На острове
Она жила на Васильевском острове в Петербурге и, когда шла по проспекту к троллейбусной остановке или к метро, то чувствовала запах моря. Однажды чайка села на окно кухни - огромная и неподвижная. Марина пила чай и смотрела на чайку. Потом она долго вспоминала сильное чёрно-белое тело птицы и сильные перепончатые лапы.
Я познакомился с Мариной в начале октября. Мы с женой ждали её полчаса у книжного магазина на Невском, а в это время туман неторопливо доедал Казанский собор. Она пришла с «Зенитом» в большом синем футляре и сфотографировала нас у памятника Гоголю на Малой Конюшенной. При этом она объяснила, что резкость ей навести удаётся не слишком часто. Эта фотография, правда, получилась чёткая, хотя у нас с женой на ней идиотские выражения. Я подумал, что Марина, должно быть, крайне рассеянный и необязательный человек, и больше ей свидания назначать на улице не стоит.
Но в мае мы рискнули ещё разок. Марина нам помогла устроиться с жильём, надо же было проявить ответную вежливость. Мы решили вместе поехать в Павловск. Марина обещала поторопиться, в итоге мы ждали её на Витебском вокзале минут сорок и уехали ни с чем. Оказалось, что Марина приехала через пять минут и долго потом гуляла по Павловску, но с нами не встретилась. Павловск, он очень большой.
Такая она – Марина, время для неё не существовало да, вероятно, не существует и до сих пор.
* * * *
У Марины всегда было множество поклонников. Кто-то был художником, кто-то актёром. Она вообще флиртовала с лёгкостью и особых барьеров себе на пути к мужскому сердцу не ставила. Но барьеры возникали как-то сами собой чуть позже, когда флирт превращался во что-то посерьёзнее. Последний поклонник носил длинные волосы и звал её в Алма-Ату, потому что там – красивые горы. Но дома у него там не было и не предвиделось. Он уехал любоваться горами в одиночестве и писал Марине длинные изящные письма.
Так случилось, что в марте жена собралась к родителям, а мне предоставила проводить каникулы по моему усмотрению. (Нас тогда ещё не выгнали из частной школы. Хорошая школа с бодреньким названием – «Утро»). Я позвонил Марине в Питер и говорю: «Марин! Меня жена бросает на неделю… Примешь нас с товарищем?» Она говорит: «Конечно, приезжайте!»
Так и вышла вся эта история.
Конечно, она в него влюбилась ещё на Новый год, когда с подругой приезжала к нам в Москву.
Надо сказать, мой товарищ – не то что бы видный бабник, но вообще человек очень интересный и содержательный. В институте он пользовался большой популярностью, благодаря своим мужским достоинствам, но его не только за это любили. Он и шутки мог шутить, и стихи писать. Ещё он очень хотел стать кинорежиссёром. Сейчас, конечно, пьющий. Но разве этим кого-нибудь удивишь? Взять меня, я в шесть лет мечтал быть и режиссёром, и дрессировщиком коровы. Почему коровы? Кажется, тогда никто не дрессировал коров, а все практиковались исключительно на уссурийских тиграх. А чем я занимаюсь теперь – лучше уж и не говорить об этом…
Так вот, был очень весёлый Новый год, и Митя выпил ну разве грамм двести пятьдесят. Это его только сделало интереснее. А Марина всё поглядывала на него, а после возвращения в Питер стала передавать через меня и жену приветы. Замечу уж заодно, что Митя женат и него есть дочка.
Я немного слукавил, когда сказал Марине, что хочу приехать с товарищем. Я догадывался, что она клюнет именно на Митю. Один я ей тогда вряд ли был особо нужен.
* * * *
Здорово было в Питере в том марте. Хотя и холодно.
Мы приехали в полпятого утра и пошли на Васильевский пешком от вокзала по Невскому проспекту. У Дворцового моста сели в троллейбус. Слева от моста, с той стороны моста, что ближе к заливу, Нева была замёрзшей, справа – чистой, иссиня-черной. Парадное дома на NN-ой линии напоминало доисторическую пещеру. Марина выбралась из-за двойных дверей и спросила сквозь сон, по-волжски заокав: «Кушать хотите?»
Когда мы гуляли по Петербургу в тот день, ей уже было ясно, что всё произойдёт. И она радовалась. Подошла на Фонтанке к курсантику в чёрной шинели, взяла его под ручку и спрашивает: «Куда спешите, молодой человек?» А он отвечает, что к жене, и удивляется: «А вас друзья ревновать не будут?» Вообще она весь день носилась вприпрыжку, как девчонка. Мы с Митей за ней едва поспевали.
Дело решилось очень просто. Диванчик, на котором мы с Митей спали в коридоре, был для нас очень тесен. И через два дня Митя невинным тоном говорит: «Маринка! Я там спать не могу! Меня Серёга запинал». Пришлось ей положить его с собой в комнате. Из этой комнаты открывался вид на брандмауэр, в котором некогда граждане пробили окна – на разной высоте и разных размеров. Там даже какие-то чуть ли не ворота были.
На окнах в комнате висели тяжёлые бардовые гардины, а у кровати стояли маленькая лампа и магнитофон и висел календарь с певицей Земфирой. А напротив кровати – репродукция портрета Ахматовой.
Тем утром Митя и Марина долго не выходили из комнаты с бордовыми гардинами. Она смотрела на усатого, уставшего от пьянства, ссор с женой и собственных амбиций мужчину и понимала, что он ей близок уже с того Нового года, когда они вместе придумывали конкурсы и изображали часы и дождь. И он никуда не хотел уходить из комнаты с видом на кирпичную стену, за которой и ещё несколькими десятками подобных стен спокойно лежало Балтийское море. Потом они курили на узкой кухне, к которой хозяйка квартиры, сдавшая её Марине по дружбе за какие-то небольшие деньги, пристроила крохотную ванную с незастеклённым окошком, а я в это время заваривал чай. Почему-то мне давно ни с кем не было так уютно, как с этими людьми.
Ещё через день, после поездки на Елагин остров с его облупившимися добрыми львами, вечером, закончив чистить картошку, я сказал: «Марин, а ведь мы скоро уедем…». Я часто так говорю не подумав, наверное, поэтому у меня в жизни куча лишних проблем. Марина подняла глаза к высокому потолку, и из её глаз потекли слёзы. «Да, вы уедете, - подтвердила она. – А что же делать мне?»
Нам действительно пришла пора возвращаться. Только Митя уехал на два дня раньше меня.
Марина провожала его одна. Он долго курил на перроне и не хотел заходить в вагон. Здесь он оставлял странную близорукую женщину, чужую квартиру и чужую постель, в которых нашёл достаточно тепла, чтобы согреваться, может быть, всю оставшуюся жизнь. И Марине казалось, что никогда она не видела более унылого и холодного дня, более серых и чужих лиц. Но ей пришлось сесть в троллейбус и ехать по Невскому домой.
* * * *
На работе, в подвале на улице Савушкина, крыса попала в старую крысоловку и издохла в ней. Но люди забыли про ловушку и не сразу догадались, что произошло. Крыса оказалась на редкость здоровой и живучей, она ещё несколько дней скреблась, вызывая у Марины почти мистический ужас. А потом Марина получила зарплату, положила в сумочку и, оставив её на столе, вышла минут на пять из кабинета. Когда вернулась, сумочки не было. Пропали не только деньги, но и паспорт.
Не зная, к кому пойти в чужом, в сущности, городе, - она ведь приехала сюда всего два года назад, - побежала к знакомому художнику, у которого поблизости была мастерская. С этим художником Марину познакомил немец, отличный парень, работавший в Питере над диссертацией «Культ Александра Невского в России». Сидел, помнится, в библиотеке, обложившись книгами. Она думала даже, не влюбиться ли в немца, но переключилась на художника. Правда, и это как-то не состоялось.
Глеб встретил её в халате, заляпанном красками, строго посмотрел сквозь очки в толстой оправе. Он писал роскошное Сретенье с черноглазой Марией и тревожным ангелом. Ничего ей здесь не светит, да и не светило. Марина страстно захотела Мити, его рыхлого, неатлетического тела, запаха его табака, его добродушного: «Дурочка!»
Она вернулась на Ваську, нашла две десятки, купила сигарет и хлеба, долго сидела перед чёрным телефоном. Посмотрела в зеркало – мальчишеская стрижка, светлые ресницы. «Какая у меня хорошая кожа», - подумала она и набрала код Москвы, а потом Митин номер. Там подошла жена. Марина собиралась положить трубку, но передумала и позвала Митю, не поздоровавшись и не представляясь. А когда услышала его – обычный – кашель, разрыдалась. Митя на спине ощущал взгляд жены и старался отвечать сдержанно. Он не ждал её звонка – и в то же время ждал.
На следующее утро, выпив два стакана крепкого чая и дождавшись, когда жена соберёт дочь на прогулку, Митя сел писать Марине письмо. Глупо, но он любил. В первый ли раз? Конечно, если тебе хорошо с женщиной не только в постели, это не значит ещё, что ты её любишь. Но Митя не нашёл другого слова, кроме банального «хорошо».
* * * *
Стоял хороший, тёплый апрель. С некоторым количеством луж и мусора, обнаружившегося под растаявшим снегом. Митя был на работе, и я зашёл отдать его жене какую-то книжку. Она усадила Ритку в манеж и попросила меня задержаться минут на пятнадцать. «Ты знаешь: он хочет со мной развестись из-за Марины» – огорошила она меня. «Скажи мне, эта… Марина… Она порядочная женщина? Ну, в смысле, она же понимает, на какую подлость она идёт?» Потом синие глаза жены Мити (несостоявшейся актрисы, между прочим) наполнились слезами, и она повторила более решительно: «Порядочная она женщина, эта… сука… или нет? Отвечай, если ты нам друг!»
«Думаю, очень порядочная» – ответил я, чувствуя себя законченным идиотом. И добавил по своей дурацкой традиции: «Думаю, Митя её любит». Вовремя я после этого убрался из их дома.
* * * *
Марина вернулась с ночного дежурства на телефоне доверия за городом в шесть утра. Она слышала звонок с лестницы. Митя настойчиво набирал её номер уже минут десять. «Нет, я не сплю. Подожди, включу свет. А знаешь, с Елагина острова исчезла наша скамья… Может, рабочие унесли. Глеб закончил «Сретенье». Что ты сказал?.. Хочешь перебраться в Питер? Ты плачешь?.. Знаешь, я очень боюсь крыс!»
* * * *
Ей позвонила из Таллинна хозяйка и попросила больше никого в её квартиру не приглашать. В том числе из Москвы. И пора бы поискать другое жильё. Не сможет же Марина платить полную стоимость – да и зачем ей это? Можно найти что-то дешевле. Марина обещала подумать.
Она вышла из квартиры, спустилась по выщербленным грязным ступеням. Почтовый ящик внизу был с мясом вырван из облупившейся стены. Помнится, Митя все обещал его починить… Марина пересекла проезжую часть, машинально вышла на набережную. Огромный, сахарной белизны паром загораживал вид с линий на Неву. Почему она так любит Ваську? Она столько здесь вытерпела. Горячей воды почти всегда не хватало – разбирали на нижних этажах. Соседи по лестничной клетке шпионили в пользу хозяйки. Хотя сама хозяйка очень помогла. Марина улыбнулась двум курсантам у стройного памятника Беллинсгаузену с торчащим над бедром кортиком. Да, просто здесь она была счастлива.
Митя всё время звонил. А потом пришло письмо. Там были стихи о каких-то петербургских жёнах – симпатичные, наивные, даже немного не вяжущиеся с Митей, запахом спирта и прокуренными пальцами. «Я разведусь и приеду к тебе. Найду работу – для начала хоть дворника. Но если бы ты вырвалась на денёк в Москву…». Только бы он больше не плакал!
Она приехала в мае. Он не звонил уже больше двух недель, а когда она сама позвонила последний раз, попала на жену и стремительно вдавила трубку в корпус аппарата. Накануне ей приснился сон: жена Мити стала огненно-рыжей лисицей и бегала наперегонки с огромной крысой из подвала на Савушкина. Лисица всё отлынивала от соревнований и норовила прильнуть к её, Марининым коленям. Она заглядывала Марине в глаза и просила всего один чек героина. В долг. Под проценты. Только крыса и выручала Марину, нагло толкая рыжую попрошайку в бок.
Чтобы вырваться из объятий дикого сна, Марина поехала на вокзал и купила билеты туда и, немного поразмышляв, обратно. Она предупредила нас с женой. К тому времени с Митиным семейством мы уже не общались, как первейшие враги и разлучники.
За день до её приезда мы с Митей сидели на скамье на полпути между нашими домами и пили пиво. Одну бутылку «Бочкарёва» на двоих. «Знаешь, - признался Митя, - я поступил, как полный осёл. Зачем я ей обещал, что приеду? В Питере мне не устроиться. Надо сначала найти для моей какую-нибудь работёнку здесь, а потом и самому определиться». «А Марина считает, что ты определился. Что ты ей наговорил?»
Он надолго замолчал. «Она до субботы останется?» «До воскресенья». «Жаль, я в субботу валю на дачу, надо брату помочь теплицу ставить. Но в пятницу мы с ней обо всём договоримся».
До прояснившегося к полуночи весеннего неба гуляли они вокруг нашей хрущовки. «На Ваське теперь сильнее пахнет морем. А на Аничкове…», – дыханье у Марины перехватило. «Как же… как же, Боже мой, вернусь я обратно без тебя?» - так она подумала. На ресницах у Мити собиралась вся тоска майских подмороженных ночей. Он покашливал и целовал её ладонь.
«Она тебе всерьёз запретит встречаться с дочерью? Это же глупо... У дочери твои брови. Такие мужские. И сама – мужичок с ноготок – даже по фотографиям видно». Он думал, что она, возможно, специально норовить задеть его за живое. А она бы многое отдала – уж Петербург с незабвенным Васькой точно бы! – чтобы увидеть такие брови у своего ребёнка.
На следующий день, в субботу, он уехал на дачу. Там он копал землю, переносил хлам, вечером пил с братом водку. Ночью у него прихватило сердце, но он никому ничего не сказал. Как и покойный его отец, он презирал лекарства и наутро «поправился» ста граммами. Сердце – на этот раз – выдержало.
Так случилось, что и мы с женой покинули в ту субботу Марину – рассеянную и необязательную. Мы уезжали на праздники в Киев. Мы ещё не знали, что нас уволят из гимназии. Мы мечтали о поездке в Европу в июне. И мы дали Марине ключи и оставили ее в нашей пустой квартире, окна которой не выходили на брандмауэр, в пяти минутах ходьбы от такой же пустой Митиной квартиры.
Она должна была сутки дожидаться отъезда. Там, сидя у распахнутого кухонного окна напротив зацветающей старой яблони, посаженной еще моим дедом, выкуривая сигарету за сигаретой, она познала бренность любви человеческой. Там же она упала в обморок и очнулась только на закате под чей-то шальной уличный вопль. Никто об этом обмороке не узнал и никогда не узнает.
Каждый из нас в свой день познаёт одиночество. У кого-то этот день приходится на божественную субботу.
* * * *
Наверное, на той майской субботе стоит завершить маленькую историю любви. Хотя в день, когда снова было предано дитя человеческое, эта история не закончилась.
Марина и Митя встретились в конце июня, в нашей квартире. Мы покоряли Францию. Художник Глеб из Петербурга заканчивал «Двенадцать апостолов», немец Вернер – диссертацию о русском князе.
В конце мая на дискотеке Марина встретила красивого великодушного еврея Рому и многое рассказала о своей грешной жизни. Многое, но не всё. Рома привёл Марину в свой дом и познакомил с замечательной еврейской мамой. Спешу заметить, что она была не из тех еврейских мам, что выбирают для сыновей невест. (Недавно эта по-питерски гостеприимная женщина угощала нас с Мариной и Ромой жареным окунем – такого окуня, я вам доложу, я давненько не вкушал!) Теперь Марина могла спокойно прожить «на Василии» до августа и переехать к Роме. А, взяв отпуск и отправляясь к родителям, она наведалась в Москву.
Жена Мити оказывала ожесточённое сопротивление его (весьма скромным) порывам увидеться с возлюбленной. Она даже заперла его в квартире за стальной дверью. Но Митя проявил чудеса целеустремлённости и отогнул решётку на окне их первого этажа, распиленную прошлым летом по случаю потери ключей от всё той же стальной двери.
Он сумел-таки прижать рыдающую от счастья Марину к своей груди, успел пасть к ней в ноги с мольбами о прощении. И только Бог видел, сколько спирта выпил Митя в то жаркое лето.
Осенью Марина и Рома забрали последние вещи с Васильевского острова. Они поднялись на четвёртый этаж и спустились обратно по стёртым ступеням. Они задержались в пещере парадного возле разбитого почтового ящика. В троллейбусе Марина снова всплакнула – все же жить два года на острове, да ещё испытать на нём самое что ни на есть счастье – это дело стоит обмыть, пусть слезами. Море ведь тоже солёное и горькое…
* * * *
В этом – новом – марте я едва не разошёлся с женой. И снова Петербург принял меня в свои угловатые объятья.
Марина и Рома жили теперь в районе новостроек, куда я минут двадцать ехал от метро с букетом красных с жёлтыми прожилками роз. В душе я жаждал оправдаться за ту субботу, когда оставил Марину наедине с её горем. Марина опять перекрасила волосы, но сохранила мягкость и округлость черт крепкого, белого тела, сохранила ту меру мира и терпения в близоруких глазах, которые я не сразу в ней рассмотрел. Она перевезла с Василия магнитофон и календарь с Земфирой. Обняв меня, как год назад, спросони, она вдохнула жадно мой – и не только мой – запах и прошептала: «Господи, как же я соскучилась по вам…».
Мы пили водку, мы гуляли по крепкому льду Финского залива в Стрельне, мы вспоминали фотографию «возле Гоголя» и блуждания по Павловску. А перед моим отъездом, который, как известно, всегда спрятан в любом прибытии, Марина попросила негромко: «Ты передай ему… Нет, не то… Скажи, что птицы всё ещё поют, - он поймёт. И ещё – что я не хочу выходить из комнаты!»
15-16.03.02. Москва