянском роду. В те времена такое не афишировалось, просто мы с Лёвкой рылись как-то в их семейном альбоме. На распределении выпускников факультета физики БГУ ему простили эту лёгкую картавость. А вот маму-еврейку... Но я опять забегаю вперёд. Где-то в десятом классе мы затеяли игру: одним словом определить каждого из нас. Всего одним словом. В десятом классе это просто: юность категорична. Мнение о Лёвке распределилось почти фифти-фифти: мягкий-умный. О Васе почти все написали просто и со вкусом: гений. Обо мне... я лучше умолчу. Мне Лёвка напоминал Знайку из Цветочного города. Такой же серьёзный.
Не хочется, тошно рассказывать, как сажали нас на задницу в приёмных комиссиях университетов, нас, провинциальных фанатиков физики, с портретом Эйнштейна над кроватью, с решёнными задачками из Новосибирского академгородка, с тремя, как минимум, посещениями фильма 9 дней одного года, и с пятой графой. Бог с ними! У нас было время рассыпаться по строительным факультетам или где там ещё был недобор. Лёвка поступил. И закончил университет с красным дипломом. Дефект его родословной обнаружился при распределении. И он попал или, как тогда говорили, загремел в армию, командиром взвода. Вася и Люда поженились на третьем курсе.
У нас был чудесный класс. Студентами мы встречались каждый год. Потом нас как-то раскидало. С Артуром я поддерживал связь, даже ездил его навещать в деревню, куда его распределили доктором. А Лёвка пропал. Последнее письмо он писал мне на пятом курсе. Я совсем не помню, о чём. Просто письмо. А потом были слухи. Странные, страшные. О том, что Лёвка не успел даже принять взвод, как двое или трое его солдат напились стеклоочистителя или антифриза и померли, а Лёвку упекли в дисбат либо другую военную тюрьму. Никто ничего не знал, а мама его не очень общалась с нашими мамами и прежде.
 На большой фотографии нашего класса, на обратной стороне кем-то из девочек написана дата обязательной встречи через десять лет в ресторане «Березина» в 7 часов вечера. Мы и собрались. Заново принюхивались друг к другу. Ребята чуть позировали, перекидывались небрежными фразами о моменте инерции и дивергенции ротора, девочки увлечённо разыгрывали из себя многоопытных дам, Артур сиял, когда его называли доктором. Лёвка приехал тоже, он всегда весьма обязателен. Он не участвовал в общем хвастливом трёпе. Помню, я всмотрелся: те же очки, та же лёгкая картавость, только вроде усох как-то и смотрит в сторону. И пьёт водку мелкими глотками. Наши одноклассницы, сговорившись, явились в школьной форме. Идея не самая блестящая: зрелая женственность не очень вписывалась в переднички. Провокативная, скажем, идея, особенно для светлогорской шпаны, совсем не романтичной.
И шпана, конечно, не замедлила возникнуть. Скабрезные замечания, выраженные не в самой литературной форме, торжествующая зоологическая наглость... Короче, драка была неизбежна. Каюсь, но мне это было кстати. Не то, чтобы я любил наказывать порок, но в драке я хорош, а рассуждать о дивергенции мне было не к лицу, ибо работа моя после института была не из тех, которыми гордятся, и в тени блестящих ровесников я малость тушевался.
И сегодня помню это состояние, когда губы мои кривятся странной весёлостью, когда скупость движений скрывает избыток адреналина в крови, когда уголком глаза видишь, как собрались испуганной стайкой белые переднички, как растерянно улыбается Артур. И помню лёгкую досаду на этого Турагина, который оказался между мной и бандитами, не понимает, что ли, что Знайкам сейчас лучше не мешаться! И вдруг всё кончилось. Даже мой тренированный глаз не уловил его движений. Но два здоровенных парня скорчились на полу от невыносимой боли, когда нет сил даже кричать, а остальные в панике отпрыгнули, сбивая посуду со столиков. В наступившей тишине Лёвкина картавость стала вдруг заметна:
 -Парни, собираем деньги, сдаём Светке, пусть расплатится. И смываемся. Нечего светиться перед ментами, встретимся на нашем месте.
В классе Лёвка никогда не командовал, ему бы просто никто не подчинился. Через полчаса мы собрались на обрыве над Березиной, там, где река круто поворачивает на Якимову слободу. На этом месте мы всегда собирались, когда смывались с уроков в те времена, когда белые передники не были тесны нашим одноклассницам. До этого места от железнодорожного моста вдоль берега я часто спускался мысленно бессонными ночами первого года эмиграции.
 Плохо помню, чем завершилась тогда наша встреча, кажется, решили продолжить у кого-то на квартире, я откололся от группы уже на берегу и пошлёпал вдоль кромки воды вверх, к мосту. Лёвка присоединился ко мне, мы разулись и молча брели по прохладному песку. Я думал о том, что должен был пройти мягкий воспитанный мальчик из самой интеллигентной в нашем городе семьи, чтобы после такого приключения даже не казаться возбуждённым. Он сообразил, о чём я молчу и неприятно хмыкнул:
 - Если тот, кто прошёл дисбат и не стал психом или (он ввернул грязное выражение, так обыденно звучащее сегодня и больно резанувшее мне слух тогда), так вот, если этот парень скажет тебе, что на его совести нет трупов, плюнь ему в морду: врёт. Но лучше не плеваться – опасно.

 Итак, прошлое лето, мой день рождения, 9 вечера. Я верчу в руке пикающую телефонную трубку и размышляю о бесконечных глубинах мудрости Артура, доктора Дрибина. И впрямь – с чего бы это мне звонить в забытое глупое прошлое. За двадцать пять лет ни одного контакта, только слухи, слухи. Но он же искал меня. А слухи были странные, реальные именно своей абсурдностью. О том, что его не брали на работу, что ж, такая богатая страна как Союз, вполне могла себе позволить подобное расточительство, о том, что он всё-таки устроился механиком или буфетчиком на какой-то кораблик и в первой же капстране не вернулся на судно, то ли прыгнул в воду...  Сведения более-менее достоверные пришли от моей мамы во время моего дежурного звонка в Светлогорск лет восемь назад.
 -Встретила Валю Шайкевич, так она сказала, что Турагина затащила её маму к себе домой и сказала: Света-бери-что-хочешь на память, Лёва прислал бумаги и билеты в Америку и не велел брать что-либо с собой, сказал уезжай в чём сейчас стоишь и не теряй ни дня.
Я подумал тогда, что если Лёвка-школьник был человеком сослагательного наклонения, то сегодня ему больше к лицу наклонение повелительное, но бог с ней, с грамматикой, лишь бы он не стал категоричен, как Артур, который сомневается так редко. Хотя, какое мне дело до того, каким он стал. Так я подумал тогда, восемь лет тому.

 Приземлившись в Берлингтоне, штат Вермонт, я долго-таки мялся возле прозрачного телефонного колпака, не зная, что делать. Вообще-то я мужик решительный, из тех, кто сначала прыгает в воду, а потом спрашивает, глубоко ли. А здесь я не мог решиться снять трубку. Что это, последствия шока встречи с Артуром? Что делать? – на работу только через два дня, гостиницу искать не надо, меня ждёт уютный гэстхаус, уже мной обкатанный, а-а, где наше не пропадало! – я снял трубку. Лёвка опять узнал меня по голосу. Мы обнялись под мелким августовским дождём, и я ещё подумал (эта сволочная привычка наблюдать), что я, пожалуй, сдержаннее его, что неожиданно. Или просто он рад мне больше, чем я ему? В стройной женщине, встретившей нас на белых ступеньках их дома, я сразу узнал Люду Ковалеву и совсем этому не удивился, где-то глубоко внутри себя я был к этому готов. Не знаю, почему. Интуиция. Люда взяла мои руки в свои, долго всматривалась в моё лицо и вдруг бурно расплакалась на моём плече, обрыдала меня на манер Ярославны. И также вдруг успокоилась, смеясь, потащила меня в дом:
 - Испугала тебя? Это я от радости. А знаешь, у тебя на плече так сладко плачется!
 - Это потому, что я маленький, не надо тянуться: расслабилась и плачь себе.
 - Ты всё такой же. А я постарела? Только не ври!
 - Конечно постарела, но тебе идёт, ты стала ещё красивее.
 - Знаю.
За те десять дней, что я провёл в Вермонте, эта красивая женщина ещё дважды плакала у меня на плече, может, и впрямь оно у меня такое сладкое. Но это были действительно хорошие дни, первая моя командировка, когда работа не на главном плане.
 Я никогда не останавливаюсь у родственников и друзей, будучи в командировке: что может быть лучше свободы! Да и стеснять людей, даже тех, что искренне тебе рады, как-то не пристало. Так и на этот раз: машину я снял ещё в аэропорту и, заглянув в фирму, куда приехал работать, поздоровался и взял ключ от двухэтажной квартиры в их гэстхаузе. Лёвка присутствовал при всех этих манипуляциях, не занявших, кстати, много времени, но отнёсся к ним с должным уважением: никаких  "Да брось ты! у нас хватает места" – не было, слава богу. Тем не менее, первые две ночи я спал у них: я прилетел в пятницу и мы чудесно провели выходные вместе. На Больших озёрах, где могикане когда-то с энтузиазмом сдирали скальпы с бледнолицых, я всё хватался за голову, но Люда, оценивающе глянув на мою причёску, успокоила:
– Того скальпа... Кто польстится?!

 Если бы меня спросили, как я представляю себе квартиру Турагиных, я сразу сказал бы: "Ну, книги...", а уж потом начал бы напрягать воображение. Так вот, я ошибся бы. Книг в этом большом доме я не видел. Лужайку видел, бассейн, подземный гараж, великолепный спортзал, но не библиотеку. Так, справочники, энциклопедии, не более того. Тот самый Лёвка Турагин, который так любил и умел читать. А впрочем, не могу сказать, чтобы я сам слишком много читал в последние годы. Но у меня дома полно книг, а вот их отсутствие в его доме было демонстративным. Для тех, кто знал его раньше. Но, как я понял чуть позже, таковых в этом доме побывало немного, меньше, чем пальцев на одной руке.

 У меня не очень получается совмещать полезное с приятным, поэтому я обычно в чужой стране работаю 72 часа в сутки, чтобы обеспечить себе свободное время для последних двух-трёх дней (с чистой совестью – на свободу!), когда я, наконец, беру город и окрестности на поток и разграбление. В Вермонте я работал строго до пяти: вечера мои были расписаны, и либо я ехал к ребятам сразу после работы, либо ждал их у себя. Мне это было не в тягость, им, кажется мне, тоже, если не сказать больше.

Осматривая их спортзал, я ткнул кулаком оранжевую боксёрскую грушу и, когда она вернулась, ласково остановил её ладонью. Лёвка понимающе усмехнулся:
 -Что, зажглося ретивое?
 -Есть малость.
 -Какие проблемы! – Попробуем?
 -Ох, сдаётся мне, ретивое зажглося как раз у тебя.
 -Есть малость.
Он вдруг стал серьёзным:
- Мы уже не совсем юноши. Давай так: три минуты полного контакта – и ни секунды больше. Пошли, у меня там два комплекта формы.
 Он вёл бой исключительно жёстко, я с большим трудом уходил от резких тяжёлых ударов, иногда отвечая, но робко. Конечно, я не давал ему разорвать дистанцию и вытеснить меня из центра площадки, но мне было о-очень уж неуютно. С первых секунд я мечтал уже о конце третьей минуты. Я мягко уходил в сторону, нырял, подставлял перчатки. Сперва  привычно принимал удары на плечо, но оно сразу же онемело. Где-то на второй минуте он-таки навесил мне сбоку – гадкое ощущение: вкус сырого мяса во рту и звон в ушах.
Я инстинктивно ушёл назад-влево, и второй, добивающий удар прошёл мимо, а Лёвку занесло и он чуть раскрылся, дав мне шанс, который я не упустил...  Таким ударом можно свалить куда более крупного мужика, но он устоял, хотя я видел, как ему плохо. Собрался он мгновенно, взгляд стал снова ясным, сосредоточенным. Мельком поймав этот взгляд, я понял, что надо просто убегать, что следующим ударом он меня искалечит, и я ничего не могу сделать! Но я остался на месте, не знаю уж, почему. Он сделал шаг назад и засмеялся:
 - Хватит! Для таких старпёров, как мы, и три минуты слишком много. Пошли купаться! Дамы ждут.
 - Какие ещё дамы?
 - Люда и Таня, наша дочка. Не говори только, что мы похожи: получится неудобно.
Дамы и не думали кого-то ждать, они лениво плескались в бассейне, тесноватом для четверых, и не спешили уступить нам место. У Тани был точёный профиль Васи Кухарева, так что вряд ли стал бы я нести ахинею о похожести. Пожимая её мокрую руку, я встретил взгляд синих Васиных глаз. Интересно, что же с ним стало? Но недолго я размышлял о печальной или счастливой судьбе одноклассника: Люда вышла из воды и направилась к нам. Купальник бикини шёл ей даже больше, чем платье. Она, конечно же, заметила мои расширившиеся глаза и рассмеялась:
 - Что, хороша?!
 - Моя жена сказала бы: «В нашем возрасте не принято носить такое тело, это молодежный фасон».
 - А тебе самому она так не говорит? Ты сохранился не хуже.
 - Спасибо, кукушечка, мой свет! Но со мной всё проще: малы сабака – да веку шчаня.
 -Да и со мной не сложнее: женщина не стареет, пока она не погасла, пока ей есть кого любить, прости банальность.


 И какой же русский не любит... кухонных посиделок! Мы, конечно же, проводили на кухне (и у них, и у меня в гэстхаузе это была кухня американского типа, открытая в салон) остатки наших вечеров в долгих разговорах. Но была в них своеобразная ущербность: точка отсчёта. Лёвка с неподдельным интересом расспрашивал про страну Израиль, охотно рассказывал об Америке и американцах, чувствовалось, что он любит эту страну, как я свою. И было нам тепло в этих разговорах, и были мы свои, родные. Я давно не чувствовал себя так свободно. Но стоило нам с Людой заговорить о раньшем времени, как говаривал любимый мной Паниковский, достаточно было мелькнуть в разговоре невинному "а помнишь", и Лёвка сразу замыкался, чужел. Он словно вёл отсчёт с 83 года. Представляю, каково ей с ним. Примерно на эту тему она и обслюнявила в очередной раз моё сладкое плечо. О том, как это жутко – жить без прошлого (ну, для меня так и вообще невозможно: прошлое для меня существует параллельно с настоящим). Мы не говорили о причинах их эмиграции, мне казалось нетактичным спросить, о моей же заговорили как то, сидя на веранде моего временного жилища. Мы с Лёвкой посасывали пиво из жестянок, Люда лениво вертела педали велотренажёра. Крупные августовские звёзды, казалось, звенели над нами и над двумя берёзками-близнецами, прислонившимися друг к другу перед самой верандой. Я сказал, что влюбился в эти берёзки, и мне хочется выйти и погладить их по спине. У нас в Израиле такие не растут. И тогда кто-то из них спросил, почему я уехал. Я не стал сочинять уважительных причин, а сказал правду, признался, что уехал из-за Киплинга.
 - А причём здесь Киплинг?
 - Уи би оф уан блад, уе энд ай, мы все одной крови: вы и я!!! – И все джунгли спешат тебе помочь. Вы представляете меня с этим кличем в джунглях улицы Ленина в Светлогорске?
 - А каково тебе в джунглях Тель-Авива? Бегут на помощь?
 - Смотря какая беда. К сожалению, слишком часто она у нас общая. В этих случаях действительно все джунгли превращаются в одну большую семью. А так мы народ тяжёлый, нас ещё в Библии назвали жестоковыйными. Знаете, ребята, мне не всегда там хорошо, но я там дома.

Эта командировка показалась мне удивительно короткой. Я уезжал из Америки с ощущением полноты жизни. Вот и ещё одно место на Земле, где мне рады. Мы провели вместе последний вечер в открытом ресторане на улице церквей в Берлингтоне, штат Вермонт. Я любовался этой спокойной размеренной жизнью, так непохожей на нашу, где новости напоминают фронтовые сводки. После ресторана мы ещё прошлись пешком до озера Чемплен, ели мороженое над тёмной тихой водой, уютно молчали. Я обратил внимание, что они часто берутся за руки. Я, кажется, начал понимать, почему мне были рады: они не завели здесь ни друзей, ни знакомых. Крохотный благополучный островок любви, необитаемый для окружающих. Мои вещи были уже в багажнике, мы обнялись, и я покатил себе потихоньку в аэропорт. До 11 сентября 2001 года оставалось чуть больше двух недель.