Блуждающий аутсайдер

Авантюрная повесть с шантажом, кражей, интригами, аферами, похищением, любовью, дракой, и без погонь.


«…Петрушка, лицо неразгаданное, мифическое, неуместным появлением своим не спасает Пульчинеллу от роковой развязки и только возбуждает  в зрителях недоумение. Неунывающий Пульчинелла садится верхом на черта (необыкновенно похожего на козла), но черт не слушается: всадник зовет Петрушку на помощь, но уже поздно: приговор изречен, и Пульчинелла погибает образом весьма достойным сожаления, то есть исчезает за ширмами».
 Гигорович В. Д.
«Петербургские   шарманщики»


«ЗООМАГАЗИН»
   
  Над витриной коромыслом выгибалась надпись: «Зоомагазин» и чуть ниже: «Наследие Дарвина» За стеклом густой рамой зеленел плющ, и пластиковая квакша сидела в растопырку на суковатой коряге.  В торговом зале пестрели яркие  коробки и пакеты, кричали волнистые попугайчики, сонно возились морские свинки и хомячки,  рыбы скользили в тихом полумраке аквариумов …
 За прилавком на высоком табурете молодой человек устало просматривал солидный гроссбух. В раздумье он ерошил  свои мягкие тусклые волосы и  дергал все ниже сползающий узел галстука. Табличка на лацкане серого опрятного пиджака повторял содержание вывески магазина и представлял молодого человека: Антон Шагарин. Странно, но этот Антон Шагарин  даже такой: усталый, взъерошенный, с распущенным галстуком, -- производил впечатление аккуратного человека.
Перевернув очередную страницу, поставив еще несколько галочек карандашом, и в который уже раз почесав пятерней темя, Шагарин оторвал от гроссбуха глаза с припухшими веками, посидел, печально глядя перед собой,  и громко произнес:
 -- Мне вчера Мотыгин звонил. Слышишь?
   Ему никто не ответил, наверное, потому, что никто не услышал. Шагарин выпрямился и, задрав подбородок, повторил громче:
 -- Мне вчера Мотыгин звонил.
 -- Кто такой? – вопросил из глубины магазина молодой женский голос.
 -- Тот, который удавчика купил.
    Шагарин повернулся к клетке с попугаями и, легонько барабаня пальцами по прутьям, заговорил, словно рассказывая птицам, громко, будто они глухие:
 -- Звонит Мотыгин в панике: удавчик, видишь ли, у него сбежал. Приезжаю, смотрю: террариум пуст, а на песке вздутый след зигзагом – удавчик зарылся. Алекса, ты не предупреждала покупателя, что они такие номера выкидывают?
 -- Ою-ей, -- раздалось в ответ что-то невнятное. -- Прости, наверное,  забыла.
  «Динь-длень» – пропел колокольчик над  дверью: вошел мальчишка, волоча по полу развязавшийся шнурок ботинка. Заглянул в каждую клетку, в каждый аквариум и террариум, руками с нестрижеными грязными ногтями выложил на прилавок кучу измятых рублей, потребовал «фрискис».
-- Сырую рыбу Цезарю больше не даешь? – сурово спросил Шагарин, обслуживая покупателя.
-- Не видать ему  никакой рыбы. С вашей подачи родители теперь заставляют меня варить эту рыбу: «Антон сказал то, Антон сказал это». Я что, повар? Они меня теперь на рыбалку не отпускают. Я лови, я  же еще и вари.
--  И что получается? --   прищурился Шагарин, -- Я твою жизнь разрушил?
-- Да где это видано, чтобы кошка сырую рыбу не ела? Что она в диком состоянии делает? Подыхает, что ли?
-- Бывает и подыхает.
Мальчишка не стал продолжать разговор, взял корм и, скрупулезно пересчитав сдачу, удалился, размахивая пакетом. На прощанье, звонко стукнул пальцем в самый большой аквариум. Рыбы испуганно метнулись в разные стороны, замерли и туту же успокоились.
   В глубине магазина свистнуло, шикнуло, загремело.   Шагарин обеспокоено встал, хотел идти на помощь, но все уже смолкло, а женский голос тихо и невнятно заговорил сам с собой.
    Через витрину, сквозь листья плюща виднелось отяжелевшее, будто провисшее от собравшейся в нем влаги небо. Город еще был светел, но необъятная туча угрозой ливня уже  мрачнела над ним.
 -- Гляди, чего делается, -- пробормотал Шагарин, наклоняясь к витрине, он рассматривал небо, задирая брови и морща нос. – Алекса, дождь собирается. Может, я пойду? Закроешься без меня?
 -- Идите, патрон, я вас отпускаю, -- ответил женский голос.
    Шагарин закрыл гроссбух, провел рукой по его чистой темно-синей обложке, хлопнул по объемному тому, и спрятал его под прилавок.. Отцепил табличку с лацкана, одернул пиджак, прежним манером, через стенку, попрощался с Алексой и… «Динь-длень», -- проводил его колокольчик.
И в зал вышла та самая, что, оставаясь все это время невидимкой, поддерживала разговор с Шарагиным. Клетчатая рубашка и джинсовый комбинезон, табличка с именем Александры Мишиной. Сдувая с глаз клоунскую рыжеватую крашеную челку, она вытерла тряпкой прилавок. Оторвала веточку традисканции и сунула попугаям: «Пожалуйте, витаминчики». А те бросились щепать листья, толкаясь и теснясь. Сев на табурет, Алекса огляделась, скучающе надула губы, потянулась, откинув голову, сцепив руки на затылке в замок, прогнула спину и… чуть не свалилась – успела схватиться за край прилавка. Поморщилась: сломала ноготь.
  Бесшумно ступая в войлочных тапках, в магазин вплыла бабуля в цветастом платке и вытянутой вязаной кофте. Скрипя голосом, а может,  и суставами, старушка пожаловалась на блох, заевших ее кошку, а за одно и на невестку, на кассиршу из булочной, на то, что опять ноги «крутит»…  Бабуля искала чего-то темного и вонючего в склянке, название забыла и объяснялась  в основном прилагательными и междометиями. Алекса сумела уговорить ее снизойти до лечебного шампуня. Следом за старушкой пришел серьезный грузный мужчина, долго перебирал черепах, осматривал их со всех сторон, сопел, задавал вопросы, но так ни одну и не купил.
     Небо все тяжелело, наливалось, нависало над городом и, треснув изломанной белой молнией, разродилось ливнем. Косые струи обрушались на крыши домов, на дороги, тротуары, газоны…
    Алекса глядела через витрину на улицу и думала, что покупателей теперь можно не ждать и, что у нее теперь есть полчасика, а, может, и больше, на важные дела. Она ушла в подсобку – кухню той красоты, что выставлялась в торговом зале. Усевшись за длинный стол, заставленный разнокалиберными склянками, Алекса занялась сложной процедурой очистки раствора инфузорий туфелек. С медленной осторожностью она слила раствор в колбу, вставила в горлышко ватный тампон, пропихнула, подальше, чтобы намок, а сверху добавила чистой воды. Серые полудетские глаза Апексы сосредоточенно глядели сквозь стекло округлого сосуда. Скоро в колбе установится режим кислородного голодания, и задыхающиеся инфузории устремятся через тампон к чистой воде. Им придется продираться через хлопковые волокна, и даже самые ленивые из них предпочтут этот трудный путь медленному умиранию от удушья. Впрочем, пробравшиеся к чистой воде, получат только небольшую отсрочку: конечная цель всей этой канители – кормежка мальков.
  -- Давайте, крошки, -- говорила Алекса. – Извиняюсь за неудобства, но чистота требует жертв… с вашей стороны. Лапочки…
Бдительный колокольчик возвестил о том, что некто переступил порог магазина. Рыжеватая челка метнулась в сторону двери.
-- Ага, кого-то принесло.
   В торговом зале Алекса увидела человека, стоящего у самого большого аквариума. Некто был молод и мокр, с черного плаща капало на пол. Темные волосы сосульками свешивались на глаза. Не отрываясь, посетитель наблюдал жизнь, что плавно текла в стенах аквариума. Он не был покупателем, он скрывался в магазине от ненастья.
    Алекса села за прилавок на табурет и, подперев щеку кулаком, обратила свой взор на улицу, совсем потемневшую, то ли от дождя, то ли от надвигающегося вечера. На противоположной стороне уныло мок пустой сквер. «Сахарный Шагарин, дождя испугался», -- подумала Алекса и перевела взгляд на высокую черную фигуру посетителя. Кроме воды с парня текло еще что-то. Что-то сочилось из руки, сжатой в кулак, а в кулаке виднелась мокрая красная тряпка. На полу появились кровавые пятна.
  -- Эй, молодой человек, что это у вас там?
   Посетитель вздрогнул и посмотрел на Алексу.
  -- Что у вас там в руке? Чем вы пол заляпали?
  Парень растерянно глянул себе под ноги.
  -- Мне не жаль пола, -- успокаивала его Алекса, -- но, кажется, у вас не все в порядке.
  Обхватив руку с тряпкой, посетитель подошел к прилавку.
-- Да, у меня небольшая проблема, -- признался он, глядя на Алексу сквозь сосульки мокрых волос. Темными, как маслины, небольшие чуть раскосые глаза.
 -- Давайте сюда ваши проблемы.
     Красная тряпка оказалась пропитанным кровью носовым платком, прикрывавшим глубокую, пересекавшую всю ладонь рану.
  -- Чем же это вы?
  -- Стеклом.
  -- Ага. Врете, небось. Держите руку выше. Кровь-то не останавливается. Нажмите себе вот здесь на запястье. Сейчас я перевяжу.
   Алекса принесла коробку из-под кошачьих мячиков, приспособленную под аптечку. Посетитель ждал, послушно держа руку приподнятой, рассеянно глядя в окно. Алекса зашуршала упаковками, зазвякала пузырьками. Отыскала скляночку с перекисью водорода, плеснула прямо на рану, затаила дыхание и тронула порез куском бинта.
  -- Больно? – спросила она, заглядывая в глаза пациента.
  -- Нет.
  -- Опять врете. Э, как вас раскроило. На такую рану надо бы шов наложить. Вы обязательно врачу покажитесь.
   А про себя Алекса подумала: «Этот наверняка к врачу не пойдет. Этот не из тех, что по врачам ходят». Она заметила на лице посетителя небольшой шрам, на правой скуле ближе к виску. «Такие только в беспамятстве к врачам попадают». Восьмеркой Алекса перевязала ладонь, туго и аккуратно накладывая слой за слоем, закрывая проступающие горячие алые пятна. Рука у парня была крепкая, ладная с крупными суставами на длинных пальцах. 
Вот рана затянута в белоснежный бинт подпачканный кровью… И на прилавке остались красные пятна, и на Алексеных руках кровавые разводы.
   На дворе все лило. Алекса отмыла кровь, сняла мокрый плащ со своего пациента: он остался в черном джемпере и черных джинсах. Черный – коварный цвет, цвет траура и элегантности. Алекса накинула на мокрую голову незваного гостя махровое полотенце, он тут же отшатнулся и стал сам вытирать себе волосы.
За окном блеснуло и ударило. Завыла сигнализация чьей-то машины. На прилавке стояли две керамические кружки, горячий чай пускал волны белесого пара.
  -- Уютный у вас магазин, -- сказал гость, поглаживая теплые стенки кружки здоровой рукой. – Аквариум красивый… тот, большой. Я, когда был маленьким, мечтал о таком. Мне хотелось именно большой с большими полосатыми рыбами… Скалярии, кажется. Ну, вы знаете. Но у меня не было никаких. А у моего приятеля были рыбки. Он мне рассказывал о волшебных черных фантомах. Я ему не верил. А, правда, сесть такие, черные фантомы?
  -- Правда. Черные фантомы или черные оранусы. Интересные рыбки, действительно, почти волшебные. У нас их нет, но можно достать.
  -- А змеи есть?
  -- Есть две черных гадюки. Но они не продаются – это мои. Барсик и Мурка.
  -- Почему клички кошачьи?
  -- Чтобы дети не боялись.
  -- Но ведь гадюки ядовитые?
  -- Конечно.
  -- Тогда может быть детям все-таки следует их бояться?
  -- Не надо их бояться, надо уметь с ними обращаться – и все.
  -- А как насчет Антона Шагарина? Он здесь бывает?
  -- Вы знаете Шагарина? Что же  сразу не сказали? Стойте.  Стойте… Я вас не видела раньше, -- Алекса поднесла к губам указательный палец. – Но, мне кажется… А вы, часом, не Кнутов? Глеб Кнутов?
  -- Да, это я. Кому обязан известностью? Шагарину?
  -- Ага. Он мне рассказывал: Глеб Кнутов и Святой Петр. Вы мне сразу показались ожившим персонажем.
  -- Звонарь. Что он обо мне говорил?
  -- Вам интересно? Будете выспрашивать?
  -- Нет. Наплевать. Лучше скажите, как вас зовут, -- Кнутов наклонился к табличке на джинсовом комбинезоне. – Александра Мишина. Саша что ли?
  -- Можно и Сашей. Вообще-то, меня Алексой зовут. Бабушка  у меня была украинка -- вот так и назвала. А как стали свидетельство о рождении выписывать – нет, говорят, такого имени. Записали меня Александрой.
  -- Откуда ты  взялась? Раньше здесь таких зверюшек не водилось.
  Колокольчик звякнул громко и нервно. В магазин вошли два парня – на лицах ни следа одухотворенности. Один в кожанке, истертой на швах, тонкие кривые ноги тоже упакованы в кожу, небритый с длинными волосами, собранными в жидкий, слипшейся под дождем хвост. Другой пониже и плотнее в джинсовом серо-зеленом жилете, темном от сырости, штаны не держатся на пузе, съезжают, пузырятся на коленях. Этот был, пожалуй, уж слишком выбрит: на голове ни единого волоска, кроме бровей и ресниц. Свирепо надувшись и оттопырив нижнюю разбитую губу, бритый указал на Кнутова:
  -- Вот он, падла, --  это прозвучало словно команда «фас».
Сюда же толстяк прилепил фразу на языке, известном всякому русскому, но не всяким русским употребляемом.
  -- Ну, как же так, парень? – вроде бы дружелюбно обратился хвостатый к Кнутову. – Вот мой друг Панса – ты его обидел. Зачем?
  -- Нет, -- возразил Кнутов. – Это он пытался меня обидеть.
  -- Неужели, Панса? Не может быть. Я его хорошо знаю, он добрый человек. Он хотел попросить тебя о маленьком одолжении, а ты его невежливо проигнорировал.
  -- Я не собака, чтобы на свист отзываться, -- сказал Кнутов, он уже отошел от прилавка, он уже развернулся во фронт, готовый к чему угодно.
  -- Правильно, ты не собака, ты просто г-но.
  Алекса поняла, что без драки не обойдется: «Они мне здесь все переколотят…Черт, черт, черт! Мы так и не подключили кнопку вызова милиции!» Ей оставалось надеяться, что ее ангел хранитель не спит и не режется в «дурачка» с друзьями.
В своем желании заступиться за друга, хвостатый выходил все дальше за рамки приличий. Запахло винищем и порохом. А когда  в руке бритого показался нож, у Алексы от страха заныло в коленях. Она осторожно взяла с полки телефонный аппарат, села на пол, спрятавшись за прилавок, и пальцы выжали по кнопкам «02». Параллельный телефон в подсобке выдал Алексу двойной трелью, такой сладенькой, такой предательской. Этот переливчатый донос расслышали скверные ребята. Хвостатый кинулся к прилавку, проворен аки рысь:
  -- Что ты делаешь, сука?!
   Алекса, вскочила на ноги, телефон из ее рук посыпался на пол, а хвостатый цапнул ее за рубашку – пуговицы с треском поотлетали. Но перебинтованная рука Кнутова уже тянула хвостатого  за волосы, как за вожжи, а другая, здоровая, обхватила его горло и оттащила от Алексы. Началась потасовка, задребезжали стекла, обрушалось несколько горшков с цветами, попугайчики подняли истеричный крик, захлопали крыльями.  Кнутова   свалили на пол. Алекса стояла в замешательстве, приподняв руки с растопыренными пальцами (так дети изображают рассерженную кошку), но, увидев, что хвостатый придавил коленом раненую руку Кнутова, а бритый поднес острие ножа к лицу Глеба, Алекса в первый раз в жизни грязно выругалась и с решимостью повернулась к террариуму, где притаились две черные гадюки.
  -- Барсик, мальчик, иди сюда. Ты мне нужен.
  Алекса взяла змею за шею у головы и, взобравшись на прилавок, стоя на коленях, выбирала себе жертву. Крепкий, тупой и упрямый затылок бритого, казалось, сам подставлялся и напрашивался. Алекса опустила гадюку на загривок Пансы, тихо приговаривая:
  -- Возьми его, мой мальчик. Куси его, Барсик, куси.
  Бритый агрессор замер, почувствовав, как что-то холодное и живое обернулось вокруг его шеи. Упущенный нож скользнул по линолеуму. Панса сорвал с себя гадюку, но Барсик успел вывернуться и ужалить негодяя в предплечье. Бритый отчаянно вскрикнул неожиданно тонким, даже писклявым голосом. Змея шлепнулась на пол, свернулась в кольцо и, приняв угрожающую стойку, зашипела, показывая острые белые зубы и розовую пасть.
  -- О Господи! Она укусила меня!
  -- Брось, Панса, это уж, -- говорил хвостатый, уставясь на змею и сползая с Кнутова.
  -- Какой уж, -- пищал бритый. – Ты видишь, нет  желтых пятен на голове – это черная гадюка.
  -- Она самая, -- подтвердила Алекса, победоносно возвышаясь на прилавке и пряча за спиной дрожащие от испуга руки. – Поспеши в больницу, парень, если хочешь дожить до рассвета.
  -- Ты что, совсем сдурела! – заорал хвостатый.
 Ой, что он говорил дальше! Ой, что он произносил! Но желание Пансы выяснять отношения вдруг иссякло, досуха. Он торопил своего друга. Извергая немыслимые ругательства, парни покинули магазин.
  Потрепанный и растерзанный Кнутов сидел на полу, облизывая кровь с разбитой губы, на скуле зрел свежий синяк. Все еще стоя на прилавке, Алекса вытерла об рубашку вспотевшие ладони:
  -- Ну и знакомые у тебя, Глеб Кнутов.
  Спустившись со своего пьедестала, она достала палку с рогулькой на конце, прижала к полу голову возбужденной змеи и взяла гадюку в руки.
  -- Иди ко мне, Барсик, храбрый мальчик, мой защитник. Все, успокойся, плохие парни ушли… Эй, да ты не Барсик, ты Мурка! Прости, сестричка.
  -- Как ты их различаешь? – спросил Кнутов, оставаясь сидеть  на полу.
  -- По мордам, -- то ли в шутку, то ли в всерьез ответила Алекса, возвращая змею в террариум.
  -- А если этот тип умрет?
  -- Какой тип? Панса? Не умрет. Взрослые люди от укуса гадюки обычно не умирают. Однако пора закрываться, с меня на сегодня хватит.
    Алекса заперла дверь, подняла горшки с цветами и вернулась к  Кнутову… таки сидевшем еще на полу.
  -- Удивительно, как это вы все здесь не разнесли? Что не встаешь? Тебе плохо или наш линолеум нравится? Ребра целы? Живот не болит? Не тошнит? Дай зрачки погляжу.
   Кнутов отвел протянувшуюся к нему руку, встал на ноги, облокотившись о прилавок, допил свой остывший чай.
  -- Крепкий парень, -- усмехнулась Алекса. – На, возьми рубль, приложи к синяку.
  -- До чего скверное знакомство у нас вышло, -- поморщился Кнутов то ли от боли, то ли оттого, что знакомство скверное. – Извини… Спасибо… и все такое прочее.
   На полу остался лежать нож с полосатой наборной ручкой. Алекса посмотрела на него с высоты своего роста и одним пинком отправила холодное оружие под прилавок. Глеб протянул ей на раскрытой ладони пуговицы, оторванные хвостатым. По тишине, установившейся на улице, они узнали, что дождь кончился. Темное стекло витрины отражало лампы торгового зала.
  -- Поздно уже, -- сказал Кнутов. – Давай я тебя провожу.
  -- Спасибо, не нужно.
  -- Ты боишься меня?
  -- Да как же. Просто меня некуда провожать: я здесь живу. У меня тут комнатка есть с диванчиком, с телевизором. Я в магазине и работаю и ночую. У нас двухкомнатная квартира. Сестра замуж вышла, ребенка родила – их там с мамой и папой пятеро на тридцати квадратных метрах. Антон разрешил мне здесь ночевать – очень удобно.

«ВСТРЕЧА СО СВЯТЫМ ПЕТРОМ»

  В подъезде старого пятиэтажного дома Кнутов вспугнул пару милующихся кошек. Он поднялся по знакомой  истоптанной, оббитой лестнице. Поднялся всего на несколько ступенек и остановился на первом этаже у, опять же, знакомой двери с блестящим металлическим ромбиком, выставлявшим на обозрение четкие линии и острые углы цифры 41. Нажав на кнопку звонка, Кнутов расслышал все тот же печальный перелив. За дверью вяло зашаркало.
  -- Кто там? – спросил унылый, пожалуй, даже недовольный голос.
  -- Ты, Шагарин, грабителей стал бояться? Открывай, не трону.
  Дверь щелкнула замком. Пред ясны очи Кнутова предстал хозяин квартиры, молодое стройное тело которого прикрывали лишь голубые трусы, оккупированный веселыми Микки Маусами. На лице Шагарина уже поспело выражение радостного удивления.
 -- Здорово, Антон. Ты ничуть не изменился: все такой же красавец, -- польстил Кнутов. – Ты по-прежнему один? К тебе можно?
 -- Ко мне можно, и я один, -- Шагарин посторонился, прижавшись к стене, впуская гостя в квартиру.
  -- А если один, почему в неглиже? Ты теперь ложишься спать в детское время?
  -- Я собирался принять ванну.
  Кнутов скинул в прихожей плащ и как свой человек направился в кухню. Шагарин задержался, поглядывая, то на спину Кнутова, то на его плащ. Растерянности на лице Антона теперь было больше, чем радости. Он вспомнил о своих голых коленях, подумал, что надо бы надеть брюки, но последовал за гостем, спрашивая на ходу:
  -- Ты что ж вернулся? На время или совсем?
  -- На время. Нужно кое с кем встретиться. Как Святой Петр?
  -- В полном порядке.
   Кнутов выкладывал на кухонный стол баночки и свертки с закуской. Шагарин наблюдал за ним, вглядываясь в лицо, в движения, косился в сумку гостя. Его  взгляд был хваток, как у таможенника при досмотре. Кнутов извлек бутылку коньяка, и Шагарин успел рассмотреть кожаный несессер, потрепанную книжку «Песнь о нибилунгах», пакет, кажется, с бельем… Молния, взвизгнув, зашила чрево сумки.
  -- А что это у тебя с рукой? И лицо… – заметил Шагарин. – Как всегда: упал неудачно? 
  -- Шел и никого не трогал. Какой-то тип возьми и прицепись. Псих, с ножом и под газом. Я от него отделался, а он прихватил дружка и нашел меня в твоем магазине. Не переживай: магазин цел и маленький представитель хомо сапиэнс женского полу жив-здоров.
  -- А к тебе этого типа не подослали?
  -- Да ведь я только что приехал. Три года прошло… Нет, не думаю.
  Кнутов окинул взглядом голого, все еще удивленного, растерянного Шагарина и тихо хохотнул:
  -- Лезь в ванну – ты пошел мурашками и начал синеть. Я у тебя здесь похозяйничаю, -- и захлопал дверцами шкафов, зазвенел посудой.
  -- Бог с ней,  -- пробормотал Шагарин, в нерешительности почесывая грудь, и тут же передумал: -- Ладно, я быстро.
  Присев на край ванны он замер, словно забыл, чем собирался заняться. Медленно зачерпнул рукой голубоватый сугроб мыльной пены. Пузырьки лопались, сугроб таял и расползался. Антон стряхнул его обратно в воду,  сказал себе: «Ну, хорошо, посмотрим», и залез в ванну.
  Когда Шагарин чистый и ароматный вернулся в кухню, Кнутов, пожевывая веточку петрушки, ждал его за накрытым столом. Антон снова почувствовал что-то похожее на то удивление, с которым он встретил Кнутова на пороге. Ему не верилось, что Глеб снова, как  прежде, сидит у него. И не верилось, что этот человек тот самый Кнутов. Не потому, что Глеб сильно изменился. Он, вроде бы, остался тем же... Может быть, Шагарин просто отвык от него, а, может быть, сам Антон стал другим?
   Они выпили за встречу. Та же кнутовская манера пить медленно, будто смакуя, та же манера закусывать, подержав кусочек во рту. И выражение лица, как у заговорщика, будто выпить, все равно, что заключить тайный союз. 
   Глеб рассказывал, как он провел последние три года:
  -- Сначала я остановился в Курске. Работал в закусочной: стряпал хотдоги, варил кофе, взбивал коктейли. Потом разъезжал с зооцирком: кормил зверей, чистил клетки. Поколесил я с ними, а приехали в Питер – ушел, -- Кнутов запнулся, потер кончик носа и признался: -- Ну, так… В картишки немного поиграл… Не пялься на меня своим праведным взором, я … несильно… не долго.
  -- Недолго, -- повторил Шагарин. – Как у тебя, Глеб, получается это самое «недолго»? Немного покололся, немного поиграл, немного поблудил. Так не бывает, Глеб.
  -- Это у слабаков так не бывает. Что ты хочешь от меня, Антоша? Я свободу люблю, мне нужна возможность выбора, значит, я должен быть хозяином над собой. Это у тебя на языке все легко и просто: «немного поколося, немного поиграл». Удовольствия – это целая шайка извергов: зазевался – сожрут с потрохами. Если хочешь жить так, как тебе хочется, значить придется делать и то, чего тебе совсем не хочется. Можешь не верить, но я делаю и то, что мне не хочется.
  -- Часто же тебе приходится наступать на собственную хотелку?
  -- А тебе?
  -- А мне приходиться рано вставать, ты знаешь, как это меня напрегает.
  -- Бесстрастный ты наш, -- Кнутов заулыбался с нежностью и с насмешкой. – Люблю я твою умиротворенность, прям Святой Себостьян.
  -- Осторожней, ты знаешь, как он кончил?
  -- Его всегда изображают истыканного стрелами. По-моему все святые плохо кончают, впрочем, не знаю. Так вот…  Встретился мне один человек… О, с этим мужиком ты бы, Антоша нашел общий язык. Он рекомендовал меня шофером к одному парню. Умник такой денежный.  Молодой здоровый мужик, сам за руль никогда не садиться… фобия у него, что ли, какая… И работал я у него до тех пор, пока не решил, что мне нужно вернуться сюда. Ну а как ты? «Наследие Дарвина» процветает?
  -- Не жалуюсь. Может, и не все так прекрасно, но мы на плаву.
  -- А эта хозяйка черных гадюк .  Давно она у тебя?
  -- С прошлого года.
  -- А что..? – Кнутов всего лишь вопросительно глянул на Шагарина.
  -- Не-ет. У меня... Ты помнишь Таню Кузьменко?   
  -- Таню? Таню… Белая такая, как кукла? Жена… этого…
  --  Она уже давно не замужем.
  Кнутов больше не наливал коньяк, и Шагарина на выпивку не тянуло. Окончательно поверив в то, что Кнутов вернулся, Антон наконец-то сказал то, о чем думал с самого начала:
  -- Извини, Глеб, но мне кажется, ты зря приехал. Я тебе, конечно, рад. Но никто ничего не забыл. Как бы тебе не войти в одну реку дважды.
  Кнутова, вроде бы, и не тронули эти слова. Он ответил с пресным равнодушием:
  -- Ну что ж, если за три года не забыто – значит, не будет забыто уже никогда. Ничего не поделаешь. Можно я у тебя поживу несколько дней?
  -- Конечно. Спрашиваешь.
  -- Вот и хорошо. А теперь отведи меня к Святому Петру.
  -- Зачем? Уже ночь. Завтра утром сходим.
  -- Брось, какое утро. Идем сейчас.
  Шагарин пытался  возражать, но вспомнил, с кем имеет дело, ему следовало бы удивляться, что Кнутов с порога не потребовал предъявить Святого Петра.
    Они  вышли в темный сырой двор, посреди которого белели ряды длинных кирпичных блоков, заключавших в себе ячейки-сарайчики, где жильцы хранили запасы картошки, банки с соленьями,  велосипеды, санки … Шагарин держал здесь мотоциклы Кнутова, именуемый Святым Петром.
   При тусклом свете лампочки в сорок ватт машина блестела красной и черной эмалью, рисуясь на фоне грубо отесанных полок. Мотоцикл напоминал породистого коня с безупречным экстерьером. Рука Кнутова любовно заскользила по гладкому холодному металлу.
  -- На ходу?
  -- Я же сказал, в полном порядке, -- Шагарин передал Кнутову ключи – вместо  брелока  --серебренный рубль с двуглавым орлом и интеллигентным профилем Николая II.
     С полки над мотоциклом Кнутов снял шлем и черную грубой кожи куртку-косуху.
 -- Куда ты намылился, -- забеспокоился Шагарин, увидев, что Кнутов облачается в свои доспехи. – Ночью, после дождя, рука раненая – куда тебя черти гонят?
  -- Ты с ума сошел, Антон. Я три года на него не садился, -- тихо возразил Кнутов и вывел из сарая Святого Петра.
  -- Ты что же, Глеб, только из-за мотоцикла вернулся?
  Кнутов не ответил Шагарину.
   Город: ночная пустота, холодный свет фонарей, сиянье мокрых улиц. Мотоцикл разгонялся, будто просыпаясь от долгого сна. Кнутов ловил грудью ветер, а вместе с ним и чувство полета, понемногу пьянея и растворяясь в скорости. Быстрее... еще быстрее... еще… еще… Святого Петра вынесло  за городскую черту, и, вырвавшись из сети поворотов и перекрестков, мотоцикл помчался по свободному шоссе. Дорога мелькала в световом пятне, выброшенном фарой. Все, что на обочинах, вне ровной полосы шоссе, сливалось и таяло. Прямая линия асфальта уходила в темноту. Легкий, свободный и, главное, полностью управляемый полет. Вдруг фара погасла, но Глеб не сбавлял скорость. Лес, стаявший по краям дороги, сливался в черные стены, и Кнутов несся по этому темному, бесконечному тоннелю… У Глеба появилось предчувствие света. Не увидел, а почувствовал: впереди свет. Темный тоннель, ведущий к свету… и где-то там абсолютная, еще не испробованная, свобода. Однажды с ним уже было такое… Что-то похожее… Полет через тоннель к свету…
   Кнутов сбросил скорость и, свернув на обочину, остановил мотоцикл. Казалось, вся вселенная замерла вместе с ним. Сняв шлем, Глеб подставил голову сырому ветру. Да, однажды его несло к свету по темному тоннелю – это была смерть. Тогда он на всем ходу влетел под выехавший из-за поворота КАМАЗ, узнал, что такое клиническая смерть, но выжил и даже не покалечился. Это было лет пять назад… Даже больше. Почему именно сейчас ему привиделся этот тоннель? Кнутов повернул к себе зеркало заднего вида и взглянул в едва различимое в темноте лицо:
   -- Стареешь ты, что ли, парень? Вот так она и подкрадывается, незаметно.
   Фара вдруг вспыхнула сама по себе, как и погасла. Кнутов посидел немного на застывшем мотоцикле, подышал хвойным воздухом, и повернул в город.
   Он не поехал прямо к Шагарину. Он свернул на другую улицу. Остановился возле панельной девятиэтажки, поднимающейся из густой липовой аллеи, отыскал на восьмом этаже три хорошо знакомых окна. Окна слепо блестели темными стеклами. Там все спали.


«ТРЕВОГИ ДОКТОРА ЛАПИНА»

  -- Как это вы, Саша, не брезгуете возиться со всеми этими змеями и червяками? Как вы только их в руки берете?
  -- Ну, вы же, доктор, копаетесь в чужих кишках и прочих внутренностях.
  -- У меня работа такая.
  -- Так и у меня работа.
   Михаилу Николаевичу Лапину, главному хирургу районной больницы, один из благодарных, но глупых пациентов додумался подарить степную агаму. Увидев драконообразную ящерицу с лягушачьей головой, с воротником из шипов и складок, с шершавой чешуей и длинными когтистыми пальцами на задних лапах, доктор оробел. Но и агама не обрадовалась новому знакомству и превратилась из скромной серой ящерицы в вызывающе пеструю: горло, брюхо и бока посинели, на спине выступили кобальтовые пятна, а хвост ярко зажелтел. «Чудовище», -- только и сказал Михаил Николаевич. Тут же выяснилось, что животное еще и пребольно кусается.
Доктор отнес дракона в магазин к Шагарину, которого знал еще с тех пор, когда последний был школьником Антошей. Во имя старой дружбы Лапин умолял избавить его от кошмарного подарка. Шагарин не разделил пораженческих настроений доктора: любя всех животных от тараканов до китов, Антон не верил, что на земле существуют люди с другими вкусами. Зато он поверил, что Михаил Николаевич действительно не знает, как вести себя с этим дитём степей. А Шагарин знал, он оборудовал террариум, просветил доктора, снабдил его кормом и раз в месяц навещал агаму для генеральной чистки ее жилища. Иногда вместо себя присылал Алексу. Лапин скоро смерился и даже прикипел к ящерице,  посвящал ей все свободное время, с гордостью показывал гостям, но продолжал называть чудовищем. А чудовище больше не кусало своего хозяина.
   Доктор Лапин выглядел моложе своих пятидесяти пяти лет, но черты лица имел резкие и неприятные: и рисунок носа, и разрез рта, и излом бровей над выпуклыми глазами, -- все было каким-то гротескным,  доведенным до карикатуры. С первого взгляда Михаил Николаевич производил даже отталкивающее впечатление, но только покуда он молчал. Когда же доктор заговаривал, выбиралось наружу все его обаяние с эдакой мужской горчинкой. А улыбка, вроде бы такая же гротескная, собиравшая щеки в изогнутые складки, смягчала лицо Михаила Николаевича. И доктор Лапин был щедр на улыбку, этого он не жалел. И когда после четырехлетнего вдовства (жена, долго промучившись, умерла от рака), Михаил Николаевич вторично связал себя браком, никого не удивило, что за него пошла женщина лет на двадцать моложе доктора, слывущая, к тому же, красивой и умной.
  И вот, Михаил Николаевич сидел в кресле, держа на руке свое длиннохвостое, длиннопальцее, когтистое чудовище, и смотрел, как Алекса орудует скребком в террариуме. Доктор любил профессионалов,  доктору нравилось то, что он видел.
  -- А что, Саша… Если не хотите, можете, конечно, не отвечать. Но все-таки. Есть ли у вас молодой человек? Любит ли вас кто-нибудь? Любите ли вы кого-нибудь? Посекретничайте со стариком.
  -- Пригласите сюда старика – посекретничаю.
  -- Ну-ну, не льстите и не увиливайте.
  -- Михаил Николаевич, я бы конечно могла б ответить вам в модном духе, что-нибудь типа: «Чем больше я узнаю мужчин, тем больше люблю животных», но я вам этого не скажу, потому, что знаю: среди мужчин встречаются особи не менее интересные, чем пресмыкающиеся.
  -- М-м-м, -- глубокомысленно протянул доктор, поднимая глаза к потолку. – В вашем ответе угадывается активная позиция.
  -- Чего? – Алекса знала, что такое «активная позиция», но не поняла, на каком основании сделан вывод.
  -- Вы сочли нужным удостоить вниманием  только вторую половину моего вопроса, -- пояснил Михаил Николаевич.– Впрочем, кроме активной позиции, это может так же говорить об эгоистичности или пресыщенности. Но…  -- доктор недоверчиво поморщился,  -- эти варианты я отбрасываю, как маловероятные.
  -- Отчего же вы отказываете мне в эгоизме и пресыщенности?
    -- Да что уж там, Саша, не берите на себя больше, чем вы можете взять.
   В разговор вмешался звонок, пропевший в прихожей. Михаил Николаевич осторожно поднялся, стараясь не побеспокоить сидящую на руке агаму, и пошел открывать. Через пару минут в комнате появился Кнутов. Доктор, представил его, говоря медленно, делая паузы, словно успел забыть русский язык:
  -- Вот, Саша, познакомься: это мой пасынок  Глеб.
  Алекса удивилась такой встречи, а Кнутов, вроде бы, нет. Ему, похоже, вообще не было дела до Алексы.
  -- А мы знакомы. Глеб заходил вчера в магазин.
  -- И что? Он уже тогда был так живописен? – Михаил Николаевич указал на лицо Кнутова, хранящее следы драки.
  -- Не сразу и не вдруг,  --  ответила Алекса. – Он спас меня от хулиганов.
  -- Благородные раны, значит. Носи с гордостью, Глеб. Извини нас, Саша, мы в другой комнате поговорим о семейных делах.
  Отдавая Алексе агаму, доктор чуть не уронил ящерицу и, кажется,  не заметил этого.
  В соседней комнате Лапин и Кнутов сели напротив друг друга. Никто не начинал разговор. Молчание, будто опущенный занавес.
  --  Как у тебя дела?-- первым спросил Глеб.
  -- Все хорошо, все в порядке, -- быстро ответил Михаил Николаевич. – Я сегодня выходной… как видишь. Калерия на роботе.
  И снова заминка. Лапин тер руки, словно хотел от какой-то грязи избавиться, а Кнутов сел посвободнее, казалось, он что-то выяснил для себя и успокоился.
  -- Я не на долго приехал, -- сказал он. – Я не доставлю тебе никаких неприятностей.
  -- Глеб, не думай, будто я тебе не рад. Ты не должен обижаться. Ты же знаешь…
  -- С какой стати мне обижаться? Мне еще и обижаться. Нет, какие ж тут обиды.
  -- Не надо этих разговоров. Давай без этих разговоров… Как ты живешь? Я не стану допытываться, если ты не хочешь. Скажи мне, по крайней мере, одно: у тебя нет никаких недоразумений с законом?
  -- Нет, я чист.
  -- А наркотики?
  -- Я не имею с этим дела.
  -- Ну и слава Богу. А как здоровье вообще?
  -- Все в норме. Я на несколько дней приехал. Хочу мотоцикл забрать у Антона.
  -- Этот мне мотоцикл! Я спал спокойней, пока знал, что он стоит у Антона в сарае.
  -- Не переживай, ничего со мной не случится. Я уже не тот, что прежде.
  -- Не тот, что прежде? Уж не знаю, радоваться ли мне этим словам?
Они проговорили еще с четверть часа, и Кнутов засобирался уходить.
  -- Постой, куда ты? – забеспокоился Михаил Николаевич. – В три придет Калерия, закатим обед. И потом, разве ты не остановишься у нас? Ведь это твой дом, Глеб.
  -- Нет, извини, я устроился у Антона. Он живет один. Так всем будет удобней. Я зайду к тебе завтра.
    -- Постой, дай  хоть руку твою посмотрю.
    -- Там ерундовый порез.
-- Но ты учти, если начнет нарывать, если поднимется температура… Нет, нужно сделать прививку от столбняка. Не будь ребенком, Глеб.
  Лапин не смог удержать пасынка. Вернувшись к Алексе, доктор расхаживал по комнате, опустив глаза в пол, гладя себя то по шее, то по подбородку, такой весь напряженный, что казалось, сейчас сорвется и убежит.
  -- Он будет думать, что я его не простил, -- вдруг проговорил Михаил Николаевич. – Он будет думать, что я не простил.
  -- А вы скажите ему, что простили, -- посоветовала Алекса, не понимая, о чем идет речь.
  Михаил Николаевич взглянул на нее, как на что-то странное, но удивление в его глазах плавно перешло в тоску. Он сел в кресло, закинул ногу за ногу и сунул пальцы в рот – остаток  далекой детской привычки грызть ногти. Но поскольку эти самые ногти были у хирурга острижены под корень, Лапин только покусывал кончики пальцев.
  -- Нужно сказать… Да, конечно, нужно сказать. Почему я не сказал? Если б мы всегда делали то, что считаем нужным. Если б я всегда говорил Глебу то, что хотел сказать.
  Михаил Николаевич больно укусил себя за палец и отдернул руку.
  -- Я сам во всем виноват. Нет не во всем – не буду заниматься самоедством. Но моя вина есть. Я не фаталист, все могло быть по-другому… Или не нет? Можно ли сейчас еще что-то изменить? Что вы думаете о фатуме, Саша?
  -- Теперь уже ничего не думаю – я не знаю.
  -- Самый честный ответ, -- Михаил Николаевич помолчал, уйдя в свои мысли, и заговорил отрешенно, словно и не возвращаясь из них: -- У меня всегда были сложные отношения с Глебом. Нет, не плохие,  сложные. Я женился на его матери, когда Глебу было… семь лет.. да семь. Маленький большеглазый первоклашка. Своего отца он никогда не видел и никогда о нем не говорил, при мне, по крайней мере. Не скажу, чтобы Глеб был таким уж трудным мальчиком. Подростком он, конечно, дурил, а кто в этом возрасте не дурит? Сам был шалопаем. А когда Глеб вернулся из армии таким крепким мужчиной, я думал: возьмется теперь за ум, в институт поступит… Я, как видите, Саша, банальный отец. Ха… Глеб возьмется за ум… Он тогда прямо как с цепи сорвался. Пропадал где-то сутками, какие-то невероятные друзья, драки, милиция, еще черт знает что. А потом я стал находить закопченные ложки… Сам факт того, что он этим занимается… Но ко всему прочему, он уже занимался этим дома, то есть ему уже было все равно. И что делать? Вести какие-то разговоры – бессмысленно. Я ему сказал, что мне все известно. Я хотел увидеть его реакцию. Знаете, какой она была?
-- Нулевой?
-- Совершенно верно. Нет, я, конечно, старался что-то придумать… Но с Глебом вообще никогда ничего нельзя было поделать, а уж тут… В конце концов, главной моей задачей стало скрыть весь этот кошмар от его матери, она тогда уже была больна. А Глеб не знал, чем именно она больна. И я решил больше не держать его в блаженном не ведение и, кажется, правильно сделал.
 -- Он бросил?
 -- Да нет... Нет, пытался, честно пытался…несколько раз. Но ему понадобилось пережить две смерти, чтобы… Сначала его мать, потом от передозировки прямо на его глазах умер его друг. Вы никогда не видели, как умирают наркоманы? Что я спрашиваю – вы не видели. Вот это было то самое.  А я думал, что он уже в животное превратился… Нет. Глеб даже пить стал меньше. Да, с тех пор я его действительно пьяным редко видел.
  -- Так он соскочил?
  -- Да, на сколько я могу судить. И кода я подумал: что шторм стих,-- вдруг узнаю, что у Глеба появилась новая страсть – карты. Нет, он много не проигрывал, в долги не влезал. Он стал шулером. А знаете ли вы, девушка, что в некоторых кругах за это принято убивать? И еще мотоцикл… Наверное, так он избавлялся от психологической зависимости. Наверное, он пытался найти замену наркотикам. Глеб носится по дорогам так, словно хочет взлететь. Дважды он лежал у меня на операционном столе весь разбитый и изломанный. Дважды я его своими руками вытаскивал с того света… Один раз так уж точно. Я не считаю обычных ушибов, переломов и прочего. Иногда я удивляюсь, что мой пасынок еще жив.
   «Почему он рассказывает мне все это? – думала Алекса, роняя  кристаллики марганцовки в банку с водой, и, наблюдая, как они тают и расходятся  розовыми волнами под негромкий голос Лапина. – Может, быть ему больше некому рассказать об этом? Очень, очень может быть».
  -- Я тут говорю, жалуюсь, как будто, а ведь Глеб хороший парень, -- продолжал Михаил Николаевич. – Только его несет все время куда-то. Или он бежит от чего-то, прячется? Ну все мы пытаемся уйти от своих проблем. Я в работу…  А вы, Саша?
  -- И я туда же. Ну что с ней поделаешь, с этой жизнью? Надо принимать ее такой, какая она есть. Предположим, что она не сахар. Ну так что ж? Господь посылает нас в это мир не за тем, чтобы мы на солнышке грелись. Отдыхать на том свете будем.
  -- Да, Александра, уж вы-то не сопьетесь. А жизнь, действительно, большой полигон. Пули над головой так и свищут… Нет, вы представляете, что я ему сейчас сказал! «Ничего не говори, хочу знать только одно: есть ли у тебя недоразумения с законом». Теперь он будет думать, что я его только чистеньким приму. Да его люблю, каким бы он ни был. Он же мне как сын… Папой он меня никогда не называл. Мальчишкой говорил мне дядя Миша. Когда вернулся из армии, обращался по имени-отчеству, «доктор» или вообще никак.
  --  А почему у него в детстве не было аквариума?
  --  Аквариум? Зачем ему аквариум?
  Когда Алекса, закончив работу, вышла из дома Лапина, во дворе она увидела Кнутов, сидящего на детских качелях. Обычные качели: цепи и доска. Не отрывая ног от земли, Глеб тихонько раскачивал себя взад-вперед, петли слегка поскрипывали. Вид у Кнутова был отрешенный, казалось,  вот-вот заснет, прижавшись щекой к грубой темной цепи. «Надо же, какую бурную жизнь вел человек, --  подумала Алекса. – А чего я удивляюсь? На божью коровку он нисколечко и не похож. Впрочем, на беса тоже».
  Алекса подошла к Глебу. Он скользнул взглядом от ее ног к лицу и подвинулся, приглашая сесть. Качели даже не шелохнулись, когда, Алекса опустилась на желтую крашеную доску.
  -- Он переживает, -- сказала Алекса. – Он простил тебя, уж не знаю за что.
  -- Я бы на его месте не простил, -- вроде бы равнодушно ответил Кнутов.
  -- Что же ты сделал?
  -- Убить меня мало за то, что я сделал.
  -- Странные люди. Чего вы договориться не можете? Это проще, чем кажется. Нужно быть самим собой – и все.
  Кнутов посмотрел на Алексу, слабо улыбаясь, с легкой удивленной иронией:
 -- Нежели так просто? Раз – и все?
 -- Ну, а чего тут сложного? Вы же не враги.
 -- Ты доброе маленькое существо. Смотри, чтобы тебя не затоптали.
 -- Пусть только попробуют.
 -- Верю, верю. Ты куда сейчас? В магазин? Давай, Алекса, я тебя  подвезу.
 -- На мотоцикле? Говорят, ты носишься, как бешенный.
 -- Только не днем по городу и не с пассажирами.



 «БАНАЛЬНОЕ ИСКУШЕНИЕ»
 
   На скамейке у подъезда  Шагарина – кареглазая брюнетка, ухоженная и модно одетая, цвела томным черным тюльпаном. Она долго сидела, склонившись вперед, сцепив пальцы на узком колене. Проходившие мимо жильцы выворачивали головы в ее сторону. Но вот дама вскинула глаза и одним медленным, но непрерывным движением выпрямилась и встала. Слишком рано встала она навстречу приближающемуся к ней мужчине и тем выдала свое нетерпение. Мужчиной был Кнутов. Брюнетка смотрела на него почти не моргая, уголки ее рта нервно дрогнули. Кнутов шагнул в пряный аромат французских духов и остановился на расстояние вытянутой руки.  Даму звали Калерией.
  --  Ну, конечно, весь в орденах и медалях, -- усмехнулась она, заметив подбитые скулу и губу. – Наконец-то явился домой и снова разукрашенный, как индеец. Зачем ты папу расстроил? Почему не остался? Что за демарши такие?
  --  Решила за все три года отыграться? Много упреков припасла?
  -- Тебе хватит. Так почему меня не дождался?
  -- Не мог, вот и не дождался.
  -- Не мог или не хотел?
  -- Лера, зачем ты пришла?
  -- Чтобы тебя увидеть.
  -- Зачем тебе мня видеть? Ничего не будет, Лера.
  Калерия тихо и горько рассмеялась:
  -- Не фантазируй, Глеб. Мне ничего не надо. Но согласись, это хамство, даже не увидеться со мной.
  Калерия смолкла, заметив в одном из окон дома лицо с любопытным взглядом.
  -- Нам нужно поговорить. Здесь не далеко открылось кафе, идем, посидим, --  и, почувствовав, что Кнутов подбирает слова для отказа, с твердой настойчивостью произнесла: -- Сделай одолжение, Глеб, поговори со мной.
  Полутемный уголок кафе, янтарные блики в рюмках с коньяком. Калерия выложила перед собой на столик зеленую коробку «Данхил» и серебряную зажигалку. Точеными пальцами с  маникюром поднесла сигарету к губам. Кнутов взял ее зажигалку, протянул Калерии пламя. Ни на миллиметр она не наклонилась к его руке, даже чуть откинулась назад, заставив Кнутова придвинуться ближе. С улыбкой распуская вокруг себя волны дыма, Калерия спросила:
-- А ты что же не куришь? Ну конечно, после марихуаны табак не в кайф, -- и тут же спохватилась.  -- Извини, я просто злюсь. Сижу и злюсь на тебя и на себя.
  Калерия опустила голову, приглушенный свет ламп скользнул по ее лицу. Только сейчас Кнутов заметил, как постарела она за эти три года. Дело было не в морщинках: едва различимые, как ни странно, они даже придавали ей шарм. Годы обозначились в каком-то неживом, сонном выражении лица и в потяжелевшем взгляде Калерии.
  -- Что мне делать, Глеб? – спросила она таким же угасшим тоном. – Понятно: Миша тебе отчим. Ты не хочешь повторять своих прежних ошибок. Я тоже не хочу быть последней дрянью. Но что же делать? Ты уехал. Думаешь, теперь все изменилось? Мне кажется, ты вовсе никуда и не уезжал.
  -- И ты еще спрашиваешь, почему я тебя вчера не дождался.
 -- Как забавно, как банально – старый муж и взрослый пасынок, -- Калерия  невесело засмеялась, задержав сигарету у самых губ. – Фу, какая затертая история.
  -- Мы, кажется, уже вдоволь посмеялись над этой банальностью.
  -- Да, да, да. Хорошо бы чем-нибудь освежить этот старый сюжет. Хочешь, я уйду от Лапина? Нет, не пугайся, я не попрошу тебя жениться на мне – какой из тебя муж. Я просто уйду от него, чтобы тебя не мучила совесть, что ты спишь с женой отчима. А хочешь, вместе уедем. Я надену джинсы, эту… Как ее? Косуху? Вот. Ты посадишь меня на свой мотоцикл и айда. Ты в Ростов и я в Ростов, ты в Калугу и я в Калугу. Будем вместе ночевать в притонах, пить водку, нюхать кокаин и колоться героином.
  -- Перестань, Лера.
  -- Нет, серьезно. Ты думаешь, что я не смогу так жить? Наверное, не смогу, но я хочу попробовать. Пусть мне станет тошно от такой жизни и от тебя самого. Пусть мне опротивеет твой мотоцикл и ты сам, чтобы мне захотелось в уютную квартирку под крылышко благополучного Лапина. Ну, что скажешь, Глеб? А?
 -- Лера я мерзкий грязный ублюдок. Я много чего пробовал в этой жизни. Ты ведь обо мне еще всего и не знаешь…
  -- Это чего я не знаю? Про тебя и Феликса, что ли? – усмехнулась Калерия.
  -- Ты о чем? – насторожился Кнутов.
  -- Да ни о чем, ни о чем. И опять же  банальности: мужчины всегда ругают сами себя, когда хотят улизнуть. При этом пошло рисуются, да еще думают, что они чуть ли не герои.
  -- Я не думаю, что я герой. Я не понимаю, что ты хочешь выиграть, поставив на меня.
  -- Дурак ты, Глеб. На таких, как ты не ставят, и тем более не выигрывают.
  -- Какой же интерес ты во мне находишь?
  -- Да брось ты, в самом деле. Какие в любви интересы. Ты сам-то хоть раз любил?
  -- Не о том мы говорим, Лера. Я это я. А ты слишком многое ставишь на карту ради минуты сомнительного удовольствия.
  -- Почему минуты? И почему сомнительного? И что за разговор со стороны человека, который не так давно ставил на карту жизнь ради полета по шоссе или наркотического кайфа… Как вы это называет? Дурь? Я люблю тебя, Глеб.
  -- Лера, любовь – это тот же наркотик.
  -- Ну да, наплевать тебе на мою любовь. Сам-то ты меня не любишь, так тебе и наплевать на то, что я чувствую. Глупый Глеб, я ведь и не прошу твоей любви. Не надо, обойдусь. Мне достаточно того, что я тебя люблю. Только не мешай мне.
  -- Лера, ты сама не знаешь, что говоришь.
  И Кнутов вышел из кафе. Будто застигнутый врасплох, шарахнулся от дневного света и чистого воздуха, обдавших его на улице. Глеб сделал десятка два быстрых шагов и замедлил ход. Не хороший разговор вышел с Калерией. Кнутов остановился, но он знал, что возвращаться нельзя. Он знал, что невозможно порвать с Калерией и не сделать ей при этом больно. Порвать? Нет, это называлось теперь как-то по-другому, ведь он уже порвал с ней три года назад.
  Тонкий пряный аромат догнал Кнутова. Калерия с невинной улыбкой взяла Глеба под руку. Взяла крепко, жадно и потянула за собой, уговаривая тихо и настойчиво:
  -- Идем, я скажу тебе мое последнее слово. Идем, идем.
  Она увлекла Кнутова в безлюдный  глухой сквер и в тени ветвей плакучей ивы у кустов разросшегося барбариса стала излагать свое «последнее слово».
  -- Ты не хочешь со мной встречаться – хорошо. Я тебя понимаю. Ты прав. Я обещаю: сегодня был последний день, когда мы виделись тет-а-тет. У меня есть ключ от квартиры подруги. Да, опять же, тот самый банальный ключ. Это будет наша прощальная встреча. Сделай мне подарок, и расстанемся навсегда, клянусь. Ты откупишься от меня таким образом.
  -- Лера, нет.
  -- Да почему же, глупый Глеб? – рука Калерии мягко прижалась к груди Кнутова. – Это будет последняя маленькая ложь, последний маленький грех. Ведь не в первый раз. Разом больше, разом меньше -- ничего не изменится.
  Ее голос стал нежным и вкрадчивым, рука медленно, тихо змеей проскользила вверх и легла на шею Кнутова.
  -- Что, в самом деле? Нам было так хорошо, мой черный мангуст. Или нет? Ведь ты ничего не забыл, и я все помню. Я помню каждый твой шрам, и я должна посмотреть, не появилось ли новых. Хочешь проверить мою память? Вот этот, -- Калерия отодвинула ворот куртки Кнутова, открывая розовый рубец чуть выше ключицы. – Этот остался у тебя после той аварии на мосту, когда белый «Мерседес» выскочил на встречную полосу. Тогда же ты получил шрам  на груди,  и вот здесь, -- Калерия положила руку на бедро Кнутову… 
Она чувствовала живое тепло и крепкую упругость его мышц. Да что  там, она его всего чувствовала. Дайте Калерии подержать Глеба за руку, он  будет весь у нее в руке.
 – Ах, нет. Это после столкновения с КАМАЗом. Тогда ты разбил предшественника Святого Петра. И вот этот на лице, -- Калерия легонько подушечками пальцев погладила правую скулу Кнутова. – А знаешь, он у тебя немножко затянулся. Или мне кажется?
  Горячее дыханье Калерии ластилось к щеке Кнутова. Она прижималась, будто хотела обвиться вокруг него. И губы… совсем близко… Полные, округлые, словно набухшие…
  -- Черный мангуст, хотя бы поцелуй меня. Это ты можешь? А то и не надо. Я сама тебя поцелую.
  Затуманились и еще больше потемнели маслины глаз Кнутова, повлажнели кончики его волос на шее под рукой Калерии, и дыхание «черного мангуста» уже не было таким невозмутимо ровным. Уже приоткрылись его губы, и Калерия уже коснулась их своими губами… Кнутов почти грубо оттолкнул ее от себя:
  -- Прощай, Лера, -- он попятился, неровно ступая и цепляясь за ветки. – Не ищи меня больше. Не стану я с тобой разговаривать. Меня нет. Все.
  Кнутов не дал больше шанса Калерии, он ушел быстро, ни разу не оглянувшись.
  -- Трусливое ничтожество! – сорвалось ему в след.


«СКОРОСТЬ»

    Мотоцикл стоял на обочине, отражая своими гладкими поверхностями солнце, взбирающееся к зениту. Из травы, лежа на спине, Алекса глядела на вершины елей, подпирающие голубое, до легкомыслия голубое небо. «Такое небо – это просто насмешка. Вот уж откуда все наши беды выглядят полной чепухой, -- думала Алекса. – Не Бога, а Дьявола следовало бы поселить на небесах: он бы смотрел на нас с высоты и поплевывал». Рядом сидел Кнутов, тер рукавом и без того сияющий шлем.
  -- Не передумала? – спросил он Алексу.
  -- Нет. А что, можно передумать?
  -- Ну, знаешь ли, я не стану привязывать  тебя к мотоциклу.
  Алекса встала на ноги, потянулась, выгибая спину, поднимая руки, сладко постанывая:
  -- Господи, какой чудесный день – помирать не охота.
   Кнутов хмыкнул ей в ответ.
   Алекса села за руль мотоцикла, потрогала «штучки» и «железки», с осторожностью, словно боясь, что Святой Петр взорвется. Прикрыв рукой глаза от солнца, обозрела уходящее вперед шоссе: запыленную линию асфальта, отороченную бледными песочными обочинами, клином рассекающую еловый лес. Вдали появилась темная точка, она росла и приближалась с каждой секундой.
  -- Почему именно здесь? – спросила Алекса.
  -- Потому, что дорога ровная: ни поворотов, ни ответвлений, ни перекрестков – никаких сюрпризов. В нашем деле главное, чтобы впереди никого не было.
   Точка на дороге выросла, приняла очертания машины и, превратившись в красный «москвич», с гулом пронеслась мимо. На недолгую память остался лишь запах выхлопного газа.
  -- Почему ты назвал его Святым Петром?
  -- Потому, что Святой Петр хранит ключи от рая.
  -- Хе-хе, это что ж за аллегория? Это в каком же смысле?
  -- Это во всех смыслах, -- Кнутов улыбнулся, показывая зубы: -- И в том самом тоже. Ладно, поехали, -- он встал с земли, протянул Алексе шлем, такой же, как и у него. – Освобождай штурвал, двигайся назад. Твоя главная и единственная задача – крепко держаться.
     О да, Алекса крепко держалась за Кнутова, обнимая его, как что-то последнее, оставшееся на этом свете. Мотоцикл набирал скорость, и пред глазами Алексы все неслось, мелькало и сливалось в полосы. Скоро она совсем перестала понимать, что собственно она видит. Да, это был полет, но не тот легкий и свободный, каким упивался Кнутов. Для Алексы это оказалось разбушевавшейся стихией. Наверное, что-то подобное чувствует человек, попавший в ураган. Какая-то бешеная сила… Алекса не могла ей сопротивляться, а принять ее, отдаться ей она не решалась. Казалось, ее вот-вот сорвет с мотоцикла. Алекса стискивала колени, сжимала руками Кнутова, и это было единственное, чем она могла себе помочь. Будто гигантская воронка со страшной силой затягивает ее вместе с Кнутовым и Святым Петром. Алекса уткнулась в спину Глеба, уже больше ничего не желая видеть, чувствуя только скорость…
  Остановив мотоцикл на обочине, Кнутов снял с головы шлем. Алекса сидела не двигаясь, все еще прижимаясь к Глебу. Он немного подождал и, пытаясь рассмотреть свою пассажирку в зеркало заднего вида, спросил:
  -- Саша, ты в порядке? – ответа не получил. – В первый раз вижу человека сумевшего заснуть на такой скорости.
  -- Я не сплю, -- глухо ответила Алекса и медленно разжала руки.
  Кнутов встал с мотоцикла и снял с Алексы шлем. У нее был вид человека только что побывавшего в обмороке.
  -- Глеб, это убийственно. Я кричала?
  -- Не слышал.
  -- Значит, я онемела от страха. Признайся, ты выдал больше, чем 250 километров в час. Что смеешься? Ему смешно. О Боже! Я не могу встать.
  Кнутов снял Алексу с мотоцикла и усадил в траву.
  -- Матушка земля родная. Какое счастье почувствовать под тем самым местом твердую почву.
  -- Как обратно будем добираться? -- спросил Кнутов.  – Пешком? Наверное, ты теперь не то, что на мотоцикл, в машину не сядешь.
  --  Сяду, сяду. Куда нужно туда и сяду, -- бормотала Алекса, валясь на спину в траву. – Я вот только немножко полежу, и поедем.
  -- Сумасшедшая.  Ты сама-то знала, что так боишься скорости?
  -- Ну, еще бы мне не знать. Я просто калекой себя чувствую. Вот тебе случай для примера. Катались мы как-то на лыжах. Я вообще-то не ас в этом деле: ловля пятой точки для меня обычное занятие. Так вот, нашли мы гору. Высокая, не слишком крутая, но разгон хороший можно взять. Еду я с этой горы и думаю: «Наверняка упаду». Еду и еду, скорость все больше и больше – я на лыжах стою, ничего. А скорость растет,  уже ветер в ушах свищет. И несет меня, и несет… Кажется, сейчас от земли оторвет. Тут я бух в снег. От страха упала. Глупо.
  -- Далась тебе эта скорость. Если я, к примеру, пиявок боюсь, так что мне в болото из-за этого лезть?
  -- Ну, ты-то, может быть, как раз и полезешь. Тебе не выиграть чемпионат по благоразумию на всей нашей Среднерусской возвышенности.
  -- Мало ли, куда я полезу.
   Закинув руки за голову, Алекса щурилась на взгромоздившееся в центре неба солнце. Кнутов лежал рядом на животе, щекоча травинкой волосатую гусеницу, сидевшую на листе подорожника. Безветренную тишину тревожил только рев машин пробегавших по шоссе.
  --  Ты скоро уедешь? Можно спросить, куда?
  --  В Питер вернусь. А то возьму и махну на Урал, в горы.
  --  А сюда зачем приезжал?
  --  Ну, скажем, забрать Святого Петра.
  --  А зачем же ты его здесь оставил?
  -- Я когда уезжал в тот раз, был пьян, как десять сапожников. Меня Шагарин в поезд грузил.
  --  Как же ты в горах на мотоцикле гонять будешь?
  -- Я там гонять не буду. Там и так хорошо. Здесь двигаешься только по горизонтали, а там еще и по вертикали можно.          
  -- Не очень высокие вертикали на Урале-то.
  -- Я не альпинист. Мне бы тем воздухом подышать. Ты знаешь, что такое горный утренний бриз? Да и вечерний ни чуть не хуже. Легкий свежей ветерок, мягкий и острый, и лижет и режет.
  -- Да? А я думала тебе только вихри подавай, чтобы с ног сшибало, -- удивилась Алекса. – А ты, оказывается, бризы любишь?
  Кнутов сел и  задержал взгляд на лице Алексы. С закрытыми глазами, разомлевшая от солнечного тепла, она не замечала пристального взгляда Глеба.
  -- Мне нравиться горный бриз, -- повторил Кнутов.  – Почему это тебя удивляет? И  почему ты считаешь меня главным сумасшедшим Среднерусской равнины?
  -- Возвышенности, -- автоматически поправила его Алекса, -- Равнина у нас Восточноевропейская.
  -- Хорошо. Но ты действительно считаешь меня чокнутым?
    Расслышав напряженность в голосе, озадаченная настойчивостью вопроса, Алекса подумала: «Какая муха его укусила?», и удивленно раскрыла глаза.
  -- А что? Разве нормальные люди ездят на перегонки с ветром? – Алекса села. – И потом, ты же сам называл меня сумасшедшей, а я про тебя, между прочим, такого не говорила.
  -- Но ты, оказывается, очень хорошо меня знаешь. У тебя есть все данные, чтобы судить обо мне.
    Алекса, не отвечая, смотрела на Кнутова, пытаясь понять, что за чертовщина с ним твориться.
  -- Та-ак, Глеб, -- протянула она тихо. – А ты, оказывается мнительный парень.
  Кнутов кисло улыбнулся, словно пойманный с поличным. Пытаясь подавить эту улыбку,  стиснул в зубах длинный стебелек. Незлобиво отмахнулся от Алексы:
  -- Да иди ты, -- и повернулся спиной.
   Но Алекса разглядела, будто приоткрылась узкая щелка, из которой выглянуло что-то неясное, но без рогов и копыт, мелькнуло и снова исчезло. Не схватишь за шкирку, не спросишь: что ты такое?
  -- Глеб, ты не обидишься, если я скажу то, что о тебе думаю?
  -- Валяй.
  -- Ха! А если я скажу, что-нибудь ужасное?
  -- Не скажешь. Ты еще плохо знаешь меня, чтобы думать обо мне ужасней, чем я сам о себе думаю.
   Алекса встала на колени за спиной Кнутова и положила руки ему на плечи.
  -- Но, не зная тебя, я могу придумать о тебе такие страшные вещи, которых и быть не может в действительности. Или правда о тебе ужаснее всякого вымысла? Но у меня не такое уж бедное воображение. Или ты завтракаешь маленькими детьми?
   Кнутов молчал. Алекса наклонилась к лицу Глеба. Она почувствовала, как сладковатый запах кожи его куртки смешивается терпким  холодным ароматом… должно быть туалетной воды. Мысли Алексы увело в сторону. Она представила, как Кнутов бреется по утрам: лезвие плавно скользит по намыленной щеке, рассекая белую пену, оставляя полосу гладкой чистой кожи. Ну конечно, как большинство мужчин, Кнутов брился по утрам. Отчего-то, эта обыденная процедура показалась Алексе священнодействием. Но она вернулась от фантазий к реально сидевшему перед ней Кнутову, к  пушинке в его волосах, к своей руке на его плече.
   -- Так вот, ужасные вещи… -- продолжала Алекса. – Что такое, Глеб?   Ты зарезал кого-нибудь? Может ты насильник и убийца, а я, доверчивая, по лесам с тобой катаюсь.
   Кнутов насмешливо хмыкнул и поймал руку Алексы, соскользнувшую с его плеча.
  -- Я тихий безобидный парень, отягощенный  целой обоймой комплексов. Я сейчас сделаю тебе одно признание. Я никому об этом не говорил…  Ну только моему другу Феликсу, которого уже нет в живых. Теперь говорю тебе: я до сих пор, как маленький боюсь темноты.
  -- Правда, что ль? Я думала, ты ничего не боишься. Ну что ж, я скорости, ты темноты – добро пожаловать в наш клуб трусов.
  Алекса сдержала слово, преодолев обратный путь на крупе Святого Петра. Эта дорога не была такой уж быстрой и такой уж страшной.
   В городе Кнутов зашел в стеклянную коробку магазина «Провиант». Распихивая по карманам банки с пивом, он видел через витрину скучающую на мотоцикле Алексу. К ней подошел блондин в коричневой замшевой куртке. Он заговорил, улыбаясь, склонив голову на бок, словно пытался рассмотреть Алексу в каком-то необычном ракурсе. Алекса любезничала, приподнимая брови, отражая свей улыбкой улыбку блондина. Кнутов наблюдал за этой милой беседой и не спешил выходить. Разговор был недолог. На прощанье блондин, кажется, удачно пошутил: Алекса прыснула смехом, рыжеватая челка рассыпалась, закрыв ей глаза. Блондин ушел, но Алекса все еще улыбалась, разбирая пальцами волосы у себя на лбу.
  Нагруженный пивом Кнутов вернулся к мотоциклу.
  -- Что за тип тут крутился? -- спросил он как бы между прочим.
  -- Это Влад Миронцев. Он покупает у нас корм для своей собаки. У него далматин по кличке Примул.
 -- Постоянный клиент, значит. Чего же он хотел?
 -- Ничего, просто шел мимо.


«ШАНТАЖ»
 
    Корова с большим влажным носом жевала неторопливо и непрерывно. Ее  глубокие ноздри шумно сопели, карие глаза смотрели тяжело, упрямо и равнодушно. Корова лежала в клевере: белые и розовые цветочки. Рядом с ней сидела Калерия, хихикая, целовала напомаженными губами морду животного, что-то шептала в рыжее вздрагивающее ухо, и гладила мощную длинную шею, цепляла гильзу-колокольчик, отчего тот вяло звякал.  У Калерии и коровы были одинаковые, длинные и черные, ресницы. Буренка  жевала…  Неподалеку, распахнувшись, словно обнимая траву, валялся пиджак. Кнутов знал, что это пиджак Феликса и ждал: сейчас он и сам появится. Корова все сопела и жевала, Калерия мусолила ее морду. Феликс не шел. Животное тупо косило глазами, не сопротивляясь нежностям женщины. Кнутова тошнило от этой картины. Феликс не шел. Глеб стал терять терпение. Он поднял пиджак, под ним оказалась небольшая площадка, выложенная кафельной плиткой, коричневой и бежевой, такой мостят полы в туалетах. На кафеле лежал шприц, пустой, с мутным кровавым разводом внутри прозрачного тела. Кнутов вспомнил, что Феликс умер. Страх кольнул в сердце и, вырастая в ужас, подкрался к горлу и начал душить. Кнутов проснулся.
   Проснувшись, он понял, что его разбудил Шагарин, хлопнув дверью, выходя из квартиры. Лежа на спине, Глеб видел потолок, оклеенный светлыми в крапинку обоями. Видел потолок, но чувствовал, что все еще стоит на том странном и страшном лугу.
  --  Холодный душ и крепкий кофе, -- сказал себе Глеб.
     Вымытый, выбритый, еще влажный и холодный он допивал кофе, глядя на рисованных человечков, скачущих по экрану телевизора. Почему он в детстве любил мультфильмы, что дети в них находят? Удивлялся, но продолжал смотреть глупые пищащие картинки.
В дверь позвонили, Кнутов открыл: на пороге стоял Миронцев. Задрав полы щегольского кремового пиджака, он держал руки в карманах черных брюк и улыбался, будто человек, ловко устроивший сюрприз. 
  --  Ап! –сказал Миронцев.
  --  Ну и? – невозмутимо спросил Кнутов.
  --  Здравствуй, Глеб! Сколько не виделись. Прикинься, что рад. Не бойся, не поверю.
 --  Здравствуй, Влад. Что тебе нужно?
  --  Что тебе нужно, -- повторил Миронцев, будто с упреком. – Я не мастер экспромтов, впусти меня в квартиру.
   Кнутов неторопливо рассматривал красивое, но бледное с желтизной лицо Миронцева, его мягкий, растянувшийся в улыбке рот, водянистые серовато-зеленые смеющиеся глаза, в которых уж появился холодок сомнения. Наконец, не сказав больше ни слова, Кнутов сделал шаг на лестничную клетку и подтолкнул гостя в спину, приглашая войти. Миронцев быстро переступил порог, зашел в комнату и без приглашения упал в кресло.
  -- Шагарина нет? – спросил он. – Весь в делах наш бизнесмен? Ну, давай, Глеб, рассказывай, где бывал, что видал, куда вляпался.
  --  Я тебе не Марко Поло, -- отрезал Кнутов. – Говори, зачем пришел.
  --  Да брось ты, Глеб, ей богу…
  --  К делу, Влад. Я с тобой «за жись» разговаривать не буду.
   Энтузиазм Миронцева погас, он тоскливо поморщился:
  --  Ты сделался занудой, Глеб. Ну, пробежала между нами черная кошка – всякое бывает. Прошло столько лет: мир изменился, мы изменились…
  --  Сдается мне, ничего не изменилось, -- перебил Кнутов.
   Миронцев сник, обмяк, пробормотал что-то невнятное, ерзая под холодным взглядом Кнутова, и заговорил, будто через силу, даже голос у него стал поскрипывать:
  --  Я знаю, ты винишь меня в смерти Феликса, но не я ведь вкатил ему эту последнюю дозу. Меня с вами в тот вечер вообще не было. Ну, доставал я наркоту, но я же Феликса на иглу не сажал. Разве он не знал, что это такое? И потом… Глеб, ведь именно его дружеская рука вколола тебе первый шприц героина. Ты это помнишь? Я такой благотворительностью никогда не занимался, -- к Миронцеву быстро вернулась прежняя живость. -- Чем же Феликс лучше меня? Ведь и ты, как он, мог переборщить с дозой – кто тогда был бы виноват?
  --  Я не хочу об этом говорить.
  --  Отчего же? Давай разберемся…
  --  Жми на тормоза, Влад, я тебя не в чем не обвиняю.
  -- Давно ли? Что же ты тогда смотришь на меня прокурорским взглядом? Разве Феликс был маленьким мальчиком? Он думал, что героин – это такие витамины, шибко полезные для здоровья? Никто, кроме Феликса, не виноват в том, что он кололся… и в том, что перекололся. И в том, что ты вляпался в дурь, никто кроме тебя не виноват, Глеб. Ни я, ни Феликс, ни наркомафия, ни китайцы. Но так хочется свою вину и ответственность свалить на кого-нибудь другого.
  --  Когда ты успел стать экзистенциалистом?
  --  А я всегда им был. Ты слышал, что бы я в своих проблемах кого-нибудь винил?
  -- Что-то я уже устал от тебя. Влад, если ты пришел за тем, чтобы вспоминать прошлое, остановимся на достигнутом, и всего хорошего.
  --  Нет, я пришел не за этим, -- ответил Миронцев, подбираясь, приосаниваясь и сдабривая свой голос доверительной мягкостью. – Не хочешь, Глеб, о дружбе, поговорим о делах. У меня есть предложение к нашей обоюдной выгоде.
  --  Да ну? – усмехнулся Кнутов.
  --  Ты, Глеб, еще и скептиком стал. Обывательским духом от тебя попахивает.
  --  Много говоришь, Миронцев, и все не по делу.
  -- А вот прямо к делу и перехожу. Есть у меня на примете человек с деньгами. С хорошими деньгами. И нам предоставляется реальная возможность облегчить карманы этого славного парня. Ты очень кстати приехал. Давай сходим на крупного зверя.
  --  Я больше не занимаюсь такими делами. Я не то что не передергиваю, я и по-чистому больше не играю.
  --  А когда ты играл по-чистому? Я пропустил один из этапов твоей биографии? Глеб, подумай хорошенько: один вечер, одна ночь и на весь год у тебя останется только одна забота: в какую сторону тебе повернуть руль Святого Петра. Ну завязал ты – молодец. Но один раз можно отойти от новых правил. («Кажется, совсем недавно я уже что-то похожее слышал», – подумал Кнутов.) Такой шанс редко выпадает. А дело верное…
  --  Что ты меня, как девчонку уламываешь? Я сказал: нет. Найди кого-нибудь другого.
  --  Где же я найду другого, такого как ты? Нет, Глеб, я свой шанс упускать не собираюсь. Мне нужно взять эти деньги. Как хочешь, я твоего отказа не принимаю.
    Кнутов не ждал от визита Миронцева ничего хорошего, и сейчас, заметив в глазах гостя одержимость комикадзе, понял, что каша таки заваривается. Конечно, у Миронцева должно было хватить ума, не рассчитывать на покладистость бывшего друга, и наверняка он приготовил что-то на случай отказа и приготовил скорее кнут, чем пряник.
  --  Ну, давай, Влад, пускай в ход тяжелую артиллерию. Как ты собираешься заставить меня сделать, то, чего я не хочу делать?
   Миронцев снова заерзал в кресле, улыбаясь, как будто смущено, прикрывая эту улыбку кулаком с бледными костяшками.
  --  Глеб, как я могу тебя заставить? Слушай, фиг с ним. Почему бы нам ни договориться? Я ведь никогда не был тебе врагом. Верно? Сам скажи, хоть одну подлянку я тебе сделал? В конце концов, я же не прошу тебя о бесплатном одолжении, я предлагаю тебе войти в долю, я не захапаю больше чем ты. Я вовсе не хочу тебя использовать.
  --  Давай не размазывай, Миронцев. По-хорошему мы с тобой не договоримся.
  -- Ну… Ну, как знаешь, Глеб. Я не хотел, чтобы все так получилось. Если б ты знал, как все это мне неприятно. У меня, действительно, кое-что есть для тебя. Бог свидетель, я хотел обойтись без насилия. Если бы ты сразу согласился на мое предложение, никто бы никогда этого не увидел, клянусь. Никто, даже ты. Мне очень неприятно это делать, но ты сам меня вынудил. Прости, Глеб.
   Нарочито осторожным жестом фокусника Миронцев сунул руку во внутренний карман пиджака, извлек чистый почтовый конверт и положил его перед Кнутовым.
  --  Вот, Глеб, мой последний и самый веский довод. И постарайся меня понять. Если бы не особые обстоятельства, я бы никогда себе такого не позволил.
  --  Что это? – спросил Кнутов, не прикасаясь к конверту из чувства брезгливости и, желая оттянуть момент встречи с неприятностью.
  --  Взгляни. Я получил массу удовольствия… Речь идет об эстетической стороне дела.
   Кнутов взял в руки конверт, и на свет божий показались фотоснимки: Глеб и Калерия – у подъезда дома Шагарина, возле кафе, в сквере под ивой…
  --  Ты фотогеничен, Глеб. Про Калерию не говорю – звезда. Больше всех мне нравится этот снимок: объятья в сквере. Малость вы недотянули, а то кадр заслужил бы премию MTV как поцелуй года.
   Кнутов задержался на снимке, отмеченном Миронцевым, и стал спокойно перебирать фотографии. Снова и снова он разглядывал их друг за другом. Миронцев не мог понять, что ищет Кнутов, и уже начал беспокоиться, решив, что его «бомба» не взорвалась. А дело заключалось в том, что снимки так больно ударили по Глебу, что он впал в оцепенение, похожее на равнодушие. И только руки, с которыми Кнутов не мог, да и не хотел справиться, бессмысленно перебирали фотографии. Наконец он заставил себя оторваться от цветных глянцевых картинок и, откинувшись в кресле, сцепив пальцы в замок, спокойно чуть утомленно спросил:
  --  Для кого же ты старался?
  --  Сам знаешь. Я уверен, что кое-кого эти снимки впечатлят.
  -- А я так не уверен. Что здесь особенного? Встретились, поговорили, выяснили отношения. Приходи, когда заснимешь нас с Калерией в пастели.
   Миронцев выдержал паузу, глядя на Кнутова взглядом человека, понимающего все, что только можно понять.
  --  Я знаю, как ты блефуешь, Глеб.  Я ли не видел тебя в игре. Что еще  сказать? Получи от меня два дня на размышления. Я не хотел, чтобы дело приняло такой оборот. Но если ты мне не поможешь, я не стану тебя щадить.
   Миронцев поднялся из кресла и направился к двери, уже выйдя из комнаты, он обернулся  и, приникнув к косяку,  добавил:
  --  Ты на Калерию не греши: Калерия  тут не причем. Просто я знал, что она, бедняжка, будет искать встречи с тобой – вот и выследил. Она, правда, ничего не знает. Не обижайся на меня, и не будь жлобом. «Не ужели хоть одна есть крыса в грязной кухне или червь в норе, хоть один беззубый и лысый и помешанный на добре, что не слышат песен Улиса *…» Ну и так далее.
   Резко распахнув дверь зоомагазина, Кнутов напугал голосистый колокольчик. Алекса была занята двумя покупателями, пожилым мужчиной с мальчиком-подростком. На фоне празднично ярких упаковок в дымке сочившегося сквозь зелень витрины солнца, улыбаясь, Алекса звенела связками ошейников и поводков. Казалось, не было на свете дела веселее и приятнее. Эта картина встала перед Кнутовым символом благополучия, от чего его собственное положение представилось ему еще паршивее.
  --  Где Антон? – спросил он у Алексы.
  --  Он там с элонгатусом возится. Пройди за стеллажи.
   Шагарин совершал некое таинство над аквариумом, в котором кудрявились длинные овальные листья какого-то водного растения. В старании закусив нижнюю губу, Антон ласкал тонкой мягкой кисточкой собранные в колос мелкие белые цветочки.
  --  Смотри, элонгатус зацвел. Я его опыляю.
   От такого заявления Кнутову стало даже тошно: «Вот Шагарин, радуется хилому цветению какой-то водоросли. Он обременен заботой, как можно удачней поковыряться в ее тычинках, и никакое дерьмо над ним не виснет».
  --  Антон, я влип. Я влип как последняя задница.
  --  Что ты имеешь в виду? – белый колосок получил передышку.
  --  Ко мне приходил Миронцев, он шантажировал меня. У него есть фотографии, он выследил меня с Калерией. Помнишь, я тебе рассказывал.
  --  Что ты мне рассказывал? У вас же ничего не было. Или было? Ты мне рассказывал… Ничего ты мне не рассказывал. Ты сказал, что встретил ее и все.
  --  Ничего не было, Антон. Но, глядя на эти фотографии, можно подумать все, что угодно. Я не хочу, чтоб Лапин даже просто знал о моей встрече с Калерией. А если он увидит эти снимки… Там есть один такой: Лерка прямо висит у меня на шее… Я не знаю, что будет, -- Кнутов говорил, нервно обрывая листья с развесистого цветка в глиняном горшке. – Это же надо! Мать его! Придумал, выследил! Удавить, что ли, эту суку!
  --  Глеб, по-моему, ты в отчаянье, -- заметил Шагарин, останавливая руку, измывающуюся над растением.
  --  Да я просто в панике! Я готов бежать без оглядки… Если б только мог.
  --  Что Миронцеву от тебя надо?
  --  Чтобы я помог ему одного мужика обыграть. Нарвался на какого-то денежного картежника. Я не хочу в это ввязываться. Я дерьма уже нахлебался. Мне это ни к чему.
  --  Может тебе поговорить с отчимом? Объясни ему все.
  --  А с какой стати ему мне верить? Я не могу рисковать. Ты ведь не знаешь, что Лапин пытался на себя руки наложить.
  --  Иди ты!
  -- Ага. Ночью в больнице, в кабинете у себя вколол чего-то, чтоб кровь не сворачивалась, и разрезал вены. Не поперек, как вскрываются дилетанты, а вдоль. Но мне повезло, чудеса иногда случаются: его наши и спасли. Это Бог не ему, а мне еще один шанс дал. И я не могу этот шанс угробить. Ведь у Лапина на этом свете только два близких человека: я да Калерия. А у меня один только отчим и остался.
   Шагарин, мрачный и задумчивый, гладил себя кисточкой по щеке:
  --  Да, как говориться, продолжение следует. И Миронцев еще тот жучара, у него с компромиссами туго. Но, Глеб, а если подойти к делу с противоположного края? Кого наш Монтекристо собирается обчистить? Надо благородным образом предупредить жертву, мужик откажется играть – с тебя взятки гладки.
  --  Наивный ты парень, Антоша. Так и сказал мне Миронцев, кого он собирается обчистить. Я увижу его только в день игры.
  --  А вычислить никак нельзя?
  --  Не знаю. У меня оборваны все связи, я здесь теперь чужой.


«КРАЖА БЕЗ ВЗЛОМА»

   Усевшись в зарослях ракиты, Алекса следила за пустырем, куда окрестные собачники выводили гулять своих питомцев. Был поздний вечер – время для решения маленьких собачьих проблем перед сном. Весело подбрасывая мохнатые уши, гонялись друг за дружкой два абрикосовых пуделя. Полный неуклюжей подросток играл с овчаркой, кидая ей прокусанный резиновый мячик. Шустрая болонка, вихляя задом, семенила по пустырю, игнорируя оклики нервной престарелой хозяйки. Остановившись у ракитовых кустов, болонка почуяла Алексу и зашлась резким, визгливым лаем. Такая маленькая и такая голосистая… зараза. Алекса в своем укрытии сначала пыталась успокоить собачку, потом, ругаясь и шикая, старалась ее прогнать. В конце концов, поправ все принципы гуманного обращения с животными, запустила камнем в наглую болонку.  Только тогда, поджав хвост и заткнувшись, собачонка кинулась искать защиты у хозяйки.
   И вот появилась пара, ради которой Алекса маялась в своей засаде: Миронцев вывел на прогулку далматина Примула. Спущенный с поводка, пес немного побегал, обнюхивая все, что только попадалось ему под нос, облаял проезжавшего мимо велосипедиста и включился в игру двух пуделей. Миронцев любовался своей собакой, но его отвлек разговором мужчина с вислоухим щенком на руках. Когда резвящейся далматин оказался у ракитовых кустов, Алекса позвала его:
  --  Примул. Прим, ко мне. Иди сюда, песик.
   Знакомый голос -- далматин остановился, расставив тонкие лапы и удивленно глядя на кусты. Знакомый запах… Любопытный пес сунул морду в заросли.
  --  Ах ты хороший. Хороший Примул.
   Алекса гладила собаку по доверчивой горячей голове, чесала за ушами и впихивала в пасть галетное печенье. Примул знал, что нельзя брать еду из чужих рук. Но эта молодая симпатичная женщина знакома с хозяином. У нее покупают корм,  она часто угощает Примула разными вкусными вещами. И это любимое галетное печенье…
  --  Хороший песик, хороший. Идем со мной, Прим. Идем, собачка, --  Алекса вынула из кармана поводок, прицепила его к ошейнику далматина, и Примул, как распоследний простофиля, позволил увести себя с пустыря.
   Этой ночью Примул спал в маленькой комнате зоомагазина на плетеном коврике у кровати Алексы.
   Утром Алекса отпросилась у Шагарина на часок.
   Как только дверь квартиры отворилась, Примул, радостно скалясь и лупцуя себя хвостом, кинулся в хозяйские руки.
  --  Прим, бродяга, нашелся…
   Миронцев трепал пса по шее, хватал за мокрый нос и не уворачивался от собачей морды, лизавшей ему щеки и глаза.
  --  Где ты нашла его, Алекса? Я полночи по дворам бегал.
   Алекса держала улыбку, а пресловутые кошки, те, что скребут на душе, начали свою работу, да еще и зашептали: « У-кра-ла с-собаку, мошенница, а теперь с-стоиш-шь и разыгрываеш-шь из себя с-спасительницу».
  --  Кто там пришел, Владик? – прозвучал где-то в глубине квартиры низкий женский голос.
  --  Мама, Примул нашелся.
   И  далматин, стуча когтями по паркету, уже несся к своей теплой доброй хозяйке.
   Миронцев пригласил Алексу к себе в комнату и рассказал, как он на пустыре потерял Примула, и какую ужасную ночь ему довелось провести. Миронцев не знал чем вознаградить Алексу, Алекса благородно оказывалась от награды -- сошлись на коробке конфет и решили выпить по рюмочки шерри.
 Как только Миронцев вышел, коварная похитительница далматина принялась обыскивать письменный стол гостеприимного хозяина. Сверху кроме компьютерного монитора и  коврика с мышью ничего не было. Алексины руки зашарили по ящикам: в первом она нашла пару тетрадей с какими-то записями, несколько бумажек, вроде квитанций, шариковые ручки, фломастеры и прочие мелочи. Второй был полон дискет и SD-дисков. Третий забит электронными деталями и непонятными железками. Где еще можно было искать? Алекса осмотрелась: две полки с книгами, софа, аудиоаппаратура, тумбочка с журналами, шифоньер, стул… На спинке стула висела сумка. Алекса бросилась к ней. Дернула язычок молнии и застыла вместе со своим испуганно замеревшем сердцем: ей показалось, что молния уж очень громко вжикнула. Нет, все в порядке. Алекса продолжила свой поиск, но обнаружила в сумке лишь полотенце да пропахший потом спортивный костюм. А дальше? То, что она искала, могло быть засунуто в любую из книг, стоящих на полках. Такой подробный обыск был невозможен. Алекса села на софу и придавила коричневого косолапого мишку. Старая, потрепанная, изъеденная молью  игрушка с высунутым надорванным красным языком -- друг детства Миронцева.
  --  Надо же, -- сказала Алекса, потрогав черные пуговичные глаза.
   Вернулся Миронцев, неся в одной руке пару рюмок и бутылку шерри, в другой блюдо с фруктами. Он чистил Алексе бананы и апельсины, подливал шерри и снова рассказывал, как искал Примула, посмеиваясь, ругал себя и жаловался на слабые нервы мамы. Алекса врала о том, как нашла собаку. Посреди разговора Миронцев попросил разрешения закурить. Он открыл шифоньер, раздвинул висевшую там одежду и, покопавшись в карманах коричневой замшевой куртки, достал пачку «Мальборо».
   Поговорив немного о Примуле и о собаках вообще, Алекса с сожалением сообщила, что ей пора возвращаться в магазин. Уже выходя из комнаты, она попросила стакан воды и, оставшись одна, вернулась к шифоньеру. Углубившись в темную, благоухающую лавандой утробу шкафа, Алекса откапала замшевую куртку и быстро проверила содержимое ее карманов. Рука наткнулась на большой плотный конверт. Вынула: желтая полоса, радужный знак и надпись «Kodak». Алекса сунула находку себе под свитер и заперла дверь шкафа.
 На пороге стояла невысокая полная женщина в широком цветастом халате. Улыбаясь сквозь большие в тонкой оправе очки, трогая пухлой рукой кольца пепельных волос, женщина заговорила низким сладким голосом:
  --  Это вы привели нашу собачку? Я вас знаю, я покупала корм в вашем магазине. Я мам Владика. Он такой рассеянный, наш Владик --  взял и потерял Примула, -- она оглянулась на вернувшегося с водой Миронцева: – Ты, сына, когда-нибудь голову потеряешь, --  и снова Алексе: -- Нет, он хороший мальчик, но рассеянный.
  -- Мам, рекламный агент из тебя никакой.
  -- Владик, у тебя действительно есть недостатки. Например, ты очень много куришь. Вот опять в комнате надымил. Хоть говори, хоть нет. И эта музыка, которую ты слушаешь – светопреставление какое-то. Вы заметили, Саша, что названия иностранных песен сейчас на русский язык не переводят. Знаете почему? Думаете, по неграмотности? Нет, все эти названия звучат абсолютно неприлично.
-- Вы владеете английским? -- спросила Алекса.
-- Нет, ни слова не понимаю, -- ответила женщина.
    По дороге в магазин Алекса завернула в первый попавшейся подъезд. Там, одурманенная запахом тушеной капусты, на подоконнике в соседстве с жестянкой набитой окурками, она разглядела содержимое украденного конверта: несколько фотографий, демонстрирующих дуэт  Кнутова и Калерии, жены доктора Лапина, и еще полоска негативов, упакованная в длинный полиэтиленовый кармашек.
  --  Ну, святая мученица Александра, с меня причитается.
  Порадовавшись, Алекса  немножко приуныла. Она знала, что ее ангел-хранитель смотрит на нее весь красный от стыда, и краснеть он начал еще со вчерашнего вечера.
  --  В конце концов, я же не для себя, -- попыталась оправдаться Алекса. Она усвоила, что постулат: бьют по щеке – подставь другую, надо выполнять, когда дело касается твоих собственных, а не чужих щек.
   «Если б речь шла лично обо мне, тогда еще ладно… А так, извините, противно смотреть на свинство. Да и откуда мне знать, может, само божье провидение меня направило?» Тут Алекса подумала, что вряд ли божье провидение способно подвигнуть на кражу, и решила рассмотрение этого вопроса отложить на другое время, когда она не будет так занята.
   Вечером Кнутов вышел из зоомагазина оглушенный, будто контуженный. Его здоровая рука была опущена в карман плаща и сжимала там заветный конверт с негативами. Только что он выслушал рассказ Алексы, о том, как она похитила далматина, чтобы получить возможность проникнуть в комнату Миронцева и выкрасть этот заветный конверт. Как она обо всем узнала? Она слышала разговор Глеба с Антоном за стеллажами… Нельзя секретничать за стеллажами, за прилавком все-все слышно.
Алекса. Кнутов пытался понять: то ли Бог наделил это существо необыкновенной склонностью к авантюре, то ли  какие-то чувства к нему, Кнутову, толкнули ее на сумасшедший поступок. Вспомнив Алексино самоистязание скоростью и травлю бритого хулигана гадюкой, Глеб решил, что первое вернее второго. А еще Кнутов думал о том, что редко кто делал для него такие важные вещи и без всяких просьб с его стороны и бескорыстно. Но осведомленность Алексы казалась ему совсем не малой платой за обезвреженный компромат. Дорого бы дал Кнутов за то, чтобы она никогда не узнала, что он сотворил три года назад.



«ТО, ЧЕГО НЕ ПРЕДВИДЕЛ КНУТОВ»

   В свой обеденный перерыв Алекса  ходила в ближайший продовольственный магазин «скупаться» – обычное дело. Двести метров от «Наследия Дарвина» до «Гурмана» с румяной усатой рожицей на вывеске.
 Алекса не обратила внимание на  парня перегородившего ей дорогу. Старая русская традиция стоять посреди пути. Людям нравиться, когда их обходят. Вот Алекса и обошла, свернула к краю тротуара, а там, у бордюра, стояла машина. На нее Алекса даже не взглянула: мало ли машин паркуется у тротуаров.  Но дверь автомобиля распахнулась, устроив на пути новое препятствие. И прежде, чем Алекса успела дать задний ход, парень, которого она обходила, схватил ее за плечи и впихнул в машину, а там ее уже приняли другие сильные руки. Загудел мотор, хлопнула дверь, машина тронулась. Алекса отбивалась руками и ногами, царапалась, кричала… Кричала без слов, просто вопила вполне сознательно, чтобы наделать побольше шума. В рот запихнули какую-то тряпку.
  --  Цыц, стерва, уймись, а то свяжем.
   Алекса не из тех, кого можно легко унять. Ее связали. Точнее, связали ей ноги, а руки сцепили наручниками. Эта вещица ошарашила Алексу, может быть больше, чем само похищение: надо же, наручники! Кино. Алекса тут же затихла. Она лежала на коленях у своих похитителей лицом вниз. Дышать приходилось коктейлем из запахов пота, курева и бензина. Единственное, что она могла видеть, это резиновый рифленый коврик на полу машины с песчинками, забившимися в канавки. Было страшно и противно. Так страшно и так противно, что ее даже затошнило. Ей привиделся  собственный окровавленный труп, заваленный еловыми ветками в темной сырой чаще леса. Боже, что делать… что делать? А что она могла сделать? И кто такие эти уроды? Что им нужно от Алексы? Хиленькая, но сладкая надежда: может, ошиблись – разберутся и отпустят? Алекса стала думать о своем ангеле хранителе. Она представила, как ее ангел отчаянно дубасит бесов, помогающих  похитителям, и ей стало легче.
   Машина остановилась. Один из парней вынул Алексу из салона, перекинул ее, как мешок, через плечо, головой за спину и понес. Узкая асфальтовая дорожка, четыре ступеньки крыльца, пупырчатый коврик для ног, дощатый крашеный нечистый пол.
   Похититель сбросил Алексу на пружинный диван и, наклонившись, в усердии поджимая губы, вынул кляп из ее рта.
  --  Опс, маленькая, -- прохрипел он почти ласково, но серьезно. – Сейчас браслетки отцепим, только ты не дерись, ладно?
   Это был добротно сколоченный, мясистый парень, пропорционально мясистый во всех частях тела: ото лба и носа до волосатых рук и обтянутых джинсами ляжек. Он освободил Алексу от пут и оков, не сказал больше ни слова и удалился, почесывая мощную спину.
   Алекса сплюнула, вытерла рот, осмотрелась: маленькая комната, оклеенная почти новыми серыми в  белую полоску обоями. Из мебели, кроме дивана, журнальный столик и два кресла в изящном скромном  стиле шестидесятых годов. Окно закрыто жемчужно-желтыми шторами.
  --  Можешь взять машину, на час не больше. Понял? – голос со двора и, кажется, знакомый. – Может быть, и ты и она мне еще понадобитесь. Я о машине говорю.
   Алекса поняла, чей голос она слышала, за несколько секунд до того, как пред ней предстал его обладатель. Миронцев. У Алексы отлегло от сердца. Она не знала, чего можно было ждать от Влада, но извергом она его не считала.   Миронцев замер, расставив ноги, глубоко засунув руки в карманы брюк, может быть, даже сжав кулаки. Взор его был грозен. «Каменный гость», сцена IV: явление статуи командора.
  --  Я не буду извиняться за невежливое обращение. И давай, Алекса, без заморочек. Ты украла у меня конверт, сама знаешь с чем. Ты. Верно? Попробуй только сказать «нет». Никто из посторонних в мою комнату не входил. Никто, кроме тебя. Мне, ведь, и подумать больше не на кого. Мне очень не хотелось верить, что это грязное дело провернула такая симпатичная, милая девушка, которая возвратила мне моего Примула. Но кто же еще? – Миронцев присел на подлокотник кресла и продолжал рассуждать: -- Понятно, что конверт со всем его содержимым нужен был Кнутову, но причем здесь ты? Ты и Кнутов – я не знал, как вас связать. Я не сразу вспомнил, что на днях встретил тебя у «Провианта». Ты сидела на мотоцикле. Это был Святой Петр, верно? Значит, вы хорошо знакомы. От куда? Елки-пакли, иногда я туго соображаю. Но, слава богу, все-таки соображаю: зоомагазин, Шагарин, Кнутов. Что же получается? Наш  рыцарь беспутного образа измельчал до того, что подослал ко мне девчонку?
  -- Он меня не подсылал. Я сама.
  -- Сама? Ради Кнутова?!
  -- Твой шантаж, Влад, натуральное свинство.
  -- А кража это не свинство?
  -- И кража свинство, но что делать, это ты установил такие правила игры.
  -- Ах, вот так, значит. Хорошо, продолжим наши игры. Тебе придется ответить за то, что ты сделала, -- Миронцев произнес это серьезно и спокойно, не запугивая, а просто ставя в известность.
   Именно холодное спокойствие, с которым была сделана угроза, напугало Алексу. И этот искренний испуг проявился совсем по-детски: обхватив колени руками, она сжалась в углу дивана и тихо спросила:
  -- Пороть, что ли, будешь?
   Миронцев рассмеялся и подобрел от смеха.
  -- Жаль. До чего жалко-то. Почему эти подвиги совершаются ради Кнутова, а не ради меня? Сань, я ведь не хуже его, ей богу! Переходи на мою сторону. Кнутов опасный тип, он жить не умеет. Он ходит по краю пропасти, а сорвется  --  схватит того, кто окажется ближе и утащит за собой. Вот видишь, из-за него ты здесь, и у тебя неприятности.
   Миронцев придвинул кресло к дивану, сел и заговорил уже дружеским тоном:
  -- Я могу простить твою кражу. Фиг с ней. Но мне нужен Кнутов. У меня было средство заполучить его, ты лишила меня этого средства. Теперь тебе самой придется послужить наживкой. Я думаю, этот парень, ради которого ты так старалась, не захочет, чтобы тебя здесь вы… пороли.  А если для того, чтобы прибрать к рукам Кнутова, мне придется тебя, скажем, выпороть, я это сделаю. Я человек серьезный. Я блефую только в картах. Ты поможешь мне уломать Кнутова?
  -- Оставил бы ты в покое и меня и его, -- сказала Алекса.
  -- Ты поможешь мне уломать Кнутова, -- не спросил, а заявил Миронцев.
   Скрипнув креслом, он встал и вышел из комнаты. Алекса сидела прислушиваясь: за стеной переговаривались двое… или трое. Прижалась ухом к обоям, но ничего не уловила: голоса невнятно гудели. Решив осмотреться, Алекса встала с дивана и заглянула за желтые шторы в окно. Снаружи было зелено и густо: ветки, литья, деревья, деревья… Кажется вишни. За спиной шаркнуло, заставило оглянуться. Вошел смазливый длинноволосый парень. Грудь широкая, хоть в кости на ней играй. Квадратная челюсть энергично месила жвачку.
  -- Иди сюда, кошечка, немножко порезвимся.
   Длинноволосый вынул жвачку изо рта и прилепил ее к подоконнику. Алекса попятилась от парня, но он одним движением опрокинул ее на диван и навалился сверху, тяжелый, потный, сопящий. Алекса запустила пальцы в глаза обидчику, но тот поймал ее руки и прижал к дивану. Парень стал слюнявить свою жертву, царапая плохо выбритыми щеками и подбородком. Алексе удалось укусить его за губу. Взвыв от боли, негодяй вскочил и ударил ее наотмашь по лицу. Алекса закрылась руками, а длинноволосый лупил куда попало.
  -- Хватит, хватит. Разошелся, -- остановил его появившейся Миронцев.
   Снова забившись в угол дивана, Алекса сжалась в комочек. Миронцев достал из кармана мобильник и, сев рядом, набрал номер.
  -- Шагарин? Привет, Антон, это Влад Миронцев. Мне нужен Кнутов… Ну, а где он может быть? Он мне очень нужен, впрочем, думаю, что я ему тоже. Твой магазин открылся после обеденного перерыва?.. Да, Саша… Вот я и хочу поговорить с Кнутовым… Нет, именно с Кнутовым. Нет, Антон, я тебя уважаю и даже люблю, но мне нужен Кнутов. Единственное, что ты можешь сделать, это найти его и как можно скорее… А это уж как тебе понравиться. Я перезвоню через час.
   Кнутов объявился только вечером, уже стемнело, когда Миронцеву удалось до него дозвониться:
  -- Два -- один, в мою пользу, Глеб. Ты заполучил мой компромат, окей. Теперь у тебя новая проблема – Алекса. Она сидит здесь, со мной, рядышком. Глаза, как у Васнецовской Аленушки. Можешь сказать мне: « Да пошел ты, Влад,» и завалиться спать. А я спать не буду. Я накажу маленькую негодницу за то, что она меня обокрала. Она получит на всю катушку. Но если ты не хочешь оставить девчонку на съедение мне и моим ребятам, приезжай, заключим честный гешефт.
  -- Куда ехать? -- вроде бы равнодушно спросил Кнутов.
  -- На север по шоссе, до знака «выезд из города». Там тебя встретят.
  -- Я хочу поговорить с ней.
  -- О чем?
  -- Догадайся. Или ты мне голову морочишь?
   Передавая Алексе трубку, Миронцев многозначительно указал ей на длинноволосого парня.
  -- Глеб?
  -- Саша, я сейчас приеду и заберу тебя оттуда. Слышишь?
  -- Да, конечно.
  -- Как ты там? Они тебя не обижают?
  -- Нет. Ничего страшного.
  -- Я сейчас приеду. Не бойся, они тебя не тронут. Они больше говорят, чем делают. А я сейчас приеду, ты  же знаешь, как быстро я езжу.
  -- Да, я знаю.
  -- А ну-ка, дай трубку этому гешефтмахеру.
  -- Алло, Глеб, мы ждем тебя с нетерпением, -- подал голос Миронцев.
  -- Послушай, мой дорогой друг Влад. Собери всю свою ничтожную силу воли и постарайся вести себя с дамой скромнее. Не рискуй, мне терять нечего. Надеюсь, ты в состоянии контролировать своих опоссумов. Я не спущу, ты меня знаешь…
  -- Э, как тебя разобрало. Ладно, Глеб, хватит грозить. Я знаю тебя, ты знаешь меня. Приезжай – увидим. Только без фокусов. Один приезжай.
   Кнутов положил трубку и остался стоять, склонившись над телефоном.
  -- Черт… Как это я так облажался? Я должен был это предвидеть. Вот черт!
  -- Глеб, что происходит? Где Алекса? – спрашивал Шагарин, пытаясь заглянуть в лицо Кнутова.
   Глеб поднял голову и молча позволил Антону вглядеться в свои глаза.
  -- Глеб, чего хочет Миронцев? Ты что, втянул Сашу в эти дела? Да? Ты что, совсем рехнулся? --первоначальная растерянность переходила у Шагарина в злость… даже в панику. – Ты сука, Глеб! Эгоистичный чокнутый мерзавец. Ты же гробишь все, к чему прикасаешься. Ты свою мать в могилу свел, ты отчима едва не доконал, ты Калерии жизнь испортил. Теперь Алекса… Ну, не х…!!
   Кнутов медленно шел к двери, Шагарин пятился перед ним, продолжая свою разгневанную речь.
  -- Несешься по жизни, как по шоссе на мотоцикле! Как ты говоришь? «Главное, чтобы впереди никого не было, тогда и столкновений не будет»? Не дай бог оказаться на твоем пути! Со своей паршивой жизнью делай, что хочешь, но…
  -- Хватит трепаться, Антон. Уйди с дороги, меня Сашка ждет, -- спокойно, будто не слышав обвинений Шагарина, сказал Кнутов.
  -- Я поеду с тобой.
  -- Ну уж нет. Мне с Алексой проблем хватает.


«БОЛЬШАЯ ИГРА»

     В условленном месте, под синим перечеркнутом щитом, Кнутова ждал   мясистый парень, которого  Кнутов знал  под кличкой Галлон. Провожатый молча сел на мотоцикл за спину Глеба и указал на проселочную дорогу. Кнутов, ни о чем не спрашивая, пришпорил Святого Пера. Дорога привела в лесной дачный поселок. Кнутов никогда здесь не бывал. Рука Галлона протянулась в сторону дом, смутно серевший в темноте вечера, переходившего в ночь.
    В центре комнаты, в кругу света, льющего из низко повешенного сферического абажура, сидела компания из трех человек, выпивали и закусывали. Посреди стола красовалась полупустая бутылка водки, без этикетки, с крупным проспиртованным огурцом в брюхе. Бутылку окружали тарелки с горками из тонких кружков вареной и копченой колбасы, пластинок  дырчатого сыра и розового сала. Добрый кусок холодной телятины был до половины изрезан ровными ломтями, опрокинутыми ступеньками на край тарелки. За столом сидел смазливый длинноволосый парень, тот самый, из которого Миронцев сделал жупел для Алексы, Кнутов и с ним был знаком. Его звали Альфредом, но вряд ли это имя он получил от мамы с папой, скорее всего это тоже была кличка. Альфред пьяно водил глазами, откинувшись, тупо раскачивался на стуле. Второго Кнутов не знал: худощавый жилистый брюнет с тонким ободком усиков над верхней губой и таким же ободком по нижней челюсти – язык не повернется назвать это бородой. Миронцев сидел, поставив локти на стол, держа возле рта в вытянутых пальцах сигарету. Он был в довольно трезвом состоянии и осмысленно улыбался Кнутову сквозь собственный табачный дым.
  -- Вот и Глеб. Садись, выпей. Сейчас во всем разберемся и все решим. Познакомься, это Лев, -- Миронцев указал  сигаретой на жилистого брюнета. --  А это тот самый Глеб Кнутов.
   Галлон присоединился к застолью, налил водки себе и вновь прибывшему.
  -- Я не буду пить, -- ответил Кнутов, продолжая стоять.
  -- Как это, не будешь? -- удивился Альфред и фыркнул смехом, -- Кнутов – трезвенник.
  -- Вот так оно и есть, -- рассуждал Галлон, стограмясь и закусывая. – Так в жизни и бывает. Кто успел по молодости оттянуться по полной программе, тот к тридцатнику стихает. Если, конечно, доживает до этого самого тридцатника. И бабы так: кто хорошо погулял в молодости, те верными женами становятся, а кто не догулял, все на сторону смотрят.
  -- Что ты буробишь, Галлон? Просто Кнутов за рулем, -- догадался Альфред и сам себя поправил: -- Он думает, что он за рулем. Все, Глеб, ты приехал. Пей на здоровье.
  -- Ну, садись, Глеб, поговорим, -- снова пригласил Миронцев.
  -- Сначала я хочу Алексу увидеть.
  -- Да здесь она, за стенкой, в целости и сохранности. Можешь посмотреть, если соскучился. Бутерброд ей, что ли, отнеси. Полдня у нас сидит, из моих рук еду не берет, -- Миронцев положил на тарелку ломоть телятины и бутерброд с колбасой.
   Алекса лежала на диване, растянувшись, лицом вниз, казалось, что спала. Но когда Кнутов вошел, она быстро села. И прежде, чем Алекса успела понять, кто ее потревожил, Глеб заметил в ее взгляде настороженность дикого зверька.
  -- Ну, как наши дела? – спросил Кнутов, опускаясь перед диваном на корточки.  –  Они тебя ничем не кололи? Нет?
  -- Нет, они мне только водку предлагали. Почему-то, им очень хотелось со мной выпить. Что это за типы с Миронцевым? Ты их знаешь?
  -- Двоих знаю.
  -- Слушай, они такие странные. И Миронцев… Макиавелли какой-то. У вас что, старые счеты?
   Алекса взяла бутерброд с тарелки, которую Кнутов держал в руке, и о которой  успел забыть.
  -- Я бы сказал, что это уже новые счеты.
   Алекса ела с удовольствием и аккуратно, стараясь не ронять крошки. Глебу нравилось, как она ела, именно здесь, именно сейчас.
  -- Тебя не очень напугали? – спросил он.
  -- Не знаю. Кажется, командует здесь Миронцев. У него, вроде как, крыша съехала, но, по-моему, он все-таки вменяем. Нет?
  -- Может быть. Ты действительно не хочешь водки? – спросил Кнутов, легонько стряхивая пальцем крошку с губы Алексы.
  -- Если, честно, я бы выпила, но не в такой компании.
  -- Я тоже. Договорились: хлопнем, когда разделаемся с этими мертвецами. Чем предпочитаешь закусывать?
  -- Водку? Конечно селедкой.
  -- Вот и хорошо. Сейчас я поговорю с Миронцевым, и поедем домой.
  -- Он хочет тебя уломать, так он выразился.
  -- Я знаю, чего он хочет.
  -- Что ты собираешься делать?
  -- Я отучу его лезть ко мне.
   Кнутов поднялся, чтобы идти, но Алекса вдруг цепко ухватилась за край его куртки:
  -- Можно мне с тобой?
  -- Нет, Саша, тебе там будет скучно. Отдохни здесь от этих рож.
   Алекса тут же разжала пальцы, выпустив Кнутова. Решалось ли дело с приездом Глеба? Нет, все только начиналось.
      Кнутов вернулся к столу и занял место напротив Миронцева. Тот улыбался,  поигрывая вилкой, но смотрел постным взглядом, будто прилепил на рот улыбку да и забыл о ней.
  -- Ну что? Успокоился? В целости и сохранности, как в ломбарде. Пока еще.
  -- Чего ты хочешь, Влад? Говори, что ты там надумал.
  -- Попроси с него денег. Пусть выкуп заплатит. Нечего мудрить, -- посоветовал Альфред.
  -- Выкуп? -- тоскливым голосом переспросил Миронцев. – Нет. Деньги это скучно. Ну а если б выкуп, ты бы заплатил, Глеб?
  -- Что же я тебе, N-нную сумму из кармана вытащу? Выкуп – дело хлопотное и долгое. Боюсь, что не у одного меня будут хлопоты.
  -- Видишь, Альфред, Глебу твоя идея тоже не нравится. Да и с практической стороны не удобно, громоздко, а главное, скучно. Надо что-то другое придумать. Я даже не знаю…  -- Миронцев задумался,  уставясь в пустоту.
  Все помалкивали. Зная склонность Миронцева к театральности, Кнутов ждал, когда тот наиграется.
  -- А вот если бы… -- медленно проговорил Миронцев, будто решение только что пришло ему в голову. – Если бы… Жаль, Глеб, что ты завязал с картами. Могли бы чудесно решить проблему. Я бы поставил Алексу. Мы ей об этом, конечно, ничего не скажем, а то еще обидится. Но ведь тебя, Глеб, такой вариант не устроит?
   Миронцев с наигранным сомнением скосил глаза на Кнутова. Глеб выдержал паузу. Он с самого начала понимал, к чему  все сведется, и давно обдумал свое решение, и теперь взялся немного помучить неприятеля. Кнутов бесстрастно молчал. Миронцев вышел из роли, его взгляд стал напряженным, выжидающим.
  -- Сыграем, -- наконец согласился Кнутов.
  -- Та-ак, хорошо. С моей стороны Алекса, а что ты, Глеб поставишь на кон? Я понимаю, трудно предложить что-то равноценное, но все-таки.
  Сунув руку в карман куртки, Кнутов тихо звякнул и бросил на стол ключи с брелоком из серебряного николаевского рубля.
  -- Идет?
  -- Святой Петр? – Миронцев изогнул брови, то ли и вправду удивляясь, то ли продолжая свою игру. – Святой Петр идет, -- охотно согласился он.
  -- Но играть чисто, Влад. Колоду мне сюда, я должен ее осмотреть.
  -- Но-но, мы знаем твои фокусы, Кнутов, -- запротестовал Альфред. – Колоду ему – где это видано!
  -- Колода новая, Глеб, -- заверил Галлон.
  -- Насмотрелся я на эти новые колоды, -- возразил Кнутов.
  -- Дай ему карты, Альфред, -- приказал Миронцев, он был готов на все, лишь бы Кнутов не отказался от игры. – Пусть убедиться, что колода не заряжена. Только, Глеб… С ними куртку и руки – на стол.
  -- Может, ты еще и ногти мне под корень срежешь?*
   Со стола убрали посуду. Кнутов снял куртку, поддернул рукава джемпера и положил руки перед собой. На правой ладони мелькнула широкая полоса пластыря…
Они схлестнулись…
    Кнутов проиграл. Сжав в кулаке ключи от мотоцикла, Миронцев облизывал рвущуюся на лицо улыбку, пытаясь скрыть свою радость, и у него это плохо получалось. За его потугами Кнутов следил с видимым холодным спокойствием.
  -- Что будем делать дальше? – спросил Миронцев, обращаясь к Кнутову, но постреливая глазами на Льва. Похоже, из всех своих соратников, только с ним он хотел разделить радость победы.
  -- Будем играть, -- ответил Глеб.
  -- Вот теперь я узнаю Кнутова. А что было давеча? Черт его знает, что это такое было. Безобразие и только. Но что ты теперь поставишь, Глеб?
  -- Себя, больше нечего.
  -- Эх, мать-пере-мать! – тихо восхитился пьяный Альфред.
  -- Это значит, в случаи проигрыша, Глеб?… -- уточнил Миронцев.
  -- Я твой.
  -- То есть совершенно?
  -- Да, но с правом отыграться.
  -- Против чего ты ставишь? – Миронцев вопрошающе показал ключи от мотоцикла.
  -- Нет, играю на девчонку.
   Собрав карты, Миронцев тасовал их, поглядывая на руки Кнутова, неподвижно лежавшие на столе. С их бесстрастным покоем спорил торопливый бег секундной стрелки часов на запястье Глеба. Закончив тасовать, Миронцев выровнял колоду и звонко ударил о стол ее твердым ребром.
Ну, и…
   Эту партию выиграл Кнутов. Его победа была встречена легким разочарованным движением в публике, кто-то даже тихо застонал. Кнутов поднялся из-за стола.
  -- Постой, а Святой Петр? Ты не хочешь отыграть мотоцикл? – спросил Миронцев, еще цепляясь за надежду продолжить игру.
  -- Не сейчас, о Святом Петре потом поговорим.
  -- Не было бы поздно.
  -- Влад, что тебя больше интересует, мой мотоцикл или мое партнерство.
  -- Как говоришь? – прищурился Миронцев. – Неужели мы пришли к взаимопониманию?
  Он был доволен, он считал себя умным и ловким. Миронцеву казалось, что, засадив Кнутова за карты, он разбудит в нем прежний азарт, и бывший шулер, перестанет быть бывшим и согласится на то отчего прежде отказывался. А в словах о партнерстве Миронцев услышал намек на такое согласие.
  -- О Святом Петре поговорим позже, -- повторил Кнутов. – А сейчас я забираю Алексу и ухожу. Возражения есть? Очень рад, что не слышу таковых.
   Кнутов вышел, а Миронцев, вдруг сорвавшись из-за стола, догнал его в темном коридоре и схватил за локоть:
  -- Постой-ка, Глеб, -- он обдал Кнутова чистым трезвым дыханием. – Глеб, ты же понимаешь, я бы ничего не сделал девчонке. Я был очень зол на нее, но я бы ничего не сделал. Ты б не приехал – я бы отпустил ее утром с Богом.
  -- Да, я знаю, -- ответил Кнутов. – Впрочем, так могло быть три года назад. А сейчас… Мне неизвестно до какой степени ты деградировал.
  -- Почему я должен деградировать? Ай, Глеб, о чем ты думаешь, дело не в этом. Просто мне больше не томно, как говорил Георгий Иванов.
  -- Я не знаю, кто такой Георгий Иванов. Отпусти, что ты мне в руку вцепился. Ты добился своего, так не висни на мне.
   Миронцев вернулся к своей компании, остановился у опустевшего стула Кнутова. Галлон молча собирал со стола карты.
  -- А парень зверь, -- отозвался Лев об ушедшем.
  -- Гонору в нем много – вот и все, -- возразил Миронцев, подкинув и поймав ключ от мотоцикла.
  -- Может, прокатимся на Святом Петре? – предложил Альфред. – Посмотрим, каков из себя этот Петр.
   Миронцев промолчал. Он никому бы не признался в том, что никогда не посмеет сесть на мотоцикл Кнутова.
  -- Ты, Влад, уверен, что этот парень играл без махинаций? – спросил Лев. – Сдается мне, зря ты позволил ему облапать колоду.
  -- Брось. Он же проиграл мотоцикл.
  -- А может, он тебе его нарочно проиграл?


«НОЧНАЯ ДОРОГА»

   Крепко держа Алексу за руку, Кнутов вел ее проселочной дорогой через лес. Их ноги нестройно хрустели шишками и сухими ветками, словно переговариваясь. В темноте дорога тянулась неясной, размытой полосой.
  -- Куда мы идем? -- спросила Алекса едва поспевая за Кнутовым.
  -- К шоссе. Попробуем остановить попутку.
  -- А Святой Петр?
  -- Я его Миронцеву в залог оставил.
  -- В залог чего?
  -- В залог вечной дружбы.
   У Алексы запершило в горле, она чувствовала себя виноватой: из-за нее Кнутов потерял мотоцикл и оказался в кабале у Миронцева. Ей казалось, что Кнутов сердится на нее, потому тащит за руку так бесцеремонно. А Кнутов и не замечал, как именно он ее тащит. Он-то злился на самого себя: Алексе пришлось пообщаться с людьми не первого и не второго сорта, с которыми она не имела дела до того, как познакомилась с ним, Кнутовым. Будто дали Глебу белый батистовый платок, он его в пыль уронил.
  -- Значит, Миронцеву удалось тебя уломать? –  спросила Алекса.
  -- Ничего, он меня не переварит. Не расстраивайся, Саша. Забудь все, что сегодня было и не обижайся на меня. Договорились?
  -- Чего? Какие еще обиды?
  -- Слушай,  у тебя покладистый характер. Обалдеть можно.
   Они вышли на пустое ночное шоссе и побрели вдоль обочины. На небо  выползла луна с надкусанным краем, выпустила на дорогу сонный хромовый свет. Две короткие тени плыли, покачиваясь, выходя наискось из-под ног Алексы и Кнутова. Мощный бензовоз, обдав пешеходов тревожным светом фар, промчался в город, не вняв поднятой руке Глеба. Не подобрала ночных скитальцев и легковушка, промчавшаяся полчаса спустя. Алекса устала, она уже не шла, а безразлично плелась за Кнутовым. Ей казалось, что домой она теперь попадет очень и очень нескоро, а впрочем, ей уже было все равно. Кнутов предложил отдохнуть. Они свернули с обочины к старой разросшейся корнями сосне. Трава была сырая, Кнутов сел и устроил Алексу у себя на коленях. Завернул ее в свою куртку, Алекса окунулась в тепло, оставленное телом Кнутова. Она  сидела боком к Глебу и смотрела на дорогу, уходившую туда, откуда они шли. А у Кнутова перед глазами стояла черная масса леса, на противоположной стороне шоссе.
  -- Глеб, а ты наркоман? -- вдруг тихо спросила Алекса.
  -- Ага.
  -- Как так? --  Алекса встрепенулась. --  А мне говорил, что ты бросил.
  -- Ну бросил… Только бывших наркоманов не бывает, как не бывает бывших диабетиков.
  -- Так ты колешься или нет?
  -- Не колюсь, не колюсь.
  -- Расскажи мне, как это. Говорят, другой мир открывается, а голова совсем ясная, не такая как от выпивки.
   Рука Кнутова схватила Алексу за подбородок:
  -- Откуда у тебя такие сведенья?
  -- Я у Булгакова читала?
  -- У Булгакова? А чем он увлекался?
  -- Морфием.
  -- Значит новый мир и ясность? А что потом бывает, он пишет?
  -- Это ужасно.
  -- Ну, вот и все, что тебе нужно знать. И ни у кого больше не спрашивай.
  -- А как же тебе удалось бросить?
  -- Испугался стать жертвой естественного отбора.
  -- Да говорят, вам, наркоманам все ни почем.
  -- Это точно. Но мне свободы захотелось, охота,  сама понимаешь, хуже неволи.
  -- Да-а-а, -- сонно протянула Алекса, -- свобода тяжелая вещь. Ты, Глеб, молодец, ты сильный.
  -- Дурак я, живу, как первый человек на свете. Для того чтобы понять, что дерьмо – это дерьмо, мне почему-то обязательно в него надо вляпаться, -- Глеб посмотрел на Алексу и усмехнулся: -- Нет бы сперва Булгакова почитать.
  Алекса зевнула, тихо вздохнув в темноте, и положила голову на плечо Кнутову.
  -- Ты, Глеб, опасный человек.
  -- Если я опасный, почему ты меня не боишься? Ведь ты меня не боишься?
  -- Нисколечко, пусть тебя Миронцев боится.
  -- Ну да, тебе не впервой иметь дело с опасными животными.
  -- Это ты о гадюках? Что гадюки, с ними иметь дело просто и неопасно. Я знаю, чего они хотят и чего не хотят. И всегда, всегда они соблюдают правила, которые им установила природа.
   Алексы поерзала, устраиваясь поудобней на груди Кнутова.
  -- Саш, по-моему, ты не против на всю ночь здесь остаться.
  -- Нет-нет, сейчас пойдем. Еще немного посидим и пойдем… Хотя, куда нам идти?.. Ты думаешь, мы к утру доберемся?
  -- Доберемся. Даже если не к утру, что ж такого? Главное, что доберемся.
   И Кнутову показалось что, действительно, все возможно. Странно, откуда у него взялось это чувство? Знакомое и давно забытое, которое жило в Глебе во времена его дружбы с Феликсом, и которое умерло вместе с ним, на холодном грязном кафельном полу. С тех пор только Святой Петр дарил ему ощущение легкости, уверенности, надежду на близость любой, на выбор, перспективы. Откуда это? Алекса? Что общего у нее с Феликсом? Бог знает, они такие разные…
  -- Саша?
   Она молчала, отяжелев на плече Кнутова глубоким усталым сном. Глеб наклонился и почувствовал: тихое скольжение ветерка – ее дыхание. «Ночной бриз», -- подумал Кнутов. Почти не видя лица Алексы, он коснулся ее щеки, упругой бархатистой прохладной. Повел пальцы вверх: ресницы, шелковистые и жестковатые, «комариные лапки». Пальцы проскользили вниз, через скулу обратно к щеке. Так могла катиться слеза из глаза Алексы. Губы, слегка приоткрытые, гладкая атласная кожица. Рука медленно кралась все ниже. Вот шея, здесь кожа теплее и  нежнее, чем на щеке. Горячая пульсирующая дорожка сонной артерии. Еще ниже... твердый, выступающий изгиб ключицы. Кнутов  потянул борт куртки, кутая Алексу.
  -- Бедная уставшая белочка.
   Какая-то птица, должно быть большая, испугавшись чего-то, встрепенулась на сосне, рванулась, взлетела, цепляясь крыльями за ветки, уронила редкий сухой дождь хвои. Кнутов закинул голову и увидел над собой растопыренные сосновые лапы, сквозь них просвечивало надменно холодное звездное небо. «Подишь ты, неужели миллионы лет так и светит… Красивая, прорва. А сколько еще будет светить…  Хоть расшибись, ничего ты с ней не сделаешь». Эта светящаяся пропасть накрыла Глеба чувством одиночества, какого-то вселенского одиночества. Не просто одинок – один на всей Земле, один под необитаемой Луной и мертвыми звездами. Один... да вот еще, Алекса на плече сонно вздыхает.
 

«ПРОЩАЛЬНОЕ ПИСЬМО МАНГУСТУ
И НЕСКОЛЬКО ЧЕРНЫХ ФАНТОМОВ»

«  Мой черный мангуст,
ты можешь больше не прятаться. Я освобождаю тебя от этой глупой игры. Спокойно приходи домой, никто не будет тебя преследовать. Ты мне не нужен, точнее, ты не нужен мне таким, каким  стал сейчас. Мой дикий безумный мангуст умер. А разумных и осмотрительных без тебя хватает.
        Ты был смерчем, грозой и ливнем. Ты не вписывался в каноны этой жизни. Ты умел брать и давать. А что теперь? Почему ты так изменился? Зачем мне знать причину. Наверное, ты просто повзрослел и выучил ничтожные правила серой толпы. Тебе захотелось стать таким, как все? Меня это уже не касается.
                Прощай. Ты мне больше не нужен».

    Кнутов дважды перечитал письмо Калерии, стараясь понять, насколько искренней была она в выражение своего призрения к нему. Может быть, Калерия просто хотела оскорбить бывшего любовника и сохранить лицо при расставании? Получив своего рода вольную, Глеб не почувствовал большого облегчения… даже поверив в искренность письма. Оттого ли, что ему было жаль расставаться с этой красивой женщиной? Кнутов знал, что терял, но именно знал, а не чувствовал.
   Он помнил, как разгорался его интерес к Калерии. Гости отчима, выпивая, распускали свои языки. С кем они только не сравнивали жену Лапина: Саломия, Клеопатра, царица Савская, -- подразумевая грацию, чувственность и ум.  Завистливый прищур, смачное цоканье языком. И все это за спиной хозяина.
Тщеславие и любопытство – вот две жажды, бросившие Глеба к Калерии. И первое, и второе он удовлетворил, в общем-то, быстро, но сумел оценить и все  выше перечисленные достоинства. И этот роман мог продолжаться еще очень долго. Но ни одно из прекрасных качеств новоявленной Саломии, Клеопатры и царицы Савской, не стоило того, что увидел Глеб на лице человека, заменившего ему отца, когда тот застал полуголую жену в руках своего пасынка. Жалкая, сползающая с лица улыбка и глупый, невидящий взгляд, какой бывает у пьяных, непонимающих, что у них перед глазами. Быстрый топот ног убегающей Калерии, и Глеб один на один с сереющим отчимом, у которого куда-то вдруг провалилась грудь, а глазницы будто бы опустели.  Никогда Кнутову не было так страшно, а отчим позже сказал, что у Глеба в ту минуту было наглое и надменное лицо.
   Кнутов надеялся, что, порвав с Калерией, он избавится от ужаса того дня, но облегченья так и не получил.
   Пока Глеб изучал письмо и прислушивался к себе самому, Шагарин слонялся по квартире с отрешенной мрачностью на лице. Его захватила нервическая жажда деятельности, которую, он не знал, как утолить.
  -- Хватит, Антон, метаться, -- сказал Кнутов. --  Не злись и не скрепи зубами. Я на днях уезжаю.
  -- Я не злюсь. И не надо мне ничего обещать: я тебя не гоню.   
  Кнутов медленно разорвал письмо Калерии, сначала на полоски потом на клочки.
  -- Порвал? Теперь съешь, -- дал совет Шагарин. – А ну как попадет в руки Миронцева.
  -- Это письмо неопасное, -- печально усмехнулся Кнутов. – Калерия меня здесь полным ничтожеством выставляет.
  -- Да? Объяснение в ненависти? Держись от Калерии подальше: у лиц противоположного пола ненависть, это почти любовь.
  -- Она объясняется не столько в ненависти, сколько в безразличии.
  -- Если мужчина женщине безразличен, она не станет слать ему письма с уверениями в своем безразличии.
  -- Шагарин, а ты стал знатоком женской психики? На собственном опыте поднаторел?
  -- На твоем опыте. Зачем мне собственный, когда рядом учебник жизни обитает.
  -- Мне бы твой здоровый рационализм. Жаль, я уезжаю. Может даже, завтра.
  -- А что такое должно случиться завтра? – насторожился Шагарин.
  -- Я надеюсь, что завтра я заберу мотоцикл у Миронцева. Я согласился на игру.
  -- Ха! Глеб, неужели ты влезешь в это г… ради железки с мотором, которую ты называешь Святым Петром?
  -- Да не в мотоцикле дело, Антон…
  -- Признайся, что на этот раз ты запихнул свою независимость туда, где тихо и темно.
  -- Антон, я не выражайся метафорами, я не понимаю тебя. Я решил сыграть. Не дави на меня. Это мой выбор.
  -- «Мужчины любят полных женщин», -- сказала себе толстушка, чувствуя, что не в силах отказаться от пирожного. «Все женщины изменяют», -- успокаивал себя рогоносец. «Это мой выбор», -- заявил Глеб Кнутов, когда Миронцев прижал ему хвост.
  -- Ну, я же просил. И отцепись от меня: я играю, потому что мне это нужно.
    Так легко сказать «нет» какому-то там Миронцеву. Гораздо легче чем, себе самому. Карты, эти маленькие глянцевые картонки, теплые и гладкие. Красочные картинки со знаками, у каждой свое лицо, как у людей, у каждой свое достоинство, как у денежных купюр. Но если десять рублей всегда меньше сотни, то шестерка может побить туза. У этих картинок столько возможностей: они могут складываться в хитрые комбинации, они могут плести интриг и разыгрывать сражения… Что рассказывать, кто играл, то знает. Кнутов шулер. Он играет нечестно – это так называется. Для Глеба это игра в игре. Здесь он чувствует себя хозяином, он знает, что все зависит только от него: от его рук, от его глаз, от нервов. И если он выиграет, то благодаря себе, а не какой-то слепой удаче. А если он проиграет или его поймают, то и виноват будет только он сам. И пусть его поймают, если смогут…
  -- Слабак ты, Кнутов. Не потому, что пошел на поводу у собственной хотелки, а потому, что уверено ты себя чувствуешь только тогда, когда за карты садишься.
  -- Еще уверенней я себя чувствую, когда мне удается не сесть за карты.
  -- Так не садись. В твоей софистике, Глеб, сам черт не разберется.
   Зоомагазин уже был закрыт. Зеленая витрина с квакшей притаилась за неприступной броней жалюзи. Кнутов вошел с черного хода. Алекса, открыв дверь, провела его через подсобку с длинным столом, заставленным пробирками, колбами, банками, бутылками, пустыми и полными всякой всячиной. Кнутов уловил сырой запах, запах чего-то живого и органического. Наверное, так пахли руки Господа Бога, когда он занимался сотворением мира. На краю стола бросился в глаза натюрморт: ящик с землей, миска с размоченным хлебом, пакетик кефира.*
   Алекса ввела Кнутова в торговый зал, неярко освещенный лампами аквариумов и террариумов.
  -- Подожди, Глеб, я тебе кое-что покажу.
   Кнутов сел на высокий табурет за прилавок, посмотрел на магазин с точки, откуда обычно его видела Алекса. Посвистел  сонно нахохлившимся попугаям, сунув палец между прутьями клетки, почесал спину морской свинке. Заметил террариум с черными гадюками.
  -- Старые знакомые. Барсик и Мурка. Кто же из вас Мурка? Эй, Барсик. Мурка.
   Вошла Алекса, осторожно неся банку с водой: одна рука держит за горлышко, другая – за дно.
  -- Слушай, твои гадюки знают свои клички? Что-то они не отзываются.
  -- Да ведь змеи глухи. У них нет наружного слуха. Они телом воспринимают колебание почвы.
  -- Что же ты с ними разговариваешь?
  -- Чудак, я и с кактусами разговариваю.
   Алекса вылила воду из банки в большой аквариум, и, наклонившись к стеклянной стенке, наблюдала за тем, что происходило в мини водоеме. Расплывчатые блики, отраженные водой заплясали на ее лице. «Наверное, вот так какой-нибудь Жак Ив Кусто рассматривал морское дно через иллюминатор батискафа», -- подумал Кнутов. И ему пришло в голову, что при Алексиной склонности к авантюризму, странно жить так замкнуто: почти все время (утор, день, вечер, ночь) она проводила в зоомагазине. Нельзя поверить, чтобы так было всегда.
  -- Саша, чем ты занималась до того как пришла к Шагарину? – спросил Кнутов.
  -- Что? Чем занималась? В другом магазине работала.
   Такой ответ может сойти за бесхитростную правду или за отговорку, скрывающую прошлое. Но Алексе сейчас не до вопросов, слишком важные вещи происходят  за стенкой аквариума.
  -- Иди сюда, -- даже не взглянув на Глеба, Алекса поманила его рукой.
   Аквариум был густо засажен растениями, и тень от листьев создавала полумрак, особенно густой внизу, ближе ко дну. На свету кружились в хороводе несколько рыбок, с высоким спинными плавниками. Их цвет, глубокий черный, соединял в себе печаль траура и изысканную торжественность смокинга. Торжественность эта подчеркивалась пятном-зеркальцем, горящим неоновым огнем на передней части корпуса каждой рыбки. Когда рыбы заходили под листья в тень, черные тела как будто растворялись во мраке, но неновые «зеркальца» продолжали мерцать, создавая тихую завораживающую феерию.*
  -- Вот это и есть, черные фантомы, -- прошептала Алекса.  --  Хороши?
   Кнутов ответил не сразу, будто загипнотизированный блеском неоновых огоньков:
  -- А я думал, что все это сказки.
   Он провел пальцами по стеклу, словно хотел убедиться в реальности этого чуда. Алекса больше не смотрела на рыб, ее интересовало восхищенное лицо Кнутова, и это зрелище увлекало ее не меньше, чем Глеба волшебный хоровод фантомов.



«КАМУФЛЕТ»
 
   Миронцев привел Кнутова в старый, монументальной архитектуры дом. Квартиры в таких домах за свою долгую жизнь претерпевали целый ряд метаморфоз. Будучи изначально созданы вполне пригодными для обитания: высокие потолки, большие комнаты, широкие коридоры, реальные прихожие и кухни, однажды, на потребу времени, они перекраивались, перегораживались, и превращались в комуналки, а позже расселялись, переходили в руки одного хозяина, возвращали себе былую комфортабельность, подвергались модернизации. К двери такой «многострадальной» квартиры и привел Миронцев Кнутова. Привел к массивной сейфообразной двери..
 -- К кому же это мы пришли? – спросил Кнутов, и эхо его голоса полетело по стенам гулкого просторного подъезда.
  -- К Дееву. Помнишь Володьку Деева? Клиент его шурин.
  -- О времена, о нравы. Что же это, Деев своего шурина подставляет?
  -- Да Володька ни сном ни духом. Он в картах не бельмеса. Шурин хочет играть, играет на свои, а Дееву что? Ты вообще не думай, что клиент бедная наивная овечка. Не жалей его заранее и расслабься.
   Дверь открылась как-то неожиданно: бесшумно и резко. Миронцеву пришлось увернуться.  Хозяин тот самый Деев, что не бельмеса, крупный губастый парень с зализанными назад желтовато-белыми волосами, гостеприимно улыбался и  широким жестом приглашал войти -- вежливая, а может, и настоящая радость. Квартира была пропитана запахом кофе и хороших сигарет. Коридор с деревянными панелями и матовыми лампами на стенах, привел в большую комнату с неброской стильной обстановкой.
   Посередине располагался стол с прозрачным стеклянным диском в роли столешницы. На нем грел пузо над огнем спиртовки округлый сверкающий мельхиором кофейник. Его обступила компания маленьких кофейных чашечек. Словно Пат и Патошон, стояли высокая узкая бутылка вина и низкая крутобокая коньяка. Несколько бокалов роднились со столом прозрачным, стеклянным блеском.
   На диване в объятьях мягких подушек сидел Альфред, вытянув скрещенный ноги, блаженно и нетрезво улыбаясь, разбросав по плечам засаленные волосы. На подоконнике у раскрытой балконной двери пристроился Лев. В одной руке, манерно изогнув кисть, он  держал сигарету, в другой – бокал с коньяком. По комнате, заложив руки за спину, расхаживал щуплый человек средних лет. Курил, не выпуская из зубов сигарету. Коричневая тройка сидела на нем, как собственная кожа. Он хмуро глянул на Кнутова, глубоко затянулся и выпустил мощную струю дыма через уголок рта. В кресле сидел тот, кто предназначался в жертву.
Сначала Кнутов не понял, чем так цепляет глаз этот человек, потом в его бродяжьей голове возникло слово «мода». Вот уж в чем Кнутов не был знатоком, но он просто догадался: эта аккуратность, эта новизна, это нечто приглушенно неожиданное… С головы до ног.  Наверное, это то что сейчас модно. А еще о «жертве» можно было сказать: складный, пожалуй, невысокий, газа со здоровым спокойным взглядом, правильность черт лица нарушал тяжеловатый нос. Представленный Кнутову, как Сергей Терехов, он легко встал на ноги дружелюбно протянул новому знакомому теплую руку с тонким обручальным кольцом.
 -- Ну что, пустим в кровь адреналин? – спросил Терехов.  – Говорят, вы серьезный игрок.
 -- Я слышал, что и вы не из последних, -- бесстрастно ответил Кнутов.
   Хмурого в тройке назвали Евгением Борисовичем. Он помалкивал и дымил.
  Глеб налил себе немного вина и сел на диван. Подушки обиженно сникли под ним: крепкое тело Кнутова игнорировало их мягкий комфорт. Глеб медленно, маленькими глотками пил вино, рассматривая своего соперника, который с беззаботностью уверенного в себе человека, вел беседу со Львом. Поскольку «царь зверей» сидел сбоку и немного сзади от Терехова, сверо-западное направление на карте, то «жертве» приходилось время от времени закидывать голову, чтобы взглянуть на собеседника. Но вот  Терехов повернулся к своей рюмке с коньяком, встретил взгляд Кнутова, блеснул вежливой, ничего не значащей улыбкой и снова сосредоточился на прежнем разговоре.
  -- Как поживает наша маленькая наследница Дарвина? – рискнул заговорить Альфред.
  -- Кто? -- тихо и зло переспросил Кнутов, не глядя на заговорившего. Это «кто» вышло таким угрожающим, что Альфред не решился продолжить.
   Опершись на спинку дивана, над Кнутовым склонился Миронцев, так виснет тренер над боксером, сидящим в углу ринга.
  -- Тебе, наверное, не стоит пить, -- осторожно заметил Влад.
  -- Я знаю, сколько мне можно.
  -- Посмотри, какой денди, -- нашептывал Миронцев о Терехове. – Экий пряник. Таким все дается легко. Счастливчик, баловень. И костюмчик от Версаче и здоровье в норме. Можешь успокоить свою совесть: от этого не убудет, ему даже на пользу пойдет.
  -- По-моему, ты исходишь примитивной завистью, Влад, -- сказал Кнутов. -- Нагадить этому парню тебе хочется больше, чем получить его деньги?
   Подошел Деев, пустился в расспросы, где Кнутов пропадал, на долго ли приехал, чем теперь занимается. Около получас продолжался своего рода светский разговор и, наконец, пришло время заняться тем, ради чего, собственно, и собрались. Убрали кофейник, чашки, бокалы, бутылки.
  -- Стол нужно чем-нибудь накрыть
  -- Зачем? – не понял Деев.
  -- Вы же не хотите, чтобы я смотрел на отражение карт вашего шурина.
   Зеленого сукна у Деева, конечно не было, но нашлась старомодная бардовая плюшевая скатерть с бахромой.
   Кнутов зашел в ванную, похожую на табакерку: стены в черном с прожилками кафеле. Тщательно вымыл руки с мылом, аккуратно вытер их полотенцем. Хорошенько, до хруста в суставах размял кисти, до красноты растер подушечки пальцев. Глотнул воды из-под крана. Выходя, бросил взгляд в зеркало: при свете белых люминесцентных ламп, он показался себе неприятно бледным.
   В коридоре топтался Миронцев.
  -- Ты что, пасешь меня? – спросил Кнутов и порадовался, заметив кислинку неуверенности в лице Влада.
  -- Я как будто нервничаю, -- признался аферист. – Ты готов? Вот здесь у меня ключ от твоего мотоцикла. Ты получишь его сразу после игры. Святой Петр у Деева в гараже. По-моему, никаких недоразумений между нами нет?
  -- Между нами, Влад, уже давно все ясно. Ты сам-то готов? Соберись, какой-то ты весь развинченный. С тобой таким за стол садиться опасно.
   И Миронцев быстро придал себе уверенный вид, будто покопался да и вынул его из кармана.
   Все было готово к игре. На столе лежало несколько запечатанных колод. Терехов сосредоточенно допивал свой кофе. Его рука с чашкой, облокотясь о стол, светила белой манжетой. Скрипнула бумажная пеленка упаковки, и на бордовую скатерть легла колода с голубой клетчатой рубашкой.
   Игра закончилась к трем часам утра. В комнате плавало густое марево табачного дыма. Оно не поддавалось свежему воздуху, пробивавшемуся через балконную дверь. Стол, с разметавшимися по нему картами, небрежной кучей денег и пепельницей с горкой окурков, напоминал затихшее поле боя.
   Миронцев сидел, уронив руки на мягкий плюш скатерти, из-под взмокших, взъерошенных волос он смотрел широко раскрытыми глазами и не верил в то, что произошло. Трефовая девятка насмешливо дразнила своими черными знаками, словно кукишами. Терехов считал деньги, его белые манжеты мелькали над кучей купюр. Альфред и Лев напряженно переглядывались. Евгений Борисович, расстегнув жилет и развалившись на стуле, пускал кольца табачного дыма. Деев давно спал в кресле, и даже не представлял, что там происходит у этих звездичей и арбениных. Кнутов плеснул в бокал коньяку и поставил его перед Миронцевым. Тот все глядел на трефовую девятку и заговорил, будто читая с карты:
  -- Ты обманул меня.
   Кнутов не ответил. Изможденный напряжением последнего часа, Миронцев обмяк и в бессилье хлопнул ладонью по столу:
  -- Ты за моей спиной договорился с Тереховым, -- сказал он, качая головой, словно речь шла о невероятном.
  -- Вы в чем-то меня обвиняете? – Терехов застыл со сторублевкой в поднятой руке. – Вы знаете, что такие вещи нельзя говорить бездоказательно? – у Терехова был вид кристально честного человека.
  -- Кому и что я должен здесь доказывать! – крикнул Миронцев и тут же смолк, осознав, что подобное выступление не только бессмысленно, но и унизительно для него.
   В чем Миронцев мог обвинить Терехова? В том, что сам собирался проделать? Нет, Терехов перед ним чист: вор у вора дубинку украл, и только. А вот Кнутов… Кнутов --  предатель. Миронцев резко встал, опрокинув свой стул. Обернувшись к Кнутову, но, глядя мимо него, он бросил:
  -- Нам нужно поговорить, -- и быстро вышел из комнаты.
   От поднятого шума проснулся Деев. Не соображая, что происходит, он тер лицо, то щуря, то широко раскрывая глаза.
  -- Вы уже уходите? – спросил он Кнутова.
  -- Нет, только собираемся, -- ответил Глеб и последовал за Миронцевым.
   В коридоре Миронцев хотел было схватить Кнутова за грудки, но, уже коснувшись его джемпера, остановился: робость взяла верх над гневом.
  -- Зачем ты это сделал, Глеб? Мы же договорились. Ты же обещал. Зачем?
  -- А затем, что никто не смеет на меня давить и втягивать в свои грязные дела.
  -- А это, по-твоему, не грязное дело? Ты обманул и предал меня. Ты меня кинул. Партнеры так не поступают.
  -- Не надо громких слов о предательстве: ты мне не друг и я тебе тоже. Да и не партнеры мы с тобой. Ты у нас мастер шантажа и вымогательства, что же ты психуешь? Это не профессионально. Что за разговоры о грязных делах? Не велик грех, провести негодяя, -- тут Глеб добродушно улыбнулся. – А вообще, Влад, ты должен быть мне благодарен. Разве не красивую игру я тебе показал? Какой камуфлет! Какое зрелище, а?
  -- Камуфлет, говоришь? Сапер хренов. Я убью тебя, Кнутов!
  -- Не стоит. Моя паршивая жизнь не стоит того, чтобы Влад Миронцев ставил из-за нее под угрозу свое благополучие. Давай договоримся полюбовно: я отдаю тебе свою долю, а ты мне Святого Петра. На этом и расстанемся.
  -- Нет, -- последовал твердый ответ.
  -- Нет? --  Кнутов вдруг грубо навалился на Миронцева, прижал к стене, схватил за горло и заломил руку. – Достал ты меня, иезуит. Думаешь, мое терпенье беспредельно?
   Миронцев испугано и бессильно уперся свободной рукой в грудь Кнутова.
  -- Ты зарвался, Миронцев. Еще большой вопрос, кто кого убьет. Я тебя прямо здесь сейчас возьму и задавлю, как блоху. Признайся, ты не подумал, когда сказал «нет». Ведь мотоцикл стоит в гараже Деева. Что если Терехов за меня похлопочет? Кого станет слушать Володька, тебя или своего шурина? Я могу и деньги сохранить, и мотоцикл обратно получить. Не искушая моего человеколюбия.
-- Ладно, ладно, -- прохрипел Миронцев, багровея от удушья.
   Кнутов отпустил свою жертву и Миронцев на полусогнутых ногах остался стоять, прислонившись к стене.
  -- Легко же ты раскололся, -- заметил Глеб. – Теперь ты видишь, что и с тобой можно разговаривать с позиции силы.
  -- Хорошо, Глеб, я поменяю твой мотоцикл на деньги. Но запомни, я тебе этой подлянки никогда не прощу.
  -- Ты мне угрожаешь? – усмехнулся Кнутов. --  Ты видел свою желтую морду. Твой удел – гашиш. Лови свой жалки кайф, в этой жизни тебе ничего больше не светит. Мне грозит устрица, придавленная наркотой. И друзья твои... шпана. Сам знаешь, чем от них пахнет. А на меня тебе обижаться нечего. Ты же никого не винишь в своих неприятностях, мой милый экзистенциалист.
     Миронцев проскользил по стене,  сел на пол, посмотрел на Кнутова снизу вверх затравленным взглядом, пытаясь скрыть свою подавленность, скептически прищурил глаза:
  -- Ты меня гашишем не попрекай. Ты ведь сам не снегурочка. Будто тебя самого не придавливало. Если уж на то пошло, у тебя грехов больше, чем у меня. Ты высокомерный, легкомысленный, недалекий тип. А я просто слабый человек, и это, да, моя вина.
  -- Не высокомерие ли с твоей стороны, называть меня недалеким? И нечего оправдываться слабостью и… Что ты уселся? Давай кончать дело. Я не горю желанием встретить рассвет в твоей компании.
    Дверь, ведущая в комнату, распахнулась, на пороге стоял Терехов:
  -- Вы тут друг друга не поубивали?


«БЛИЗОСТЬ ЛЮБОЙ ПЕРСПЕКТИВЫ»

  Получив обратно своего Святого Петра, Кнутов поехал к Лапину. Заспанный, помятый, испуганный доктор отпер дверь. Завернутый в махровый халат, Михаил Николаевич по-женски придерживал его на груди и с напряженным ожиданием смотрел на пасынка, готовый услышать плохие вести. Наконец сообразив, что ничего страшного не случилось, доктор обрадовано проводил Глеба на кухню, не слушая уговоров вернуться в постель, заварил чаю и все порывался накормить гостя. Они просидели за разговором до спелого солнечного утра, кода Калерия, тихая и медлительная со сна, в белом шелковом халате заскользила между спальней, ванной и кухней. Приласкала Кнутова материнской улыбкой, бросила несколько пустых фраз.
   Не раздеваясь, Кнутов лег на диван в комнате, когда-то бывшей и до сих пор считавшейся его, и проспал до полудня. Спал он так крепко, что, проснувшись, не помнил своих снов. Долго стоял под холодным душем, потом медленно и тщательно брился. Оседлав Святого Петра, поехал домой к Шагарину. Квартира была пуста. Кнутов забрал свои вещи и отправился в зоомагазин.
   «Наследие» закрылось на обед, и Глеб вошел через черный ход,   В комнате с длинным столом и всевозможными склянками, по соседству с инфузориями и нематодами, заложив за воротник салфетку, Шагарин поедал сырковую массу с изюмом, черпая ее ложкой из широкой чашки, украшенной мертвенно-синим, но жизнерадостным утенком. Алексы здесь не было. «Ее нет», -- так и ответил Шагарин на вопрос Кнутова.
   Молча и внимательно, забыв о еде, Антон выслушал рассказ о прошедшей ночи. Под конец истории Кнутова, Шагарин воткнул ложку в сырковую массу, словно точку поставил, и сделал разочарованный вывод:
  -- Значит, он все-таки добился своего.
  -- Кто? Миронцев?
  -- Да, Миронцев. Конечно, ты его надул, Глеб. Но он таки засадил тебя за карты.
  -- Думаю, он теперь этому не рад.
  -- Ты, Глеб, нашел хороший повод, потешить свою азартную натуру. В конце концов, ты каждый раз сам себе даешь слово и сам себя же обманываешь.
  -- Не собираюсь из-за этого биться в истерике. Если я умею срываться, то умею и начинать все с начала.
  -- Не лопни от самодовольства. Что я к тебе привязался, в самом деле? Попади я хоть в один из твоих переплетов, от мня  только рожки да ножки остались бы.
  -- Ты никогда не попадешь в мои переплеты, Антоша. Ты парень другого сорта. У тебя свои переплеты.
   Шагарин вытер, впрочем, чистый рот салфеткой и бросил ее на стол.
  -- Где Алекса? – спросил Кнутов.
  -- Она уехала.
  -- Куда? – Глеб еще не понял, что имел в виду Шагарин.
  -- В какой-то змеепитомник. Там вакансия открылась, ее позвали. Она думала-думала, а сегодня взяла у меня расчет и уехала.
  Кнутов смотрел на Шагарина без сякого выражения на лице, будто еще не получив ответ на свой вопрос.
  -- Что? – наконец тихо переспросил он. – Как это, уехала? Как это, вдруг взяла да уехала?
  -- Глеб, я сам ничего не понимаю.
  -- А что она тебе-то сказала?
  -- Сказала, что решила поработать в питомнике.
  -- Где этот питомник?
  -- Где-то в Подмосковье.
  Кнутов присел на край стола, сунул руки в карманы куртки, что-то нащупал там, вынул посмотреть, что именно. Это было полупустая пачка «Дирола», но, даже не разглядев, Глеб спрятал ее обратно.
  -- Ну, хорошо, -- сказал он, словно очнувшись. – А что же она со мной не попрощалась? Что за спешка такая? Может, я ее чем-то обидел?
   -- Я ничего не знаю, -- ответил Шагарин.
   -- У тебя есть адрес питомника.
   -- Нет.
   -- Послушай, Антон, ты ничего не знаешь, ничего не понимаешь, у тебя ничего нет – это как-то странно. Но ее родители, сестра должна знать, куда она уехала. У тебя есть их адрес или телефон, или ты и этого не знаешь. Что происходит? Может, она и не уезжала никуда?
   Кнутов соскочил со стола, прошел в торговый зал и вскоре медленно вернулся.
  -- Гадюк нет. Она их с собой забрала? Уехала…  Ну,  ухала, так уехала. Мне, пожалуй, тоже пора.
  -- Глеб, она мне, и правда, ничего не объясняла. Я и не настаивал
  -- Верю, ты у нас деликатный.
  -- Глеб, я знаю, где этот питомник, но, между нами говоря, что тебе там делать? Впрочем, если тебе очень нужно…
  -- Не надо. Если мне будет очень нужно, я сам найду: в Подмосковье не так уж много змее питомников. Оставайся с чистой совестью. Спасибо тебе, Антоша, за все.
  -- Куда ты сейчас?
  -- Поеду на запад, а там видно будет. Не скучай, через годик вернусь…  Какой бы я ни был гад.
  -- Добро пожаловать. Какой бы ты ни был гад, -- ответил Шагарин.
   Святой Петр покинул город и, набирая скорость, пустился на запад, подгоняемый своим хозяином, превращая езду в полет. Разумеется, Кнутов не собирался проделать весь свой путь на скорость двести километров в час. Но врем от времени. Он пришпоривал Святого Петра, чтобы почувствовать… Он называл это «близость любой перспективы».


ПРИМЕЧАНИЯ:
   * – цитата из стихотворения Н. Гумилева;
   * – Кнутов намекает на ногтевой крап;
   * – в ящиках с землей размоченным хлебом и кефиром выкармливают малощетинковых червей /энхитреев/ -- живой корм для мальков;
   * – в природе черный фантомы заводят свои хороводы в преднерестовый период. Добавка 2-3х литров воды в аквариум имитирует прилив паводковой или дождевой воды, что приводит рыбок в преднерестовое состояние.