Шар (Предисловие)
Ближе к концу декабря дома появилась елка. На следующий же день, под одобрительный гул домашних кошачьих мяу, мы с Е. решили ее немедленно нарядить. Движения были осторожными; покрасневшая с бесцеремонного мороза мама принесла нам новые гирлянды, а одна из кошек достала из-под шкафа прошлогоднюю, обглоданную донельзя, рыбную кость. Е. достала потрепанный спящий чемодан с шарами: зелеными, красными, серебряными. «Видишь, - сказала она вполголоса, - как в них отражается наша комната? Так, подобно этим шарам на елке, в людях, живущих рядом с нами, отражается мир. И в зависимости от того, какой цвет имеет шар, какой он величины и какой на него нанесен узор, у каждого мир свой, неповторимый. Главное - не разбить, не уронить, оставив на шаре трещину. Вот, взгляни», - сказала она мне и протянула один, самый большой.
Взглянув на шар, я увидел в нем свое искаженное отражение. Искаженное, в чем-то смешное, но свое. Вечером, когда в гости заглянул М., он, словно пробуя на вкус каждую букву, произнес: «Есть такое философское учение: экзистенциализм. То, как ты видишь меня, я себя никогда не увижу. Так же, как и ты – видишь меня так, каким себя мне не дано увидеть никогда в своей жизни. Потому что все люди разные, и каждый по-своему неповторим…» Ну и ну, подумал я. М., глядя на меня, улыбнулся и отправился за мандаринами, а кошка, притащившая кость, вытаращила на меня свои молочные глаза-миски, в ответ на что я ей сказал: «Вот видишь, моя дорогая. У тебя есть хвост, а у меня нет. У меня нет хвоста, а у тебя есть. Так-то…» Кошка что-то промяукала и, нахально выписывая этим самым хвостом круги в воздухе, отправилась играть со свисающей с елки разноцветной мишурой.
Ночью мне приснился сон. Мне приснилось, словно я – в огромном новогоднем шаре, в котором нет ничего кроме щекочущего тебя мрака. Осознание того, что я внутри шара, пришло позднее – наощупь, я искал внутри шара выход, лазейку, при помощи которой можно было бы выбраться наружу – так прошло неизвестно сколько времени, пока со мной не произошло то, отчего все сразу же встало на свои места. Я увидел себя: внезапно, за стенками шара вырисовались очертания комнаты, елка, и огромные, как для новорожденного, руки Е., которые сжимали шар; и именно в этот момент, снаружи, я увидел себя.
Я смотрел на шар сосредоточенно, глядел на него так, словно искал в нем что-то. Я словно заглядывал внутрь него, и на мгновение даже показалось, что я снаружи вижу себя изнутри, но это было лишь иллюзией – стенка шара не позволяла этого сделать. В голове моей все перемешалось, я бессильно прислонился изнутри к гладкой, скользкой, словно изо льда, стенке шара, и лишь видел собственный взгляд снаружи. Захотелось самому себе крикнуть, но язык, как в детстве, глупо – словно прилип на морозе к металлу; в глазах защипало. А когда шар, вместе со мной, оказался на елочной ветви, я проснулся. Словно оборвалась нить, на котором висел этот шар, и он обрушился вниз – на мелкие осколки разлетелся сон и вместе с ним все страхи. Из окна косо струился утренний свет. Под одеяло все норовили прошмыгнуть погреться кошки, а с улицы доносились детские голоса. Надев тапочки, я отправился в ванную комнату...
1.
Разбегались кто куда мысли. Одна мысль прыгнула в холодильник и замерла там, оказавшись в банке с грибами, отчего те тут же поменяли цвет. Другая мысль, покрупнее, скрылась в ботинке. Ботинок затянулся в цветастых разводах, а шнурки, дотянувшись до парного ботинка, обвились вокруг него ласковым вьюном, и продолжили свое движение дальше, к висящей у двери верхней одежде. Третья мысль выскочила на балкон и, крикнув отчаянно птицей, стремглав рванула вниз. Остальные - на люстру, в ванную комнату, на неубранную площадь постели, на книжные полки. Одна даже прыгнула в вазу с цветами, отчего в цветочных бутонах тут же засахарились мармеладные дольки. «Ну и ладно», - подумал я, - «Делайте, что хотите». Едва ли не каждое утро происходит подобное; жалко только эти утренние мысли меняются лишь изредка.
После завтрака получил письмо. Это было удивительное письмо - в письме лежала Раскрытая скобка. Е. - именно она отослала мне скобку, в письме заметила: «Зимняя пора - это время, когда все Раскрытые скобки оживают и наполняются такой силой, что, скажем, сравнивать зимнюю Раскрытую скобку с летней не имеет никакого смысла: зимняя, что называется, заткнёт её за пояс в любом отношении». «Только бы не начудить», - подумал я, вспомнив о свойственной мне черте попадать в дурацкие истории. С другой стороны, что может произойти? В словаре скобка - это печатный знак, для обособления какой-либо части в тексте; в математике - для обозначения выполнения математических действий. Круглые скобки, квадратные скобки, фигурные скобки, ломаные скобки - что может быть проще? В скобку можно поставить слово. За скобку можно вынести какой-нибудь фрагмент, оставить замечание. Но у этой скобки не было пары. Вдобавок, она не совсем обычно выглядела. Казалась уж слишком раскрытой; буквально распахнутой настежь - отчего возникало чувство ее незащищенности. Размышляя о том, как мне с ней поступить в дальнейшем, я положил ее на блюдце и оставил на подоконнике, уверенный, что для Раскрытой скобки, как и любого другого удивительного явления, нет ничего полезнее солнечного света.
Вечером, вместе с сумеречным холодом, в дверях возникла фигура гостя. Мне он был незнаком - я видел его в первый раз, но по его глазам я понял, что явился он ко мне неспроста. Казалось, наряду со всем остальным, что-то в нем было не так, и в процессе беседы я все норовил разобраться, какая именно в нем была особенность, и потом таки понял - он не мог улыбаться.
- Надеюсь, я не отвлек вас, - осторожно проговорил он, пытаясь взглядом прошмыгнуть в большую комнату.
- Нет-нет, - успокоил его я, - все в порядке. Я вас внимательно выслушаю.
Гость представился:
- Меня зовут Н., но если бы у меня были друзья, они называли бы меня Плаксой.
- Плаксой?
- Да, Плаксой. Видите ли, я все время плачу. Такова особенность моего организма, что ли.
- Печальная особенность, - нашел, что сказать я.
- Да уж.
Мы прошли на кухню, где я предложил ему чашку чая. Он согласился. Согревая озябшие ссутулившиеся пальцы, он начал говорить:
- Видите ли, в чем дело. Я заранее прошу у вас прощения за обладание информацией, появление которой объяснить вам я не имею права. Я знаю, что у вас есть Раскрытая зимняя скобка. Та самая скобка, которая заставит меня улыбаться. Вы никогда не обращали внимания на сходство скобки с улыбкой? - спросил Н., а на глазах его начали появляться слезы.
- Обращал, - сказал я, - да и не только я. Это сходство мало кому может явиться открытием.
- Вы правы. Но мне она - не открытие, не игрушка. Мне эта скобка - лекарство от болезни, понимаете? Вы понимаете, о чем я говорю?
- Да, понимаю, только прошу вас, перестаньте плакать.
- Простите.
- Ничего. Продолжайте.
- Да-да… У меня не так много денег. И, судя по всему, не так уж много времени. Когда на протяжении всей твоей жизни на глазах - слезы, она, эта жизнь, с все нарастающим отчаянием отнимает у тебя последние лоскутки будущего. Понимаете? Когда человек плачет, из-за слез, он не видит и не знает, и не думает о своем будущем. А если нет будущего, то что остается? Заплаканный мир? Это отвратительно.
- Да, приятного мало.
- Со мной никто не хочет дружить. Вот вы, вы хотели бы дружить с Плаксой?
- Ну, как вам сказать, - со слезами на глазах, гость потянулся к пряникам, - Это зависит от того, какой человек, а не от того, плачет ли он, или смеется.
- Но постоянно плакать - это же не хватит никакого терпения!
- Да уж, - вполголоса сказал я, - Хотите, я вам носовой платок дам?
- Это не поможет… А представляете, на морозе как неудобно?
- Жуть.
- Ага, - подтвердил Н. и попросил еще чая,- Я не знаю, что я могу дать вам взамен, но поверьте, я не останусь в долгу, и как только смогу улыбнуться, выполню любое ваше условие.
Я не сумел сдержаться от возможности помочь этому человеку. Но я и не отдал скобку. Все оказалось слишком непросто, чтобы передать эту Раскрытую скобку даже тому, для кого она спасительна. Проводив отогретого чаем Н., все также продолжающего рыдать, я пытался хоть как-то сосредоточиться на какой-то одной, пойманной в квартире утренней мысли. Те так и мельтешили перед глазами, играли со мной в прятки, но настроение было вовсе не предрасположенное к играм. В голове все перемешалось, как в том сне с шарами; необходимо было время - хотя бы пару дней. Я взял адрес - влажную от слез бумагу с начерченным кое-как адресом и схемой проезда. Необъяснимо для меня, с одного из шаров на елке в большой комнате падали крупные, остывающие в падении, капли свечного воска.
Градусник за окном уже давился осорокевшим минусом, когда в коридоре случился новый звонок. Я открыл дверь: передо мной стоял Живот. То есть, конечно, у этого живота была еще и голова, и ноги, и руки, и где-то даже, уверен, была и шея, из которой произрастала упомянутая выше голова, но все это уходило на второй план и являлось на фоне живота второстепенным. Был лишь Живот: огромный, затянутый в плотный серый драп.
- Здравствуйте, - пролепетал в растерянности я, совсем уже подавленный возможностью общения с увиденным.
Живот что-то прошамкал, и, вызывая инсульт у кошек, двинулся внутрь. Живот стянул с себя серую ткань, явившую собой впоследствии пальто и, давя мелькающие под ногами утренние мысли на полу во влажные лепешки, пробрался в большую комнату. Там он провалился в диван и старательно начал что-то произносить.
- Садись, мальчик, - сказал мне Живот.
- Сп… - чуть было не поблагодарил его в оцепенении я, - Не стоит.
- Ну что, - произнес он, пока я угасал в попытках привести себя в надлежащее состояние, - ну что я могу сказать. У тебя, я слышал, есть одна наипримечательнейшая вещь. У меня есть желание ее приобрести. Более того, у меня есть средства. Я ее куплю. Где она?
Придя в себя, я понял, насколько затруднительно мое теперешнее положение. Это чудовище явно не собиралось со мной шутить. Если я вызову милицию - он просто достанет откуда-нибудь свой бумажник - тогда милиция просто отнимет у меня Раскрытую скобку - пиши пропало. Эта гадость на диване ведь знает, что я ее не продам. Или не знает?
- Где она? - повторил Живот, астматически сдавленно вдыхая и выдыхая воздух.
- Она… Она не здесь. Я ее отнес. Надо кое-что там проверить, - пробормотал что-то совершенно несуразное я.
Живот после этих слов принялся трястись, в ответ на что диван как-то не очень хорошо заскрипел. «Сейчас провалится, сволочь», - подумал я.
- Послушай, мальчик. Она здесь. Я же чувствую, что она здесь. Совсем рядом. Я чувствую ее тепло… А ты, кажется, еще не осознаешь, чем ты обладаешь. Я же коллекционер. Я не могу отнять у тебя эту Раскрытую скобку. Но я могу заставить тебя отдать ее мне. Понимаешь, о чем я? - спросил Живот, - Понимаешь, в моих руках она не может принести кому-то зла, а я знаю - ты беспокоишься именно об этом. Ты добрый мальчик. Хороший. Я тоже неплохой. Я коллекционер. Ты когда-нибудь коллекционировал открытки, марки, спичечные коробки? Если коллекционировал, то знаешь, что коллекционер марок, настоящий признанный филателист, не станет использовать свои самые драгоценные, дорогие сердцу и глазу, марки. Не станет их отправлять по почте. Потому что они имеют ценность.
- Вы что, тоже марки коллекционируете? - вставил уже посмелевший я.
- Нет. Я коллекционирую не марки. Я коллекционирую знаки. Не дорожные, другие. Меня интересуют знаки, несущие в себе смысловую нагрузку особого вида. Раскрытая скобка - вот это знак для меня. Для примера, чтобы тебе, мальчик, все стало понятно, могу сказать. Есть вот у меня, к примеру, знак солнца - самое древнее его упоминание. Самый первый знак солнца. Первая мысль о нем, выражающая очарование от его видения. Когда этот знак оказывается в темноте, он излучает свет. Так, что становится светло, словно днем. Понимаешь, мальчик?
Сказать, что понимаю, означает дать согласие на сделку?
- Ты еще не знаешь, что означает знак Раскрытой зимней скобки. И вряд ли это когда-нибудь узнаешь. Лучше давай я дам тебе столько денег, сколько сможет уместиться в этой твоей… поганой норе, и ты заживешь, как король. Соглашайся, мальчик, таких выгодных условий, какие даю тебе я, больше тебе не предложит никто - ты пойми это.
Судя по его молчанию, наступила моя пора говорить.
- Знаете ли… господин Коллекционер.., - как мог, я подбирал подходящие слова, - Знаете ли, в данный момент, мне сложно решиться на это… Но, вы знаете, да, ваше предложение, оно… оно весьма и весьма… выгодное, да! Такое, прямо… Сложно отказаться, знаете ли, сложно… Мда.
Живот снова начал давится чем-то наподобие смеха. Казалось, смех раздавлен у него где-то в кишечнике. В кишечнике, который отвечает и за мозг, и за желудок, и за сердце, и за легкие - весь организм - один сплошной кишечник.
«Хр-р-р-ракс!!!» - заорал отчаянно диван и, не выдержав, провалился под Животом.
«О-о-о» - застонал Живот, - «Извини, мальчик, я, кажется, сломал твою дурацкую дешевую кровать. Вот, на тебе денег», - сказал Живот и, пошевелив одной из складок, бросил на пол пачку банкнот. В этот момент я впервые увидел его руки, то есть, руку, одну - маленькую, пухлую, заплывшую.
«Да, нам пора, пожалуй… А ты подумай, подумай. Я-то еще вернусь…» - произнес Живот и утомленный нашей беседой, начал двигаться в сторону входной двери.
Мы с дверью, а дверь еще и хлопнула, облегченно вздохнули. Потом, прямо на глазах принялся надуваться, расти один стеклянный елочный шар - подальше от беды, я открыл окно и сбросил елочный шар, выросший до размеров переспелой тыквы, вниз, на обледеневшую, погасшую дорогу. Под окнами, от парадного, отъезжала огромная черная машина.
«Гадость», - подумал я. По квартире распространялся отвратительный запах купюр коллекционера - настолько мерзкий, что одна кошка даже потеряла сознание.
«Гадость», - снова подумал я и достал метелку с совком. Прибравшись после прихода Живота, я переложил Раскрытую скобку поближе к буквам и словам, на книжную полку - это ведь родная ее стихия, там ей будет безопасней, нежели у окна, за которым стужа, мороз. Убедившись, что с Раскрытой зимней скобкой все в порядке, я, уже неспособный анализировать происходящее, бессильно опрокинулся на спинку кресла.
Мимо пробегала мысль о Е. - я поймал эту мысль и долго держал, разглядывая, на ладони. Это была, наверное, самая приятная из тех утренних мыслей, что разбежались кто куда, попрятались по углам, растаяли, были пойманы. В обнимку с мыслью о Е. я и уснул, успев лишь сказать всем кошкам - «Спокойной ночи».
Утро следующего дня возникло из динамиков радио. Ошеломленное, поначалу оно принялось издавать крики о помощи, но затем, убаюканное льняным солнечным рассветом, покрылось морозным узорчатым инеем и, напевая что-то, задышало спокойней, ровней. В таком же спокойствии я принял душ, прибрал вчерашнюю постель, и, расставив прочие точки над i в убранстве захламленного дома, позавтракал. Свершившийся ритуальный утренний танец дня предрасполагал к хорошему его продолжению.
В мыслях о Е., выбил от прошлогодней пыли ковры. В мыслях о ней, вымыл окна. В мыслях о Е., наклеил новые обои в коридоре. В мыслях о ней, стал жить совсем в новом доме. В доме, где все мысли, так или иначе, о ней, о ней одной.
Раскрытая скобка встретила меня с радостью - показалось, она взмахнула кончиками своих крыльев. «Ты прелесть», - сказал шепотом ей я. Она на мгновение поднялась над теплой ласковой поверхностью блюдца и засияла. «Что же произойдет такого сегодня?» - подумал я, сияя в ответ восхищенными глазами. Скобка померцала-померцала и, словно утомленная, сникла. Угасла; я вернул блюдце на полку и сел за письменный стол.
«Моя дорогая Е., - начал я свое письмо, - вчера мною было получено удивительное послание - и удивительно оно оказалось не только тем, что было отправлено тобой, а еще и особенным своим содержанием. Ты подарила мне крылатую раскрытую зимнюю скобку, и каким-то совершенно неизвестным мне способом о ее существовании узнали другие люди. Они приходят ко мне, просят ее отдать, продать, но в том-то и дело, что, кажется, в скобке этой некоторые люди нуждаются гораздо сильнее моего, а я ведь так ничего и не знаю о ее предназначении. Я чувствую, что могу легко ошибиться. Пожалуйста, расскажи мне, что ты знаешь о…»
Оставив букву «О» позади нижней строчки, я раздумывал о Е.. И, вправду, что означала для нее эта скобка? Что она в нее вкладывала?
Тут, в какой-то момент, одна из размашистых безразличных к осыпанию елочных ветвей словно дернулась, прошуршала, и я вдруг заметил, что один из шаров на елке, запутавшись, висит вниз головой. «Или вверх ногами», - подумалось вдобавок к мыслям о том, чтобы это могло значить. Вспомнив вчерашних посетителей, я едва содрогнулся, - «Ничего особенно приятного, должно быть…»
Часов в шесть вечера, по двери, раздумывающей, кто же это может быть, пробежала дрожь звонка. Успокоив эту дверь, я впустил гостя - им оказался опрятно одетый молодой человек, без ничего в руках и с иглой во взгляде. «Здравствуйте, - поприветствовал он меня и кошек, - Разрешите, я войду?» Пропуская гостя, я наблюдал за ним: передвигался он медленно, казалось, он просчитывает каждое свое движение. «Я сейчас все объясню», - сказал он и прошел, путаясь взглядом в лабиринте узора на стенах, на кухню, - «У вас очень мило». Я предложил ему сесть, но он отказался и принялся говорить стоя.
- Меня зовут Ю., - сказал он и кивнул. В ответ я произнес свое имя.
- Я знаю, как вас зовут, - сказал он, - я о вас знаю кое-что. И пришел к вам с просьбой, или, если хотите, с предложением.
- Я вас слушаю, - сказал я, но уже знал наперед каждое произнесенное им слово.
- Хорошо. Вы знаете, мне.., как бы это сказать… очень… - вдруг, перебив гостя, из-под табуретки выскочила вчерашняя утренняя мысль и, зигзагами по линолеуму, добежала до шкафа с крупами и мукой.
- Не обращайте внимания, это со вчерашнего дня еще. Продолжайте, - сказал я, заглядывая в глаза Ю.. Он продолжил.
- Понимаете, мне просто необходима эта Раскрытая скобка. Я знаю, что она у вас есть; прошу вас, не утверждайте обратного. Я готов ее у вас купить, за любые деньги, - сказал Ю., сделав на слове «необходима» такой акцент, что оно пропечаталось на потолке.
- Ой. Извините, - глядя на потолок, произнес Ю.
- Ничего страшного, - успокоил его я. Наступила пауза.
Вообще, говорят, бывает несколько разновидностей пауз молчания. Несколько категорий. Это была такая пауза, которая мне была забавой, мыльным шариком, а ему - гвоздем по коже. Ю. всё сказал - больше слов у него не было, а я со своими словами тянул - во-первых, я понял, что меня эта история своими знакомствами начинает пугать, а во-вторых, мне не хотелось произносить слов отказа, и я надеялся, что мое молчание само даст ему понять, что к чему.
- А можно спросить у вас кое о чем? - выпалил наконец я.
- Конечно, конечно! - оживился выпаленным Ю..
- Почему вы ходите вверх ногами?
- А почему это вас интересует? - спросил было он, но затем осекся, - Это долгая история. Но, говоря коротко, так интересней.
- Ага. А это удобно?
- Ну, как сказать… В транспорте вот на пальцы наступают. Но зато обувь всегда чистая.
- Да, несомненно, это преимущество.
- Да, я тоже так думаю.
Повисла новая пауза.
- Предлагаю поступить следующим образом, - сказал я, - Вы оставите мне номер своего телефона и, на всякий случай, свой домашний адрес. Пока эта скобка никак, я повторяю, никак не может оказаться у вас. Но потом - «потом» означает, что вероятность такого развития событий все-таки существует - потом я, может быть, вам позвоню.
- Может быть?
- Может быть.
- Я могу предложить вам самые выгодные условия.
- Зачем она вам, эта Скобка?
Ю. молча посмотрел на меня снизу вверх, и в этот момент я понял, что не могу разобраться в его взгляде. Потому как тот был перевернут. «Непростой парень», - подумалось мне и я, осторожно, повел разговор к завершению.
- Что же, на этом и решили?
Ю. вздохнул, и медленно - таким же образом, каким и оказался на кухне, принялся из нее выбираться. Было заметно, его немного пошатывало. Несомненно, он был несколько раздосадован результатами беседы; но всё говорило о том, что он еще вернется, и я решил приготовить себя к этому заранее.
Его адрес - перевернутые буквы и цифры на перевернутом клочке бумаги я оставил у телефона. Глядя на уже остывающую на циферблате часов шестерку - или, если глядеть глазами ушедшего гостя, девятку - я вдруг заметил, что чрезвычайно взволнован.
«Необходимо успокоится. Просто взять себя в руки. Просто подумать о чем-то хорошем. Просто лечь и немного отдохнуть…» Мысль о том, что следующий из этих нежданных гостей не потерпит отказа, меня удручала, если не сказать большего. Я стряхнул эту мысль из головы и бросил ее в банку с вареньем: «Все, моя дорогая, теперь тебя можно подавать к чаю». Но, так или иначе, с этими явлениями посторонних так называемых лиц необходимо было что-то делать. В мыслях о том, что же именно следовало предпринять, я провел остаток целого следующего дня.
Ночью, пропитанной кошачьим страхом и мышиной смертью, в дверь раздался еще один звонок. У меня это был испуг. Мало ли кто там стоит. Вдруг, это какое-нибудь чудовище, которое потребует Раскрытую скобку для того, чтобы проглотить ее, а если я не соглашусь, то оно съест меня, а потом уже и скобку найдет, съест ее, а потом пойдет к Е., а потом я даже думать не хочу, что будет потом, это же кошмар какой-то… Но: «Стоп», - сказал я себе, -«Прекрати. Ты уже взрослый человек. Зачем тебе бояться. Возьми бейсбольную биту и вперед».
- Не бойтесь, я… с добром! Откройте, - послышалось из-за двери. Я щелкнул замком.
- Я - писатель. Я… - еще не войдя, принялся разъясняться гость, но потом огляделся и заговорил шепотом, - Я по поводу того, что Лежит В Вашем Блюдце.
На плечах его искрились снежинки.
- Заходите, - сказал я и съежился перед темнотой на лестничной площадке, - Заходите.
Писатель мне понравился. У него были чистые руки с длинными красивыми пальцами, а глаза, несмотря на минусовую температуру за окном и в событийности происходящего, излучали тепло. Главное, я, наверное, уже устал видеть людей в этом нескончаемом бдении, успевшим надоесть до мозолей.
- Чаю будете?
- Буду, - без кривляний, но с улыбкой, ответил Писатель.
- А пряники?
- Тоже буду.
Наклонив лицо над чашкой, над шелестящим паром с ароматом лимона, Писатель сказал:
- Спасибо. Вы уж извини…
- Давай на ты, - бросил бесцеремонно я.
- Давай… Ты извини меня за это ночное явление. Я просто вижу, что творится здесь днем. Днем у твоего дома творятся такие вещи, что мне сложно не только не испугаться, но и не потерять от страха сознание.
- Что… что же там такое творится, - ошарашено, потеряв почву под ногами, спросил я.
- Дежурят. Дежурят и друг дружку не пускают. Это к тебе самые-самые пробрались.
- Какие еще самые-самые?
- Самые-самые… влиятельные, - загадочно произнес Писатель.
- Что за бред? - спросил вполголоса я у самого себя. Вспомнился тот парень, что не мог улыбаться, - А что, нет таких, кто эту Раскрытую скобку желает… ну, как бы это сказать… по-хорошему?
Было видно, что писатель думает. Вообще интересно глядеть, как писатели думают. Иногда из их ушей вываливаются разные непонятные слова. У этого писателя ничего не вываливалось, хоть он и думал, казалось, с отчетливо различимым усердием.
- Вообще, вот я, например, - Писатель ткнул в себя указательным пальцем, - Вот мне она тоже нужна. Но в том-то и дело, что мне она нужна, что называется… по-хорошему.
- А зачем она вам-то, - только и сумел я выдавить из разочарованного самого себя.
- Я же сказал. Я - Писатель. Мне нужна идея. А идея с Раскрытой скобкой - это же... вообще… вообще! Такой образ! Уникально!
- Какой? Какой образ? - устало перебирал вопросами я, - Вы же писатель, вот и пишите. О жизни, о любви, или, на худой конец, об идеальных убийствах каких-нибудь!..
- Не-ет, - довольно растянул Писатель, - Об этом уже все писано-переписано. Сейчас в моде постмодернизм. Видение мира с движимых точек зрения.
- Чего?
- Ну, мир можно видеть с движимых и недвижимых точек зрения. Я - Писатель новых слов, новых образов. Мне необходимы новые символы. А скобка - чем не символ? В скобку можно сложить всё: начиная с момента твоего рождения и до самой до смерти! Скобка - она как рамка, в которую может уместится все, что ты пожелаешь! Возможность видеть мир в панорамном отображении!
- А им она зачем?! Им? - не выдержал я, кивнув на окно.
- Да откуда я знаю!? Просто вещь это ценная, цен-на-я! Потому что она из света, потому что она настоящая, живая, божественная искра, святое начало, понял?
Понял? Понял? Понял? - гремело в моей голове, именно гремело, а затем звенело, трещало, скрипело, стонало, дрожало, но потом, спустя несколько мгновений, я открыл глаза и подумал, ну надо же, какой это дурацкий штамп - в очередной раз просто открыть глаза и понять, что все это был лишь сон. Но что это - на столе две чашки, а значит ночью, и правда, в дом мой кто-то приходил.
«Писатель…» - вспомнил я и кинулся к книжной полке.
Скобка, блестя острием новолуния, мирно спала в блюдце.
«Пора со всем этим заканчивать», - подумал я и снова пошел спать. Когда я проснулся снова, на столе, и в целом по всему дому, уже не было ни единого следа ночного появления Писателя. Но и скобка - все также мирно продолжала покоиться на книжной полке.
После писателя пришел художник. Он сказал, что скобка для него, является некой концепцией мира. Раскрытая скобка - позитивная концепция, небесная сфера, а еще сказал, что «тому парню вверх ногами она нужна была для того, чтобы ее перевернуть и превратить в злобную ухмылку», на что я сказал растерянно «Так и знал», на что он, в свою очередь, отметил: «Вот видишь, а мне она нужна для созидания, мне она нужна как новое слово в искусстве», что привело меня в очередной раз в замешательство, растянувшееся на протяжение этого разговора - с художником - и проскользнувшее в очередные знакомства: с архитектором, планировавшим использовать скобку, как крышу в строящемся «чуде света» - Дворце Всего Мира, затем еще с какими-то не менее чванливыми деятелями искусства, позже - с вернувшейся дьявольщиной в лице непонятных гостей, всё ещё не опустивших рук в надежде разжалобить меня своими пластмассовыми надуманными историями. Приходили даже ученые, с полной уверенностью впереди себя на несколько шагов забрать у меня Раскрытую скобку - для изучения ее излучения, для изучения ее величия и прочее. Показывали мне схемы, демонстрировали какие-то знания, знакомили с формулами, от одного только внешнего вида которых падали с карниза за окном севшие поиграться с кошками голуби, а ученые продолжали, продолжали, говорили, объясняли, а когда ушли, истерзанные, так ничего и не добившись, я подошел к телефону и набрал номер М.:
- М.?
- Да, это я.
- Привет.
- Привет.
- Ты… Я тебе не очень помешал?
- Да не то, чтобы… А что, собственно, случилось?
- Ты можешь приехать? Сейчас?
- Могу, конечно… Что-то серьезное?
- Более чем. Пожалуйста, приезжай…
Гудки. Гудки, выползающие из-под телефона, похожие на переваренные макаронины, на недозрелые фрукты, гудки, гудки, гудки… Через двадцать восемь минут М. уже стоял передо мной и заглядывал под ресницы в попытках разобраться заочно, насколько серьезна та причина, по которой его вытянули из дома.
- Холодно на улице?
- Да брось ты… - отбросил в сторону М. мои раскачивания, - Рассказывай, что произошло.
- Хорошо. Только обещай, что дослушаешь до конца…
- Ты же меня знаешь.
- Замечательно. Дело было так…
За сравнительно небольшой промежуток времени я обрисовал ему эту нерадостную картину происходящего и произрастающего. М. слушал внимательно - он не отнимал с моей речи взгляда, перебирая и взвешивая каждое слово, изредка дотрагивался до волос и шмыгал носом - видимо, на улице все-таки холодно, и М. следует отогреться медом, горячим чаем, обедом. М. внимал, поднимая и опуская брови, а когда я закончил, изрёк:
- Ну, блин, история.
- Ага, - нашел, что ответить, в ворохе взволнованных слов, я.
- Для начала, нужно эту Самую скобку перепрятать. У тебя есть надежное место?..
Я с грустью взглянул ему в глаза.
- Хм… Да, извини. Если бы они хотели ее у тебя отнять, они бы давно это сделали. Значит, они хотят тебя либо напугать, либо уговорить.
- Не определились еще. Поэтому, идут, так сказать, и в том, и в другом направлении.
- Направлении…
- Да.
- Ты знаешь, пожалуй, я останусь на какое-то время с тобой. Во-первых, так они тебя не смогут как следует запугать, а во-вторых, мне эта история, по правде говоря, слишком интересна, чтобы просто что-то посоветовать и остаться в стороне. Я хочу быть в центре происходящего. Если ты, конечно не против, - М. снова потянулся взглядом в мои глаза.
- Я… не против, скорее наоборот…
- Мне-то ты доверяешь?
Эх, если не тебе, то кому же еще?
- Ну, проверь меня как-нибудь.
- Как?
- Ну, задай мне такой вопрос, ответ на который знаю только я, и никто больше. На случай, если духи завладели моим разумом или…
- Да хватит уже…
- Извини.
- Но я все равно спрошу что-нибудь.
- Так вот я и жду.
Я начал раздумывать, что бы такое у него спросить. Вроде бы, наше с ним общение проистекало не так бурно, чтобы сейчас, из памяти возник какой-то особенный и потому яркий, известный только нам двоим, случай. Но я нашел, что спросить.
- На что были похожи телефонные гудки после нашего сегодняшнего разговора?
- Хм. На… макаронины! - торжественно произнес М.. Как я мог в нем сомневаться?
Уже через час мы заняли линию обороны - приготовились к самому, казалось бы, неожиданному развороту событий, вплоть до возможного вторжения в дом вооруженных людей и до осады нашего дома всей этой чернушной полупотусторонней «влиятельной» братии.
- Это злые духи. Я сразу сообразил, - говорил М., проверяя действие нашатырного спирта на кошках. Кошки морщились и рвали от неожиданности под собой ковер, - С духами надо ихним оружием.
- Их.
- Что «их»?
- Надо говорить «их», а не «ихним».
- Да какая разница? Дело не в этом. Так вот…
М. - я был уверен в этом - действовал, как надо. И даже если все наши действия, организованные им, и являлись где-то сущим сумасбродством, веры М. в лучший исход событий хватало не только мне, но и кошкам, следившим за каждым нашим движением со стороны.
- … А главное, - сказал он, - Узнать у Е., что же это за скобка такая, и что она о ней знает.
- А вдруг она знает о ней еще меньше, чем мы? Ведь такой вариант тоже имеет место быть.
- Имеет. Но ты все равно узнай.
- Да, я уже отправил письмо.
- Хорошо. А елку надо убрать.
- Почему?
- По кочану… Ты же сам рассказывал!
- Про шары?
- Ну, да.
- А ты это как-то можешь объяснить?
- …Нет.
- А зачем тогда убирать?
- А зачем люди в разбитое зеркало не глядят? Зачем вперед черной кошки бегут? Зачем под лестницами не ходят?
- Зачем, зачем… Я думал, ты знаешь.
- Нет. Откуда я могу это знать!? Я знаю лишь то, что шары у тебя сейчас это люди. Был шар, заляпанный восковыми пятнами - был человек-плакса. Был толстый этот - Живот - появился новый шар. Я знаю, что это бред полнейший, но от елки этой пора избавится. И вообще, февраль на носу, а у тебя эта елка дурацкая стоит.
- Февраль?
- Февраль. Холодный, как декабрь, но февраль.
- Февраль…
- Да, февраль.
- Тогда елку, действительно, пора убирать. А шары - в чемодан.
- Да. Там им самое место.
Мы убрали елку и стали ждать. Через два дня от Е. пришло письмо. Письмо, после прочтения которого ничего не изменилось, но все встало на свои места.
2.
Половинкою бесплотного «едва…»
заливаясь, полыхая и звеня,
я сказала тебе все свои слова
и слова мои оставили меня.
сколько раз ты мне их просто отдавал -
как легко они взмывали в синеву -
бесполезные бесплатные слова,
безопасные полеты наяву...
«Обес-love-ленная», Галина Давыдова.
«Мой милый мальчик, мой дорогой друг. Сегодня небо плакало тушью. В моем мире, новогоднем шаре с такими тонкими стенками, что, попав в него, так мало нужно приложить сил, чтобы его разрушить, наступила весна. Да, мой дорогой, весна - та самая, которая приходит однажды к каждому, посещает всех, всех без исключения - эта весна распустилась во мне чистотелом, и аромат этот, я желаю, чтобы добрался посредством этих слов, и до тебя. Тогда ты, может быть, осознаешь всю их нежность, испытаешь их на вкус и услышишь их.
Я пишу тебе, хоть и предвижу, что моих слов тебе не прочитать - никогда - и письмо это останется непрочитанным. Ты не сможешь прочесть это письмо, потому как не знаешь этого языка. Ты увидишь в этом письме новое чудо, новую Раскрытую скобку. Письмо это останется чистым, нетронутым, и лишь написанным, но пускаю я это письмо к тебе стремительной птицей, в надежде, что птица эта заденет тебя нежным крылом, поселится в доме твоем, и прошепчет тебе мое послание на языке - птичьем - коим владеешь ты лучше, чем кто-либо, кого я знаю и могу знать, знанием которого ты дорожишь едва лишь не пуще мечты обо мне, ведь мечтаешь обо мне ты именно на этом языке.
Все эти страшные люди, о которых ты мне написал, все эти люди, что к тебе приходят - это все плод, плод твоего воображения. Ты их в ы д у м а л сам для себя. Они существуют, но они выдуманы. Люди, не умеющие улыбаться - самые страшные для тебя люди. Люди, превратившиеся в огромные животы - еще страшнее. И те, кто переворачивает мир вверх ногами только для того, чтобы видеть его таким - внушают тебе такой же неподдельный свинцовый страх. Страх рождает в тебе новые мечты. Но будешь ты писателем - оставь скобку раскрытой, она свята. Будешь художником, не прикасайся к ее изображению кистью. Не изучай её и не разбирай на составные - она прекрасна лишь для тех немногих, кто понимает, насколько далеки новогодние шары друг от друга, и насколько хрупки их тонкие существа, насколько люди, разъясняясь на одном языке, понимают друг друга по-разному, почти как я сейчас - пишу все это, наблюдая мир своими глазами, и вовсе не утверждая, что все написанное мною есть правда, и мир таков, каким я его тебе здесь описала.
Бойся меня и моей огромной к тебе любви. Тогда я буду приходить к тебе каждое мгновение и каждое мгновение я буду с тобой, и тогда страх твой превратится в мечту, а ты станешь частью меня, где я - лишь малая твоя толика.
Не тоскуй, мой отважный добрый человечек, рядом с тобой выдуманный тобой же друг М., приходящий на помощь по одному лишь твоему зову, спасающий тебя одним лишь упоминанием обо мне, ведь ты желаешь этого больше всего на свете, а значит, придуманный тобой же, он ещё не раз попросит тебя написать мне, навестить меня, и ты придешь ко мне, наполнишь мой дом таинством своего молчания, притронешься взглядом. Но мы никогда не сможем быть вместе, потому что если мы будем вместе, мы оба погибнем.
Раскрытая скобка - это раскрытая скобка. Перевернёшь её, и станет она закрытой. Отпустишь на волю, и станет она месяцем, прольется по земле лунным переплетением света и снов. Делай с ней, что пожелаешь - она твоя, она - обо мне, как ты обо мне - мы друг о друге.
Только твоя, твоя и ничья другая, и это и есть мое настоящее имя. Запомни его, и когда научишься читать мои письма таковыми, какими я их написала, произнеси его, и я окажусь рядом…»
Осторожно приподняв с листа, сложенного вдвое, новую скобку, я отнёс ее в свою комнату - казалось, там было теплее, и не растаял в воздухе аромат мандаринов. М. куда-то запропастился. Кошки пели колыбельную.
3.
Я вспоминаю прошлую осень. Иногда мне кажется, что он знал меня уже тогда, в те перекрашенные в золотой цвет дни, когда я и думать о нем не могла, когда я и не знала, что люди, будучи такими разными, могут любить друг друга так сильно - до потемнения в глазах, до рези в легких, до учащенного пульса и давящего сумасшествия. Я не могла быть с ним даже тогда - когда не знала о нем ровным счетом ничего.
Я вспоминаю прошлую осень. Тогда, одним засыпанным листьями по самые сумерки октябрьским днем, в нашем доме раздался телефонный звонок. «Кто она вам? Бабушка? У нее паралич». Звонили соседи. У бабушки инсульт. Такси до ее подъезда. Машина скорой помощи. Больница. Врач: «Да, я узнала ее. Я - родственница ее бывшего мужа. Мы о ней позаботимся». Помню, как на первом же осмотре в приемном покое она поднимала правую руку, а левая была неподвижна. Помню, как она говорила о холоде в спине. Помню, как мы поворачивали ее на бок и подкладывали под её спину вязаную шаль. Она вдруг стала ребенком, беспомощным и ранимым - мы долго подбирали слова для того, чтобы объяснить ей, что случилось. Подбирали слова друг для друга. А слова все терялись, таяли, пока их не стало так мало, что можно было объясняться одним лишь взглядом:
«Как она?»
«Также…»
Почти постоянно рядом с ней была мама, для бабушки - дочь, для нас - вестник, являвшийся под вечер и взглядом, движением руки, запирающей за собой дверь, сообщала нам о том, что все осталось по-прежнему. Я так хотела пойти к ней, моей любимой бабушке из детства, навестить, хотя бы взглянуть на нее, но мама была против: «Не надо. Ей ведь нужно помогать. А ты не сможешь… Еще успеешь…» Успею? Я садилась у окна и ждала, пока раздастся очередной звонок бабушкиных знакомых. «Что нового? Ей лучше?» И что я могла им ответить? Спустя дюжину таких вопросов, трудно было не сорваться и не наорать: «Откуда я знаю, лучше ей или хуже?! От того, что вы звоните, ей лучше не станет!» А каково было маме, когда она, разбитая, приходя из больницы, отвечала сдавленным голосом и уставшим взглядом уже истертое донельзя: «Также… Говорить может... Нет, к ней нельзя… Может быть хуже… Завтра пойду к ней опять…» Бабушку многие знали. Звонили из театра, из союза, звонили дальние родственники - близких не было - звонили и ее соседи. Когда я оставалась дома одна, я отключала телефон, уходила от него как можно дальше и пыталась себя чем-то занять, пыталась как-то заполнить ту пустоту, которая всё разрасталась, и, казалось, никак не могла остановиться - поглощая все, что оказывалось на ее пути, она предавала всем вещам в нашем доме новое значение: «Она может умереть. Она может умереть. Она может умереть…»
В момент, когда с ней случилось это несчастье, она была на кухне и что-то готовила. Помню, когда ее увозили в больницу, я сложила всё в холодильник, чтобы продукты не испортились, а глядя на нее, внутри все разрывалось. «Ну что же ты. Как же твой обед, ведь это все может испортиться…» Борясь с подступающим к горлу кому из слез и крика, хотелось доделать все, чем она жила в тот день. Что она не сделала? Не полила цветы, не выключила из сети свою печатную машинку, не убрала постель, не приготовила обед. Но нужно было уходить. Нужно было ехать вместе с ней в больницу, для того чтобы узнать, понять, осознать, наконец, что же с ней произошло.
Я вспоминаю прошлую осень. Я вспоминаю, как дрожали серебром мои пальцы на клавишах фортепиано. Я вспоминаю нашу первую встречу - она случилась спустя месяц после того, как в нашей семье произошло это несчастье.
Меня сразу же буквально сразило наповал одно удивительное обстоятельство. Он - мой новый ласковый друг - не напоминал мне о смерти, которая в то время пропитала всю мою жизнь насквозь. На работе, где я пропадала в тщетных попытках забыться, погрязнув в отчетах; за письменным столом, когда приходилось корпеть над подготовкой к взявшейся как обычно из ниоткуда сессии. На заочном мало думаешь об учебе, но когда наступает пора сдавать экзамены, хочется в очередной раз все бросить и забыть, как глупый дурацкий сон, как то, чем приходится заниматься, осознавая при этом полную и безоговорочную никчемность всей этой беготни по преподавателям и кафедрам. Мне было прекрасно известно, что после окончания университета работать по специальности я не смогу, но мне, как и многим, таким же, как и я, студентам, необходима была корочка диплома - свидетельство об окончании высшего образования. Я сдавала третий экзамен, до встречи с преподавателем оставалось все меньше и меньше времени, и вот, в самый неподходящий для первого знакомства момент, появился он.
Мы оказались совершенно разными людьми. Мы по-разному различали происходящее. Мы по-разному оценивали окружающий нас мир. Мы даже смотрелись вместе, как говорили люди вокруг, «несерьезно». Хотя, мне на это было наплевать, как и на многое, с чем приходилось тогда сталкиваться. Он смотрел на меня, подперев щеку ладонью. Смотрел минуту, вторую. Я поднимала взгляд и чувствовала, что, несмотря на все наши различия, он мне самый родной человек.
Больница, где лежала моя бабушка, располагалась на пустыре - в ее окна таращились новостройки. Дальше новостроек догнивало болото, а по утрам верещали мириадами автомобильных сигнализаций уродливые гаражные комплексы. Мне так не хотелось, чтобы бабушку тревожили эти визгливые груды металла - я клала в мамину сумку, пока она собиралась, разные книги. Я надеялась, что мама будет читать их бабушке, но мама возвращалась, и на вопрос прочла ли, отвечала неосязаемым: «Не было времени…» Не было времени. Времени почти не оставалось…
Мы встречались с ним тогда, когда я не могла видеть ни единой живой души. Виделись с ним на пустыре за больницей, под бабушкиными окнами. Врачи говорили, с бабушкой это может длиться сколько угодно долго, и я навещала её, гуляя под больничными окнами, внезапно осознав, что если увижу ее, не сумею этого перенести. А он - он просто приходил, садился рядом на скамейку, иногда что-то рассказывал. Но никогда не спрашивал, что с бабушкой - иногда казалось, что он ничего о ней и не знает, а иногда создавалось впечатление, что он знает все события на год вперед. Хотелось прижаться к нему: «Ну, скажи, скажи, что же будет?» Но я молчала, потому что было страшно, а вдруг ответ ему все-таки известен.
Он приносил мне книги, читал их вслух сам, много курил. Легкие у него были плохие, и, вообще, по нему сразу было заметно, что он не отличается крепким здоровьем. Но, как садился тогда на скамейку, так курил одну сигарету за другой, пока вместо редких слов не издавал хрип, пока не кончались деньги, пока не ломалась в пальцах зажигалка. Он все понимал. И просто молчал. Молчал, как только может молчать человек, предпочитающий словам мысли и взгляды. Прикосновения.
Чем он занимался, я никогда толком не знала. Я даже не знала толком особенностей нашей встречи. Мы просто встретились, и на этом все обстоятельства случившегося были исчерпаны. Он был рядом. Он смотрел на меня и молчал. А его воображения хватило бы и мне, и, наверное, всему нашему истерзанному чем попало, поколению. Я знала также, что ему, от этой его способности видеть невидимое, было так порой нелегко, что хотелось порой взвыть, и он выл, только снова молча, снова сидя рядом со мной на скамейке. А я - я тоже, просто была рядом с ним.
Я знала, он так любит письма. Мы писали их друг другу, играли в слова, коверкали предложения, как могли, переставляли в строчках местами - игра в слова это было одно из немногого, наверное, что объединяло нас без остатка. Я знала, он любит их, как любит весь этот сумасбродный мир. Но, в том-то и дело, что у него был еще и другой мир, в котором он спасался и вход в который хоть и был мне доступен, но я держалась от него подальше. Потому что знала, что могу сделать ему больно.
Он знал, что может сделать мне больно тоже, и поэтому продолжал молчать.
Дарил подарки. Исчезал на неделю, месяц, но потом снова появлялся, как ни в чем не бывало, и приносил новый подарок. Когда я хотела остаться одна, я оставалась одна. Но знала, что он рядом. Рядом - так близко, что по ночам я слышала его дыхание.
«Прекрасная милая Е.! Счастлив был получить твое письмо. Но, спешу добавить, что та вторая скобка, которую ты мне прислала - Закрытая зимняя - ведет себя, к превеликому сожалению, вовсе не так, как хотелось бы. Вчера она буквально перевернула вверх дном весь мой дом. Летала, перебила все, что могла разбить и съела в доме все без исключения бумажные салфетки. Разбила лампочку в коридоре, а потом, видимо, и вовсе почувствовав себя хозяйкой положения, вылетела в окно и уснула на карнизе восьмого этажа. Пришлось даже вызывать пожарников. Все это не может оставить равнодушным. В данный момент, благодаря нашим с М. усилиям, она заперта в ванной, но что будет, когда она оттуда выберется? Это же черт знает что такое!
М. предлагает познакомить ее с Раскрытой скобкой, все это время мирно наблюдавшей за происходящим со стороны. Выйдет ли из этого что-то толковое? Пожалуйста, ответь.
С огромной любовью,
Хранитель скобок и по совместительству твой рыцарь».
«Здравствуй, мой любимый. Я знаю, как ты дорожишь каждым моим словом, каждым моим движением, шорохом, ответом. Тебе так много пришлось перенести, чтобы удержать то, что отдала я тебе на сохранение - Раскрытую зимнюю скобку - ты отчаянно берег ее, и теперь я благодарна тебе так, как не хватило бы одного «Спасибо», чтобы отблагодарить тебя за то, что ты для меня сделал. Мой дорогой любимый человек. Сегодня от бабушки пришла весть - ей стало лучше, пускай не намного, но лучше - уж ты-то знаешь, как дорого, едва ли не бесценно это «чуть-чуть получше». И в доме у нас маленький праздник, куда я тебя с удовольствием и приглашаю. Приходи, обязательно приходи. А по поводу скобки - конечно, их лучше познакомить. Что было бы если бы ты не знал меня? Ты ведь тоже, наверняка, принялся бы все крушить. Съел бы в городе все бумажные салфетки, разбил бы во всех существующих и несуществующих коридорах лампочки, и спал бы, если не на карнизе восьмого, то на карнизе седьмого - это уж точно. Их обязательно надо познакомить друг с дружкой. Раскрытая зимняя - что мы о ней знаем? Знаем, что ее волшебной силы хватило бы на целую энциклопедию кавычек, многоточий и дефисов. Не забывай, через что тебе пришлось пройти, чтобы сохранить ее. Сделай так, чтобы они друг друга увидели, и тогда - Раскрытая зимняя скобка будет в безопасности, у нее появится преданный защитник.
Целую тебя, только твоя».
Эпилог
На диване, на том самом, что с некоторых пор утерял способность дарить спящему сны, на диване с кариесом проломленных ножек, я вырезаю звезды, для того, чтобы украсить шкаф к твоему приходу. В шкафу лежит мой подарок, мой подарок тебе, на твой день рожденья - и я намереваюсь вручить его тебе, как только ты перейдешь порог моего дома, ставшего во многом твоим, ставшего почти во всем твоим, ведь здесь, как я уже говорил, все мысли, время от времени сбегающие от своего хозяина - почти все они, за исключением мысли о сне, о завтрашнем завтраке, о четверти вчерашнего четверга, когда навещали меня грачи - за исключением этих мыслей, все остальные о тебе.
Этим ранним утром, когда ты - я уверен - ещё спишь: вздымаешь еле бровями, нашептываешь любимые стихи, вздрагиваешь кончиками своих длинных прекрасных пальцев, увенчанных серебром - этим ранним утром для меня как будто бы слишком много воздуха. Сладкий утренний вид за окном, смешанный с теплом ещё спящих крыш, их глаз прищуренных, взирающих с укором, с высот сорочьих - все это волнует, заставляет собой любоваться, не отрывая глаз ни на мгновение.
Над подоконником в моей комнате - два шара, выбранных мною среди всех остальных, освобожденных из пыльного чемоданного подземелья, где первый не просто шар, он - я, он снился мне когда-то; второй принадлежит тебе, но ты с ним не знакома. Второй ты выбрала сама, когда мы наряжали елку - помнишь? - это было так давно, как если бы осыпались дни, словно иглы с уставшей ели. Это было так давно, как если бы время вынесло этот период времени нашей жизни за скобки. Эти два шара - так хочется, чтобы они были вместе, хотя бы просто лишь рядом, хотя бы лишь близко-близко, ведь это уже так много и так тепло. Хранить эти новогодние шары, как зеницу ока, как воспоминание о наших письмах друг другу, о наших чтениях этих писем совсем не так, как они были написаны. О нас самих, глядящих друг на друга.
Даже если мы не сможем быть вместе сейчас, через много-много лет мы снова встретимся. Ты же знаешь.
(E.K. 2003)