ТАТЬЯНА ШАЙБУЛАТОВА
ВАСЬКА
Хозяйка жила в комнате. У нее были и шкаф, и диван с креслами и телевизор. А Васька жил на кухне. В моторе холодильника. Там ему было тепло и сухо.
А еще у хозяйки был хозяин. Он приходил вечером, раздевался , шел на кухню ужинать. Васька в это время прятался, потому что хозяин тараканов не любил.
Однажды хозяин не пришел. И потом не пришел. И еще потом тоже не пришел. Хозяйка стала мрачная, не варила щей, не подметала крошек. Васька осмелел. Выползал, шевеля рыжими усиками, ползал по кухне.
Раз хозяйка не выдержала:
- Тараканов поморить разве? - задумчиво сказала она.
Васька обиделся:
- Что это вы? Сначала приучили, а теперь морить? Нехорошо! Непорядочно. Да и нет у вас тараканов. Я один.
- Ой1 - удивилась хозяйка. - Разговаривает.
- А что ? Ничего особенного, - осмелел Васька. - Если сильно напугать, и стол заговорит.
Хозяйка присела к столу и пожаловалась:
- А меня муж бросил...
- Да ну! - возмутился Васька. - Надо же, такую красивую женщину.
Хозяйка зарделась.
- Скажете тоже, - и положила на край стола кусочек хлеба.
- Спасибо, задумчиво сказал Васька, оглядывая кусище раза в три больше себя.
- Ничего...- хозяйка капнула рядом молока.
- Вообще-то я люблю чай с сахаром. Или уж просто воду. Но все равно, спасибо!
Поев немного, Васька умылся, пригладил усики.
- А как вас зовут, извините?
- Мария Сергеевна, - ответила хозяйка, а про себя подумала: «Надо же , таракан, а какой вежливый!»
Васька задумался:
- А хозяин вас иначе называл. Машей. Кажется.
- Это все равно. Маша, Мария.
- А меня, - Васька гордо приподнялся на лапках, - Василий.
Хозяйка ничего не ответила, а на стол посыпались светлые капельки. Васька почувствовал странное смятение.
- Что это вы? Что, а!
- Я Василий, одинокая теперь. Никому не нужная.
- Это вы бросьте , - заволновался Васька. - Вот вам бы зарядкой заняться. И масочки, знаете, на лицо, кожу разгладить...
Утром хозяйка сделала зарядку, а уходя на работу крикнула:
- Василий! Я вам на столе завтрак оставила.
Вечером Васька пил чай с бисквитными крошками, а хозяйка в это время делала питательную маску. Пахло от нее травами и еще чем-то неизвестно вкусным, от чего у Васьки кружилась маленькая тараканья головка.
Дни летели незаметно. Васька потолстел, обленился. К хозяйке обращался почтительно: «Мария». Вечером она обычно вязала, сидя на кухне, а Васька говорил ей комплименты. Они беседовали о погоде, о кулинарных рецептах, о моде...
Хозяйка посвежела , похорошела.
Утро начиналось с зарядки, и всегда, уходя из дому, она оставляла Ваське что-нибудь вкусненькое на столе.
- Мария, Вы сегодня очаровательны, - говорил Васька вечером.
- А мне сегодня один мужчина в автобусе - место уступил, - смущенно призналась хозяйка.
- Здорово! Только, знаете, вам лучше переменить прическу. Вы попробуйте завиться на бигуди.
Следующим вечером хозяйка сидела еще более привлекательная, с волосами завитыми в тугие блестящие локоны, отчего лицо ее стало нежным и по детски беспечным.
Васька ахал, восторгался, сыпал комплиментами.
А однажды вечером вернулся хозяин. Он обнял жену и громко сказал:
- Ты прости, Маш. Ну, это... не , бывает...
Хозяйка , растерявшаяся от счастья, ничего не ответила и только прильнула к его плечу, всхлипывая.
- А ты у меня ничего бабец, - засмеялся хозяин, отстраняясь. - А я , понимаешь, есть хочу. Голодный как черт. Что там у нас? Щи? - и пошел на кухню..
Васька ждал их , сидя на столе...
Когда на кухню вошла Мария, хозяин сказал ей недовольно:
- Маш! У нас тараканы появились. Только что, прямо на столе, вот такого убил.
- Поморить надо, - рассеянно отозвалась хозяйка, - ты садись, садись. Я сейчас щей налью.
Норильск
1989г.
ТАТЬЯНА ШАЙБУЛАТОВА
КАЖДЫЙ ОХОТНИК ЖЕЛАЕТ ЗНАТЬ
ИЛИ
МОЯ ИСТОРИЯ РАССКАЗАННАЯ СЕМИЖДЫ
КОРОТКИЙ ПРОЛОГ К КОРОТКОМУ РАССКАЗУ
Ох уж это мне число семь!
И у «семи нянек», и «за семью горами», и «семь пятниц»... И эти бешенные цвета спектра - (каждый охотник желает знать...) которые переплелись тесно: красный, оранжевый, желтый...
И эта музыка - семь нот - которые рождают непостижимые звуки. Помните, «Гранатовый браслет» Куприна в исполнении Алисы Коонен : « Да святится имя твое...» и, в унисон - «Largo Appassionato» Бетховена.
И семь планет, сопутствующие земле , начиная с Солнца и завершающие магическое семичесло Сатурном.
Семь дней недели и каждый имеет свой цвет, свой звук, свою планету.
Итак: моя история, рассказанная семижды...
КРАСНАЯ « ДО»
или
ПОНЕДЕЛЬНИК начинался багровыми тонами на низком звуке. ДО- до- довольно спать! Не хочется вставать. Не хочется на работу. ДОма хочется побыть . Но трещит надоеда будильник: «Довольно спать, вставай!». Он поднимает меня с постели. Я, обжигаясь, пью горячий липовый чай, натягиваю красный свитер и становлюсь похожа на маленький костерок, потому-то волосы у меня медно-красные, огненно-рыжие, и губная помада цвета крови.
Ну, пока! Домовенок!
Видите? Я иду по улице! Знак тревоги: лучше не подходи! Красный цвет - подхода нет!
Ярко-красное Солнце поднимается над кирпичными ДОмами. Как гармонично! Мир преуспел в гармонии. Все кругом красно: и тюльпаны на клумбах, и машины все сплошь - красного, с сотнями оттенков.
А ты в белой рубашке и джинсах. Ах! Боже мой! Какая дисгармония. Потому что, посмотри, у каждого прохожего есть элемент красного в облике.
- Привет!
- Good morning.
- Вечером зайду.
- Good bay .
И я бегу, бегу на работу, потому что, (сколько там на часах?) - скоро вечер.
День проходит в бешенном темпе, под красным ударным флагом.
А вечером... красные тюльпаны и рубиновое вино. И красный свет ночника. И звуки Домры (передача по радио) , и мы вдвоем. И ты слизываешь остатки красных капелек с моих губ.
- Моя преКРАСНАЯ... - шепчешь ты и, красный вечер, полыхая, Догорает в красную ночь, которая светится бликами огня в камине.
ОРАНЖЕВАЯ «до»
или
ВТОРНИК будит меня запахом апельсина. Иначе и быть не может.
- Я чувствую себя апельсином - сонно бормочу я. Раздели меня на дольки и съешь скоРЕе.
- Фантазерка! - смеешься ты.
- Нет! Ты не понял. Сегодня Резиновый вторник. Длинный. Он будет тянуться вечно, как авиационная Резинка и никогда не кончится.
- Нет Решительно говоришь ты. - Сегодня я должен быть в фирме.
- Ой-ой-ой! - капризничаю я, нехотя выползая из-под одеяла.
А ты на подносе уже несешь два бокала с оранжадом - напитком спортсменов и бизнесменов.
Морковное солнце заглядывает в окно. Сегодня я в оранжевом платье.
Мы расстаемся на остановке и тебя увозит автобус цвета апельсина.
- Good , bay... - шепчу я, и мир вокруг похож на один сплошной апельсин.
Вечер тоже пахнет апельсином. Ты ловко сРЕзаешь кожуру ножом, длинными пальцами отламываешь дольки и кладешь мне в рот, а я , жмурясь от удовольствия, пытаюсь петь:
- Оранжевое солнце,
Оранжевое небо,
Оранжевая зелень,
Оранжевый верблюд...
- Это кто верблюд?
- Никто не верблюд, просто ОРАНЖЕВЫЙ, - мурлычу я, да так и засыпаю, вся вымазанная апельсиновым соком, и сны мне мнятся оранжево-апельсино-морковные.
ЖЕЛТАЯ «МИ»
или
СРЕДА будит меня очень рано. Я долго смотрю на тебя.
- МИ-лый...
- м-м-м...
- МИ-лы-й, просыпайся скорее, сегодня желтый день. Солнышко уже встало.
- Желтый...- сонно бормочешь ты желтый - это к измене...
- Даже и не мечтай! - Сурово говорю я и стаскиваю с тебя одеяло.
Ох! Уж лучше бы я этого не делала!...
- Конечно, сладил - я пытаюсь вырваться из твоих рук.
Как бы не так!
- Я на работу опазда...
Желтая среда вступает в свои права.
Я жарю яичницу. Огромную, шикарную глазунью из шести яиц с одуванчиково-желтыми глазками. Они вкусно шкворчат на сковороде, оплывая белыМИ облачкаМИ. Шесть солнышек, шесть ромашковых сердцевинок.
- МИ-лы-й - пою я и мы молча завтракаем, стоя прямо у плиты, капая желтыми каплями на сковородку.
- Сегодня я у своих должен показаться. Ты извини. Наверное не приду.
- А?- с трудом застегиваю на спине молнию желтого платья.
- Ну, цыпленок, пойми, я сыну обещал компьютер починить.
- А-а...
- Ну, не сердись. Не сердишься?
- Не-а!
- Я так и думал, что будешь сердиться.
- Ну-у...
- Я постараюсь вырваться, просто приду попозже, а ?
- Ага...
- Ну, договорились?!
- м-м-м...?
Мы расстаемся на остановке. Желтое солнце уже высоко, и я, бросив тебе :
- Good bay! - мчусь на работу.
Желтый вечер печален, тих и пушист. Я смотрю на тюльпаны, на апельсин в вазе, на желтое платье, брошенное мною небрежно на спинку кресла, и чувствую как во мне просыпается радуга.
Ты приходишь поздно, запыхавшийся и улыбающийся. Я,конечно, стараюсь не замечать следов помады у тебя на щеке. Жена - есть жена, даже если она бывшая.
Желтый вечер кончается неожиданно весело,потому что, включив магнитофон, мы танцуем рок, как сумасшедшие и, свалившись на диван - засыпаем, уже и не помню как.
ЗЕЛЕНАЯ «ФА»
или
ЧЕТВЕРГ врывается в мое сознание острой болью внизу живота.
- Что с тобой?
Меня тошнит и говорить не хочется. Ты роешься в пакетике с таблетками, а я пытаюсь не стонать.
- Ну-ну, выпей анальгин. Где больно?
Я невнятно мычу в ответ.
- Ну, я побежал?...
Хлоп входной двери и... тихо.
Лепестки тюльпанов облетели и в вазе стоят одни зеленые стебли. «Ко-кое все зе-ле-ное...». Зеленые обои начинают разрастаться джунглевым лесом. Хрупкие веточки увеличиваются до размеров лиан. Где-то журчит вода... « А-а... это зловонно-зеленая река Лим-по-по, в которой живут зеленые крокодилы...»
Врач в белом халате ощупывает мой живот и говорит:
- Собирайтесь в больницу.
- Не хочу в больницу.
- Надо ,милочка, вы потеряете ребенка.
Из-за спины доктора выглядываешь ты и лицо твое начинает приобретать Фантастически -зеленый оттенок.
- Ре-бен-ка...- тянешь ты.
- Да!- гордо шепчу я и, согнувшись, иду к двери. В больницу, так в больницу.
А в больнице грязно-зеленые стены, горькие таблетки и тоска...
Долго тянется день и вечер приползает скушный и долгий. И никакой музыки. И только одно слово почему-то звучит: «Фанатичка».
ГОЛУБАЯ «СОЛЬ»
или
ПЯТНИЦА - пятый день недели. СОЛЬ-соль- соленый.
Ты пришел с утра. В своей всегдашней белой рубашке, выбритый, пахнущий одеколоном. Без цветов.Без апельсинов. Как будто больница съела все цвета, кроме голубого цвета моего халата.
- Ну, - бодро говоришь ты. - Что мы решили?
- ?
- Ну, - бодро продолжаешь ты, - ребенок НАМ не нужен! Я - так думаю. - И глаза голубые-голубые, не мигая. Очень внимательно.
- Ага. - сипло бормочу я.
- Значит договорились!
- Ага...
- Ну и умничка. Так я побежал?
- Ага...
Ты наклоняешься , чмокаешь меня в щечку и, бодро:
- Пока! - Уходишь, как будто убегаешь.
СИНЯЯ «ЛЯ»
или
СУББОТА. Синий свет кварцевой лампы.
Синее - это когда грустно.
Синее - это твои джинсы.
Синее - это холодно.
Я натягиваю одеяло до подбородка и не иду завтракать. И обедать не иду. «Не родись мой сын, не родись...»
Синий - это плохо.
Ты приезжаешь в синей тайоте и я , в голубом халате спускаюсь к тебе, и молча сажусь в машину. Снова гармония - все кругом сине-голубое.
- Больно было ?
«Вот интересно, все мужики такие дураки?»
- Поехали! - бурчу я.
- Куда это ?
- Сегодня синяя суббота. Мне надо домой .
- Ну, пошла плясать...
- Поехали!...
- Смотри.
И мы плавно трогаемся с места. Ах, какая хорошая машина. Жалко - синяя.
Ты помогаешь мне подняться на четвертый этаж, открываешь своим ключом дверь.
В вазе букет сирени. Фиолетово нахальный.
- Сегодня синяя суббота. Ты поспешил. - говорю я.
- Ну ничего, завтра будет фиолетовое воскресенье и я куплю тебе виноград «изабеллу»на рынке, хочешь?
- Нет До свидания.
- Хочешь одиночества? Ладно.
Ты наклоняешься. Целуешь мне руку. И я остаюсь одна. Синим вечером в пустой квартире. Без музыки. Потому что ее нет.
ФИОЛЕТОВОЕ «СИ»
или
ВОСКРЕСЕНЬЕ просыпается от воя Сирены за окном. «Где-то пожар» - равнодушно думаю я, «Или это скорая... или милиция...»
Фиолетовое - это у меня под глазами. Я тащусь на кухню. В хлебнице лежит батон, покрытый фиолетовой плесенью. Ну ладно. Все равно есть не хочется. Я включаю радио и слышу звуки Симфонического оркестра. Ну вот. Музыка вернулась. Беру в руки голубой халат - зачем он здесь? Это из вчера. А сегодня... Я одеваю фиолетовое бархатное платье и долго курю у окна. Симфоническая музыка кончается и ее сменяет джаз. Какое тягучее фиолетовое воскресенье. И небо в лиловых тучах. И вообще, все цвета , кажется, грозят размыться в серый. Звонок телефона пугает меня.
- Привет! - радостно кричишь ты в трубку.
- Good morning .
- Я купил виноград. Фиолетовый. И еще - ты не поверишь - купил баклажаны у грузина!
- ...
- Так я еду ?
- Не сегодня.
- Ну что такое? Я еду!
- Нет, нет! Я не могу. Может завтра...
- Да.. - ты разочарован и не можешь этого скрыть. - А может...
- Завтра ! - кричу я и бросаю трубку.
Потом я аккуратно снимаю с себя фиолетовое бархатное платье и убираю его. И хожу по квартире просто в длинной футболке. Потом я распахиваю окно и выбрасываю сирень в начинающуюся грозу.
«Тьма... окутала ненавидимый прокуратором город...»
Где - то плачет скрипка. Как ребенок...
У меня нет фиолетового винограда с красивым названием « Изабелла».
И баклажанов у меня нет.
И сирени...
Зачем они мне, если умерла радуга?
Хотя, впрочем, завтра КРАСНЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК.
Посмотрим...
1994 год
Норильск
Татьяна Шайбулатова
Я НЕНАВИЖУ ЕВГЕНИЮ ЭЙХМАН -
это не относится к евреям вообще и к отдельным иудеям в частности. Я ненавижу конкретную Евгению Евгеньевну Эйхман, с ее ненормально ассимилирующим именем: е – е – и – а , е – е ье – а , э –й – а. Сразу вспоминаются лекции по современному русскому и рафинированная наша русичка, к которой я, впрочем, не питаю враждебных чувств:
- Самый яркий пример ассимиляции – Лилеева Елена Леонидовна! – И писала на доске странную фразу, дабы мы визуально насладились чудом звукописи: «и у ее и у ея Иоанна».
Я помню свой страх перед экзаменами по русскому, панически животный, ничем не оправданный. Рассказывая сокурсникам о порядке словесных рядов, о парадигмах и оксюморонах, я теряла дар речи, оказавшись с глазу на глаз с Лилеевой Еленой Леонидовной.
Позже это повториться с философией. Но об этом после, ну его пока, этого Ницше, хотя он скорее прав. Впрочем, о чем это я? Ах, да! О том, что я ненавижу Евгению Эйхман. Ее тугие резиновые щечки, худые запястья, как у больного ребенка, тонкий голос и сожженные химией волосы. Евгению Эйхман, которая вползла в мою жизнь незаметно, подобралась хитрой сапою, и не покинет меня еще долго.
С чего же начать? Начну, пожалуй, с того, что мой муж сочинял стихи и песни. Чтобы помочь ему почувствовать себя гением, понадобился весь мой педагогический опыт и терпение, которые, наверное и были – любовь.
Я хвалила его и говорила, что равных ему нет под этим небом, и что скоро, уже, скоро, я проснусь женой знаменитого поэта… прозаика… барда… Варианты менялись в зависимости от того, чем болел мой звездный супруг в это время года. В результате столь интенсивной терапии, солнце мое воспарило так высоко, что мне, отягченной бренными домашними заботами, было не угнаться. А вот маленькая, хрупкая Евгения Эйхман, с ее отсутствием комплексов, легко завладела сердцем моего супруга, а так же его кошельком.
Дальше события развивались согласно жанру абсурда, диктуемому моим больным воображением, и предстают в моем же сознании, этакой одноактной пьесой Константина Треплева. Только в главной роли не Нина Заречная, а я. Ваша покорная слуга, мой читатель, и пора бы нам уже познакомиться: любящая жена, венчанная супруга моего, бывшего уже теперь мужа.
А теперь наше действие начинается. Представьте себе заснеженные улицы небольшого северного городка, туман, ветер и дождь… Я одна в своей квартире. На холодной, метельной улице, стоит, замерзая, хрупкая девушка, приехавшая к нам из столицы, одетая, не по сезону, в дорогую дубленку тонкой выделки и мечтает о принце.
Явление первое:
Принц. Выходит из тумана и читает девушке стихи. Свои. Чужие. Поет песни. Говорит о предначертанности, о судьбе и прозрении. Звездное небо вдруг светлеет над ними. Принц удаляется (на работу, наверное, уходит. Или это он домой пошел. Ко мне.).
Явление второе:
Я. Выплываю из тумана. Прохожу медленно мимо девушки. Она много ниже меня и похожа на подростка. Я гордо несу мимо свой пятьдесят второй размер и восемьдесят килограммов страдающей плоти. Остановилась ненадолго. Гордо удаляюсь.
Явление третье:
Принц тоскует. Бродит по улицам города, болеет, потому что синица из рук выпорхнула, а с ней и мечты о благоустроенном гнездышке в столице. И то, что синичка снесла яичко и вылупила таки себе синиченка – не помогло. ( Синички они такие. Они своих синичат сами растят. Без помощи. До первого голода. Потом, правда, назад просятся, но это уже постфактум). А пока принц все ходит, себе по улицам города, грустит. Потому, как и синичка упорхнула и другие пташки разлетелись, одни сороки кругом остались. Печальный. Дороги нынче сороки-то.
Эпилог: Принц бродит все, бродит... Законная жена перестала быть таковой. Похудела до сорок восьмого размера и процветает потихоньку. Хрупкая девушка, вместе с яичком в Москве проживает и только изредка у принца то червячка попросит, то просто в письме или по телефону поплачется, как ей без пропитания плохо. И принц, доверчивый (или предприимчивый?) растрогано очервячивает свою музу.
Конец.
Вот такая, собственно история.
Потеряв любимого, я огляделась и увидела, что: да! Этот мир прекрасен. Я увидела свое отражение в зеркале и шоколадные взгляды мужчин. А потом я поняла, что умею говорить НЕТ! Этим глазам, просто не замечая, походя, проходя мимо, не поворачивая гордо поднятой головы. Только тогда и поняла, что свободна.
Бедная Евгения Эйхман. В угоду своей капризной любви она разбила зеркало, в котором я не видела себя.
Я вот она теперь, в каждой капельке дождя отражаюсь, в каждом витражном стекле, во взглядах встречных. Видите, мои глаза среди листьев деревьев смотрят на вас и улыбаются! Боже мой! Как прекрасен мир! В нем столько места для меня и любимых мною людей.
Свобода. Мир расширился до необъятных объемов. Стаял снег и развеялся туман. Тепло. Солнце и... Ура! Я свободна!
Карусельный парад лиц и событий закружился. Так что следующая моя пьеса будет реалистична. Назовем ее, пожалуй:
ПРОБУЖДЕНИЕ
Действие первое: Я проснулась.
Принц где-то очень далеко. Что с ним неизвестно. Синичка хлопочет над яичком, но это за сценой.
Действие второе: Я иду по солнечной улице, нет и намека на снежную бурю. Прохожие оборачиваются. Мужчины дарят мне стихи и цветы. Незнакомые женщины признаются в любви и не знакомят с мужьями. Знакомые стремятся изолировать меня от своих семей (бедные синички).
Действие третье: Принц появляется и робко просит меня о прощении, но я непреклонна. Синичка хлопочет вокруг яичка, но это за
кулисами.
Эпилог: Я ухожу в светлую даль. Принц тоскует о птицах и мечтает заняться орнитологией, дабы изучит повадки пернатых. Синичка где - то очень далеко ищет охотника за червячками.
Господи! Зачем же во имя того, что называется у них любовью, крушить зеркала, в которых неясны и смутны изображения! Ведь ваши так же затуманены. И только мое, кажется, наконец стало чистым.
На секундочку обратимся к Ницше (помните) который сетовал, что его теорию «богатый, красивый, сильный, властный - любимый Богом», евреи вывернули наизнанку, переиначили, примеряя на себя: «больной, убогий, несчастный, слабый, бедный - любимый Богом».
Маленькая, несчастная Евгения Эйхман. Сколько же ты, бедная девочка, взвалила на свои хрупкие плечики. Сколько же тебе предстоит пережить и отработать за минуты радости, которые ты позволила себе в ущерб чужому спокойствию... Бедная, слабая, «маленькая и беззащитная» Евгения Эйхман -
Е - Е - И - Я - ЭЙ - А
Помните, когда- то я ненавидела Евгению Эйхман? Спасибо ей, страдалице, за то, что приняла на себя это ненормальное отражение зеркального счастья. За аномальное тяготение к плоду запретному. И дай ей Господи, счастья! И пожалей ее Господи, и помилосердствуй.
1999
Москва
Татьяна Шайбулатова
ИСПОВЕДЬ ВОЛКА
Элеоноре Медер и Диме Головину
с нежностью и печалью
Помните, у Набокова, о муже, который каждое утро по самую рукоять въезжает в свою молоденькую жену? Это обо мне.
Это я каждое утро пытался не сломать тонкие птичьи ключицы, впиваясь в хрупкие плечики лапами матерого волка. Каждое утро я въезжал в нее по самую рукоять. Каждое утро.
Я не говорю о вечерах. Вечера темны и неясны. Вечерние совокупления похожи на ритуал священнодействия.
Утро - это другое. Я ощущал себя диким зверем, жаждущим крови. Ее запаха и вкуса. И мне доставляло сладость видеть каждый раз испуганные глаза маленького загнанного животного. Она в страхе, с черным ужасом смотрела на меня, когда я впивался в ее шею, стараясь попасть в пульсирующую синюю жилку, сминая тело.
Моей жене было семнадцать, когда я привел ее в серое здание с облупившимися стенами, пропахшее снобизмом и высокой моралью. В здание, стены коего снаружи были грязны, а изнутри окрашены в яркие парадные цвета, вызывающие у меня всегда приступ тошноты. Мне понадобилось тридцать минут и бутылка коньяка, чтобы сломить упорство махровой казенной крысы, которая, поверив сопливой истории о любви старого развратника и юной девственницы, после колебаний и упреков в мой адрес, лихо заштамповала паспорта, торжественно объявив нас мужем и женой.
Ты помнишь это, девочка моя!?
Ты помнишь, как время столкнуло нас и соединило в один дьявольский коктейль.
Я случайно зашел тогда в твой дворик, пытаясь сократить дорогу к одной знакомой, у которой надеялся найти вкусный ужин и теплый ночлег.
Ты сидела на скамеечке возле бачков с мусором. Маленькая и худенькая, ты сложила ладошки на коленях, как послушная школьница. Твой мраморный дог рыскал возле. Ты так мельком посмотрела на меня... Так равнодушно, как смотрят на проезжающую машину, или нет как просто на пустое место. Посмотрела и отвернулась.
Бог Мой! Я споткнулся на ровном месте, где не было даже намека на выбоинку или хотя бы мелкий камешек. И я понял, что предстоит охота. Большая охота.
Я шел к тебе. Шел на запах твоих черных волос, на молочный запах твоего юного тела.
Я вынул сигарету из кармана и небрежно попросил прикурить, и сам удивился тому, что голос мой сорвался, а сигарета, зажатая в пальцах, дрогнула.
«Огонька не найдется?»
«Простите, я не курю».
Ах! Она еще и не курила. Она смотрела на меня черными птичьими глазками и просто ждала, что будет дальше.
Что будет дальше? Ха! Я умел нравиться женщинам. Я был чертовски обаятелен. Я сморозил какую то чушь и ты рассмеялась. Ты смеялась, а я не мог сдвинуться с места.
Я так хотел взять тебя на руки. Почувствовать тепло твоего тела. Смять твои плечики, услышать стон и увидеть, о! - увидеть, как ты закусываешь розовую губку, похожую на бледный лепесток неяркого цветка.
Твоя собака подбежала и ткнулась носом в мой живот. Меня любят собаки. Для них я видимо, тоже чертовски обаятелен.
Я пропал сразу и бесповоротно, потому что признание меня твоим псом, сделало нас друзьями.
«Вы любите собак?»
«Да, я очень люблю собак. (А еще я люблю хрупких молочных девушек, которые гуляют с собаками) И, между прочим, где вы со своей собакой гуляете сегодня вечером?»
Ты не знала, и я пригласил тебя в скверик неподалеку.
Ты согласилась. Это было просто. А затем вы ушли. Ты обернулась тогда несколько раз и, у двери подъезда, помахала мне рукой, прежде чем темная дыра дома поглотила тебя.
До вечера было еще достаточно времени, но я, как идиот бродил кругами у твоего дома. Потом побрел в сквер, созерцая унылые, облетевшие уже скелеты лип.
Прошли столетия пока вы пришли. Твой пес чинно шагал по мокрому, темному тротуару. Огромный мраморный страж.
После необязательных вопросов и однозначных ответов, я выяснил, что кроме собаки есть еще и мама. А отца нет. Что ты скрипачка. ( Смешно, ты - скрипачка). Учишься в консерватории.
Мальчик? Нет. Мальчика нет. Подруги? Есть несколько приятельниц. Вечерами? Вечерами ты смотришь телевизор и читаешь. Что? Гессе. Сейчас Гессе. А до этого Набокова. И еще много чего.
И был еще вечер. И еще. И еще несколько вечеров. Я приручал тебя, как маленького осторожного зверька. Мне казалось, прошла целая вечность, пока однажды ты согласилась прийти ко мне, в мою пустую холостяцкую квартиру.
Женщины? Конечно, были и женщины прежде до этого. Было много одиноких и замужних, веселых и грустных. Но ты была первая, потому что это была ТЫ.
И ты оказалась девственницей. Это было так же неожиданно, как и то, что я предложил тебе стать моей женой. И ты опять легко согласилась. Просто сказала «Да».
В твоих глазах, было постоянное удивление.
Впрочем, вскоре удивление прошло, и твой взгляд стал наполняться страхом. Перед моей непреходящей похотью. Я не мог сдержать своего звериного эго, и ты не знала покоя.
Достаточно нам было остаться наедине, как руки мои лихорадочно и горячо начинали искать твоего тела. Мне надо было чувствовать тебя постоянно. Губами я закрывал твой рот, а ты безвольно позволяла мне наслаждаться тобой.
И твои глаза были наполнены сладким ужасом, который не угасал ни на минуту.
Казалось, что СТРАХ живет в тебе постоянно.
Вероятно, сначала это был страх перед матерью, которая долго визжала, узнав о нашем браке. Потом это был страх передо мной.
Чего же ты боялась? Первое время я был нежен и осторожен, я брал тебя на руки, как маленького глупого птенца, припадал к твоему пухлому ротику, как к роднику и не мог напиться.
И страх, который жил в тебе, должен был растаять. Но не таял. Твои глаза темнели, расширялись, и в них метался холодный бездонный УЖАС.
Тогда я стал грубым, стараясь причинить тебе боль. Господи! Ты должна была возненавидеть меня, и тогда я излил бы тебе всю свою нежность, которой во мне бушевало не море, нет - океан.
Но ты смотрела на меня все с тем же покорным страхом, которого не убавлялось ни на йоту.
Твоя мать, потеряв власть над тобой, безоружная, заискивающая, как лишенная жала змея, пыталась кокетничать со мной, ведь я был только на три года старше ее. Хитрой лисой она смотрела на меня, и глаза ее истекали маслом. Она хотела. Она жадно ловила все изменения в наших отношениях, каждый раз придумывая новую причину для того, чтобы прийти в наш дом.
Твой страх был ей сладок, так же как и мне. Она питалась им, с тайной надеждой, что однажды...
И это однажды - случилось. Одинокая, вянущая женщина с крысиными глазками, извращенная и голодная. Она была зверем, равным мне по силе. И я ломал ее до хруста, уверенно и жестоко.
И в этот момент вошла ты...
С той минуты ужас пропал из твоих глаз. Пропал навсегда. Но вместо него поселилась БОЛЬ.
И ее было столько, что она захлестнула нас обоих. Боль билась в твоих глазах большой черной птицей и не могла вылиться в слезы.
Я плакал и стоял на коленях. Я ругался и неистовствовал. Шли дни, а ты молчала. Мы перестали встречаться с твоей матерью. Я дарил тебе дорогие подарки. И все ждал прощения, пока однажды не заметил, что ты стала другой.
Ты так же покорно принадлежала мне. Так же тихо ты позировала, когда я рисовал тебя карандашом или углем. Ты играла на скрипке, стоя у окна спиной ко мне, но что-то было не так.
Что-то было не так. Я встречал тебя у консерватории и твои сокурсницы с завистью смотрели на нас, когда я подводил тебя к такси. Словно стена, словно мягкая, но прочная стена окружала тебя.
Ты прятала глаза, и все чаще молчала.
Однажды, после какого то скучного фильма, я спросил тебя: « А хочешь, поедем за город, и я покажу тебе одно интересное место?», - «Все равно», - равнодушно ответила ты, разглядывая рисунок на обоях. Я подошел и взял твое лицо в ладони. Черная челка спадала почти до самых глаз. А в глазах было равнодушие. ПУСТОТА. Тебе было все равно.
Я забормотал нежные слова. Я оправдывался. Как школьник. Девочка моя! Я просил тебя дать мне шанс. Я скулил и корчился у твоих ног. «Ну, хочешь, я для тебя...»
«Нет". - Сказала ты и серьезно добавила: - « Я ничего не хочу".
Странное время настало тогда для нас. Я задерживался на работе. Я стал ходить к старым приятелям, пытаясь наказать тебя своим отсутствием. Я решил наказать тебя за то, что ты меня не наказала. Сначала я стал пить, потом начал колоться. А ты оставалась прежней. И ничто не хотело вмешаться в нашу жизнь. Никакие сверхкосмические трансцендентальные силы не хотели мне помочь.
Жизнь моя стала как червивое яблоко. Ядом во мне кипели противоречивые чувства. Я любил. И я ненавидел. Твоя покорность сводила меня с ума, доводила до бешенства.
И зверь, живущий во мне, стал проявляться, Твой пес начал сторониться меня и жалобно повизгивая, прятался в дальнем углу, едва я ступал на порог.
В тот день я был трезв и побрит. После посещения парикмахерской, я благоухал, как фиалка. Я уволился с работы. Я продал дорогие часы престижной фирмы, и я шел домой. К тебе.
«Сегодняшний вечер», - сказал я себе, - « Станет поворотным в нашей судьбе».
Не торопясь, я шел к дому, наблюдая, как ленивое солнце сползает за крыши домов. Размахивая рукой, я мысленно разговаривал с тобой:
- Зернышко мое, здравствуй! - скажу я с порога.
- Здравствуй, - равнодушно ответишь ты.
- Я сегодня понял одну очень важную вещь, - загадочно скажу я.
- Да? Какую? - холодно отзовешься ты.
- Во-первых, я люблю тебя, - продолжу я, обаятельно улыбаясь.
- А во-вторых? - ты улыбнешься мне в ответ. Ты ведь не сможешь не улыбнуться мне в ответ?
- А во- вторых...- я подойду к тебе, и возьму тебя на руки, и выйду с тобой на улицу, и пойду у всех на виду.
Ты смущенно спрячешь свое лицо на моем плече, и твои волосы будут касаться моей щеки.
Я унесу тебя в тот скверик, где мы встретились впервые. Пошлые липы стали такими романтичными, с недавно вылупившимися листками.
- Хочешь, - спрошу я тебя, - Я расскажу тебе сказку?
Ты ничего не ответишь, только молча кивнешь головой. И я начну загадочным голосом:
- Когда-то давным-давно, жил на свете волк...
- Злой и серый? - спросишь ты.
- Не перебивай, - я строго нахмурю брови. - Одинокий, злой и серый. Хотя он был не совсем волк. Он был царь. Звали его Соломон. Он бродил по свету и искал свое счастье.
И вот однажды...- в этом месте я замолчу, и ты с любопытством ребенка заглянешь в мои глаза.
- Однажды он встретил маленькую девочку с большой собакой. У девочки была смешная челка, и девочка играла на скрипке.
- Как я?
- Как ты. И волк- царь понял, что погиб. Он полюбил эту маленькую девочку, хотя сам еще этого не понял...
Я не придумал, что скажу дальше, потому что подошел к дому.
- Сезам откройся! - попросил я лифт и он с готовностью, шамкнув беззубыми челюстями, вознес меня на седьмой этаж.
В квартире было привычно тихо. Тебя не было. Не было ни малейшего намека на то, где бы ты могла быть.
Сначала я ждал тебя сидя перед телевизором, затем, стоя у окна и курил, курил. Потом я пошел к твоей матери.
Ее крысиные глазки сузились, и она заверещала что-то о моей безнравственности и твоей загубленной молодости.
Мне показалось, что из-под халата выглядывает серый, длинный, голый хвост.
Я понял только одно - тебя не было в этом доме.
Всю ночь я метался по городу. Я нашел адреса твоих приятельниц, но они ничего не знали, пожимая плечами, недоумевали вместе со мной.
Утром я, злой и обеспокоенный, был у консерватории. Я ждал тебя, как волк в засаде ждет свою добычу. Я уже придумывал наказание. И в этот момент подошел автобус, и ты спорхнула на тротуар. Вслед за тобой спрыгнул парень, лет семнадцати, и, сразу взял тебя за руку. Автобус, шипя, отъехал, выплюнув только вас двоих.
Я не мог сдвинуться с места. Чутье подсказывало мне, что еще не время. Вы стояли, взявшись за руки и ты что-то говорила, говорила ему, а он внимательно слушал, наклонив голову.
Короткая стрижка, юношеские прыщики на щеке, воротник рубашки смешно загнут за ворот. Ты не могла...
И в этот момент ты привстала на цыпочки и поправила ему воротничок рубашки жестом, каким мать поправляет одежду ребенку. Мельком обернувшись, ты скользнула по мне взглядом и не заметила.
Не заметила. Но я успел уловить в твоих глазах нечто. И это нечто было НЕЖНОСТЬ. Ты смотрела на него с нежностью. Ладони мои свело судорогой, и пальцы скрючились, как звериные когти. Я почувствовал, как в глазах моих загорается огонь и застилает весь мир красной пеленой.
Подошел другой автобус и парень, небрежно поцеловав тебя, вскочил на подножку, махнув рукой, Ты стояла и смотрела вслед.
Пружинистой походкой, крадучись я шел к тебе со спины, против ветра. Но ты услышала меня, наверное, сердцем, и обернулась. Спокойно и даже с интересом ты смотрела на меня. И не было в твоем взгляде ни страха, ни боли, ни равнодушия. Жизнь била ключом. Сияла из-под ресниц. Обычно бледные, щеки пылали, а из под верхней губки, похожей на сочный лепесток пиона, хулиганисто выглядывал белый зубик.
- Ты!.. - я задыхался от ярости. - Ты! Быстро домой!
Молча помотала головой.
- Маленькая шлюха! - звонко и весело хлопнула по твоей щеке моя лапа. По твоей маленькой розовой щечке.
И снова ты промолчала. Тогда я схватил тебя за руку и заорал, не обращая внимания на обалдевших прохожих.
- Пошли, дура! Дрянь этакая!
- Я не пойду. - Твой голос прошелестел тихо-тихо, но я услышал. Если бы ты заплакала или закричала. Если бы ты сопротивлялась и ругалась в ответ, мне стало бы легче.
Но ты повторила тихо и даже нежно:
- Я не пойду. Я насовсем.
И ты осторожно вытянула ладошку из мое руки, повернулась и ушла.
И не разверзлась твердь земная, не раскололось небо пополам не грянул гром. Ты поднялась по ступеням и исчезла в брюхе огромного серого монстра, коим показалось мне здание консерватории.
Шестой месяц я нахожусь дома. То, что происходило со мной с трудом можно описать.
Сначала я пил транквилизаторы и спал. Спал сутки напролет. Потом таблетки кончились, и я уничтожил остатки спиртного в доме. Твоего дога я выпнул за дверь в первый же вечер и был теперь совсем один. Никто не навещал меня. Холодильник был пуст, и я отключил его. Телевизор я разбил в припадке дикой ярости. Я плотно зашторил окна. Я рыскал по квартире кругами и уже через месяц на ковре можно было различить белую тропинку моих следов, где ворс вытерся, рисуя магический круг.
Первые недели я разговаривал сам с собой. Потом замолчал. Я не хотел говорить. Щеки мои заросли щетиной, потом все лицо странно вытянулось, должно быть от голодания, и, однажды, глянув, случайно в зеркало, я равнодушно отметил, что стал похож на волка. Постепенно странная метаморфоза усиливалась. Пальцы, скрючившись, укоротились, ногтевые пластинки вытянулись, сузившись и напоминали скорее когти.
И, наконец, однажды ночью я вышел на охоту. Зов крови был сильнее приобретенных в человеческом облике моральных и нравственных навыков. Первой моей жертвой стала обыкновенная кошка. Мне жаль ее до сих пор. Как видите, я способен еще кого-то жалеть.
Опьянев от крови и непривычной сытости я вернулся домой на четвереньках.
Затем я убил собаку. И однажды мне повезло поймать ворону со сломанным крылом.
Сначала я еще поднимался и старался передвигаться по человечески, но затем привык, что хожу на четырех ... лапах.
Девочка моя! Где ты? Что с тобой? Ты помнишь, как я любил тебя. В этом моя беда. Я любил тебя, а ты нет. Ты была моей Суламифь, почему я не стал для тебя Соломоном? Почему я не сберег тот робкий огонек любви, который вспыхнул в тебе изначально? Или прав Гессе? Во мне жил волк? Помните у Набокова? Бедный Гумберт Гумберт. Как я тебя понимаю. Моя маленькая Психея, ласточка моя. Лолита. Я стал волком. Теперь я понимаю, что был им всегда. По сути. Изнутри. По нутру. И звезды, чихая космической пылью, выхаркнули меня из недр вселенной на землю, и Вселенский разум, ибо я не верю во Всевышнего, вдохнул мою звериную суть в нелепую и жалкую человеческую оболочку.
Иногда мне кажется, что я нахожусь в огромной лаборатории в качестве подопытного зверя. И таким же зверьком была ты. И вот уже записаны результаты, подведены итоги. И скоро, очень скоро могучая рука приподнимет небо, как стеклянный колпак, и меня отпустят, наконец, из этой клетки, называемой жизнью.
Но время идет. И никакая рука не поднимает купола. И я живу волком.
Днем я обычно сплю, но с наступлением темноты просыпаюсь и подхожу к окну. Шторы чуть-чуть раздвинуты и в узкую полоску ночного света заглядывает луна. И тогда я поднимаю голову и начинаю выть. Девочка моя! Где ты? Что с тобой?
Я чувствую, как поднимается шерсть на загривке, как напрягаются мускулы. Я вою, раздувая горло, запрокинув морду.
Слышал как-то утром - соседи ругались, что воет собака. Возможно, скоро будет облава, и я получу, наконец, освобождение.
Но облавы все нет, и я вою на лунный свет.
Но облавы все нет, и я вою на лунный свет. Потом я смотрю на стену, где на белых листках бумаги, карандашом и углем. ТЫ. Вот ты с собакой. Вот ты в проеме окна, вот ты, запутавшаяся в грифельных линиях, рождаешься из контура скрипки.
И тогда, когда тоска моя становится невыносимой, я выхожу на охоту. Лапой я открываю дверь и выхожу на ночные пустынные улицы.
Догадайся на кого я охочусь, девочка моя?
Нет! Я не охочусь на юных девственниц, выгуливающих мраморных догов. Я охочусь на крыс. Ты не представляешь, сколько их развелось на помойках.
Норильск
июнь 1996г.
Татьяна Шайбулатова
ДА, Я СЛУШАЮ…
Он не звонил ей целую вечность. С той самой минуты, когда решил, что ненавидит. И стой же самой минуты, во всех своих неприятностях обвинял только ее. Только она была виновата в его неудачах с женщинами, в неприятностях на работе, и даже плохая погода невольно ассоциировалась у него с ее именем.
И вот, спустя целую вечность, в какой то момент душевного равнодушия, он вдруг захотел услышать ее голос. Ненависть не отозвалась в его сердце привычным свербением, и ничто не помешало набрать номер ее телефона.
- Да, я слушаю. – Голос ее ничуть не изменился. В груди погорячело,
голова закружилась и пульс забился часто на висках и запястьях.
- Здравствуй. – Он выдержал паузу, собираясь напомнить ей о своем
существовании, разбудить в ее памяти свое имя.
- Здравствуй, - привычно тепло и нежно отозвался ее голос, - хорошо,
что ты позвонил. Я, почему - то, ждала этого вот уже несколько дней.
- Я не хотел, - почему он оправдывается? – Я и сам не знаю, как это
получилось.
- Это здорово. Мне недавно приснился странный сон. Будто ты превратился в большую черную собаку и пришел ко мне умирать… А утром у моей двери появился ротвейлер. Такой огромный и страшный. Я не могла открыть дверь. Дала ему поесть – не ест, дала попить – не пьет. А вечером он ушел. Странно, правда?
Он молчал. К горлу подступил комок и никак не получалось сглотнуть.
- Эй, ты где? – Так она обычно говорила, если он, задумавшись, забывал о ней, в ту пору, когда они еще делили кров и постель. – Ты здесь? – голос тревожный и теплый.
- Я… да… - хрипло и невнятно выдавил он из себя.
- У тебя все нормально?
- Нет. Нет! НЕТ!!! У меня все плохо… - голос сошел на шепот.
- Что?
- Я болею.
- Простыл?
- Я болею. Знаешь, я тебе перезвоню. Или, лучше ты перезвони мне,
ладно?
- Хорошо. – Она сказала это робко, нерешительно, и он понял,
где –то внутри себя, сердцем, понял – не позвонит.
- До свидания. Я буду ждать. – Он первый повесил трубку. И странное
чувство, то ли сожаления, то ли позднего раскаяния, вроде того, что «зачем, дурак, позвонил», весь вечер мешало ему заниматься делами.
На другой день он специально не пошел домой после работы. Пригласил прогуляться учетчицу из пятого цеха, длинноволосую, похожую на нимфу, которая давно уже недвусмысленно улыбалась каждому его слову. Повел ее в кафе, рассеяно пил коньяк и слушал щебетание своей спутницы. Ну, что же, она вовсе не глупа. «Кафка?» – он прослушал предыдущую фразу и переспросил:
- Что Кафка? Ах, кафель! Почем? Надо брать. Берите, не прогадаете. А цвет? Голубой? Ну,.. это пошло. Лучше салатовый. Или черный. Сейчас это модно.
Нимфа предано смотрела на него. Длинные волосы подняла и, хитро скрутив, закрепила на затылке. Глубокий вырез декольте завораживал.
Но все время, предлагая девушке шампанское, приглашая ее на вальс, и даже прижимая в танце ее гибкое, податливое тело к себе, ощущая горячими пальцами ее «да», и даже касаясь губами ее тонкой шейки и завитков на затылке, сквозь запах недорогих духов понимал только одно: там, в пустой темной квартире, наверное, звонит телефон. И единственное, чего ему хотелось, это взять скорее такси и мчаться туда, к этому звонку в темноте.
Но он нарочно тянул время, и даже согласился зайти на чашечку чая к своей спутнице. И остался на завтрак. А утром, утомленный своей ненасытной визави решил остаться здесь, в этой уютной квартире, обставленной дорогой претенциозной мебелью, благо родители в отпуске и юная нимфа временно жила одна. Плакаты на стенах ее комнаты немного раздражали его. Попсовые мальчики белозубо улыбались, а девицы в кожаных плавках щерились порочными ртами.
Покатилось. Он жил у нее месяц, пока не вернулись родители нимфы тогда они переехали в его квартиру.
Нимфа неумело хлопотала по хозяйству, купила таки голубой кафель и затеяла ремонт в ванной. Он пытался помогать, но не хотелось. Телефон молчал. Порой он подходил к аппарату и брал трубку: «работает?» – «работает».
Он даже не заметил, как нимфа покинула его, оставив разбитый кафель и заляпанную цементом ванну. Все было просто так. Он приходил с работы, читал и поглядывал порой на телефон, который стоял себе равнодушный и молчаливый… Хотя, впрочем, нимфа звонила несколько раз, пыталась разобраться в причине их разрыва. «Зачем?» – холодно полюбопытствовал он. На работе они не встречались, и только, когда ему сообщили, что нимфа стала мамой, и у него родился сын, он вдруг понял, что прошел год с того самого звонка, который он сам себе, как понимает это сегодня, подарил.
И вдруг телефон заговорил. Он сразу понял, что это она. Просто почувствовал. И снова – ком в горле и пульс.
- Здравствуй, - голос усталый.
- Здравствуй. – На том конце провода молчали и он молчал.
- Как дела? – нерешительно и жалобно.
- Нормально. – Комок в горле становился все больше, а пульс, словно
взбесился.
- Слушай, я может быть не вовремя? – Почти бодро прозвучало в
трубке.
- Может…
- Может быть ты не один? – Уже почти весело.
- Может…
- Так что же ты? Пока. До свидания. – Ну, это почти сквозь хохот.
И короткие гудки. И он физически ощутил, как где - то там далеко, за
километры от него она плачет. Плачет навзрыд, взахлеб, задыхаясь, беспомощно и жалко. И от этого ему стало больно.
И он лелеял эту боль. Любил ее, с того мгновения как боль поселилась в нем. Он ощущал ее всею кожей, кончиками пальцев, так, что невозможно было прикасаться к предметам. И снова, тем не менее, ждал звонка, и гипнотизировал телефонный аппарат, который изредка взрывался чужыми и бессмысленными звонками.
Нимфа подала на алименты и он равнодушно помогал ей на сына, в разговорах, однако с гордостью замечая - «это моя плоть».
Но плоть его жила далеко. Нимфа вышла замуж, и сына его воспитывал чужой человек. Хотя, если разобраться, это он был чужим. Чужим всем и всему на этом празднике жизни.
Он позвонил сам, и вновь проклятый комок. Он только тяжело дышал в трубку.
- Да. Я слушаю. – Голос ничуть не изменился.
- Алло… Это кто там молчит и дышит в трубку? – Ровно и весело. -
Перезвоните, вас не слышно.
И гудки. А он еще некоторое время сидел у телефона не решаясь отойти. Все казалось, что уж теперь то она догадается и позвонит сама.
Но телефон молчал еще пол года. Случайные женщины, ненужные люди, книги, музыка – все понеслось круговертью. Каждый вечер перед сном, если это было дома он смотрел на телефон и просил мысленно: «Позвони».
Однажды ночью его разбудил звон стекла: от ветра распахнулась форточка. Холодные порывы ворвались в комнату, и он явственно услышал: «Это ты ко мне? Милый?»
Дрожа от слез и ветра, он сидел, закутавшись в одеяло. Это была ее фраза, написанная ему, когда они еще не были вместе и посылали друг - другу письма, и придумывали разные нежные слова. Однажды она написала: «Сижу на кухне, пишу тебе. Ветер бьется в окно. Это не ты ко мне, милый?» И тогда и потом, каждый порыв ветра в окно, означал для него эти слова. И каждый раз он отвечал: «Да… да, это я… скучаю…»
Потянулся к телефону. Она, неожиданно быстро взяла трубку:
- Да. Я слушаю. – голос ничуть не сонный.
- Здравствуй, это я, - сбиваясь, торопливо заговорил, боясь, что снова,
пульс или комок… - Знаешь, я давно хотел тебе позвонить, но… прости меня… я так разговаривал с тобой…
- Это ничего. – Голос прежний. Теплый и нежный. На ощупь можно
потрогать.
- Я… ты знаешь, у меня…- и, неожиданно для себя: - Я много читаю
сейчас. Я такой счастливый, мне столько предстоит, я… Достоевский действительно великий писатель…
Они все время спорили прежде. «Достоевский – гений,» – горячилась она, сияя глазами. «Достоевский – это бред» – ему нравилось злить ее. И вот теперь, без нее он постигал всю могучесть языка Достоевского и психологию его романов.
- Я… много читаю… спасибо тебе за это… - он говорил и говорил, не
умолкая, про нимфу, про сына и алименты, про проституток, которых порой вызывал, чтобы «выплеснуть энергию».
Она поддакивала, иногда смеялась в трубку, а он не мог остановиться, все говорил и говорил, пока не расплакался. – Я… не могу говорить, перезвони мне. Пожалуйста…
- Да, хорошо. – Она так это сказала, что он задохнулся от внезапной
нежности. – Я позвоню. Все будет хорошо.
Он стал представлять их разговор. Он спросит ее, как она живет? Кто у нее есть сейчас. И так ли ей хорошо с «этим» человеком, как было с ним. Что она читает? Она всегда любила читать и читала много. Так же ли собираются у нее дома друзья и поют песни под гитару. Господи! Он снова услышит ее голос. Попытался вспомнить ее лицо и не смог. Глаза видел явственно, как Алиса, из сказки Кэрролла видела улыбку чеширского кота. А весь облик терялся в туманном облаке. Только голос прежний. Родной. Закрывал глаза и слышал ее смех, и слушал, слушал… падая, проваливаясь в небытие, в легкий сон, каким не спал уже давно.
Она позвонила через несколько дней, когда он, измучив себя предположениями и догадками решил было, что она не позвонит.
- Здравствуй.
- Здравствуй. Я ждал. Я так ждал твоего звонка… Как здорово… - все
придуманные вопросы забылись и он не вспомнив ни одного, лепетал беспомощно какую то ерунду. Она опять смеялась, и от этого смеха ему становилось легче и теплее. – Хочешь анекдот?
- Хочу.
Он рассказывал глупый анекдот, она опять смеялась, а он, замирая,
слушал ее смех и голова кружилась, как в дурмане.
- Помнишь, у Булгакова, - вдруг спросила она, - Псалом.
- Что?
- В рассказе псалом. Стихи. Куплю я себе туфли к фраку, и буду петь
по ночам псалом. И заведу себе собаку, ничего, как нибудь проживем.
- Почему ты вспомнила.
- Не знаю.
- Я хочу увидеть тебя, - а сам лихорадочно подсчитывал: сколько они
уже не виделись? – Сколько мы уже не виделись.
- Три года – грустно отозвалась она
- Я хочу увидеться. Когда? - Он стал вдруг решительным и
деятельным, каким и был когда - то, целую вечность назад. – Я приеду к тебе.
- Сумасшедший. – Он вдруг увидел ее улыбку. Глаза и улыбка, это уже
что – то. - Я не уверена…
- Все. Решено. Я буду у тебя завтра.
- Ну, хорошо… - Только…
Он перебил ее.
- Завтра. Все. Кладу трубку.
Это тоже была их игра из прошлого. Когда они разговаривали друг с
другом по телефону и не могли расстаться даже вот так, положив трубки. Он просил ее сделать этой первой, но она противилась. Тогда они договаривались положить трубки одновременно, но не клали и смеялись, и все повторялось еще долго.
Он подошел к зеркалу и нашел себя красивым. Глаза блестели, он похудел и осунулся, и ему казалось, что это признак мужественности. Он еще втянул щеки, чтобы четче выделялись скулы. Она увидит, как он истосковался. Долго думал, что надеть. Так и не смог заснуть. Ходил по квартире. Слушал музыку. Пытался почитать, но не смог. Несколько раз за ночь решал, что ехать не стоит. И несколько раз бросался к двери, чтобы ехать немедленно. Под самое утро забылся и проснулся в ужасе, что проспал. Посмотрел на часы – шесть. Утра или вечера? Утра. Спал всего тридцать минут. Больше заснуть не смог. Долго лежал в ванне, долго брился, особенно тщательно. Чистил брюки, гладил рубашку. Выпил чашку крепкого кофе. Семь. Вышел из дома в морозное утро. На автобусе ехать примерно полтора часа. В автобусе снова задремал и проснулся в страхе, что проехал остановку. Нет. Как раз выходить. Купил цветы в киоске, бодрячком пробежался по сонным, пустынным улицам. Выходной. Все спят. Вот и ее дом. Окна темные. Тоже спит еще, наверное, милая. Подошел к двери. Позвонил. Тихие шаги, полусонный, невнятный голос: «Кто там?».
«Это я! Я!» – задохнулся от предвкушения: «Сейчас!…»
Дверь приоткрылась, на пороге стояла незнакомая женщина, и вопросительно смотрела на него.
- Вам кого?
Целый вихрь предположений: уехала, подруга ночует у нее, продала
квартиру…
- Я… а здесь раньше жила Свешникова…
- Я не знаю… - женщина замялась, пряча глаза. – Вы у соседки
спросите, у тети Гали. Извините.
Дверь тихо прикрылась. Он подошел к соседней двери. Потоптался. Уже не так решительно вдавил белую кнопку звонка в черное ложе.
Там долго не открывали, наконец, Галина, заспанная, не сразу узнала его.
- Здравствуй, ты чего?
- Я хотел узнать… А где…
- Может пройдешь? Нет?.. А ты не знаешь? Умерла… Года три
назад…
- Но я звонил, я разговаривал.
- Похоронили… Не зайдешь?
Нет. Не зайдет. Он протянул цветы и, повернувшись, медленно побрел
прочь. По зимней улице на остановку. Замерз в холодном автобусе. Вошел в свою квартиру и с ненавистью посмотрел на телефон. Умерла.
Вот оно. Глаза и голос. И больше ничего. Набрал справочную. Бесстрастным голосом дежурная ответила, что Свешникова среди абонентов не числится.
И уже не понимая сам себя, набрал номер, и, замирая, слушал длинные гудки, и вот щелкнуло в трубке, и знакомый голос, такой родной и любимый:
- Да, я слушаю…
Норильск
26 января
Ващаева (Шайбулатова) Татьяна Ленцовна — Норильск, а\я 768
Татьяна Шайбулатова
CAPRICCIO
1
Все началось в тот момент, когда мое сердце остановилось. Собственно, сначала ты ушел. Просто ушел, не сказав ни слова. И я металась по городу в надежде найти тебя и заглянуть в твои глаза. Просто заглянуть и понять: «Почему?» И когда ты отыскался у знакомых ребят, и вышел ко мне в полутемный коридор, и наши взгляды встретились... вот тогда мое сердце остановилось. Потому что, страшно было не то, что ты разлюбил, а то, что я больше не любила.
И то, что болело, перестало болеть, и я не помню, как вышла во вселенскую пустоту из замкнутого пространства нашей с тобой влюбленности. И от этой пустоты вдруг стало так страшно и плохо, что я присела на ступеньки высокого бетонного крыльца незнакомого дома.
И не было звезд на небе. И не было слез - до противного сухи были глаза.
И молчало, молчало сердце.
Грузный, тяжелый бассет с печальными глазами подошел и лизнул мою руку...
2
С утра у меня болело горло, и я попросила яблоко. Лидочка заказала мороженное. Мы сидели в маленьком, тесном бистро и ждали, когда ты принесешь заказ. Три бывших одноклассника, случайно встретившиеся в толчее огромного города и моментально потерявшиеся в старом, давно забытом нами, бермудском треугольнике бывших симпатий.
Ты принес мороженное Лидочке, яблоко мне и коктейль для себя. Яблоко было большое, твердое и, пока я примеривалась, как бы откусить первый кусок, Лидочка очень эротично слизывала мороженное с длинной деревянной палочки, обхватывала его пухлыми губками и, клянусь, это было зрелище! Ты потягивал коктейль через соломинку и снисходительно посматривал, как я сражаюсь с яблоком, переводя взгляд на Лидочку, умело расправляющуюся с мороженным.
Я откусила, наконец, первый кусок яблока с капустным хрустом. Мне показалось, что этот звук заглушил все остальные.
Лидочка ворковала о последней поездке в Москву, о встрече с Валерием Золотухиным.
Я мужественно боролась с яблоком.
Лидочка слизнула последние капли растаявшего мороженного с губ, ты допил коктейль и вы поднялись.
Я тоже встала, прихватив с собой яблоко, которого не съела и половину.
- Ну, мне пора! - Лидочка вопросительно глянула на тебя. - Тебе в какую сторону?
Ты неопределенно махнул рукой.
- Ну ладно, пока, звоните. - Лидочка вынула из сумочки визитку. Скрипнули тормоза остановившейся машины, и Лидочка унеслась на черной «Волге», обаятельно улыбнувшись напоследок.
И вот тут случилось самое необычное, что могло произойти. Ты обернулся ко мне и сказал, улыбаясь:
- Ну? Куда пойдем? Предлагаю просто так, погулять.
И ты забрал у меня яблочную половинку, и с хрустом откусил огромный кусок.
3
- Что такое любовь? Странный вопрос. Глупый. Дай спички, я прикурю. Даже и не знаю, как ответить... Наверное, это когда не спишь по ночам, ожидая его звонка... когда перечитываешь письма до тех пор, пока они не начинают распадаться на четвертинки, а потом склеиваешь эти четвертинки скотчем.
Когда ревнуешь до безумия, до потери рассудка не только к женщинам, а к друзьям и книгам, я уже и не говорю о любимой собаке!
Когда ждешь его вечерами, прислушиваясь к шагам на лестничной площадке, к каждому хлопку подъездной двери. И всматриваться в темное ночное окно, пытаясь угадать его силуэт в случайном прохожем... а вдруг это он?
Любовь? До чего вопрос нелепый. А почему ты спросила? Подай мне еще одну сигарету, пожалуйста......
4
- Я ничего не хочу! - и: - О-о-о! - глубоко и тяжело вздохнула куда-то в небо белого потолка. Кому - то неведомому, кто смог бы ее понять.
« Ну что она вздыхает? К кому обращено это ее «О-о-о!», что сделать, как успокоить, как остановить эту сцену, попахивающую истерией?»
- Не трогай меня! - (как будто я собирался!) и закрыла лицо ладонями, сжавшись, скорчившись в глубоком кресле. И уже и плечи подрагивают.
«Боже! Ну, к чему этот концерт. Зачем эти слезы? Женщины странные существа. Ведь все было хорошо. И сказал только: «Схожу-ка я за пивом», и вот, пожалуйста!..»
- Я всегда знала, что ты эгоист? - смахивает со щек слезинки, смотрит искоса, настороженно.
«Ну почему я эгоист? Что криминального в том, что хочется пива? Элементарно. Банально. Пошло. Просто хочется пива. Что в этом плохого?»
- Что ты молчишь? - и снова дрожь в голосе.
«Господи! А что я могу сказать? Что сегодня у меня был трудный день, и я устал чертовски? Что каждый мужчина, мать его! Имеет право выпить пиво после рабочего дня. Снять напряжение. И что такого, если он выпьет это пиво? Дома. Рядом с женой. И с ней поделится...»
- Ну не молчи... скажи что нибудь... Ну, хочешь, сходи за пивом. А, правда, возьми пару баночек, вместе выпьем?.. А?.. Ну что ты?..
- Хорошо. Больше ничего?
- Нет. Приходи скорее, ладно?
- .....
- Что ты сказал?
- Ничего. Я люблю тебя...
5
Он ушел и она осталась одна. Плакать не могла, но внутри словно окаменело все. Ходила, почерневшая, с мертвыми глазами. Соседка заходила к ней по вечерам и наставляла, сочувствуя:
- А ты поставь ему свечку за упокой... Или, вот, я тебе наговор принесла, почитай-ка.
Соседка ушла, оставив на столе белый квадратик бумаги. А она и не заметила. Через несколько дней взяла машинально со стола, грустная, в невыносимой тишине пустой квартиры, развернула и прочла несколько строк:
Встану я раба Божия из двери в двери, из ворот в ворота. Выйду в чистое поле, широкое раздолье, на три дороги, на три росстани...
Слова завораживали, убаюкивали, укачивали. Как будто благодать сошла на сердце.
...Как это рыба без воды не может ни быть, ни жить, так бы и раб Божий без меня - рабы Божьей не мог ни быть, ни жить, ни дней дневать, ни ночей ночевать...
Ну, вот она и заплакала. Воздуха, воздуха не хватало и она, задыхаясь, бросилась к окну, и стала бить ладонями по стеклу, словно хотела разбить, чтобы впустить в душную комнату ветер. А слова все звучали вкрадчиво:
...Как это коровушка по теленочку тоскует, горюет, так бы и ты раб Божий по мне - рабе Божьей тосковал бы да горевал, плакал бы да тосковал бы...
И отчаянье ее было настолько велико, что она решилась, и пошла было в церковь, накинув черный платок на голову, но встретила старушку-нищенку на углу у булочной. Достала мелочь и протянула ей. А старушка возьми да и скажи:
- Не дело затеяла, дочка. Знаю, что плохо тебе, да только ты отпусти его. Приди домой. Успокойся. Лицо холодной водой умой да и скажи...- И прошептала несколько слов негромко.
А ночью, когда уснуть было невозможно, она, глядя в ночь, все не могла забыть этих завораживающих слов:
Как это коровушка по теленочку тоскует...
Но только она их не произносила. Они сидели глубоко в сердце, а звучали в сознании другие. Горькие до боли. И она зашептала тихонько:
- С любовью и нежностью, отпускаю тебя. Отныне ты я и свободны...
А потом чуть погромче, чтобы самой услышать и постичь до конца то, что говорит:
С любовью и нежностью, отпускаю тебя... Отныне ты и я свободны...
А потом еще громче:
- С любовью и нежностью...
А потом тихо-тихо, еле заметным движением губ:
- ..отпускаю тебя...
А потом совсем неслышно, там, внутри себя:
-... отныне ты и я свободны...
И еще много-много раз шепотом и мысленно. Пока не пришло странное спокойствие. И все мысли куда-то ушли, и все потеряло смысл, осталось только это:
С любовью и нежностью отпускаю тебя, отныне - ты и я свободны.
6
От синего, холодного неба было зябко. Ветер дул пронизывающий, и солнце равнодушно сияло ледяным, не греющим светом.
Она ежилась, подергивала плечами, всем своим видом стараясь показать, как ей неуютно на улице.
- Может быть погуляем? – Он закурил сигарету и с надеждой заглянул в ее глаза.
Она молча помотала головой и так же молча повернулась и направилась к дому.
- Ну, куда ты пошла? Подожди! – Он догнал ее и зашагал рядом, стараясь попасть в ногу. – Ты что же думаешь, я все время так за тобой бегать буду?
Она шла быстро, и он семенил рядом, забегая чуть вперед, пытаясь понять по выражению лица, что же она сейчас еще выкинет.
У подъезда она остановилась.
- А завтра, можно я приду? – Она молча кивнула и подставила ему щеку
для поцелуя.
Он чмокнул ее неуклюже, и осторожно погладил по плечу, стараясь запомнить это ощущение прикосновения. И долго смотрел вслед, и стоял, запрокинув голову, глядя на ее окна. И считал часы, когда же они вновь увидятся. А потом побежал домой, перепрыгивая через лужи, и, прибежав, тотчас уселся писать письмо, которое начиналось, как все его письма словами: «Здравствуй, милая, мы только что расстались…». А после того, как написал, долго сидел в ванной, полной горячей пенистой воды, пытаясь, таким образом, укрыться от проницательных взглядов своей многочисленной семьи. И представлял себе: как она, делая уроки, читает учебник, наматывая прядку волос на палец, задумавшись; как укладывается спать, раздеваясь перед сном; как уютно устраивается под одеялом, прижимая к себе игрушечного котенка.
А завтра в школе, он будет сидеть, за своей партой, у окна, и смотреть на нее, а потом они будут бродить по улицам и молчать. Он проводит ее до подъезда и она, как всегда, подставит щеку для поцелуя. Все повториться, еще и еще, до тех пор, пока это не выльется в новое качество их свиданий, но сейчас он об этом не думал. Он знал только, что будет писать ей каждый вечер письма, каждое из которых будет начинаться словами: “ Здравствуй, милая, мы только что расстались…”
ТАТЬЯНА ШАЙБУЛАТОВА
МОЙ АНГЕЛ
- Привет! - говорит он, приглаживая пушок на лысине и почесывая изъеденные молью крылья.
- Боже мой! В каком ты виде! - Я сердито подвигаюсь на подоконнике, давая ему возможность протиснуться между мной и оконной створкой.
- Ну куда лезешь на диван грязными ногами? И вообще, ты перышки чистишь иногда ?
- Кофе хочется... с коньяком...- он удобно устраивается, уложив подушки под крыла и ковыряет грязным пальцем в носу.
- Ну и манеры! - я спрыгиваю с подоконника и тащусь на кухню, мысленно чертыхаясь.
Через пять минут мы пьем чай из чашек - у него со щербинкой сбоку, а у меня без ручки, и мирно беседуем:
Он: - Пишешь?
Я: - (гордо) Пишу!
Он: - (ехидно) Печатаешься?
Я: - (холодно) Нет!
Он: - (злорадно) Не признают, значит?
Я: - (желчно) Моль не беспокоит? Нафталинчиком посыпать?
Он: - (вежливо) Спасибо. Мы уж так, как-нибудь...
Я: - (торжествуя) Уже улетаешь?
Он: - (холодно) Да. Пора.
Я: - (ехидно) Нимб не жмет?
Он: - (вылетая в окно) Дура!
Ну, вот так всегда. Прилетит, нахамит... Ангел называется! Хранитель! Ну, пишу, ну сочиняю, ну не печатают! А ты куда смотришь?
А в прошлый раз прилетел, глазки такие невинные, как две незабудки, спрашивает: « Замуж не собираешься?» А я ему: « Да за кого же, кругом одни ангелы летают, ни одного мужика...»
Обиделся. Дня три не прилетал. Я уж беспокоится начала...
И чего летает? Жалко его. И лысый, и крылья молью поедены... И сигарет я ему не предложила, а он так любит у меня покурить втихую, чтобы никто не видел. Да и кого ему хранить досталось - меня! Ну ладно, сигареты я сама выкурю. И хранить меня незачем. Я сама кого хочешь.
На этот раз он протискивается в форточку, потому что окно я не открыла. Кряхтя, усаживается на телевизор, и, кончено видит и мое зареванное лицо, и порванные черновики.
«Ну, что ж,» - думаю я. - «Твоя пора пришла. Смейся, паяц...»
Он приглаживает пушок на лысине, чешет крыло, сморкается и тихо говорит:
- Я тут думал... Не повезло тебе со мной. У других ангелы, как ангелы: в белых одеждах (одернул пиджачок), златые власы... глаза, как на иконе (заморгал часто), а я у тебя...
При этих словах он шлепается на пол и, ползая на четвереньках, собирает клочки черновиков. Потом, никогда такого не было, выходит через дверь, и я слышу шлепанье его босых ног по ступеням.
Его нет. И никогда уже больше не будет, наверное. Вчера напечатали мои стихи, а мне некому на вопрос: «Печатают?» - небрежно так, ответить: « А! Была подборка. Во вчерашней газете, кажется, не помню...»
И новый чайный сервиз стоит на полке серванта, а я пью чай, почему-то, из старой чашки со щербинкой сбоку.
И курить не хочется.
Ночь. Я просыпаюсь от стука в окно, и некоторое время лежу тихо, пытаясь успокоить заколотившееся сердце. Затем вскакиваю с дивана, дергаю занавеску, - она обрывается, заело шпингалет, и я не сразу открываю окно.
Он протискивается между мной и оконной створкой. Я чувствую теплый запах его крыльев.
- Здравствуй!
- Боже мой! Какие мы вежливые стали... - по инерции бормочу я, включаю свет и застываю на месте, не в силах закончить фразу.
... Какие у него оказывается пронзительно-синие глаза, и русые волосы, а на висках несколько прядок завиваются колечками. И крылья отливают жемчужным блеском.
Быстренько, быстренько, чай, бутерброды с сардинками, новые чашки, блюдца, свечи...
Он: - Пишешь?
Я: - (улыбаясь) Пишу.
Он: - (добро) Печатаешься?
Я: - (смущенно) Да... так...
Он: - Я рад за тебя.
И все. Мне очень хорошо сидеть вот так, молча, смотреть на него. Он мой и поэтому самый прекрасный.
Норильск
1993 г.
ТАТЬЯНА ШАЙБУЛАТОВА
О Н А
Она приходит, обычно, когда ее не ждут. И стоит на пороге, не проходит. И каждый раз вопросительно смотрит и робко спрашивает:
- Можно?
И я каждый раз приветливо говорю:
- Конечно можно. Проходи скорее, раздевайся, чаю хочешь?
- Прямо здесь? - шутит она проходя в тесную прихожую. Снимает, что там по сезону: плащ или пальто, или просто разувается, идет в комнату и смотрит на меня благодарным взглядом.
У нее красивые голубые глаза неимоверных, ненатуральных размеров; у нее ненормально густые волосы, струящиеся по спине и закрывающие ее всю, длинные, светло-русые. У нее точеная фигурка любящей себя молодой
женщины.
И когда мы познакомились - лет восемь назад, она была уже такой и, мне кажется, ничуть не изменилась за эти годы.
Она уютно устраивается на диванчике и долго, нудно начинает рассказывать о своих новостях. Я стараюсь не смотреть на ее красивое личико, прячу глаза, словно мне за что-то стыдно.
Мне рассказывается сначала о покупках, потом о встречах, значительных и не очень, даже о случайных и мимолетных.
Затем я узнаю сколько претендентов на супружество имели счастье побывать в ее постели и чем все эти эксперименты закончились. Потом она читает мне свои стихи, в которых без труда узнается влияние последних прочитанных ею книг.
Я плетусь на кухню и готовлю чай. Она идет следом и немедленно устраивается на стуле и начинает рассказывать о своей новой кошке, которую подобрала недавно на улице, так как старая, увы, убежала. При воспоминании об удравшей питомице, на глазах у моей гостьи появляются слезы и красиво стекают по щекам. Впрочем она быстро успокаивается и, после недолгой паузы я вновь выслушиваю ее философские взгляды на жизнь, размышления о любви и вообще...
Потом мы пьем чай, как правило несколько чашек, затем мы степенно курим, подолгу молчим, изредка обмениваясь ничего не значащими фразами.
Когда ей было пятнадцать лет, она уже пользовалась успехом у мужчин, и была уверена, что все они влюблены в нее. И если не показывают своих чувств, то только потому, что старательно это скрывают. Или стесняются.
Когда, однажды, мой будущий муж пригласил нас с ней в гости, она отказалась, и на мой вопрос почему, томно ответила : «Зачем подавать человеку напрасные надежды?»
И потом, когда узнала о нашей предстоящей свадьбе, долго молчала и очень быстро ушла, словно сообщение о том, что ничего не значащий для нее человек женится на другой, пусть даже и на мне, носившей уже тогда звание «лучшей подруги», причинило ей боль.
Хотя, впрочем, мы не перестали общаться. Но мне всегда казалось, что в глубине души она лелеет мысль о том, что, вероятно, любит то он ее, конечно.
Она любит бывать в компаниях. Снять этак неожиданно заколку с волос, делая вид, что хочет поправить прическу и томно произнести:
- А! Эти волосы... надоели... Постричься что ли?
И потом, улыбаясь слушать, как все мужчины горячо начинают ее убеждать «не губить такую красоту» , «не делать глупостей», в то время как жены давятся бутербродами с икрой и шампанским.
Я продолжала оставаться в ранге «лучшей подруги». Мне доверялись сокровенные тайны , но признаюсь откровенно, это не доставляло мне удовольствия.
Временами я чувствовала что у меня в душе образуется помойка. Такая выгребная яма, куда сливаются все нечистоты ее души. И после таких откровений она вроде бы становилась чище, я же ощущала себя последней дрянью, принявшей все ее грехи на себя.
Такое же чувство было у меня, когда она сообщила мне, доверительно.
что намерена устроится на работу прос..., извините, девочкой по вызову. Или как гласило объявление в газете: « Массаж для состоятельных клиентов».
Мои попытки отговорить ее от это затеи, ни к чему не привели. Она долго и обстоятельно говорила мне о необходимости этого шага, все доводы были только «за».
С той поры мне приходилось выслушивать сообщения обо всех ее клиентах. Сколько, где и как.
Пришлось прибегнуть к помощи аутотренинга. Я, стиснув зубы, продолжала принимать всю эту пакость в свою душу.
Время заполночь. Муж и дети давно спят, а мы все сидим на кухне и она пытается узнать у меня, как же ей дальше жить.
Потом застенчиво , нежным щебетком вопрошает:
- Засиделась я у тебя, ты завтра работаешь?
«Да!» - хочется завопить мне: « Я каждый день работаю!», - но вместо этого многозначительно тяну:
- Да...- и мой ответ нельзя принять ни за отказ, ни за утверждение.
- Сейчас, покурю на дорожку...
Мы еще минут сорок общаемся.
Наконец она говорит:
- Ну, я пойду, пожалуй.
У меня не хватает сил попросить ее посидеть еще немножко
и я провожаю ее до двери , где мы расстаемся, обмениваясь улыбками.
Иногда мне хочется театрально сказать ей: « Знаешь, девочка, мне кажется, что моя роль в спектакле под названием «Твоя жизнь» окончена. Не пора ли расстаться?» Может и скажу когда нибудь.
Проводив гостью, я с облегчением вздыхаю и плетусь в спальню, в мягкую постельку, под бочок к мужу. Долго не могу уснуть. Ворочаюсь, пытаясь отогнать навязчивые мысли о визитерше. «Нет! Я скажу ей! В следующий раз она придет и я ей все скажу! Я не намерена выслушивать все это!»
Утром я просыпаюсь с твердым убеждением в своей правоте. Еще несколько дней я напряженно ожидаю ее прихода, но проходят дни, неделя, другая и я успокаиваюсь, хотя желание высказаться по прежнему сильно.
И вот, совершенно неожиданно , рядовой звонок и я расслабленно плетусь к двери и распахиваю ее.
Она стоит на пороге. Красивая. Глаза по -детски доверчиво и бесхитростно смотрят на меня.
- Можно?
- Конечно можно! - я почти ненавижу себя. - Проходи, раздевайся! - губы мои расплываются в идиотской приветливой улыбке. Я просто изнемогаю от своей интеллигентской бесхребетности. - Чаю хочешь?
Норильск
1996 г.
Татьяна Шайбулатова
ПЕТРОВИЧ И МЫШЬ
Петрович жил в маленьком домике на окраине села и никогда никакой живности не держал, поэтому, когда к нему пришел Мышь, он даже обрадовался.
Мышь вошел в приоткрытую дверь в то время, когда Петрович ужинал. Застенчиво постоял у порога, затем присел на старую грязную калошу и затем вежливо пропищал:
- Приятного аппетита... добрый вечер,.. можно?..
Петрович поперхнулся вареной картошкой, закашлялся, запил поскорее чаем из кружки и невнятно пробормотал:
- Дык...
- Спасибо. - Мышь, подперев подбородок лапкой, и задумчиво глядя в удивленные петровичины глаза заговорил:
- Я вас знаю. Вы великодушный, благородный человек (Петрович, смущаясь, покраснел), у вас большое доброе сердце. А я... Если бы вы знали, сколько мне пришлось пережить... Позволите?.. - он поднялся, подошел к столу и, в мгновение ока, ловко взобрался на него.
- Дык... - изумился Петрович.
- Если бы вы знали, - повторился Мышь - К стати, как вас зовут, а то неловко как то, общаемся...
- Петрович. - растерянно выдавил из себя Петрович.
- Так вот, Петрович, мне пришлось столько пережить... - он рассеянно взял кусок картофелины и начал жевать. - Как только я появился на свет, вот таким крошкой ( он показал каким, сблизив лапки, так, что получилось, будто он появился на свет размером не больше горошины), на меня обрушились неприятности и злоключения. Я был самым маленьким, самым слабым, мать и отец отталкивали меня, считая, что такое слабое существо не имеет права на существование.
Мышь говорил красиво, как диктор по телевизору, или как в передаче по радио. Петрович размяк от витиеватых слов и, сложив руки на коленях, заворожено внимал удивительной истории Мыша.
- Совсем малюткой я вынужден был отправиться на поиски счастья. И, наконец, фортуна сжалилась надо мной. Я встретил небольшую мышиную семью, состоявшую только из отца, матери и шестерых замечательных малюток. Они приютили меня. Я ухаживал за малышами и помогал взрослым добывать пищу. Но вот однажды в тех местах появился стоглавый Гидра. О, горе! Петрович! Все погибли, все... Только я чудом спасся, спрятавшись под корягой...
Теперь я одинокий, брошенный судьбой, без родных и близких, без друзей, вынужден скитаться в поисках крова...
Мышь закрыл лапками глазки и затрясся, рыдая. Петрович меланхолично встал из-за стола, выключил свет и улегся, не раздеваясь на постель.
- Так ты позволяешь мне остаться у тебя?.. Благородное сердце... - заверещал Мышь со стола.
- Дык... - буркнул Петрович в темноте и грузно повернулся на бок.
Следующим вечером Петрович купил четвертушечку водки, как у него было заведено по пятницам. Сидя за столом, он попивал из стаканчика, и закусывал по обыкновению вареной картошкой.
В приоткрытую дверь вошел Мышь.
- Петрович, - мечтательно произнес он. - Я гулял сегодня по двору. Хорошо у тебя. Тихо. И знаешь, кого я встретил? Смотри! - в комнату вслед за ним робко вошла мышка и стыдливо опустила глазки.
- Дык... - удивился Петрович.
- Петрович, - Мышь подошел к столу и как вчера, ловко взобрался на него. Уселся на кусок хлеба, макнул хвост в стаканчик с водкой, облизнул его и вдохновенно продолжил: - С первого взгляда, Петрович, я понял, что это - судьба. Посмотри, как она прекрасна. Загляни в ее кроткие глаза и пойми, что нет никого на свете, кто был бы мне милее ее. - Он снова обмакнул хвостик в стакан и облизнул его. - Ты еще не знаешь, какое разочарование пришлось мне испытать в жизни. До того как я встретил ту милую семью, погибшую в ста пастях стоглавого Гидры, я не хотел тебе говорить, но у меня была несчастная любовь...
Маленькая серенькая мышка тем временем, облюбовав старый валенок Петровича, начала устраиваться в нем, захлопотала, вытаскивая из него мусор: какие то щепочки, соломинки, обрывки газеты. А Мышь продолжал свой печальный рассказ, глядя на Петровича преданными глазами.
- Эх, Петрович, ты меня понимаешь? Понимаешь ли ты меня? Кого я спрашиваю! Разве твое чуткое сердце никогда не любило? А ты живешь один, а она!.. Вот и я Петрович, я встретил ее как-то раннею весной. Среди садов то было... И она была подобна ангелу, а я был молод, горяч, Петрович! Но появился Он. Молодой, красивый, в бархатной шубе. У Него были вот такие усы, Петрович! (Мышь раздвинул лапки и получилось, что усы у Него были просто величиной с длинную макаронину). Он сказал только «Мяу!» и моя крошка растаяла от этого слова. Она потеряла рассудок и он унес ее навсегда! Я умолял ее одуматься, вернуться, но она даже не попрощалась...
Мышка в углу тихо заплакала, сам Мышь не вытирал слез, катившихся по его мордочке, и даже по давно бритой щеке Петровича скатилась скупая мужская слеза и звонко капнула в стакан с недопитой водкой. Петрович выпил, крякнул и, поднявшись, выключил свет и улегся на кровать.
- Как! Петрович! Ты настолько великодушен, что позволишь остаться моей возлюбленной? О! Благородный! Благородный человек! - восторженно пищал Мышь из темноты.
- Дык!..- отозвался Петрович.
По субботам Петрович допоздна спал, потом, не торопясь, растапливал баньку, долго купался в ней с длительными перерывами в предбаннике, под пивко и вяленного лещика.
Так и этим утром, он поднялся при высоком солнце, позавтракал холодной картошкой и ушел на огороды, заниматься банными делами. Покурил, сидя на крылечке, нарубил дров, натаскал воды, потом долго сидел в баньке, покуривая, глядя на огонь. Сходил к магазину, купить папирос и пива, помолчал с мужиками. Неразговорчив был Петрович. И когда прошла мимо него вдовая Анисья, и поздоровалась со всеми, а с ним особенно, и тогда он только смог вымолвить свое обычное:
-Дык...
Потом он засел в баньке и долго с удовольствием мылся и парился, и стирал одежду, и пил пиво, и выходил, прямо так, голый, на банное крылечко посмолить папироску.
Уже стемнело, когда он размякший, розовый и, как будто помолодевший, пришел с огородов к дому. Вошел в комнату, включил свет и остановился обалдевший. На столе сидел Мышь со своей любезной подружкой, а вокруг них копошились маленькие мышата.
- Петрович, - нежно произнес Мышь. - Ты только посмотри! Это наши дети. Я назвал Их всех Петровичами. Вот это - Петрович первый, Это- Петрович с пятнышком, это- Петрович самый маленький, а это Петровна...
Петрович пошатнулся и опрокинул ведро, стоявшее у порога.
- Тише! Петрович, ты их испугал... Маленькие, спать им пора, выключай свет.
Петрович выключил свет, на цыпочках прошел к кровати и улегся, стараясь не ворочаться, чтобы кровать не скрипела. А Мышь со стола забубнил:
- Спите дети, а папа вам расскажет удивительную историю, которая с ним однажды произошла.
Петрович заснул, и поэтому истории рассказанной Мышем в ту ночь не услышал.
В воскресенье с утра, он надел глаженную чистую рубаху, почистил брюки и пошел к речке, где отдыхали по выходным сельские. Поиграл с мужиками в домино, покурил, мечтательно глядя на реку. Послушал сплетни и новости. И раненько отправился домой, посмотреть телевизор, да и лечь пораньше, на работу завтра.
Дверь в дом была приоткрыта. Он ступил на порох и смог только произнести свое: - Дык...
Дом был полон мышами. На столе, на кровати, выглядывали из печи. На столе лежала на боку недопитая чекушка и мыши, выстроившись в очередь, подходили к ней. Запускали хвост в бутылку, вращали им там и затем, с наслаждением облизывали.
- Петрович! - услышал он развязный голос Мыша. - Ты, братан, извини, у нас сегодня вечеринка. Ты погуляй пока, или вот что, ты сегодня в баньке переночуй.
- Дык! - рассердился Петрович.
- Петрович!.. - захныкал Мышь. - Могу я расслабиться хоть раз в жизни? Я так устал от всего. Ты же знаешь, сколько я пережил. Уж кто-кто, а ты то знаешь ...
Петрович почесал затылок, промямлил еще раз свое знаменитое «Дык!» и вышел на крылечко. Присел на ступеньку, закурил. Из комнаты доносился голос Мыша: « Так вот, братаны, подхожу я к нему и говорю: «Ты что, в натуре, блин, крутой?» А он мне «бамц!». Ну, тут я развернулся и ка-а-к дам ему между гляделок... А тут моя подбегает: «Ой-ой-ой! Не трогай его!», а я ей « Да ты его может любишь? Ну, так и канай отсюда вместе со своим фраером...»
Петрович встал и грустно направился к баньке. Мимо него по тропинке, к дому серым ручейком стекались мыши.
Спать в баньке было неуютно и сыро. А ночью во сне к нему пришел Мышь и сурово сказал: - Петрович, помнишь сказку про зайчика, у которого избушка была лубяная?
Петрович проснулся и старательно стал вспоминать сказку. Не вспомнил, но заснуть уже не смог.
Утром он пошел на работу чувствуя себя разбитым и обиженным судьбой, которая послала на его долю столько злоключений. День прошел кое - как, а вечером он принес домой кота.
Вдовая Аксинья жила на другом конце села в уютном домике. И живности у нее было достаточно. Вечерами, управившись по хозяйству, садилась вдовушка у окошка, и пила чай с молоком с бубликами и пирожками. Была она неразговорчива, поздоровается, бывало, да и подтакивает в разговоре.
Так и в этот вечер. Сидела Аксинья у окошка, пила чай и глядела, как солнышко за край леса пряталось. Скрипнула дверь и в комнату робко вошел Мышь.
- Приятного аппетита... добрый вечер... можно?..
Аксинья мышей не то чтобы боялась, а вроде бы брезговала. Но на этого посмотрела спокойно. И мышь присел на веничек, лежавший у порога и заголосил:
- Все говорят, нет правды на земле!.. Но нет ее и выше!.. Милая, прекрасная, одинокая женщина, только вы сможете понять мое разбитое сердце. Как зла судьба... О!.. К стати, как вас зовут... - Мышь поднялся, подошел к окну и, по занавеске, ловко взобрался на подоконник. И проникновенно глядя в глаза обомлевшей Аксиньи, продолжал:
- Я расскажу вам мудрая...
- Аксинья, я... - подсказала Аксинья робко.
- Я расскажу вам, мудрая и благородная Аксинья, как жестоко жизнь обошлась с одним из детей природы. С одним из братьев меньших человеческих! Слушай же, сестра! Только ты меня поймешь.
Аксинья умиленно поглядела на Мыша, протянула ему кусочек баранки
и промямлила благоговейно:
-Так-ть...
- Я был один у родителей и они баловали меня как могли. Но в один страшный день, люди подложили отраву к нашей норке. Я был в тот день болен и не стал есть. А мои мать и отец наелись этого кушанья, и умерли в страшных мучениях у меня на глазах. Я вынужден был уйти из тех мест, люди бы все равно не оставили меня в покое, и меня ожидала такая же страшная смерть. И вот, пробираясь по незнакомым местам, где меня на каждом шагу подстерегали тысячи опасностей, кровожадные звери и хищные птицы, я нашел норку, в которой жила одинокая красавица. У нее была замечательная, шелковистая серая шерстка и черные глаза, как бусинки. И мы полюбили друг друга с первого взгляда. И мы поженились и у нас народились дети. И все было бы хорошо, но вот однажды, страшный зверь с колючей спиной и страшной мордой, я был в то время на охоте, и это чудовище уничтожило всю мою семью. Вернувшись, я был в страшном горе. Я побежал по следам этого чудища, и я догнал его, и стал вызывать на честный поединок, но это трусливое существо убежало прочь. А я остался один. Может ли сердце пережить столько горя? Вам ли не знать несчастная Аксинья, что такое потеря близкого человека?.. - Мышь заплакал, вытирая слезы маленькими лапками.
Аксинья поставила на окно коробочку из под ботиков, настелила туда лоскутков и посадила Мыша внутрь.
- Добрая! Милосердная! - завопил Мышь, в то время как Аксинья расстилала постель и готовилась ко сну. - Бог не оставит тебя. Прекрасная!..-
скулил Мышь из коробки.
- Так-ть? - добродушно отозвалась Аксинья.