Эта Агата из восьмого номера – чудачка необыкновенная! Мало того, что ест только мясное и отказывается от овощей, так сегодня и вовсе не явилась на завтрак. Это уже ни в какие рамки не лезет. Ставрогин, понятное дело, забеспокоился, пришёл к ней, пожурил немного – ласково так, душевно, а она, сучка неблагодарная, и ему зубы показала. Cтранная дамочка. Ставрогин к ней со всей душой, а она... Вчера целый день передо мной хвостом виляла, намекала, стало быть, ну, я уши и развесил, поверил ей, припёрся вечером в сад под грушу, ждал часа полтора — не пришла, стерва... Видать, Гастон из грязелечебницы перехватил, он, кобелина, уже давно к ней присматривается.
Сижу, значитца, вчера под грушей, любуюсь природой, вдыхаю ароматы и размышляю о том, что вот ведь подфартило нам, бродяжкам! Тишина кругом, свежий воздух, запахи всюду чёрт те знает какие... природа! Тут тебе, понимаешь, сад, а если дальше по аллейке – пруд откроется. Правда, дно там безнадёжно загажено и мелко везде, да нам-то что? Раньше, говорят, эту воду пить можно было, а аккурат у берега тополя росли и ивы. Бывший хозяин любил, чтоб красиво было, вот деревья у пруда и посадил. Но время берёт своё. Вода корни подмыла, тополя упали, теперь и следа от них не осталось. В пруду когда-то утки плавали и гуси, а чуть поодаль скотина жажду утоляла. Да теперь-то мелко стало, коровы эту лужу в брод могут перейти, вода по грудь им. Раньше здесь народу было – жуть! Тут, допустим, купаются, а там рыбаки весь берег облепили, карасей таскают. А нынче и ловить некому, да и рыба пошла всё мелкая да хлипкая, смех один.
Сижу я, значитца, под грушей, гляжу на всю эту увядающую красоту и думаю: эх, набить бы Гастону морду, чтоб на чужое не зарился, а то взял моду, кобелюга шелудивый...
В доме, где теперь пансионат, когда-то помещик жил. Не дом – картинка! Два этажа, стены толстые, в три кирпича, а кирпич всё ядрёный, на каждом – клеймо завода, кладка затейливая, надёжная, на века. Когда строили, в раствор сырые яйца добавляли, так теперь эти стены никакая кувалда не берёт. Нашлись было потом охотники вылущивать для своей нужды кирпич из стенок – так нет же, трудно это, уж больно добротно и обстоятельно слеплено.
После революции дом пустовал долго, а потом здесь школа была. Внизу – классы, а на втором этаже, сказывают, директор с супругой, тоже учительшей, жили. Деток им Бог не дал, вот они всё тепло душевное своё деревенским детишкам и отдавали. По вечерам директор на балкон курить выходил – в пижаме, в каких-то чудных туфлях с загнутыми вверх, как у Тартарена, носками.
Чуть стемнеет, ребятишки этот дом стороной обходили: побаивались призраков. Память о помещичьей семье тогда ещё жива была. Поговаривали, что в подвале, где угольный склад, подземный ход начинается, и вроде бы замурован он наглухо, а за этой стеной скелеты белые лежат. Учеников туда не пускали, а им ведь интересно, мечтали они стенку эту разрушить и тайник помещика найти. Должен же быть у богача тайник! Сказать по совести, я в этот подвал ходил недавно. Ни черта там нет. Тупик. Только стенки чёрные да пол земляной.
В начале семидесятых школу перевели в райцентр, а через неделю после этого в доме самым таинственным образом вспыхнул пожар. Стены, что были когда-то красными, почернели, обуглились. Почитай, именно тогда дом и умер. Правда, книги успели-таки вынести, спасли кое-что, да решили, что никуда они больше не годны, селянам раздали. Надо думать, погорячились зазря. У какой книжки ежели страницы не хватало, или пятно чернильное, или мыши угол обложки отгрызли... ну и что с того? Зато книги чудесные были, хоть и старые: прочные, с картинками, с золочёными корешками. Сейчас такие не делают. Помещик страсть как любил в библиотеке своей сиживать...
Долго ещё крестьяне писали челобитные, просили приспособить здание под колхозный санаторий (места-то здесь, что и говорить, живописные), либо под клуб или библиотеку, да мало ли ещё под что можно. Стёкла в окнах полопались, стены почернели, но ведь стоят, всё равно стоят, крепкие, надёжные – так зачем же добру пропадать? Однако не получили колхозники ответа... А теперь в селе одни старики остались. Пусто кругом, сонно, только из пансионата музыка допоздна, хотя и у нас к ночи замирает всё.
Когда приехал сюда Ставрогин (случайно, просто так), увидал пруд и этот сад с заросшими аллеями, прикоснулся к неживым, но всё ещё тёплым стенам и почувствовал печаль неизъяснимую и влюбился в эти края отчаянно. Должно быть, он не в себе немного, а иначе какой резон ему был рассказывать всё это нам? Я-то ладно, понять способен, но Гастон и эта вертихвостка Агата – ни в жисть.
Прикипел он душой к здешним местам и загорелся идеей своей – оживить эти стены обгоревшие, вдохнуть душу в сад и пруд и подарить их людям. И жутко вдруг стало Ставрогину, когда услыхал он будто бы голоса, смех, а в конюшне – ржание, скрип качелей в саду и «Серенаду» Шуберта из окон, и вроде как увидал он хозяина на балконе – в шлафроке, с длинным чубуком во рту — и тонкую, затянутую в корсет даму, прикрывающуюся от солнца ажурным зонтиком. И тогда вообразил он себе чаепитие в тени старой липы – с самоваром, кренделями и вишнёвым вареньем, и представил себе руку с пухлыми цепкими пальцами, унизанными богатыми перстнями, и даже угадал под пальцами этими приятное тепло от расписного чайного блюдца... И вспомнилось вдруг Ставрогину стихотворение: «Стоит опустелый над сонным прудом, где ивы поникли главой... окрестность молчит среди мёртвого сна, на окнах разбитых играет луна...» Страшно стало Ставрогину, и, спасаясь от леденящего одиночества, ушёл он к пруду, а там повстречал старика Ганулю, пастуха.
И поведал ему Гануля о том, как дед его, Ганули то есть (он тоже пастухом был), лазил в этот дом, в окна на втором этаже, всегда летом распахнутые настежь, и из стенных шкафов воровал у помещика книги на папироски. И сильно запомнился деду пастуха Ганули большой медный колокольчик, которым хозяин созывал слуг. Уж больно красив был колокольчик – со старославянской надписью и рельефом московских куполов, ясный, до блеска начищенный, сияющий ровно солнце. Потом, между прочим, этот колокольчик в школе хранили, детишек им с переменок собирали, – но с каждым годом всё меньше блеска оставалось в колокольчике, всё меньше радости...
-А что бы вам всем миром пруд не почистить? – поинтересовался Ставрогин. – Неужели не стыдно глядеть на это?
-Дык и был момент подходящий, – согласился Гануля. – Года два уж минуло. Это когда плотину прорвало и вода ушла. Да только кому это нужно – чистить пруд? Одни старики да бабы... Рукой на всё махнули и сызнова воды напустили.
-Куда же молодёжь делась, а, дед?
-Дык разбежались все – это когда стали укрупнять колхозы. Была, вишь ты, политика такая. Село-то наше бес-пе-рес-пективным признали, вот молодые в город и потянулись. А с ними, конечно, и детки малые. А только зачем всё это, не пойму никак. Было б пусть хозяйство небольшое, но крепкое, остался бы тогда и сад помещичий, и пруд. Нешто мешали кому?
А ещё вспомнил Гануля, как в начале двадцатых в село пришли антоновцы. Чуть раньше они удачно грабанули санитарный поезд, взяли много спирта и оружия, вот и учинили на радостях кутёж разудалый. Сам атаман Александр Степаныч Антонов пожаловал, и стали они бражничать, девок лапать, песни орать да по курам пулять. Но под натиском красных скоро убёгли, а добытое оружие утопили в пруду. И еще долго находили пацаны в воде винтари и наганы. Все это было добросовестно смазано, потому сохранилось неплохо, только у наганов деревянные ручки сгнили начисто.
Простился Ставрогин с Ганулей и пошёл в сад. Совсем неспокойно стало на душе у мужика. С болью глядел он на всё это запустение и укорял кого-то мысленно. Ведь это же всё наше, родное (размышлял Ставрогин), Бунин это, Лесков, Тургенев... Зачем же так вот безжалостно, по живому? Дом ведь руками крестьян сложен, так почему бы не отдать его народу деревенскому? Пусть бы людей радовал, служил им, всё веселее было бы...
И решил Ставрогин взять ссуду и устроить здесь небольшой пансионат или, для примеру, отель для новобрачных, назвать его, допустим, «Медовый месяц» или ещё как. Ну, и закипела работа бойкая. Подрядчики прикатили, потрудились на совесть, да и деньжат отхватили неплохо. А когда отель готов был — с бильярдной, сауной, кинозалом, спортплощадкой, кабинетом грязелечения и уютной гостиной на первом этаже, куда постояльцы могли бы по вечерам спускаться к чаю и общению несуетному, – тут-то сверху и пришла бумажка, возбраняющая Ставрогину устраивать в здании, «представляющем собой памятник архитектуры»... это... мм... дай Бог памяти... ага, вот: «притон для сексуально-развратной молодежи».
И поник тогда наш Ставрогин, сломался, бедолага. Получилось, что деньги на ветер выбросил, да и дело благое без поддержки осталось. Говорят, в те дни ходил он по садовым аллеям, очищенным от сорняка и грязи, весь страшный, чёрный и, как помешанный, бормотал одно лишь только: «Напрасно! всё тихо средь мёртвого сна, сквозь окна разбитые смотрит луна...»
Сильно кручинился он, маялся, сердешный, а потом придумал-таки: поселил в пансионате бездомных собак, со всей округи собирал, лаской заманивал. Пристроил он к нам сиделку-хозяюшку, организовал развлечения и кормёжку, а после замкнулся в горе своём и скепсисе. Получается так, что людям Ставрогин оказался без надобности, а вот нам, шавкам безродным, очень даже по душе пришёлся...