Мите Фокину
Я напишу сказку о тоске и памяти. Это будет не словарь и не роман, просто короткая почти сказочная история. Только настоящая.
- Скажи мне до свидания
- …
- Say it
- Farewell
- Что это?
- До свидания. Только по-датски
- Красиво
- …
- Let me go
- Aldrig
- Please, do it, come on
- Du kan gå selv
- You, please
- Med fornøjelse
Я положила трубку. За полтора часа – сотни образов, много больше чем слов. Так и никогда после не могла ходить по музеям, когда знаешь, что понравившееся можешь угадать, лишь мельком посмотрев. Так никогда больше такого количества образов на единицу времени. Так никогда больше голос не ровен был. Я воспою то, что не смогла тогда в стихах, что погубила в письмах, строчки которых повторяли друг друга без внешнего сходства. Так никогда прежде не было ощущения, что не нужен. И это не мешает желать воспеть. Без музыки, одной мелодикой слов.
А потом я позвонила сама и прочла это. А после, прочитав, положила трубку – чтобы не слушать ответа.
- Я жалею, что тебя нет здесь. Я позвал всех своих друзей. Проспал полтора часа у унитаза и сейчас снова исполнен сил. Все люди перезнакомились, пока меня не было. Я произнес три тоста. И все они были произнесены. А первый – тебе. Никто этого не понял. Все выпили за свое. Но я знал, что – тебе.
…
- Никуда от этого не денешься.
Залы, соборы, вокзалы, комнаты, коридоры, окна. Ненаписанные стихи, непрочитанные строчки. Музыка, без конца со скрипом заезженной пластинки.
- Я позвоню позже, чтобы встретиться и поговорить. Я часто ощущаю такое желание, но останавливаю себя. Но я позвоню.
Лето, второй этаж деревянного дом. Он же зимой. Похоже на чердак, а не на второй этаж.
- Дом сгорел. Олег построил большой, четырехэтажный. И когда достроил, дом сгорел.
Голдинг. Шпиль. Фундамент не выдержит такого шпиля. Но стремление к небесному прикосновению выше разума. Разум – прочь.
- Зима, снег, белые крошки, припорошенные.
Он звонил из автомата. Было слышно, как едут машины.
- Мимо проезжает чайка. Знаешь, на таких ездят мальчики-мажоры. Я тоже на таких катался… надо идти и дела делать, но вот… говорю…
Нам тогда было на тысячи образов меньше. В летах – девять. В днях - + 3.
Тогда было холодно, но снег мягкий. И солнце на стене монастыря. Мой второй поцелуй с любимым был на стене монастыря. С обоих сторон – крепкие монастырские стены. Упрекнуть ли меня? Или все оставить в прошлом:
- Оно в нас. Everything is inside.
Или поверить? Нет, утвердительно: поверить. Это было первое лето, когда он работал. Он приходил ко мне в середине дня, вероятно, был свободный график. Снимал пиджак, вешал на спинку стула, а брюки аккуратно складывал на сидение. А через час уходил.
- Около восьми вечера позвонила мама с дачи. Было плохо слышно. Я сказал: оооо, я тебя ждал… Я не узнал маму, потому что ждал тебя.
Я хотела позвонить около десяти. Я знаю, что это было бы замечательное время для моего звонка, не перебивай меня, просто хорошо, что меня нет там. Хаос. Почти средневековый. Я боюсь средневековья. Если отравляли страницы книг, чтобы никто не обладал знанием… Тем, особенным. Евреи умели делать это по-другому. Ты не можешь прочесть того, чего не знаешь. Огласовки не ставятся в тексте. Кроме текста священного писания. Но его ты должен знать… Тебе, конечно, все равно. Что тебе до евреев! Когда девушка подписалась “девушка, в глазах которой отразилась вся тоска и печаль еврейского народа”, что ты делал тогда? Ты тогда только приехал из Америки. Правда, чтобы остаться, но ты тогда был так далек еще от этой страны. А тебе казалось, что ты близок, оттого и вернулся. Конечно, никто не знает о тебе больше, чем я. Это аксиома. А нужна она для того, чтобы теоремы легче было доказать. Вся наука строится на аксиомах. А если не было бы того, что взяли за аксиому, то доказательства плавали бы в сочном соку безумия. Что с твоим голосом? Я про девушку сказала, потому что у тебя в голосе это. Грусть всех народов, хотя ты захватил только один, точного названия которому ты не знаешь.
- Какой у тебя голос! Какой голос!
Ты звонил, и однажды мы проговорили 96 минут. Я помню это точно, потому что когда я получила счет, там было это вбито. 96 минут, звучащих минут с Америкой! Для этого ты работал в ресторане. Ты мыл посуду, а в ушах был плеер - так быстрее проходило время. Так ты любил, чтобы время не проходило зря.
- В последний год, когда мы жили в Америке, мы приехали туда на машине. Мы с Машей. Пришли в тот ресторан, где я работал посудомойщиком. Заказали. Я позвонил Кристин и пригласил ее. Она пришла. Снова другая. Стильная.
Тогда ты рассказывал о ней. Однажды она пригласила тебя вечером на ужин. Вы смотрели фильм. Ты так рассказывал. Ты сказал: Я считаю, что я не изменил тебе. Она просто поцеловала меня трижды в губы.
Я пою о тебе. Словом.
- Маняша тоже была.
- С мужем?
- Да, с Андреем.
- Мама так и не полюбила ее?
- Нет, так и не полюбила.
- …
- Но это и хорошо… Правда, ведь это и хорошо.
- Мне казалась, что она к сорока станет лояльнее, а не такой, какой она была в шестнадцать, когда сидела, вытянув длинные ноги, затянувший сказала: А не устроить ли нам dancing?
- Она такая и есть. Ты правильно сделала, что не захотела понять то, что я сказал.
- Я должна была спросить: почему?
- Разве требуются пояснения? Не захотела понять.
Сколько раз я хотела понять. И сколько понимала. А сколько понимала, когда все делалось не так. Просто из самосохранения. А я понимала. Прощала ли? Ты всегда говорил, что я не прощаю.
Мы приехали из Пушкиногорья рано утром, в ноябре 1992, было часов шесть. А когда входили в метро, я упала и разодрала кожу на косточке у запястья. Из-за боли так и не смогла уснуть. А потом была у вас, и Олеся отправила нас с тобой в травмапункт, а потом выдала мне витамины и обработала рану. Больше не было больно.
- Щекотно, где-то около живота. Ты ведь знаешь.
- Семь лет назад, почти семь лет назад, я сказала тебе, что хочу тебя там и показала на место около солнечного сплетения.
- Я тогда уже знал, что там. Но надо было ставить защиту.
В письмах, которые писали мы. Я все знала.
- Вопрос всегда предполагает ответ. Спрашивающий знает.
- Нет, мы об этом говорили. И если сложить минуты, то будет больше чем 10.
- Что ты! У меня под это была подведена целая теория.
В Красновидове мы уходили в лес. Ложились на куртку или кофту. По телу бегали муравьи. Было щекотно и хотелось их скинуть. Так было, когда хотелось встать, чтобы больше не чувствовать, как муровей присматривает себе места обитания.
- Можно и не говорить. Ты поняла?
Вечером в Вильнюсе, когда у меня не хватило терпения, а он бежал за мной без обуви, в носках. В чем был, когда у меня не хватило терпения. И все равно улыбалась. Он знал, что я все равно буду улыбаться.
Мы шли по Мясницкой. Он за мной. Я заходила в подъезды, успевала нажать кнопку любого этажа. Он ждал меня там. Садился в лифт. Он спрашивал, а я отвечала, думая не над смыслом, а над тем, чтобы не ошибиться. Он знал это и смеялся. Но плакал, хотя я не видела его слез. Только сейчас знаю, что тогда он плакал. А потом я ушла. И он больше не пошел следом. В Сокольниках я шла по трамвайным путям до Стромынки. Я ночевала у Юли. Это было 10 сентября. Он больше не звонил. А через месяц окликнул меня во дворе. Так, как я мечтала три года до того. Иногда, редко, но он делал то, что я хотела.
- У меня на животе лежит голова Димы Федорова. Я глажу ее рукой… Постараюсь объяснить образами. Нет, это не confidentional, Дима, that´s public relation. Спи… Рука такая большая, а с тыльной стороны вены проступают… Ты понимаешь?
- …
- Я ей глажу все. Я теперь такой.
- …
- Ладно, пусть будет просто образ.
Если бы посчитать все образы. Каждую минуту. Мне никто не поверит, что я пишу за действительностью, пишу, вспоминая, а не сочиняя. Потому что нет фантазии богаче, чем замысел действительности. Кто поверит мне, если я говорила, что по вечерам читаю сказки прошедшего времени. Но ничто не тянет так, как прошлое. Зовет.
- Everything is inside us. Everything is inside us.
За окном уже совсем светло.
- Я пойду?
- Потому что кончилась ночь.
- Я пойду.
А разве сейчас я держу тебя. Раньше: каждое прощание - как на много дней. Лет, веков, стран, миров. А теперь: разве я держу тебя?
- Клади трубку.
- Но ты должен был сделать это сам.
- Но так бы было правильно. Опасаясь услышать твою интонацию, боюсь.
А раньше: раньше тоже боялся. Как ты жил все это время? Ты только образами расскажешь, а дальше я составлю свой план видения этих образов. И изображение исказится. А если бы она меня сейчас увидела? Мама, если бы она меня сейчас увидела, чтобы она сказала? Как все, что я совсем не изменилась. Что она говорила мне потом? Желала счастья?
Однажды она была пьяна. Она опиралась на плечо Яши, плакала и просила меня: если я умру, не забудь о Коте. Ты не забудешь? Где же тогда был Митя? Уже в Америке? Или рядом? Помню всех, кто был напротив, но не помню того, кто был рядом. Дорогого не помню. Что мне называть любовью?
Я научилась писать стихи. Я говорила тебе? Я написала одно в 1994, а много – в 1997.
- Я читал твое стихотворение. Длинное. Ты и раньше писала.
- Это было не то. Совсем.
Тогда был стон неумело рвущийся, ломающийся, как голос подростка. Что я хотела? Женского грудного вопля? От подростка?
- Все сейчас как в том стихотворении. Оно так и называется “Инне”. Помнишь?
- Нет.
- Не может быть.
- Нет.
- Ты его не знаешь?
- Не знаю.
- Ну как же, там о том, что ты сидишь на крылечке… У меня есть копия. Я сделал несколько, когда написал. Неужели у тебя нет?
Все, что у меня есть, есть. Слишком много, чтобы выбросить. Храню. Почти как 90-летняя старуха в “Вине из одуванчиков”. Образы книги. Еще одно море из образов. Мои картины не сможешь разглядеть. Одно море. Но я пою. О тебе. И о себе. Но не о нас. Нас – нет. Мы это раздельное существование айсбергов. Но я не знаю, что там. Там, под водой.
Мне кажется, что проще никогда не писалось. Что-то движет. Как стихи. И мысль. И воспоминание. Чтобы в унисон – такое бывает? Или мне чудится. Приснилось? Привиделось?
Ты даже не знаешь, что я не живу дома. Так и не сказала тебе. Не потому что ты не спросил, а потому что не сказала. Сама не сказала. Наитие?
- Сидит напротив Оля Шляхтина.
- У лис лица бывают хитрые или злые.
- Да, и так невинна. Девственна.
- Не было такого.
- Говорю, что вижу.
- Взгляд.
- Правильно.
- Твой взгляд.
- Я уже ответил.
Твои рассказы об одноклассницах. Мы ехали в троллейбусе к дедушке в больницу. Ты стриг его там. Так, как он просил. Просто отрезал какие-то пряди. Почему он это тебе доверил? У троллейбуса там, у больницы, была конечная. Почти у конечной ты мне сказал. На обратном пути я тебя простила. Была ли я готова к тому, что прошу?
- Я обвел взглядом друзей своих и выпил за своих врагов.
- …
- И выпил за своих лучших врагов.
- Нет, просто: обвел взглядом друзей своих и выпил за своих врагов.
- Я сказал: толкайте меня в спину, враги мои.
Никогда не было друзей. Все правильно. И тебя никто не считал. Настоящим. Кроме детства. Филиппа Минлоза не было.
- Он был восьмого, среди родственников.
- Правильно.
Я знала или ждала? Так и не знаю. Почти три года я ходила по улицам и вглядывалась в лица. Мне казалось, что я могу случайно встретить его в Москве. Но не встретила.
- Ты ждешь то, что получаешь?
- Получаешь то, что ждешь?
- Нет, я правильно сказала.
- Наверно, да.
Я и не знала, что ты любишь готовить. А главное, что ты умеешь и делаешь это. Я не умею. Готовила тебе что-то в Вильнюсе. Сварила суп из лососи. Ты сказал: если бы была у нас морковь, то совсем бы хорошо получилось. Ты лгал – суп был плох. Я помню.
- Ты ждешь от меня слов или образов?
- Честно?
- Да
- Ничего. А может и не так.
Летом 1992 в Тракаях, когда ты хотел покормить хлебом лебедя, он ущипнул тебя за запястье. На моей руке десятью сантиметрами выше уже был ожог, который осенью ты сделал мне, специально нагрев докрасна нож.
14 февраля 1999