Эпиграф:
« Во славу всем сиятельным вселенным,
На страх добропорядочным мещанам,
Я не в чернильницу перо макаю,
А в траур мрака, черный свет смакуя.
Ученый критик, проглоти пилюлю –
Я демоническим огнем пылаю.
И ничего от жизни мне не надо,
Чего мне не дала моя планида»
Лео Легрис (Леон де Грефф)
… Обеденная зала, та самая, в которой пировал Саруман со разбойничками в первый вечер своего возвращенья. Но уже не та обстановка – скорее, столовая какого-то странного войска. За столами вперемежку – дунаданцы, орки обоего пола, двумя кучками - узкоглазые братья Ли, страхолюдные огры. Земе, взяв себе в помощь пятерых девушек-орок, разносит миски с варевом, в холодном воздухе витает густой белый пар, раззадоривая нечеловеческий (орочий) голод. В глубоких глиняных мисках из густой серой каши высовываются куски вареного мяса на мослах и на ребрах. Я знаю, выглядит это не очень, но тем, кто сидит за длиннющим столом, такое блюдо, видимо, есть не впервой, и дунаданцы деловито подтягивают рукава, чтоб не мешались, а орки скалят в улыбках желтые зубы. Одновременно идет раздача лепешек. Они из серой муки грубого помола, скорее всего, что ячменной. Кто хочет, тот может взять и заранги – дикого лука, мелкие зубки которого сияют жемчужинами в мисках, расставленных вдоль стола. Через стол переглядываются двое – юная орка и не менее юный дунаданский парнишка. Девушки, правда, сидят кучкой – втроем, но две другие поглядывают на него лишь изредка и не проявляют того интереса. У всех троих лица забиты татуировкой, у одной – она нам уже знакома – на щеках наколоты змеи, у другой, что в центре, лицо превращено вечной окраской в морду лесной дикой кошки, у третьей (она, кажется, младше всех – ниже ростом и фигура не сформировалась) – многоугольные звезды и знаки. Пока они нам по именам не известны, мы так и будем их называть – Змея, Звезда и Дикая Кошка. Звезда все время подскакивает, стараясь определить, когда же раздача дойдет и до них. Парнишка, глядя на это, улыбнулся. Кошка хватает за плечо свою подругу, и та, удивленно на нее оглянувшись, усаживается на место. Кошка морщит нос, поддергивая верхнюю губу – у нее это получается здорово и очень по-кошачьи, того и гляди, зашипит, и парнишка прыскает в кулак. Приближается облако пара, из него выныривают подруги трех юных орок и одна шлепает им на стол по миске, другая наполняет посудины горячим варевом, третья швыряет на стол по толстенной лепешке. Звезда тут же хватает ложку и зарывается в миску, как поросенок – в корыто, Змея пытается согнуть лепешку пополам, но та ломается, тогда она аккуратно помещает между половинками горстку заранги и хлебает кашу, заедая ее таким бутербродом, а Дикая Кошка жестом показывает на парня – налейте ему. Девчонки машут руками, дескать, и до него очередь позже дойдет, та не сдается – зацепляет ногтем одну из тех, что тащит котел, и команда останавливается. Кошка отправляет, как сани по льду, через стол свою миску к парнишке, та же участь постигает лепешку. Она поясняет недоумевающим подругам – а теперь, дескать, мне наливайте. Девушки качают головами, но делают, как она хочет. Кошка достает из миски мосол и начинает его обгрызать, да так, что хруст слышно шагов за полтораста. При этом ее физиономия, склонившаяся над костью, напоминает морду довольного зверя. Парень просто уже не может есть – засмеявшись, он закашлялся и теперь давится, чтобы не оплевать соседей. Вскакивает из-за стола и отправляется к окну откашляться и отдышаться. Когда он, красный, со слезами в глазах, возвращается на место, у соседа на лбу появилась свежая шишка – получил по заслугам от орок, попытавшись вытащить из чужой каши мясо. Кошка ухмыляется и подмигивает, но парень отводит взгляд, чтобы снова не засмеяться. Вот обед и закончен, а орки все слопали, конечно же, первыми. Младшая откидывается на плечо старшей и, рыгнув, произносит: «Да, хорошо нажраться – это такой, как это здесь говорят, такой… оргазм!»
Хорошо, что давиться уже нечем.
Сосед паренька, правда, брезгливо глядит на девчонок, комментирует: «Что с них взять – полузвери». Парень поворачивается, хочет его оборвать, но вздрагивает, услышав за спиной звук вошедшего в дерево тяжелого лезвия.
- Смотри на меня, - говорит ему Дикая Кошка, - Ты вечером как, свободен? Пошли, поохотимся (выдергивает кинжал из столешницы). Встретимся у ворот, сразу после сигнала к тушенью огней.
- А если меня куда-нибудь на ночь назначат?
- Вне очереди? Разве что к Земе в постельку. Отговорись всем, чем хочешь. Кабана сегодня завалим!
Парнишка кивает.
Он хочет продолжить разговор, но к трем подругам подбегает четвертая орка и что-то шепчет на ухо Кошке. Она, до конца не дослушав, выскакивает из-за стола, за ней – ее подруги, перепрыгивают через лавку, и почти бегом покидают столовую.
… Комната этих трех девушек-орок, но стоят четыре кровати – несколько досок на неструганых козлах – вот и вся кровать, на одной такой сидит их четвертая подруга и горько рыдает.
- Аузга, что с тобой приключилось? - это первой вошедшая Кошка присела с ней рядом и положила на плечи руку.
- Я… я человека убила. Что со мной теперь будет? – Аузга трясется в рыданьях.
- Ладно. Успокойся и расскажи. А то я тебя сейчас как ударю! Говорят, помогает. Успокоиться.
- Не надо! – быстро останавливает ее Аузга и звук прекращается, но девушка еще раз десять вздрагивает и шмыгает носом, прежде чем обретает способность говорить без рыданий, - Ты же знаешь, меня определили к ткачу. А он заставлял меня все делать за себя и свою жену – а к станку не подпускал. А если я отказывалась пол мыть или за их ребенком стирать сранки, он мне жрать не давал. Представляешь – малец уже ходит, а все в штаны кладет! И сам жлоб*, и детеныш глоб*. А вчера я его спросила – через две луны мне сваливать надо, дескать, от вас, а я еще ничему и не научилась. А он отвечает, а чему научить можно безмозглую орку? А чему он учил? Как курей потрошить? – так это и так я умею. Я отвечаю, что пожалуюсь Саруману, а он мне – что он всех сношал, и Сарумана тоже. И меня – по щеке. А я ему – тургой по яйцам, в лоб – буздыганом, он кулем завалился. Посинел и не дышит. Ну – я сюда. Что со мной теперь будет?
- Ладно, раньше смерти ты не помрешь, а пока что жива и здорова. Может, он и не умер… Может, никто на тебя не покажет. А то, знаешь – пошли к матушке Гарме, она тебя точно не выдаст. Правильно я говорю, а, нъявар**?
Девушки согласно кивают.
… Кабинет Сарумана. Саруман и Акрон за столом – беседуют.
Саруман:
- Опять ты все пустил на самотек! Я плачу этим негодяям, а они не учат, наши орки на них горбатятся за наши же деньги! Где ты был? По деревням мотался? Ну, конечно, ты там герой, только в каждой ты пробыл не больше недели, куда еще три подевались?
- Вообще-то у меня и женщина есть.
- Женщина? После того, как ты стал замыкаться, не нужно тебе женщины.
- Замыкаться? Это как?
- Это так. Чтобы я твои мысли не слышал, ты построил зеркальную стену. Идеально зеркальный колпак, и замкнулся, отгородился от мира. Кто тебя научил – плюнь тому в рожу! Мужскую силу ты уже потерял, устаешь, что ни день, больше и больше, сон тебя не освежает, сны пусты, сердце вяло. Я ведь прав?
- Ну, вообще-то…
- Ну, так кто же тебя научил? Не скажешь? Тогда я скажу тебе больше. Даже молодой человек, замкнувшись, выдерживал не больше полугода. Твой срок – три месяца. Потом – заснешь и не проснешься. Понял?
- И что же мне теперь делать?
- Я опять тебе помогу… Как будто моя задача – вытаскивать идиотов из их же вонючего кала. Зачем ты отгородился? Что тебе от меня скрывать? Как ты пообщался с мордорским шпионом? Так мне уже донесли – твои же товарищи. На что тебе Тьма сдалась, если ты и Света не знаешь?
- Да простая вещь. Тьма всегда помогает лучше, чем Свет. Потому, что Тьма борется за верховную власть, и не брезгует никем из союзников, а Свет поддерживает лишь немногих избранных, а остальным лишь мозги засирает.
- И это все, что ты знаешь?
- А ты, что – знаешь больше? Светлый маг. Саруман Белый.
- Дурак ты, Акрон. Ни большая политика, ни большая магия белыми не бывают. Приходится принуждать, и карать, и добивать поверженного противника. Это – грязная штука. А интриги, это что, дело Света? Чем выше по лестнице к зениту власти, тем их больше. Подозреваю, что самый главный интриган это – Эру. Иди, и скажи кому угодно, что это тебе Саруман говорил – тебе же никто не поверит. Кто ж любит правду? Проще жить по условленной схеме. Это вот – хорошо, это – плохо, а это – кошмар и чернуха. Послушные молятся Свету. Непослушные шагают во Тьму. Но и те и другие – марионетки навязанных представлений. Они – куклы тех, кто навязывал схемы. Ты – хочешь быть куклой, марионеткой, да, Акрон?
- А ты живешь сам по себе? Человек-без-судьбы?
- Я? Пытаюсь. Но тебе я помогу лишь тогда, когда ты станешь на мою сторону. Не на черную. Не на белую. А на мою.
… Такая же комнатка как у девушек, только еще меньше, голые каменные стены, койки вовсе нет, на полу – войлок и шкуры. Только там, где жаровня, пол свободен от этих подстилок. Поверх углей набросаны травы – они тлеют, дым расходится под потолком, опускается вниз, как туман, и глядишь сквозь густую сизую дымку. Поджав ноги, сидит у стены седая старуха – лицо неподвижно, как маска, седые длинные патлы свисают до пола, одежда – не та, что носят все Сарумановы орки, а, скорее, та, в которой они к нему заявились – надетый на голое тело длинный меховой жилет, не сшитый по краям, перепоясанный кожаным кушаком, кожаные штаны, а ступни босые – грубой работы орочьи башмаки притулились у двери, наряд завершает широкая головная повязка из оленьей шкуры с небрежно разбросанными золотистыми пятнышками. Рядом с ней – непутевая Аузга, она пытается напустить на себя такое же равнодушие, но не может – а у Вас бы это как, получилось, если с минуты на минуту Вы ожидали, что за Вами придут, свяжут, оттащат в подвал, зарубят, придушат, повесят за ноги или еще что-нибудь сотворят, что Саруман один лишь умеет, а говорят про него… У девчонки дрожат руки и губы, а Гарма на нее и не смотрит. Воистину, хуже смерти лишь ее ожиданье.
Стук в дверь. Старуха не отвечает, а девчонка начинает трястись крупной дрожью.
Стук повторяется. Не дождавшись ответа, в комнату заходит Саруман и выразительно смотрит на орочью бабку. Та поднимает брови и соизволяет ответить:
- Вон!
Саруман, понимая по-своему:
- Где? И что?
Орочья бабка:
- Вон отсюда!
Саруман, пожав плечами, выходит, но стучится вновь.
- Войди!
Тот опять заходит, не смущаясь подобным приемом.
- Здравствуй, матушка Гарма!
- Что привело тебя ко мне, человечий мужчина?
- Ты знаешь, матушка Гарма.
- Я-то знаю, а ты – знаешь ли?
- Причина – рядом с тобой.
- Она не виновна. Он первым поднял руку.
- Да, и это я знаю. Но горожане – не мои подданные. Закон, стало быть, для нас один. Аузга – мой человек, и за все, что она совершила, отвечаю я. Аузга, слушай – что с тобой приключилось? Он тебе влепил пощечину, а ты ему причиндалы отбила… Я понимаю, женская гордость. Но слишком жестоко – так…
Договорить девчонка ему не дает – вскочив, подбегает, хватает за руку:
- Он вправду не умер? Эта сволочь – живая?
- Жив, конечно. Хоть, наверно, он бы сейчас предпочел умереть.
- Схай*! Вот счастье – меня ведь не казнят за это, а, хозяин? Я ж никого не убила…
- Не убила, что правда, то правда. Но ты хоть представляешь, сколько мне пришлось заплатить ему, чтоб он заткнулся? Золотые у него получились яйца. А если бы ты не дралась, а мне сразу сказала, что он тебя ничему не учит, он бы мне платил – и не мог расплатиться.
- Нъявар Аузга не виновата, так отстань от нее, - это бабка подала голос.
- Аузга живет в моем доме и на моих харчах – это значит, что она должна мне подчиняться.
- Не тебе, Саруман, а Улхарну.
- Слушай, Гарма, не распоряжайся. Как маг, ты слабее меня, я тебя одним дуновеньем накрою, рассыплешься горсткой пепла. А хочешь – отправь девчонку к Улхарну, у него сейчас отходняк после пьянки, да и я ему еще врезал – настроение, думаю, радужное. Такого цвета у нашей девчонки будут и синяки по всему телу – тебе это надо? А не надо – молчи. Пойдем, нъявар. Нам тут нечего делать.
Аузга послушно идет за Саруманом.
Бабка Гарма шипит:
- Ох, глобшарк*, ты еще меня попомнишь, когда познакомишься с Даврой!
Саруман – Аузге:
- Кто она такая, эта Давра?
Аузга (шепотом):
- Тише… Это – бокхори. Черная орка. О ней вслух не говорят.
Саруман (слегка понизив голос, но и только)
- И что, эта красавица тоже с нами живет? То-то, чувствую, наше количество тут удвоилось. Я магиню, как волк волчицу, за десять миль учую. Думал, это Гарма, а она оказалась пустышкой. Познакомь!
- Да ты что, хозяин? Жить надоело? К ней идут за одним – чтоб угробить кого-то. Ну и на войне незаменима. Я еще была крохой, на нас охотились тарки – так она на них выпустила такого… Мы его потом долго кровью кормили – хорошо, что пленных хватало, - пока он не убрался назад. Не ходи к ней, ты же не темный…
- Как там говорится? «Кровь красная, земля – черная, вода цвета не имеет…» Авось, и поладим? Веди, Аузга. Или хоть скажи, где вашу Давру увидеть.
Голос из темноты:
- Ну, и кто меня тут ищет?
- Я ищу. Покажись, уважаемая Давра.
Из темного ответвления коридора выходит немолодая чернокожая женщина – полновата, одета, как все, лицо мягкое, пухлые губы, красивые черные глаза с каким-то чудным фиолетовым оттенком, и возраст на них не отразился.
- Любопытство сгубило кошку.
- Понимаю. Но я ведь не кошка.
- Ты – кот. Хитрый старый кот, но знавала я котов твоего и постарше. Великий Бродячий Кот – а ты его знаешь?
- Слыхал, если ты о Нем.
- О Нем и о Волке.
- И о Волке, хозяине варгов.
- Страже порядка. И о вечном Духе Свободы.
- Что нельзя уловить, ибо Всепроникающ.
- Что же хотел ты узнать? Ну-ну, не здесь, пойдем, Саруман, ко мне, поговорим, да и поесть тебе не мешает – ты со вчерашнего полдня о еде и не вспомнил.
Как ни странно, Давра ведет его в кухню, а надо сказать, кухня в замке – это то еще помещение, трудно было бы уединиться в пространстве где-то сто на восемьдесят футов, где постоянно снуют люди и орки, жарко пылает огонь в печах и плитах, котлы кипят и источают дурманящие ароматы; рядом свежуют только что забитую скотину, дальше две дюжие орки вращают каменный жернов; а вот девушка человечьего роду осаживает подошедшее тесто, обнаженные полные руки, нос и лоб – все в муке, щечки, как спелые яблочки; какой-то орк, проходя, пытается сунуть лапу за тестом, получает от нее щелчок по носу, щиплет ее за задницу – в отместку и для своего удовольствия, визг – и в ответ одобрительный хохот. Под потолком скопился пар и чад, не успевший выйти в трубы. Аромат человеческого жилья – свежевыпеченного хлеба, похлебки с луком и травами и подгоревшего масла.
Саруман смотрит, как в первый раз – надо же, а он и не знал, что Ортханк снова ожил и помолодел. Давра оглядывается на него и тихо смеется.
- Теперь ты убедился, что здесь ты – дома?
- Да и раньше я это знал.
- Знать и понимать – не одно и то же.
- Как ты думаешь, следующее лето будет благодатным?
- Думаю, да. Три года средней воды, жаркого солнца. Слишком жаркого солнца – старики приберутся. Или сам не знаешь?
- Знаю, но хотел убедиться, что так думаю не я один.
- Усаживайся, сейчас налью тебе нашего питья, да попробуешь нашей снеди, да расскажу, во что верим – а ты слушай, тебе еще долго жить с нашим народом бок о бок.
Садятся на чурбаки, Давра наливает в кружки черное душистое питье, Саруман пробует – горько, как сожженные зерна, но запах! Исчезает усталость, в голове словно лампу включили, очертанья предметов обрели поразительную четкость, цвета – яркость, сердце заколотилось в предвкушении счастья. В дополненье чернушка выложила на стол неровные черные плитки – а это вот – детские сласти. Саруман отломил кусочек, попробовал и скривился: это – кровь! - Да, кровь, свиная кровь да патока, но раньше мед добавляли, а потом уварить, чтоб к котелку не прилипало, детишки любят, только давай, а уж для характера как это полезно! – такие бойцы вырастают. Но лучше всего кровь медвежья, равно как и медвежье мясо. А вот еще кушанье – кусочки сырой печени, обвалянные в пепле костра и пряных травах. - Нет, он это тоже не будет. - Может, хоть отведает вяленой оленины? - Да нет же, я мяса почти не ем, магам мясоедство мешает. - Вот, не знала! Всю свою жизнь мясом питаюсь, где ж нам хлеб было взять в лесах и в горах и в пустынных долинах. - И долго вы там бродили? – много поколений сменилось, даже мне не упомнить. – Как же мне сказал Улхарн, что деда его обучал Великий Господин, а я знаю, что орки под этим понимают. – Он и вправду его обучал, как и сейчас учит избранных немногих – в своих стенах, в Мордоре. – А Вас, Давра, кто учил – он же, ваш господин? – Нет, меня моя мать обучила, это не трудно, главное, чтобы слова не забыть, и все вовремя делать. Да и дочь моя шаманить могла бы, но она хотела стать нъявар – стала ей и погибла. Хорошо, мне оставила внучку. Подойди ко мне, Ратха! Вот, возьми, поешь, да послушайся бабку. Погляди – вот этот дядя, да, со светлыми волосами, он хороший человек. Когда я умру, ты его слушайся – сто лет проживешь. А своевольничать станешь, так умрешь молодой, как Ма Оштар мне сказала.
Щекастенькое дитя, смешанных – черных и белых кровей, хватает сласти и начинает штурмовать бабкины колени. Давра не мешает ей, но и не помогает, терпит удары маленьких ножек и впивающиеся в ляжки острые ноготки, пока, наконец, Ратха не достигает желаемого, а, оказавшись на коленях у Давры, обхватывает бабку за шею и начинает что-то мурлыкать ей в ухо.
Потом договорим. Поздно, друг мой, Саруман. Иди-ка ты спать, там тебя уже девушка ждет, постель тебе согревает. Эх, быть бы мне помоложе, уж и затащила б я тебя в свою койку!
Конец пятой серии.
Примечания.
Жлоб*, глоб*, схай*, глобшарк* - орочьи ругательства
Нъявар* - женщина (девушка) – воин, нъяма – домашняя женщина (девушка), хранительница очага.