Два года назад я читал Псурцева «Стрелок Нароков». В этой книге один человек хотел написать роман. Он сел перед монитором, напечатал слово «роман», не помню напечатал ли он название, но больше заглавной строки он ничего не мог написать. Каждый раз перед написанием чего-либо, я вспоминаю этого человека. Перед тем как придумать первое предложение, долго смотришь на клавиатуру, тупо рассматривая клавиши. А потом радостно, после того как показалось, что ты нашёл нужные слова, застучишь пальцами быстро-быстро, разочарованно заметив через несколько секунд, что печатаешь латинскими буквами. И плюнув себе под ноги, с тем же запалом начинать снова, переключившись на кириллицу.
Многие пишут стихи, я их тоже писал раньше. «А что труднее писать, стихи или прозу?» Я не знаю, наверное, прозу. Рифму составляют ленивые экспрессионисты слога. Им надо всё рассказать сразу. Представилась старая улица, по которой закрыто движение машин, на ней продают картины. Я там часто бывал, рассматривая штампованных кошечек и собачек, пейзажи, на которых было тихое летнее утро на берегу реки и эти неизменные ****ые лодки, привязанные к берегу. Ещё там были картины с полногрудыми красавицами, которые все поднимали подбородок кверху и прогибали спины в пояснице. Не было не одной картины, на которой была бы изображена сутулая кондукторша трамвая, с отвислыми титьками, вытягивающая из носа засохшую соплю и оттопырив вверх противоположную от вытягивания сопли верхнюю губу. Я делил художников на прозаиков и поэтов. Поэты рисовали, пардон, писали свои картины червякообразными мазками. Последние засыхали и становились похожи на засохшие сопли десятка сутулых кондукторш. Мне казалось, что если взять шпатель и соскоблить эти сопли, то у поэтов отнимут рифму. Им не останется даже белого стиха. На поэтов иногда тоже находило, и они рисовали гуашью или акварелью вазы с цветочками, но вместо червивых мазков позволяя себе фривольные движения кисти за карандашный контур. Прозаики же, держались поодаль от таких картин. Их стихия были волжские пристани и параходики рядом с ними. Всё так аккуратно было. Спасательные круги, покрышки на цепях, пена у берега. И пристани были такие уютные, что невольно хотелось очутиться на них в ненастный день. Сидеть в какой-нибудь каморке с видом на пустынный берег, и согревая ладони гранёным стаканом с кипятком, смотреть на этого самого художника-прозаика изнутри, что рисует тебя вместе с пристанью. Рисует он и сетует на хмурое утро и моросящий дождик, и когда рисовать, то есть писать ему настоебенит, он закурит сигаретку и пойдёт сикать. Сикают все художники одинаково. Сначала руки вытирают о тряпицу, которая ничем не чище чем земля под ногами, а потом ширинку расстёгивают и дальше всё как у людей обычных. Но сначала руки вытереть надо, чтобы трусы и *** не испачкать в краске. А где по маненькому, там и по большому можно наделать. Только нужно подальше от места постоянной дислокации отойти, вглубь скудной растительности, но если сесть на кортачки, то даже мне с пристани не видно. Если не знать, чего искать, то ни за что не догадаешься, что там прозаик сидит и личинку в кустах откладывает. Посидит, покурит, задницу листиком вытрет и дальше писать картины. Будто и не срал вовсе, начнёт кисточкой вазюкать туды – суды и отходить на два шага, в задумчивости своей неполноценной заломив руки и кусая себя за указательный палец правой руки в беспамятстве, но быстро приходящий в себя от едва уловимого запаха, возгонявшегося с перста. Тогда опять начинается вытирание рук о грязную тряпку. Вот здесь и возникает некая остановка мыслительных процессов, и начинаются шаги назад через каждую минуту. У прозаиков тоже иногда пропадает что – то похожее на поэтическую рифму, оставляя вместо себя тоже что-то неопределённое. Не знаю как это назвать, я этого никогда не испытывал, я же не художник, в конце концов. Только слышал, что это неопределённое заставляет задумываться над словом «любовь» также, как Хайдегер мозговал над сущностью «сущности».
Не люблю танцевать, а она любит. В этом мы не похожи. Ещё она темноты боится, а я нет. Чем же мы ещё отличаемся? Я танцую, вернее, топчусь на месте, обнимая горячее женское тело. Это чувствуется через платье. Иногда женщина кладёт голову мне на грудь. Интересно, что она говорит в этом жесте? Вот когда женщина ноги скрестила и руками себя обхватила, это я знаю, ссать значит хочет. Когда говорит с тобой о том, что никогда не болела болезнями «нехорошими» и руками до носа дотрагивается, тоже знаю – ****ит. Скорее всего медленные танцы нужны чтобы мацать втихаря друг дружку. Ненавязчиво и незаметно для себя самого прижиматься ***м к ляжкам, чувствуя на себе давление упругих грудей. А когда уже хуй встанет, то и отклониться назад, вроде бы это совсем не специально, засмущавшись. Но танец-то продолжается, тут уж, мать, ничего не поделаешь, как ни стараешься, а хуем трёшься. Вспомнил. Она торжества разные любит. Не так уж что бы очень, но всё же. И к пидорасам лояльно относится. В принципе, я тоже лояльно, только что бы их рядом не было. Женщина спрашивает меня пахнет ли из её рота так плохо, что я всё время отворачиваю от неё морду при разговоре. Отрицательно качаю головой. Нет, изо рта не пахнет. Она любит носить короткие свитера, да и не только короткие. У неё эрогенная зона на спине, а у меня на груди. Я всё топчусь и думаю, какой я всё же двуличный. Всё перед свадьбой умалял жениха и тамаду что бы не дёргали меня на всякие конкурсы, а сам под конец поддал хорошо. Ох, как хорошо! Тамада в конце свадьбы подошёл ко мне и предложил поучаствовать в конкурсе. На вопрос, что за конкурс, получил ответ, что нужно в костюмы одеться. В какие ещё костюмы, подумал тогда, в новогодние что ли? Только когда уже на кухню столовой зашли, подальше от гостей, понял, что дело плохо. В женские костюмы! Сначала я на пошёл на попятную, чего это ещё такое, в бабских тряпках к людям выходить! Это же пидорство какое-то! Смотрю, те два парня, что со мной тоже «участвовать» пришли, посмеялись и штаны уже расстёгивают. Ну, я обмяг, ладно давайте ваш «костюм». Мне достался женский купальник. Он мне был маловат и вот где трусы, это не трусы, а я не знаю как называется, короче она мне прям в хуй больно впивалась снизу, и бретельки спадали всё время, когда я руками шевелил. Вышли мы в зал, к гостям, и те взревели. Мне тогда показалось, что я на полном стадионе забил гол. В ладоши хлопают, смеются. А чего бы им не смеяться, когда тут клоунада такая. Тамада объявил, что мы группа «Блестящие». Раз так, нам положено кривляться, что мы и делали. Я выхватил из толпы ту самую женщину и мы стали танцевать. Нас обступил круг. Она была уже сильно пьяна, её горячие руки скользили по моей спине, а я, ссутулившись, чего-то орал ей в ухо. За этот конкурс я получил открывашку. Всё равно я пьянею немного от водки, хотя кажется что всё совсем также. Мне не нравится водка. Она может выпить в охоточку. Жених мне сказал, что меня не кроет алкоголь из-за «перекрёстной толерантности к психотропам». Вот уж хуйня какая! Когда это было?! Сейчас даже траву курить не буду. Почему? Не так давно во время каникул в пионерском лагере «Израиль» мы так нахуячились с Вулканом, что даже и охоты нет вспоминать, что мне тогда грезилось, и как Аксель отпаивала меня сладкой водичкой. А Вулкан потом сказал мне, что дрянь была, по всей видимости, обрызгана каким – нибудь дихлофосом. Мне наступила женщина на ботинок. Дихлофос я помню. Во время эпидемии педикулёза у нас в начальной школе, мне посчастливилось стать обладателем маленьких насекомых на моей тупой башке. Мама завязала мне нос и рот старым моим шарфом, набрызгала тошнотворную гадость на мою лысину и надела на неё целлофановый пакет. У мамаши была премерзкая привычка – заставлять меня мыть пакеты после рыбы и дефицитных в то время кальмаров. Этот пакет она всё же выкинула, а я пошёл спать. В ту ночь я так и не уснул, меня подташнивало, во рту почему-то было полно слюней. Уже под утро я стал дремать и вдруг увидел, что потолок в моей комнате стал прозрачным, и я вижу своих соседей. Несмотря на сей поздний, точнее, ранний час они не спали, а делали очень странные вещи. Они занимались гимнастикой. Причём на кровати и голые. Я тогда ещё никогда не видел голую тётьку так близко. Издалека видел на озере один раз двух на соседнем берегу, но они быстро ушли. Те наверху будто и не видели меня. Занимались своей гимнастикой, даже не взглянув на меня. И тогда я понял, что только я их вижу, а они меня нет. Скоро я перестал видеть своих верхних соседей, потому что они тоже стали прозрачными, как мой потолок. Зато увидел соседей этажом ещё выше. Они тоже занимались гимнастикой. Я помахал им рукой, но они меня тоже не заметили. Так я потихоньку увидел ещё два этажа и чердак. Когда стали видны звёзды, я услышал тишину. Полную тишину. Если одеть маску для подводного плавания и подводные очки, и с головой погрузиться на дно полной ванны, то можно услышать похожую тишину, при условии, конечно, когда вода выключена. Во время страшной обкурки я тоже слышал тишину, прерываемую только глухим стуком моего сердца. Она вот-вот было готово выпрыгнуть. Я ещё умудрился каким-то образом читать свою писанину. Читал, но слов не слышал, хотя чётко видел перед собой образы написанного. Должно быть Вулкан тоже слышал тишину. Насколько помню, она не пробовала наркотики. «Я тоже.» – говорю я в слух, на мгновения отнимая правую руку от горячего тела, что бы коснуться своего носа. Мы всё танцуем. Какая поганая всё же музычка играет! Полчаса назад ставили «Ленинград». И то веселее было. Я не люблю «Ленинград» за исключением нескольких песен. Она не знаю. Сейчас все слушают Шнурова. Это потому якобы, что Шнур к ним ближе и ещё поёт по матерному. Любопытно, она умеет петь? Я умею, только плохо. Даже в хоре я пел. Ну, не пел, а рот открывал, когда другие пели. Это наш музыкант мне сказал, чтобы я так по-рыбьи пел. И ещё сказал, что мальчиков в хоре мало и хор во мне нуждается. Наконец-то закончили танцевать. Женщина незаметно для гостей целует меня в грудь. Все идут курить, а я переодеваться. Я не курю, но могу за компанию посмолить. Она раньше курила самокрутки. Дым от непривычки саднит горло, но голова, не кружится даже после половины сигареты. Женщина рядом, она зовёт меня пить шампанское. Играет последняя мелодия, все уже начинают собираться. В туалете ко мне подходит толстый мужик, гулявщий на свадьбе в другом крыле столовой. Раскачиваясь как маятник, он спрашивает меня: «вы оттудова?» Мужик тычет указательным пальцем за свою спину. Я киваю головой. Мы начинаем ссать в писсуары. «Ну, и как там у вас?» – мужик снова обращается ко мне. Отвечаю что хорошо, застёгивая ширинку. «У нас, там, тоже не хуёво!» – мужик улыбается. На улице уже темно. Свет в окнах дома напротив заставляет меня остановиться у входа в столовую. В этом свечении отражается вечерняя усталость пришедших с работы, и долгожданное расслабление перед субботним утром, распластанное на плотных занавесках, в свечении желтых светильников, тусклых лампочек, освещающих аквариумы с сонными рыбами. Пустая улица за стеклом кажется нереальной, какой-то картонной, уплывающей вниз по течению дождевой воды в виде куска бархатной бумаги для аппликаций в ученическом альбоме для рисования. Тихий шум редких машин лишь подчёркивает эту нереальность, превращает улицу в двухмерный рисунок, перевоплощаясь в скрип карандаша или кисти, который вот-вот прекратится. Музыка наверху уже не играет. Рисунок уже готов. Через несколько минут гости заполнят пустой холл, в котором я сейчас стою, и их весёлый смех вдохнёт жизнь в игрушечную улицу за стеклом. Подвыпившие люди растворяются в тёплой осенней ночи очень быстро. Я уже сижу рядом с женщиной в маленьком автобусе. Скоро мы выйдем из него и пойдём к её подруге. Спать совершенно не хочется. Я выйду первым, подавая ей руку, удивляясь знакомым местам. Шаги будут звучать громко, когда мы будем проходить мимо почты. Двадцать лет назад я любил там быть вместе с дедом, который, слеповато щурясь, сличал номера хрустящих облигаций с потрёпанной таблицей, а я внимательно следил как мажут посылки сургучом и ставят печати руки, состоящие из цилиндров и усечённых конусов схематических набросков прозаиков. Подруга женщины оказалась очень приятной. После непродолжительной беседы с нами, она постелила нам на кухне. Я стал раздеваться, спрашивая женщину, какую музыку она любит. Она ответила мне, что хочет, чтобы я выключил свет. В темноте, пару раз стукнулся о край стола ногой, пока шарил в карманах пиджака в поисках презерватива. Наконец нашёл, опустился на колени, обнял женщину за плечи и мелко задрожал от холода. «Ну, не мёрзни, пожалуйста.» - шептала она мне в ухо. Её цилиндрические пальцы, полусогнутые в поэтическом приступе, с правильной падающей тенью от них, и белыми полосками рефлекса, гладили мою спину, пытаясь согреть меня. Вдруг, на одной руке они пластично распрямились и скользнули вниз, обхватив торчащий хуй. Мои же пальцы на мгновение раскрылись как цветок, а затем хищно вцепились в блестящую оболочку гандона, приняв схожесть с держащими перо кистями рук на карандашных рисунках Бамса и Хогарта. Натягивая резинку, я чувствовал разницу температур между своими ледяными пальцами и горячем хуем и воспринимал это как неправильный рисунок со слишком чётким переходом затенения какой-нибудь неправильной фигуры. Она любит читать детские книжки. Большого формата, с крупным шрифтом, пропахшим детством. Мои книжки были пропитаны табачным дымом в своём большинстве, потому что товарищи и друзья, которым я давал книги читать, казалась, тренировались на них выгонять пчёл из улья. Презерватив пах мятной жвачкой, был суховат. Я посмотрел на газовую плиту и мне стало страшно от того что, все газовые плиты ужасно похожи друг на друга. Сколько ещё таких близнецов на таких же родственных кухнях во всей стране, сколько людей на этих самых кухнях сейчас трахаются? Я не знал этого, но мне казалось, что только я один в этот момент ебусь на кухне и думаю про газовые плиты. От этого факта мне стало одиноко и вдвойне холодней, я вибрировал вздрагиваниями, погружаясь в тёплое тело всё глубже, стараясь сбросить с себя наваждение, заодно согревшись. Синенькие газовые огоньки горели у меня перед глазами, сливаясь в табличку, на которой было указано, что газ пахнет тухлым мясом или яйцом. Долго вспоминал, где я видел эту табличку. В однокомнатной квартире, с таким же расположением кухни, с одним столом, двумя стульями и продавленным старым диваном на котором лежал мой умирающий от героинового перекумаривания товарищ. На четвёртые сутки проживания в этой квартире, я сидел на одном из стульев в пустой кухне с гулким эхо, держал в руках чайник с мочой товарища и в течение часа рассматривал табличку, напоминающую как пахнет газ. По прошествии этого времени я выглянул в окно. На улице уже было темно, горящая в кухне лампочка отражала в стекле моё небритое лицо и впалые контуры орбит. Это всё было отражено на оконном стекле с помощью только двух тонов – темного и светлого, нарисовано углём с одинаковой силой нажатия на окно. Мягкая, прозрачная поэзия отражённого в стекле человека, наслаивающаяся на прозаичную походку пешеходов, по ту сторону неприятно пахнущего газом времени. Тогда я написал это:
Скачет мячиком, прыгает зайчиком,
Головная под подушкой боль.
Онемевших рук лоскутные мурашки,
Пустырей и долгостроев пыльный привкус кирпичей,
Утонувших, мыльные «ладони прачки»,
Заскорузлой сукровицей засыхают под глазами,
В мерном гуде предрассветных фонарей.
Жиденький сургуч открытых ампул,
Склеивает пальцы воедино.
Будто керосина кто-то в блюдце капнул,
Прокатилась по обоям акварель,
Радугой запачканного серпантина.
В кухне заоконные деревья и машины,
Торопливый шаг и мармеладный визг детей.
В комнате, чуть влажный, затхлый запах тины,
Как в прокуренной кофейне, возле стойки,
С каждым часом всё становится сильней.
Я стараюсь как могу, уже не холодно, только задница мёрзнет немного. Нужно повторять простые движения, элементарные, простые движения. «Я резиновый мужик, ты резиновая баба, мы ****ся без любви, нам её совсем не надо!» Эта «ленинградская» фраза вновь потрясла моё спокойствие. Но здесь, я был не одинок, во всяком случае мне так казалось. Ебаться и думать о том, если ли это возвышенное чувство, которым иногда называют половой акт, или есть ли жизнь на Марсе, довольно распространённое явление. «Суй! ***!» Женщина меня обхватила ногами, и жопа моя отогрелась полностью. Непонятные мысли, наконец, улетучились, их сменили думы о том, как бы член не вывалился при таких усердных фрикциях. Она любит смотреть компьютерные мультфильмы. Я к ним достаточно равнодушен. Женщина эта всё метит засунуть палец прямо в самое моё сериво! Старательно так пытается! Ей это удалось. Меня выебали в жопу пальцем. Ура! Я прошу вынуть палец и через две минуты кончаю. С последними загустелыми каплями начинает сильно хотеться домой. Быстро одевшись, и попрощавшись с женщиной, я выхожу на лестничную клетку. Прохлада разгоняет лёгкую сонливость. На улице та самая тишина, которую я слышал однажды после травли вшей. Спрашиваю у ДПСника, который ковыряется в своей машине, сколько времени. Оказывается уже пять утра. Неторопливо иду домой. Я боюсь за неё. Непонятный такой страх. Хочется её видеть, быть рядом, но понимаю, что это беспокойство разрушит меня до основания за несколько часов общения. Она не может стать другой, не может сказать не то, не может быть реальной, не может говорить, она живёт в другом городе. Я получаю письма из несуществующего места, отправляю туда свои, по пути они встречаются на балконе разрушенного дома. Точнее, у этого дома есть стены, он похож на коробку с оторванным верхом. Но один балкон сохранился. Кто знает, может быть, он был единственным? На этом балконе лежат много писем. Проходящие мимо почтовые поезда быстро разбирают эти письма, развозя их в разные уголки планеты, но какое-то мгновение, моё и её письмо лежат вместе, ощущая бессловесное притяжение, рвущееся под мощью электронной сети.