Эпиграф:
«… Но весь наш путь – в темном лесу, в ежевике,
У края обрыва, где негде поставить ногу,
Где пугают чудовища, и манят огоньки,
и стерегут наважденья »
Т.С. Элиот.
… Серое зимнее небо, с которого валит снег – не хлопьями, не шапками, а густой пеленой. Проливной снег. При этом – безветрие и тишина. Проследив за очередным снежным потоком безмолвного белого ливня, взгляд упирается в темную фигурку всадника. Она удаляется, одновременно уменьшаясь и растворяясь в опускающемся на землю раннем сумраке зимнего вечера…
… Трактир у дороги, и, надо сказать, захудалый трактир – крыльцо покосилось, дверь скрипит с подвизгом, года и стихии из вывески сделали ребус. У коновязи топчется мохноногая лошадь, когда она поворачивается к зрителю мордой, виден витой длинный рог посредине лба.
«Донг!» - этот звук относится, скорее всего, к появившемуся названию фильма:
«Неторный путь»
Пошли титры и музыка за кадром. Гнусавый диктор объявляет действующих лиц и исполнителей. Пока не совсем ясно, о чем эта байка, ибо имена героев, чаще всего, нам незнакомы. Что касается актеров, представляйте, кого захотите – внешность кратко опишу, остальное – дело вашей фантазии.
…Полутемная комнатка под самой крышей. Камина нет, ветер задувает в щели и колеблет пламя свечи. За столом, напялив на себя весь свой стариковский гардероб, сидит некто седой, красноносый, с мохнатыми бровями и черными быстрыми глазками. По правую руку у него стопки вощеных дощечек и стило, по левую – преизрядная бутыль, оплетенная лубом.
В дверь просовывается чумазая детская мордашка и серьезно рапортует: «Хозяин, к Вам матушка Орма!» - дверь расхлобыстнув на всю ширину, заходит в каморку эдакая квадратная фигура в штанах, в которой трудно признать женщину, в особенности, со спины.
- Здорово, друг сердечный! Никак, уже нализался, меня поджидая? Руки-то не трясутся сегодня? Вот и лады – писать будем до свету, и мне безразлично, как твои пальцы. Не царапают когти – запоминай.
- Ладно, Орма, загнула. Моя память – как решето, все дельное просыплется, коли рукой не поддержишь. Так ты до утра? Отправлю мальчишку, чтобы поставил скотинку в конюшню.
- Нет, уж тут – я сама, она других не подпустит. И еще – ей нужен отдельный денник, а не стойло по соседству с другими конями.
- Что же, скотинка в охоте, потому за нее так боишься?
- Я за других лошадей беспокоюсь – будете потом их кишки со стены соскребать.
… Стоит единорожка в отдельной квартире, сено жует, вскидывает голову на шорохи, поглядывает хитро из под пушистой челки. В крошечное окошко залетают одинокие снежинки и струится во дворе заблудившийся слабый свет из окон трактира.
Орма и ее собеседник уже спустились на первый этаж, раскочегарили камин, на столе разложили дощечки. Орма повесила плащ ближе к огню, чтобы высох, а красноносик разматывает с себя шмотки. Орма:
- Фу, ну и прет от тебя. Хуже, чем от портянки. Как тебя постояльцы-то терпят?
- Что ты, терпят? Да за стол приглашают, наливают, кто больше, просят байки травить. Вот, смотри (поднимает бутылку) – из Итилии привезли, и вчера еще была полной!
- Дай, взгляну, - Орма выдергивает из рук старикана бутылку, вытащив пробку, делает затяжной глоток, - Виноградная? – и выдыхает на свечку, - Странно, не полыхнуло. Но крепкая, все же. Знаешь, положу-ка я ее к себе в сумку, а уходить когда буду – оставлю. А не вымоешься и тряпки к завтрему не перестираешь – отвезу тебя к Мойре, она уж тебя помоет, ручаюсь.
- Нет! – вопит старичок, - Только не к этой стервозе!
Он резко передергивается, дощечки сыплются на пол, и Орма нагибается, чтобы их подобрать. Когда разгибается, стоит к зрителю уже лицом, и мы видим широкую орочью морду.
Странное, надо сказать, личико. Явно – полукровка, судя по синим глазам и крепкому загару. А так – скулы и челюсти широкие, щеки впалые, крупный прямой нос и тяжелые надбровные дуги. Нечто первобытное, но без тех дегенеративных черт, что приписывают нашим диким предкам. Возраст не определяем, но не юная девушка, конечно.
- Ладно, бери, друг, стило. Начну свой рассказ с Изенгарда, хоть история наша и простирается глубже. Будет и о Мордоре упоминание – но лишь о его последних днях. И расскажу я только то, что воочию видела или слышала от очевидцев. Но на бесстрастие не надейся – не молчат родовые узы, не молчат зажившие раны, не молчат имена погибших. Впрочем, немало нас поносили – пусть увидят обратную сторону.
Камера приближается к ее синим глазам, тонет в них и выходит в пространстве памяти – в черное небо летят веером искры, грохот, содрогается в корчах земля, с гор несутся исполинские камни, вспухает вершина вулкана, взрывается, летят в небо брызги огня, лава изливается во все стороны сразу, - никто не спасется.
Испугавшись, камера выходит в реальность, и видит те же глаза – темно-синие, но перед ней вовсе не Орма, а мужчина, и лишь глаза их обнаруживают сходство.
Он слишком изящен, чтобы хоть в чем-то походить на грубую орку. Лет сорока, хорош собой, с тонкими чертами лица, высок и строен, даже слишком - худощав. Светлый блондин, волнистые до плеч волосы и округлая русая бородка. На голове – «фаустов» берет, темный плащ на плечах, и ему явно жарко, по виску ползет капля. Но это ему безразлично, как будто.
Он внимательно смотрит. Впереди, на расстоянье с четверть где-то мили, деревня горит. Все плавится в густой желтой дымке. Солнца нет, но видно, что давно уже страшная сушь – земля потрескалась, деревья стоят без листвы, люди, что вытаскивают свой немудреный скарб из еще не горящих, но к пламени близких домов, даже и не пытаются тот огонь заливать – воды все равно нет. Колодцы обмелели и ручьи пересохли, реки превратились в стоячие лужи зловонной грязи.
Женщина с изможденным лицом, обезумев, раздирает на себе лохмотья и бьется головой о камни, другие пытаются ее удержать, она вырывается и снова кидается в пыль. Кровища, на которую тут же слетаются стаи мух. Человек поворачивает коня в противоположную сторону.
Вот он идет по базару, ведет коня в поводу. Обходит ряды, заглядывает в лавки. Базар – полупустой, торговля лихо идет лишь гробами. Гробовщик ссыпает монеты – даже звон их сродни костяному. Светловолосый поворачивает в следующий ряд, не торгуясь, покупает торбу овса и ведро воды за три золотые монеты, и убыстряет шаг, покидая базарную площадь.
Привязывает коня к высохшему деревцу, гладит его запыленную холку, протягивает ведро воды под самую морду. Конь шумно пьет, время от времени вздрагивая и отмахиваясь хвостом от озверевших оводов.
Около мужчины тихо, как призрак, возникает детская фигурка. Сложив лодочкой руки, показывает, что тоже хочет пить. Мужчина оглядывается, и, погладив коня, отбирает у него оставшуюся воду и дает девочке. Та хватает ведро дрожащими от слабости ручонками и пытается наклонить его к себе, но оно кожаное, и перегибается. Мужчина помогает ей справится с ведром, она пьет и трясется, а тем временем другой ребенок, помладше, хватает из торбы овес и горстями пихает за пазуху. Мужчина оборачивается, и дети кидаются прочь, швырнув ведро на землю. Оставшаяся вода вытекает и исчезает в пыли, будто ее и не было.
Из марева появляется человек, он хватает младшего ребенка, и, зажав ему рот, волочет куда-то явно не с доброй целью. Старшая девочка с воплем бросается на похитителя, но тот бежит быстрей, чем она, несмотря на брыкающуюся ношу.
У светловолосого сходятся к переносице брови и сжимаются в ниточку губы. И тут происходит нечто странное – с ясного неба с шипящим треском ударяет молния – и прямо в темя злодея, тот, конечно, падает замертво. Ребенок выползает из-под упавшего тела, безмолвно кидается к старшей девочке и утыкается ей в подол. Светловолосый прибирает ведро и торбу – в ней еще остался овес, отвязывает коня, вскакивает в седло и прочь несется от гиблого места.
В мареве исчезают две детские фигурки, которые теперь заняты тем, что расчленяют труп, вырезая, по преимуществу, мягкие места.
…Лес, но без листвы, с иссохшей, в труху превращенной травой, мертвый, как голая кость. Слышно только хруст опавших веточек под копытами коня – где птицы, где белки, где, наконец, неутомимое мышиное племя? Тут, как в преддверии ада, где нету ни жизни, ни смерти. Вечереет. Светловолосый спешивается и устраивается на ночлег – подвязывает коню торбу, сгребает охапку сухих листьев и кладет их под дубом, вторую, третью – ложе готово. Огня он не разжигает – во-первых, велика опасность пожара, во-вторых, у него есть безопасный светильник – порывшись в дорожной суме переметной, светловолосый вытаскивает обломок чародейского посоха с мерцающим камнем в нетронутой части, пристраивает его в нижней развилке дуба. Но не ложится на свое походное ложе – усаживается, в плащ завернувшись и прислонившись к стволу, и, кажется, дремлет.
Камера отступает в глубину леса, и теперь уже свет колдовской занавешен, зашторен сетью веток древесных и корявых стеблей ежевики. Но он, тем не менее, виден, и на огонек выходит другой человек – перепоясанный мечом, с кинжалом за поясом, с арбалетом за плечами. Он наблюдает некоторое время за спящим магом – а в том, что это маг, уже нету сомненья, потом кладет ладонь на рукоять меча и подходит ближе. Светловолосый мгновенно просыпается, но в глазах его нет ни страха, ни враждебности.
- Здравствуй! Чем могу быть полезен? – легкую усмешку в голосе мог бы скорее позволить себе вооруженный его собеседник, чем он, безоружный.
- Деньги давай, ну, и побрякушки, какие имеешь.
- Зачем это тебе? У тебя ж атаман помирает. К этому утру умрет, после – вас найдут по кровавому следу и на площади вздернут. После, ночью, когда темнота зашторит совести очи, явятся по ваше мясо голодные люди, вынут ваши тела из удавок, порежут и будут коптить над кострами.
- Бреши-ка побольше, пугай пострашнее! Ты, никак, паря, видел, как мы славно рубились, да как подло его подстрелили – вот и знаешь про атамана.
- Я, наверное, и соседа твоего видел, у которого ты в детстве овцу утащил, и с приятелями жарил в овраге. Потом, накурившись, поссорились, и приятель тебе в драке руку разрезал – от запястья до локтя. Коль рукав закатаешь, будет видно шрам белый и тонкий.
- Не ври, колдовская ты морда!
- А что, неужели неправда?
- Ну, мысли читать ты умеешь, так то ничего и не значит. Кабы лечить ты умел, то другое было бы дело.
- Лечить я умею, а вот, чтобы мертвый воскрес – это мне не по силам задача, так что, чем скорее ты меня отведешь к своему атаману, тем лучше.
… Вот и разбойничий лагерь – правда, слишком тихий для подобного места. Люди расположились у двух костров, мрачны, разговаривают вполголоса. Маг у ложа раненного, впрочем, какое это ложе – лапник, накрытый плащами. Стрела все еще у атамана в груди (никто не решился вынуть, справедливо считая, что это вызовет скорую смерть). Здоровенный детина хрипит и синеет, на губах появляется розовая пена. Маг наклоняется над ним, обращаясь к тому тихим голосом.
- Акрон! – Ведь звать тебя Акрон. Слушай меня. Я буду сейчас говорить, а ты – слушать меня и исполнять. Закрой глаза! – тебе станет легче. Сейчас я сделаю два надреза и вытащу стрелу, а ты не почувствуешь боли. Ты чувствуешь только прикосновения рук, ты чувствуешь холод ножа, и более – ничего. Ты чувствуешь, как я сжал твою рану – кровь больше не идет. Рана затягивается, ткани смыкаются, одна за другой – в глубине, в мышцах, в коже. Тебе легче дышать. Все плохое уже позади. Спи спокойно. Сном тебе возвращаются силы. Все, что ты хочешь сказать или сделать, ты сделаешь завтра. Спи.
…Утро. Тяжкий дымный рассвет. Атаман открывает глаза и ощупывает свою физиономию. Напрягает мозги, вспоминая вчерашние события. Потом со стоном приподнимается и трогает перебинтованную грудь.
- Земе! Дай воды.
Женщина, серенькая, как мышь, мгновенно оказывается рядом и подает берестяную чашку.
- Воды, я сказал, а это что? – в чашке плещется черная жидкость.
- Пей, ее сварил тебе лекарь.
- Кто он?
- Не знаю, наверное, маг.
- Звать как?
- Если маг, то не скажет.
- А меня откуда-то знает. Вчера говорил: слушай меня, Акрон.
- Он всех эдак знает. А ты пей. Он тебя спас – не погубит.
- Ну и мерзкая же эта жижа.
- А лекарство должно быть невкусным, ибо сладкое без нужды ты будешь хлебать, как вино, - это маг подал голос, - Что, Акрон, с того света вернулся? Как тебе там понравилось?
Маг выглядит усталым и осунувшимся, но он весел, глаза сверкают, будто нашел решение трудной задачи.
- Честно говоря, не понравилось вовсе. Здесь все-таки лучше.
- То-то. А многие проклинают нашу многострадальную землю, будто ей без того недостаточно тяжко. Ты хоть знаешь, что ты мне должен?
- Да. Проси, чего хочешь.
- Я ведь спас тебе жизнь? Вот ее-то ты мне и должен. Отправишься вместе со мной. И друзей своих позови – все же лучше, чем в петле болтаться. Да еще, часть пути тебе все же придется преодолеть на носилках – а для этого моей пары рук, безусловно, не хватит.
- Мной ты можешь распоряжаться, но не ими. Они тебе не должны.
- Да. Это я им должен – не ограбили и не убили, хотя убивали купцов, и амбары их жгли.
- Не мы жгли амбары, а подлая жадность хозяев. Завалили по крышу зерном, да охраны навыставляли, но охрана не спасает от гнили. Вот зерно и горит, и поджигает амбары. Руку сунешь – напрочь сожжешь. Дверь откроешь – и вспыхнет чадящее пламя. Что могли, мы спасали, но попадалось зерно и такое, что было горше полыни и ночи чернее. И не убивали мы тех, кто нам не мешал это делать.
- Акрон, ты же бывший торговец, и знаешь, что выгоднее продать одну вещь по цене десяти, чем все десять спустить по дешевке. Или не прав я? А ты ведь что сделал? Как засуха вызвала первые жертвы, ты почти что задаром свой запас распродал и волком пошел на большую дорогу.
- Так гиеной мне быть, чтобы грызть умирающих, что ли?
- Нет. Всегда надо быть человеком. Потому-то я вас и зову. Мы беду переможем. Посмотри на меня – я бросил все то, на что потратил полжизни. Ты же видишь, как я одет, что у меня не посох – лишь верхний обломок, я и не маг, и звать меня никак. Веришь ты мне или нет, а я был председателем Светлого Совета.
- Саруман? – это – с удивлением, остальное – с возрастающим интересом. - Как же это не маг? Твое мастерство при тебе, и не отбирается мудрость. А в светской одежде ты доверия вызовешь больше, чем когда будешь в хламиде.
- Хватит тебе лицемерить. Не веришь и не доверяешь. Потому-то я тебе сразу и не назвал свое первое имя. Так пойдете со мной по доброй воле? Учтите, ищейки идут по вашему следу. Так со мной – или на виселицу? Кто хочет, тот пусть остается.
- Ну и куда мы пойдем, где голову преклонить безопасно?
- А ты не знаешь? Домой.
… Тучи нависли над перевалом. Всадники давно уже спешились, лошади их в поводу покорно бредут – скорее по осыпи, чем по тропинке. Ежеминутно срываются мелкие камни. Дым от горящих лесов затянул горизонт, окутал подножие гор, смягчил очертанья далеких вершин, и так уже съеденных временем и выкрошенных бурями и дождями.
Внезапный порыв ветра отдергивает завесу, и взгляду открывается долина с редкими остовами деревьев и город в окружении иссохших полей, в бледно-желтом сиянии пожухлой травы, и с лентой грязи взамен некогда полноводного Изена.
Люди стали и смотрят – вот конец их пути, долгожданная цель, но как безрадостно она выглядит! Саруман тоже в нерешительности. Снимает плащ, и, постелив на придорожный валун, садится. Обхватывает руками колени, опускает голову. То ли память подводит, то ли все так изменилось – обнаружить с детства знакомые и любимые черты – что долины, что города, что Ортханка – невозможно. Изен иссяк, Изенгард по-старчески ссохся.
Ветер, однако, разыгрался не в шутку – обрывает полы одежды, женщин потчует волосами, да толкает лошадок с обрыва.
Ослепительная молния раскалывает завесу туч, и крупные редкие капли шлепают по дорожному щебню. Люди, как по команде, поворачивают лица к небу. За первыми каплями поспешают вторые, их догоняют третьи – и вот уже ливень хлещет, как водопад. Кто-то опускается на колени, другие протягивают к небу ладони, третьи просто ловят капли губами. Лошади – то ли со страху, то ли от восторга, ржут, вставая на дыбы, Акрон и еще несколько мужчин насилу их успокаивают.
Саруман вскакивает на ноги, сбрасывает с себя берет и кафтан, рубашка тонкого полотна тотчас намокает, облепляя костлявое тело, так что можно не только ребра пересчитать, но и все позвонки. Волосы темнеют, прилипая к голове и плечам, и Акрон, не поддавшийся всеобщему безумию, внимательно разглядывает мага и, особенно, его уши. Правда, молчит.
А маг чудит дальше. Картинно воздев руки к небу, срывающимся голосом выкрикивает: «О, Илуватар, об одном для себя лишь прошу – дай мне жить – и умереть в Изенгарде!»
Акрон усмехается в бороду.
Конец первой серии.