Если уж надо всё кому-то посвящать, то пусть этот рассказ тоже будет Селинджеру. Без него ничего бы не было – ведь это он увидел в Толстой Тёте Христа.
Отдельная благодарность моему практически соавтору Наташе Нежинской, чья помощь была во всех отношениях кстати, как при написании рассказа, так и вообще, и Чайке пи имени J - за само её существование.
Круг первый.
Ненавижу блевать пельменями. Чем угодно, только не пельменями. Когда мне налили сто грамм (в смысле, ещё сто грамм) и на вопрос «а запивать чем?» подсунули пельмени, приговаривая, что всякий мало-мальски уважающий себя человек оперирует закусками горячими, я понял, что ничем иным я блевать сегодня не буду. Это судьба.
Пельмени были заводскими, недоваренными, совершенно отвратными на вкус, и, вдобавок, политыми одновременно кетчупом и майонезом. Не просто политыми, а ВЫМАЗАННЫМИ так, что найти чистый пельмень представлялось нереальным. Ненавижу такие пельмени. Именно такими пельменями я блевал последний раз. Их тонкий запах, состоящий словно из множества невидимых ароматических нитей, сплетающихся в единый гербарий, повис над тарелкой тонкой прослойкой между запахом клеёнчатой скатерти и резким ароматом зубровки.
-Ну, вздрогнули.
-За знакомство.
За знакомство пили уже в шестой раз, а вздрагивали я и не скажу какой. Допил до дна. Прислушался к желудку. Отправил в рот пельмень, и снова прислушался. Я напоминал себе сапёра, который делает шаг за шагом, неся перед собой миноискатель, будучи не до конца уверен, что последний вообще работает. Съел ещё один пельмень. Пока ничего.
Я встал и пошёл прогуляться. Собственно, это так называлось – прогуляться, я затруднялся тогда (да и сейчас тоже) ответить на вопрос, куда и зачем я пошёл. Мне уже перестало казаться, что я невидим – только на том основании, что я не слышу собственного запаха и не чувствую вкуса, слизывая собственную кровь – но ведь запах своего дерьма – притча во языцех.
Квартира была огромной – я, кажется, никогда и не видел таких больших квартир. Я всё шёл и шёл, а она всё никак не кончалась. Какие-то незнакомые люди, вдруг превращавшиеся в знакомых, и подливавших мне водки, вдруг снова терявшихся в толпе тех, кого я видел впервые со времени последней рюмки, во всю орала музыка, заглушая голоса, дальше – ещё одна музыка, и так далее, свет то появлялся, то исчезал, где-то музыка со светом превращались в светомузыку, кто-то орал, что я ему что-то отдавил, кто-то кого-то с наслаждением ****, кто-то рядом тужился кого-то выебать, но, кажется, был слишком пьян, кто-то из них был моим знакомым, в любом случае, меня посылали с криком, чтобы я закрыл дверь, и я просто шёл дальше, уже ничего не разбирая.
Ничего.
Не разбирая.
Я просто упал где-то на диван, просто упал, и прикрыл глаза. И расслабился. Всё куда-то ушло.
Круг второй.
Никто не любит воскресные вечера. Субботние все обожают, особенно, знаете, ранний субботний вечер, когда ты уже отошёл от празднования окончания рабочей недели, выспался, покушал, попинал балду, и времени у тебя ещё – завались, и завтра ещё целый день, чтобы от этого заваляния отойти – да, это истинный кайф. Ис-тинн-ный.
А вот воскресный вечер... он же почти ничем не отличается, такой же вечер, море возможностей, те же заведения, и те же друзья – но только вот одна, одна-единственная, едва заметная деталь – завтра на работу. И мысль об этом обламывает тебе весь кайф. Понимаешь, всё то же самое – но с ожиданием конца.
Как там? Ожидание смерти хуже самой смерти, так?
Не знаю, я почему-то всегда любил именно воскресные вечера. Когда все кумарные, нагруженные, когда никого уже не вставляет, и каждый думает о своём. И я теряюсь... я просто дрейфую меж всеми ними, ловлю обрывки слов, гармоний, фраз, ароматов, движений, и слушаю их мысли... да, надо только очень хорошо прислушаться, и ты обязательно услышишь, о чём они думают... прямо сейчас...
-Ищешь кого-то?
Я обернулся.
-Что?
-Я спрашиваю, ты ищешь кого-то? – голос негромкий, слова еле слышно сквозь грохот аудиосистемы.
-Я???
-Да, ты, - она криво ухмыльнулась, и конский хвост на её затылке вздрогнул. Почему-то мне казалось, что она хочет на меня наехать – если бы она была мужчиной, я мог бы уже и в торец.
-Нет, не ищу, - ответил я и повернулся, чтобы идти дальше. Мне было откровенно неприятно с ней разговаривать.
-А как на счёт минета? – крикнула она мне вдогонку.
Я обернулся.
Если бы она была мужчиной, я бы уже наверное и с ноги...
Нет, вообще-то она была очень даже ничего, я бы даже сказал, что она очень и весьма – поймите меня правильно, но у каждого есть какие-то правила на счёт секса. Есть они и у меня, и это не просто набор штампов, которых я где-то нахватался, типа «никаких случайных связей», или «никакого секса на пьяную голову» – это всё проверенные в буквальном смысле своей задницей принципы. Один из них – я снимаю тёлок, а не они меня.
-Что? - спросил я, не будучи до конца уверен, что правильно услышал, и не путаю "нет" с "нос"ом.
-Как на счёт минета? – повторила она тем же тоном, глаза её смеялись, хохотали, ржали, в то время, как остальное лицо оставалось абсолютно серьёзным. Казалось, что это она мне предлагает сделать минет ей, но перебрав в уме все возможные значения этого слова, и ещё раз оценивающе оглядев её с ног до головы, я понял, что другой трактовки быть не может. Я воскресил в памяти весь путь досюда – да, наши ребята, Крещатик, пиво Оболонь и водка Смирнов, толстый прохавал улётную энергию, которая колбасит не по-детски, и теперь такой апгрейд по жизни – и если голова моя ещё на что-то способна, то с этой подругой я точно не знаком, сегодня ни я, ни кто-либо из наших её не снимал, и это не бордель, а навороченный ночной клуб.
В нос вдруг ударил запах серы – должно быть где-то прямо в клубе делали фейерверк, или собирались взорвать петарду.
-Что тебе нужно? – спросил я.
-Чтобы ты со мной поехал, - кивнула она головой, и это был честный ответ.
Грохот нарастал, одна мелодия переходила в другую, мелодии смешивались, сливались, лихо рубились жёстким ритмом урбанистического рейва, он бил, бил и бил по мозгам, мозги плавились, лопались, ширялись, всё летало, скрипело, шуршало, свист, вонь, гарь,
-Идём, - сказал я.
Круг третий.
Я что-то почувствовал носом и открыл глаза.
Прямо передо мной два парня, ни на секунду не выпускающие задницы своих подруг, вторыми руками вдвоём пытались закрыть пузырёк с эфиром, но с первого взгляда было ясно, что у них ни черта не выйдет – они были совершеннейшей рванью.
Абсолютнейшей.
Действие эфира продолжается всего секунд пятнадцать – но если в эти пятнадцать секунд тебя атакуют черепахи, ты не успеешь ни сообразить, что произошло, ни как-нибудь начать им сопротивляться. Эфир медленно, но верно вытекал из пузырька, и к тому моменту, как ребята начнут различать окружающие их предметы, весь пузырёк окажется на ковре, а вернее – в воздухе вокруг нас.
Для меня это будет гораздо круче, чем для них.
«Надо линять» – подумал я, поднялся, сделал два шага, но споткнулся через собаку, вертящуюся под ногами. И тут меня накрыло. «****ь, блевать опять пельменями» - только и успело проскочить у меня в голове, как ноги мои подкосились, и комната превратилась в собственную копию, сделанную сквозь плохую копирку одноруким имбецилом. Вестибюлярный аппарат объявил о своём суверенитете в составе организма, что-то набросилось на меня сзади, то ли пол, то ли шкаф, и пельмени стремительно вырвались наружу. «Yes!» – кажется, закричал первый из них, оказавшись на свободе, но я плохо слышал в этот момент, возможно, он крикнул и что-то другое.
Спустя минуту всё вроде бы вернулось в норму. Я пошатываясь встал на ноги и пошёл вон из комнаты, в том направлении, где предположительно находился туалет. Туалета там не было, и я добрых четверть часа искал человека, способного вразумительно ответить на вопрос о том, где здесь можно умыться.
Перед уборной стояла очередь, которая, правда, стремительно рассасывалась то ли за счёт тех, кто заходил парами или тройками (и что они там делали, интересно? Я имею в виду, что они там делали такого, что нельзя было сделать просто в комнате?), то ли за счёт тех, кто умирал, не дождавшись.
Туалеты в таких квартирах всегда напоминают общественные сортиры, только вот ванна торчит сбоку, как спецунитаз для особо габаритных клиентов, да освежитель воздуха сбивает с толку. Увидев этот освежитель, я сразу вспомнил сортирный принцип психодиагностики от Карлуши. Гусь делил всех людей на засранцев – тех, кто брызгает освежителем воздуха, заходя в сортир, и вонючек – тех, кто брызгает, выходя из сортира. Разница между ними в том, что первые создают для себя по жизни комфортную среду обитания, не заботясь при этом о других, для вторых же важно, как их увидят другие люди, для чего они готовы пожертвовать своим личным комфортом. Гусь вообще был большим любителем всяких классификаций и глубокомысленных выводов о человеческой природе, типа его заявления, что бог и дьявол не могут быть одного пола – в противном случае весь ветхий завет лишён элементарной логики.
Помню, когда он мне рассказал про свой сортирный принцип, я спросил у него: «Скажи мне, дорогой Карлуша, к какой же категории отношусь я, если я вообще никогда не пользуюсь освежителем воздуха?». Он окинул меня взглядом и процедил сквозь зубы: «Да свинья ты».
Передо мной в уборной был то ли засранец, то ли свинья, хотя и сильно отличная от меня, потому что сквозь устойчивый и невыводимый запах мочи этого аккуратно положенного розового кафеля пробивался запах дерьма. Я поморщился, пустил воду, и несколько минут сосредоточенно тёр свою рубашку, пока блевотные следы не распределились по ней равномерно. Несколько раз я ополоснул лицо, и поднял голову, чтобы в ужасе отшатнуться от зеркала. Я ударился затылком о висящую почему-то сзади аптечку, поскользнулся и пребольно шлёпнулся губами на унитаз. Медленно поднялся, ещё раз плеснул в лицо холодной воды, потёр веки и осторожно поднял глаза на зеркало. Ничего не изменилось.
Из зеркала на меня смотрело чужое лицо.
Круг четвёртый.
Мы вывалились на улицу, и морозный воздух с размаха стеганул меня по щекам, щёлкнув по носу множеством уличных запахов. Холодный влажный ветер, едва тревожа мою короткую причёску, носил вокруг разноцветные листья, как в калейдоскопе. Где-то вдалеке между двумя отвесными стенами офисных зданий светился ясным голубым светом шпиль бизнес-центра «Горизонт-тауер».
«А в Киеве ооосень… ооосень… ла-ла-лла-ла… ла…»
Я потёр ладонями уши и повернулся к ней. Она улыбнулась настолько широко, что на миг мне показалось, будто она вся растворится, превратившись в эту улыбку, как чеширский кот. На фоне серой кирпичной стены она смотрелась, как цветок, проросший сквозь камень: трудно представить себе картину более нелепую, и в то же время более прекрасную. Я замер на секунду, рассматривая всю её, начиная с улыбки, и заканчивая длиннющими шпильками, на которых, по-моему, мог передвигаться только профессиональный клоун-на-ходулях. На какую-то долю мгновенья мне вдруг показалось, что я чувствую её, чувствую её такой, какая она есть – вот так, женщина на фоне кирпичной стены в обрамлении запахов прелых листьев и бензина. Но это тут же прошло.
Вот в чём главный прикол с бабами – их ебут. Услышь мою формулировку, не ошибись в понимании. Нет, вот я серьёзно – ты можешь строить серьёзные рожи, и изображать из себя хозяина жизни – но исходя при этом в первую очередь из того, что ты мужчина. И никогда – понимаешь, никогда эта онтологическая платформа не будет претерпевать в твоём сознании никаких метаморфоз. То есть ты можешь взгромождать на неё всё, что угодно – но сама по себе платформа останется неизменной. И этим ты всегда будешь отличаться от них. Интересно, как это – когда тебя ЕБУТ… что ты чувствуешь при этом, о чём думаешь? Вот дело же не в физиологии – вернее, дело всегда в физиологии, но в данном случае я имею в виду не это – дело в ОБЛАДАНИИ и в ДОСТОИНСТВЕ. Применимо ли вообще понятие ДОСТОИНСТВА к таким вещам, как мужик, ебущий тёлку? Не разговор ли это о СКУПОСТИ и РАСТОЧИТЕЛЬНОСТИ? И изменится ли суть процесса от того, что он будет делать это при свечах, говорить ей ласковые слова, и называть это «заниматься любовью» - ведь поза-то останется прежней, он засаживает ей *** по самые уши, крепко держит её за шею и собирается в ближайшие минуты пометить её какой-то из жидкостей своего тела? И кто, чёрт возьми, и чем в этом процессе ОБЛАДАЕТ?
Пытаясь предположить, своя ли у неё машина, или мне придётся ловить такси, я и на секунду не мог представить себе, что мы поедем на двух лексусах компанией в четырнадцать человек. Лексусы были совершенно одинаковые, даже номера у них были одинаковыми, правда, с различными буквенными кодировками. Номера были первым, на что я обратил внимание. «Никогда не видел столько одинаковых цифр рядом» – подумал я, и только после этого понял, что открытая дверца лексуса ожидает меня.
Я даже не стал предполагать, кому принадлежали эти машины – скорее всего, они были служебными, хотя не факт – я многие вещи вдруг стал воспринимать, как должное. И то, что в машинах оказалось полно наших, тоже ни капли меня не смутило, только стало интересно, как во вторую машину влезло восемь человек, если в нашей шесть уселось с некоторым напрягом.
Мы остановились возле каких-то киосков, чтобы купить сигарет, пива в дорогу (как мне сказали, на месте пива и всего остального будет вдосталь) и презервативов. Я всегда умел изящно флиртовать с продавщицами киосков, но, покупая у них презервативы, я не был способен на большее, чем пошлый анекдот про средства защиты, поэтому предпочитал молчать.
Но эта продавщица, даром что сидела в обоссаном ларьке, была так напоказ рафинирована, что мне захотелось её позлить.
-Хотите анекдот?
Она томно-свысока взглянула на меня, и я начал:
«Сидит новый русский за столом в ресторане, лопает. Перед ним – россыпи блюд: мясо, рыба, всевозможные гарниры, кулинарные изыски разные – ну всё, что душа может пожелать. Он хватает всё это руками, уплетает за обе щеки. А за соседним столиком сидит интеллигентная семья: папа, мама и сын. Все аккуратненькие, папа в костюме с галстуком, мама в блузочке, юбочке, сынок такой прилизанный – а перед ними стоит мааааленькая тарелочка с салатиком, и они втроём из этой тарелочки вилками-ножиками салатик едят.
-Слышишь, Братан, - говорит новый русский мальчику, - да не мучай себя, садись ко мне, похавай нормально.
Мама поворачивает к нему голову, и презрительно говорит:
-Спасибо. Он сыт.
-Ну вот я и говорю: не ссы, братуха, садись, похавай нормально…»
Все уже сидели в машине, и её реакции я не дождался.
Круг пятый.
Телевизор был включён на полную громкость. В левом нижнем углу светилось время – 00.02. Кто-то, сидящий в кресле – кажется, это был Франц, хотя в такой темноте и духоте трудно было разглядеть, и я не уверен, что это вообще был кто-то знакомый – да, честно говоря, я вообще не уверен, что там кто-либо был – вдруг начал со мной разговаривать:
-Она абсолютно безголосая, - кричал он, перекрикивая вой и грохот, стоявший вокруг. – Совершенно. Слышишь? – спросил он и ткнул пальцем в экран.
Я посмотрел. На экране беззвучно открывала рот Ванесса Карльтон, силясь выжать звуки из немого рояля.
-Нифига не слышу, - честно признался я.
-Абсолютно безголосая, - повторил мой невидимый собеседник, и, кажется, закачал головой, - бог с ним, что играть не умеет, щас никто играть не умеет, но куда ей без голоса… - он снова сделал какое-то движение, очевидно, выражавшее досаду, - Она косит под Тори. Куда ей до Тори… ты посмотри на каком рояле она играет! Тори тоже не умеет играть, но у Тори по крайней мере Босендорфер, два метра семьдесят три сантиметра длиной – под этим инструментом сцены проламываются. Ты помнишь, как Игназ попросил меня раздолбать его? – спрашивает он со смехом, вероятно, у меня.
Я не помню ничего подобного, я не знаю человека по имени Игназ, и я не разбираюсь в роялях, но я привык к подобной трепотне: Коля тоже был любитель сравнивать Азию Ахат с Ванессой Мэй, и гневно рассуждать о том, что никто нынче играть не умеет.
Неожиданно ты как-то проскакиваешь тот уровень восприятия реальности, когда мир кажется тебе старой фотографией, и из полной дереализации попадаешь вдруг в самую вопиющую РЕАЛЬНОСТЬ, на восприятие которой только способен твой больной мозг. Всё, решительно всё вокруг вдруг начинает причинять мне боль, стены, полы, потолки, и то, что находится между ними, вдруг разом оживает, превращаясь из мёртвой картинки в единый живой организм.
Я прохожу куда-то, и звук вокруг меня постепенно уплотняется, пока не превращается в абсолютную звуковую кашу, и я снова начинаю ощущать, как у меня подкашиваются ноги, просто подкашиваются сами собой, и голова вдруг изнутри становится больше, чем снаружи, и пытается вывернуться наизнанку, и всё начинает танцевать, всё – и комната, и коридор, пол, стены, потолок, все, кто стоит, сидит, ходят, ебутся, блюют, едят, радуются и огорчаются, весь мир вокруг меня вдруг заходится в бешеном танце, и весь этот гвалт начинает дробиться, и вот в нём уже обозначается более-менее стройная гармония – и ритм, этот ужасный ритм, который преследует меня с того самого дня, когда я решил, что не хочу больше быть самим собой, с того самого дня, как я решил, что можно просто убежать от самого себя – ооо, этот ритм становится невыносимым, он начинает двигать мной, управляет моими ногами и руками, моей жизнью, каждой клеточкой моего тела, и я начинаю идти быстрее, быстрее, ещё быстрее, я бегу и кричу на бегу, я ору, срываю голосовые связки, я разрываю себя самое на части, и я кричу два слова: «ВЫПУСТИТЕ МЕНЯ!!!», и всё бегу и бегу, но двери наружу всё нет и нет, вокруг мелькают всё те же лица, всё те же самые лица, что и обычно, знакомые и незнакомые, они просто мелькают повсюду вокруг меня, и нет ни начала, ни конца, ни края…
-Привет, - сказала она. – Заблудился?
Круг шестой.
Пиво – удивительный напиток. С одной стороны, язык не повернётся назвать его спиртным, и уж тем более каким-нибудь «психоделическим». С другой, выпивая шестую бутылку, ты начинаешь пребывать в каком-то абсолютно ни с чем более не сравнимом состоянии – одновременно будто бы сидении на дне глубочайшей ямы и парении где-то высоко-высоко в облаках. Это как в анекдоте, где ты ебёшь тёлку и думаешь, что ты на седьмом небе, а на самом деле – в двух сантиметрах от жопы, только всё на полном серьёзе и ни капли не зазорно. И не страшно. И не плохо. И не хорошо. Вообще никак, только всё вокруг вдруг становится удивительно интересно – но как-то пассивно интересно, будто этого и нет на самом деле.
Мы проехали по «крутому спуску», обогнули Бессарабку, промелькнул Крещатик, затем сразу – какой-то мост. Я никогда не страдал топографическим кретинизмом, но через какое-то время уже не узнавал ни улиц, ни домов, ни даже фонарей, которые вроде бы должны были быть в городе стандартными. Когда мы проехали второй мост, я понял, что напрочь потерялся, и к третьему мосту уже не переживал по этому поводу.
Всю дорогу я рассматривал её. Она была из тех женщин, которых хотелось трахать, не раздевая: в раздетом виде они редко впечатляют так, как в этом ничего-не-скрывающем-но-строгом облачении. Она не была вульгарна, но была вызывающа. Она производила впечатление чистоты, ни на секунду не переставая быть чрезвычайно ФИЗИОЛОГИЧНОЙ, быть, вероятно, просто самой собой – а это редко удаётся даже девственницам. Я хочу, чтобы вы поняли меня правильно – под физиологичностью я понимаю не просто какую-то функцию человеческого организма, которой обладает каждый из нас, а, скорее, какое-то общедуховное начало, выделяющее некоторых людей.
Мне всегда было удивительно противно смотреть рекламу прокладок и влагалищных тампонов – особенно, знаете, такой журнал мурзилка, где всё клёво и красиво, а вокруг улыбающейся ****и с обильными месячными змейками вьются статные ****уны. «Твою мать», - думал я, - «у неё вся ****а сейчас в крови, из неё льётся прямо сейчас, и этот запах, и эта влага и животное тепло, и даже эта тягучая боль у неё где-то чуть ниже пупа – а она строит мне глазки с экрана». Вообще физиологичность женщин – даже в сравнении с мужчинами – иногда доводила меня до исступления. Женщина – это всегда ТЕЛО, даже если с виду она и состоит из одной души, в её теле всегда больше влаги, и эта влага движется в вечном круговороте в неё, по ней и из неё, влага сочится сквозь неё, окрашивая её, заставляя её то бледнеть, то краснеть, заставляя её невыносимо сильно пахнуть – для меня, лишённого потовых желез и запаха испражнений, невыносимо – и даже дети, плавающие в этом физиологическом море её утробы.
И вот я сидел на заднем сиденье лексуса, ворочал головой по сторонам, изредка пытаясь локализовать наше местоположение, и раз за разом натыкаясь взглядом на неё – при всей её вопиющей ЖИВОСТИ, даже ЖИВОТНОСТИ, дыхании, потении, течке – такую чистую, чистую как слеза, чище всех женщин и всех мужчин, и меня и самого этого мира.
Мы проехали какой-то тоннель, затем в очередной раз одолели какой-то подъём, и потом вдруг въехали прямо в какой-то парк – или лес – впрочем, ехали мы по нему не долго. Спустя три минуты машина вынырнула из-под плотного ковра застилающей звёздное небо листвы и остановилась возле высоченного здания в стиле сталинского ампира. Темень стояла невероятная, только отдельные светящиеся тусклым светом окна, окрашенные в разные цвета, создавали ощущение пространства, а не утробы, дверь из которой открылась прямо в осеннюю ночь.
Она улыбнулась мне:
-Приехали.
Круг седьмой.
На самом деле, то, с чем ты больше всего носишься, как правило, стоит дешевле всего.
Вот продал ты, к примеру, душу. Ну допустим – ведь возможно же такое? Ты скажешь, что нет, мол, такого в принципе случиться не может – ну вот не может и всё… Но, как говорится в мудрой поговорке братского народа, мысли о том, что нет смысла собирать себе в котомку пожрать, или что у нас в стране не могут арестовать невиновного, иногда оказываются неверны. Ведь, в сущности – что же, чёрт возьми, удерживает тебя от того, чтоб продать душу? «Кому?», спрашиваешь ты… У меня есть, что на это ответить. В лучших традициях ЭнЭлПи я парирую твой вопрос: «Это единственное, что тебя останавливает?»
Нет, ну вот подумай, ну на секундочку – ну если бы тебе в самом деле было, кому продать свою душу, и если бы ты был уверен, что этот человек… хм, ну или не человек, не суть важно – так вот этот не-человек тебя не обманет – ты бы задумался? И если бы у тебя был выбор – что хочешь, вот просто что хочешь – а взамен душу. «Что-что?» - «Душу. Ну, особую нематериальную субстанцию, которая…».
В сущности, в чём проблема-то? «А-а-а», как сказал бы Траволта, разбирая этот чисто голливудский сюжет перед взглядами группы серьёзного вида небритых и вооружённых мужчин, «Инфернофобия. Зрители не прохавают. Ребята, а разве Вы не слышали байку о том, что это всего лишь квартира где-то на задворках Киева? Большего помещения снять не смогли. Денег нет – ха-ха-ха – душами же не расплатишься.» - «Нет» - ответишь ты, - «Дело не в этом. Дело в добре и зле».
И самое интересное, что ты действительно будешь думать в эту минуту именно о добре и зле. Но вот в чём собственно хохма – дело в том, что добро и зло суть понятия ситуативные, в то время, как разговор о продаже – или покупке, смотря с какой стороны посмотреть – ты ведёшь исключительно из представления о ВСЕЙ ОСТАВШЕЙСЯ ЖИЗНИ.
Неважно, что ты за это получишь – кучу денег, власть и славу, умение виртуозно играть на скрипке, или станешь кем-то, кем ты не являлся. Или никем не станешь. Или станешь никем…
Я предлагаю тебе вообще никогда ни о чём не жалеть.
Что бы ты ни получил за свою душу – оно того стоило. Это как в детской шутке о том, что я поменял в первом классе свою совесть на булочку за три копейки и до сих пор считаю, что совершил выгодный обмен. Обмен не имеет значения – важен сам факт его наличия. And nothing else matters…
Далёкий мотивчик, еле слышные гитарные рифы, тонущие в шуме и гаме этой огромной квартиры без начал и без конца, был скорее осязаем физически, нежели слышен. Спиной я чувствовал дыханье минотавра, горячее и сильное, и, так же, как и все мы, лишённое запаха.
Глядя с её восхитительные, небесной красоты глаза, такие чистые, такие прозрачные и такие глубокие, я вдруг понял, что если и есть где-то выход отсюда, то он там – в её глазах, в единственном месте во всей квартире, на котором лежала печать истинной божественности.
И в этот момент я вспомнил, кто она такая.
Круг восьмой.
Казалось, что он был совершенно пьян, да так оно в реальности и было. Заплетающимся языком и отчаянно изображая на лице ясность мысли, как это всегда делают в жопу пьяные декаденты, он начал мне рассказывать о том, что из рассказа про девушку на телефоне доверия он решил сделать роман про психоаналитика.
-Фомка, ты же совершенно ничего не знаешь про психоаналитиков.
-Ты нихуя не шаришь, - замахал он руками, - прикол не в психоаналитиках, а в Христе. А вот в Христе-то я шааааарю, - он поднял указательный палец и пафосно помахал им в воздухе.
Мы вошли в огромные деревянные, покрашенные в какой-то невразумительный цвет двери, и начали петлять по бесконечным лестницам, которые сначала шли вверх, потом вдруг стали опускаться и снова подниматься безо всякой системы. На очередном повороте мы в потьмах столкнулись с кем-то головами, и, приглядевшись, я заметил, что это был Фома, который, едва идентифицировав меня, начал говорить о психоаналитиках.
-Причём тут Христос? Христианская терапия – это не психоанализ, ты всё нахуй напутал, - отмахнулся я от него.
-Я разве тебе не рассказывал идею расссссказа? – спросил он и глаза его блеснули совершенной осовелостью.
-Нет, Квиныч, ни словца.
-Смотри! – он провёл в воздухе ладонью горизонтальную черту, как будто что-то отрезал, - рассказ должен был быть небольшой. Пра девушку. Девушка, значится, работает на телефоне доверия – ну, знаешь, такие шаражкины конторы? - он посмотрел на меня, делая какие-то загадочные пассы руками, и я кивнул, - так вот. Один раз ей звонит какой-то парень и начинает рассказывать о том, что его отец собирается его убить. Ну, знаешь, всю эту ***ню, мания преследования, короче все дела. Причём убить его отец собираицца не сам, а через кого-то там, и какой-то страшной смертью. И вот она его слушает, ну с этими её приколами, ну, как там положено, выясняет, не суиии.. це… - на слове «суицидент» он споткнулся, но, увидев по моим глазам, что я понял его правильно, продолжил, - …дент ли он, и так далее. И вот, панимаишь… она как-то чуствуит… што он просто очень клёвый парень, вот знаешь, как они это видят, ЗДОРОВЫЙ… и что вот не может он быть чуваком с какими-то навязчивыми страхами. Ну вот нармальный он. И она – панимашь, ей начинаит казацца, што у нево и в самом деле есть какой-то отец, каторый собираица иво убить. И она как-то начинаит выяснять, кто он и што он… а он ей так туманно отвечает и только просит ему помочь, поддержать, и всё, мол, больше ему ничего не нада… панимашь? – я кивнул, и он продолжил, - И только в самом конце, когда он сказал, что ему пора уже идти к столу и вешает трубку, она вдруг понимает, хто эта звонил. Это Христос звонил.
-Ну да, - кивнул головой я, - конечно. И как она это поняла, интересно? Как вообще это может в голову прийти? Он что, перед тем, как вешать трубку, скажет чё-нить вроде «Пора идти к столу. Иуда уже яйцо макает, ссука, в общую солонку, ещё и *** туда же собирается»???
-Ну да, ну да, - покорно закивал головой Фома, - вот и я о том же. Как не лепи – всё одно нескладуха получаецца, - тут он гордо поднял голову, и буквально объявил: - Но у меня другая идея родилась. Без этих понтовых угадываний – кто есть кто, и кого в какое место. Идея про психоаналитика.
-К которому Иисус на приём приходит, что ли? И тот долго думает «ах где это я бороду такую знатную видел, не в Софии ли на фресках Рублёва?», да?
Он повернулся ко мне и ещё раз отрезал рукой воздух:
-Не егози, дай договорить. Я ж сказал – безо всяких угадываний. Просто – психоаналитик Христа. Ведь у всех же есть психоаналитики, похуй, что никто психоанализа не знает – это модно щас. Вот и у Христа тоже пусть будет психоаналитик.
Мы наконец-то свернули с лестничных переходов на площадку какого-то этажа, повернули ещё раз и ещё, и снова вышли в неимоверный лабиринт подъёмов и спусков.
-Бред какой-то.
-Почему бред?
-Да потому что нахуй не нужен Христу психоаналитик. Ну подумай сам – он же бог. Откуда у БОГА человеческие проблемы вообще могут быть? У него простата не болит, спину не ломит… Христос и не срал должно быть. Или алмазами какими-нибудь срал, чем там срут боги?
-Эээ, брат, тут ты не прав. Алмазами срать – это, знаешь ли, штука не самая лучшая, жопа потом болит немилосердно… Ни один человек не срёт алмазами, - заключил Фома, вскинув брови вверх, как будто изрёк какую-то философскую мудрость, - а Христос, брат – это человек. И он такой же, как мы с тобой, только загруженный по самое немогу. Мы-то ведь с тобой – нам-то што… захотел золота – продал душу за золото, захотел славы – продал душу за славу, а хочешь не платить потом – становись оборотнем и все дела… А он-то так не может. Он должен свою жизнь прожить – только свою, и ничью чужую… и умереть потом, тяжело, блять, брат, умереть… и самое, бля… ИК!.. страшное, што он вить должен нас всех с тобой любить, брат… Да, брат, это и есть Христос…
Я на секунду задумался над Фомкиной идеей, и на какие-то доли мгновения, пока мы остановились и кто-то куда-то лупил то ли кулаком, то ли ногой, и по всей компании катилась волна вздохов с тихим «приехали», она показалась мне не такой уж безумной.
-Да, - опомнился Фома, - и у него конечно же должн быть психоаналитик. Ну, штоп он всю эту грязь на него сливал. Понимаешь, вот забрасываем мы Христа камнями – а он нас любит, бьём его батогами – а он нас любит, приятно же, чёрт возьми, нихуя не делаешь, или даже нет – делаешь всякие гадости – а тебя всё равно любят, вот ни за што любят. Но Христос ведь тоже не машина, не может же он в одиночку всё это выдерживать, и – похуй где – всех любить при этом?!? И вот он приходит два раза в неделю, и всю эту ***ню, которая в его душе копицца, выливает на своего психоаналитика. Ну а тот уже её переваривает. Штоп Христос дальше продолжал нас любить, ну, как так поёцца, не уставал штоп от этава…
И получаецца таким образом, что этот психоаналитик как бы всех нас с тобой тоже лечит… нууу… понимашь, получаецца, што он как раз тот самый человек, на котором ваапще вся эта любоффь держицца… И два раза в неделю он сидит и слушает, слушает, слушает, как Христос всех нас ненавидит, как всё это его достало, и лечит его, штоп тот опять отсюда вышил, ещё лучше прежнива… И грузилово ж – ты панимашь – неимоверное. А сильнее всего его грузит Христос всякими бабами, ведь он-то бох, ну бох и бох, но ему вить ебацца нильзяааа… - Фомка покачал в воздухе головой, - и вот он на всех этих баб смотрит, всех их по-своиму, па-христиански любит, но ибацца-та нельзя… И это как раз самое тижолое… Ну он и грузит всем этим своиво психоаналитика, пра которого роман.
А, так вот, в чём собссно идея-то сама романа. Вот он два раза в неделю слушает внимательно Христа, всё это в себя вливает, лечит того, очищает от всего – ну, как положено – и вот один раз Христос приходит и рассказывает, как он снял тёлку…
Договорить Фома не смог, потому что в этот момент распахнулась дверь, из-за которой на нас мгновенно полилась волна света, звука и резких запахов, окатила нас с ног до головы, подхватила, и затащила круговоротом вовнутрь.
Круг девятый.
Ну вот и всё.
Я посмотрел ей в глаза и подумал:
«Ну вот и всё».
Кажется, что любое событие, любой человек из твоей жизни, место, где ты когда-либо спал, или ел, или трахался, или просто нюхал полевые цветы – вообще любое вещественное ОЩУЩЕНИЕ находится сейчас за тысячу километров отсюда. А здесь нет ничего. Лишь простое и спокойное понимание:
Ну вот и всё.
-Так значит, это ты? – спросил я.
Она усмехнулась:
-Я всегда была собой. Мне нечего скрывать.
-Мне тоже нечего, - пожал я плечами, - но тем не менее я всё время что-то скрываю. Ума не приложу, как это получается.
-А ты и не прилагай. Просто живи, - пожала плечами она.
На этот раз усмехнулся я.
-Зачем я тебе? – спросил я, в очередной раз насаживаясь на ось её взгляда, - неужели все эти мелочи так важны? Кто, что, кому и почему должен?..
-Нет, - она замотала головой, - мне просто было интересно.
Затем она улыбнулась, вложив в эту улыбку всё, на что была ещё способна:
-Но из твоих уст это забавно слышать. Как будто ты сам не потратил столько времени и сил, чтобы я не смогла тебя найти.
-Но ты всё равно нашла меня.
-Ты ожидал обратного?
-Я не думал, что ты вообще будешь меня искать. Кто бы мог подумать, что тебе – ТЕБЕ – может быть интересен кто-нибудь вроде меня.
-Я женщина, - пожала она плечами, - И мне интересны мужчины.
-Да, я должен был догадаться.
-Не играй со мной. Ты давно уже догадался. Ещё вчера, если вспомнить, что уже начался понедельник.
-Можно задать тебе один вопрос? – спросил вдруг я, вместо того, чтобы начать убеждать её, что ни о чём до этой минуты не догадывался.
-Валяй.
-Каково это? Быть женщиной?
-Ты либо слишком глуп, либо слишком пьян, если именно так формулируешь свой вопрос. Твои предрассудки мешают тебе осознать, что я не ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС женщина, я ВООБЩЕ женщина. Я никогда не была мужчиной, мне не с чем сравнивать.
-Ах да, - закивал я головой. – Это как зелёный и красный, да? Чужая душа… - я хотел сказать «потёмки», но неожиданно осёкся, и словосочетание повисло в воздухе пудовой гирей, электризуя воздух вокруг нас.
Световые лучи, тараканами разбегающиеся по стенам, с трудом пробивали сигаретный смрад. Грохот бесчисленного множества аудиосистем, и голосов, и работающих электроприборов, всех сразу, будто все электроприборы в мире в одну секунду включили, и сделали это прямо здесь, прямо в этой квартире, белый шквал шума окутывает нас, всё это обилие ощущений, столь невыносимое для моей звериной натуры – сейчас я ничего этого не замечал.
-Ты, кстати, должна мне минет, - сказал я ей, просто чтобы что-нибудь сказать.
-А вот это большой вопрос: кто кому должен, - снова улыбнулась она.
Я усмехнулся и покачал головой:
-Я не отказываюсь от своих долгов. Что бы там ни было, как бы оно всё ни поворачивалось, но я готов отдать всё, что должен. Если хочешь – то прямо сейчас.
Теперь закачала головой она:
-Да не стоит. Больно ты мне нужен. Мужчины вечно переоценивают свою значимость для женщин.
-Что же тогда? – спросил я и развёл руки в стороны, - зачем ты привезла меня ИМЕННО СЮДА?
-Да просто вечеруха, - пожала она плечами, - разве тебе не весело?
Я огляделся по сторонам. За время нашего разговора с интерьером решительно ничего не произошло – всё то же нереалистичное нагромождение ощущений, стирающее грань между модальностями – но всё же я увидел это неожиданно по-другому.
-Так что же?.. – спросил я, - это не то место, о котором я подумал?
-Нет, - ответила она и ещё раз покачала головой, - это просто квартира.
И она открыла дверь наружу.