Щит Шпионский роман

Посвящается моей жене Лиле,
которая терпела меня целых десять лет

Щит   
Шпионский  роман

(Ядерный щит суверенной державы)


Эстонский подданный по фамилии Якобс трясся в купе промерзшего насквозь поезда и размышлял о злых превратностях судьбы. Все дипломированные члены Энергетического Бюро, которое размещалось под скромной вывеской Ыысмяусского университета, вели свои собственные проекты в области научного изучения и практического применения, кто работал на шведском направлении, кто по французским делам, кого-то в порядке наказания за чрезмерную жадность и тупость отправляли к черту в Бангладеш, но в любом случае это же были сытые и благополучные места, за неимением финского пива можно ведь было обойтись, наконец, и мексиканской текилой, если организм позволяет, но вот его, по молчаливому сговору злобных коллег засчитали теперь специалистом по России и посылают в ужасную страну для сбора информации. Сволочи, тоскливо думал Якобс, гады, твари ползучие, как будто сами в недалекой еще жизни не были советскими гражданами, и что с того, что я служил ужасную срочную службу на Урале, я два года так и думал, что все это одна большая сибирь, которая начинается от Нарвы и тянется прямо до Токио. Вот зам начальника центра Палтус, политолог несчастный, вот он после восьмилетней отсидки в санатории Пермь-13 уж, наверное, академиком может считаться в русском вопросе, так нет же, сразу позабыл русский язык и теперь оошень пльоотно занимается Южной Африкой. Конечно, если дядя в парламенте, можно и зулусов изучать. А Якобс всю жизнь должен заниматься секретной и не очень российской атомной энергетикой. С дипломом электрика рыболовного траулера. Оно, конечно, и здесь и там электричество, и суточные платят, но сколько же можно.
Лично для себя Якобс давно сделал вывод, что все русские электростанции делятся на какие-то странные и совсем непонятные, города с русским населением – на плохие и очень плохие, а люди, специалисты то есть, бывают либо очень умные алкоголики, живущие в своем закинутом в светлую даль мире, - чтобы с ними беседовать, нужно воспарить, приняв на грудь годовую норму среднестатистического европейского гражданина, либо бывают незаметные очкарики –  самые опасные элементы, к ним Якобс относился, как к гуманоидам из фильмов -  если б они вдруг сделали резкое движение,  скорее всего, заорал бы и выпрыгнул в окно.
Из прошлых поездок по России Якобс к числу своих важных и полезных открытий прибавил еще одно – что консультанты из американского ЦРУ, которых в родном Ыысмяэ стало гораздо больше, чем бродячих собак, все равно его, Якобса, отчеты, передирают по-своему, а пни из университета их вообще не читают, поэтому писать можно все, что угодно, следя только за научными оборотами речи, ну чтобы было примерно как у преподавателя по политэкономии в их рыболовном техникуме.
Так и продолжалась бы его работа на благо западной демократии годами, но вот последней командировке начальство уделило особое почему-то внимание. Прошел слух, что в недавно построенном русском научном городке, носящем имя отца советской ядерной угрозы Оппенгеймера, разрабатывается секретный проект новой атомной электростанции, которая может свободно передвигаться с места на место и даже размещаться в каждом доме, чуть ли не в сортире. И что таких станций действует в городке чуть ли не с десяток, и засечь их со спутника невозможно, поскольку все время передвигаются, а энергии дают, что хватит обогреть и при случае взорвать весь общий европейский дом.
- Бред какой-то, позволил себе выразиться Якобс.
- Ну мы и не утверждаем, - зашипел на него Палтус, - мы говорим яаакобы такой факт возможен быть, и вы Яаакобс, на все и разузнаете.
Остряк, подумал Якобс, не иначе как в лагере тебя острить научили.
Внешне городок Оппенгеймер, или сокращенно Оп, и его научная сердцевина, названная, после выхода опуса величайшего гения литературы всех времен – Тома Клэнси, «Оп-центр», ничем не отличался от своих сорока девяти побратимов. (Мы знаем, что в России к пятидесятилетию революции решено было построить пятьдесят новых военно-научно-технических городов, собрать туда почти добровольно – разнообразных специалистов и двигать вперед науку и технику). Из всех из них три первых назвали по именам отцов-основателей атомной энергетики, а остальных – просто Зеленогорсками. В ту голодную послевоенную пору, эпоху тяжелого детства и чугунных игрушек, с фантазией у людей была напряженка.
Зато и фантазии и всего прочего с лихвой хватало Самуилу Оппенгеймеру, потомственному русскому физику, чей прапрадед начинал с того, что подавал мел Михайле Ломоносову, и у его друзей – Майкла О’Келдиша, ирландского патриота, сбежавшего в Союз с угнетенной родины и приговоренного там к расстрелу за кражу рецепта виски «Джонни Уолкер» и у Евгения Королевского, который первый научился пускать в космос ракеты, поначалу с кошками и собаками, тем самым наглядно продемонстрировав, что советская власть действительно может каждую суку поднять на недосягаемую высоту.
Трое ученых продвинули русскую науку далеко вперед, изобрели, кроме ракет, еще и бомбы, и новый, атомный вид энергии, и никто в мире сравниться с ними уже не мог. Именно от первых букв имен сияющей троицы «О, О, К» пошло знаменитое русское выражение О КЕЙ. (Говорят, однажды, вконец измученный гонкой вооружений американский президент, надравшись для храбрости, позвонил одному мудрому советскому руководителю и спросил – слушай, а вы-то там как управляетесь? – на что мудрый руководитель, хитро улыбнувшись, заметил – А у нас все О’КЕЙ!)
И ладно бы русские занимались только тем, что летает и взрывается, в конце концов из таких вещей штанов не сошьешь и в стакан их не нальешь, но когда в пятидесяти городках сразу стали строить электростанции, дававшие принципиально новый вид энергии, и помногу, это существенно ударило по курсам мировых валют. И сколько сил и денег на взятки разным русским чиновникам было потрачено, чтобы выяснить секрет, а он, кстати, был, как и все у русских, прост и гениален – на почвах, имевших повышенное содержание урана, сеяли пшеницу твердых сортов, типа Звездочка, а потом ее промолачивали на специальных блоках РБМК – Реактивная Барабанная Молотилка Колосков. В ходе обмолота из твердых колосков высвобождался плутоний, в специальной камере расщеплялся, своим теплом превращал воду из соседнего пруда в пар, пар вращал турбины и получалось электричество. Дальше – больше – три гения обнаружили, что если очень захотеть, то плутоний можно добывать вообще из любой пшеницы, и вот тогда количество выдаваемой на-гора энергии  выросло до безобразия, ее просто стало некуда девать – яркими лампочками освещались кавказские горные тропы и нерестилища омуля в байкальских глубинах. Правда, жрать стало нечего, все зерно изводили на плутоний, но и тут был найден выход – электричество стали продавать в Европу и на вырученные деньги закупать зерно.
Таким вот непростым образом и был достигнут стратегический паритет между Востоком и Западом.
Долгожданное равновесие было сразу же отмечено достижениями культуры по обе стороны океана : в Америке стали модны фильмы с
большим количеством электрических эффектов, к мясорубкам приделали электропривод, а в Нью-Йорке даже появился Оркестр Электрического Света. В России, в противовес культу электричества, ввели культ колоска. Плакаты и даже скульптуры с изображением спелых колосьев виднелись повсеместно. Проходили конкурсы на лучшие пословицы и стихи о колоске, а известный поэт и композитор из города Омска Юра Мамочка написал гимн атомной энергетике, там был такой вот задушевный напев: «- Я любимой своей колосок подарю, трех отборных свиней и фуражку мою…Восьмиклинка моя, лаком крыт козырек, здравствуй, русское поле, хлеб всему голова…»
И вот на тебе, новое экономическое оружие, да еще и передвижное!
Якобс шел по Оппенгеймеру, глядел по сторонам и ничего нового для себя не находил. С прошлого приезда городок нисколько не изменился. Вон виднеются вдали четыре блока РБМК, они и раньше там стояли, нового ничего не построено, тот же пруд с теплой водой, тот же самый алюминиевый урод висит перед кинотеатром. Черт, те же самые лужи по колено, - вот уж, действительно, военная тайна, в прошлый раз Якобс, выполняя задание, споил парторга станции, благообразного мужичка с редкой фамилией Иванов, и залез в хранилище секретных  документов, там все, что нужно, заснял, и одна папка его озадачила –из нее явственно следовало, что Центр отпустил городку приличное даже по западным меркам количество местной валюты на проведение ливневой канализации и на подземную прокладку кабелей между домами. Документы были весьма древние, но Якобс сам лично два раза чуть не утонул в огромной луже посреди города, и однажды чуть не был убит упавшей с неба «соплей» – так оппенгеймеровцы любовно называли всевозможные провода, нужные и не очень, которые проходили не под землей, и не по столбам, как везде, а просто свободно висели между домами. Якобс тогда из чисто профессионального любопытства перерыл весь архив и просмотрел все компьютерные файлы, но куда делись выделенные деньги, так и не понял.
А в то время, пока эстонский соглядатай шнырял по городу в безуспешных поисках новых технологий, в городке действительно шла работа. Существующие РБМК на самом деле порядком устарели, были слишком громоздкие и не очень безопасные. То и дело там что-нибудь протекало, лопалось или взрывалось, да и сами реакторы периодически глохли и останавливались. Между тем угля в стране стало гораздо меньше, в связи с тем, что его основных производителей в северных широтах распустили по домам, а энергии надо все больше, и Центром решено было построить принципиально новые атомные станции, со следующими параметрами – рост – не выше десяти метров, чтобы можно было замаскировать под хрущевскую пятиэтажку, вес – не больше трех тонн, чтобы можно было перетаскивать с места на место, количество задвижек – не более восьми, пульт управления чтобы был рассчитан на трех человек, неизлечимо больных олигофренией, и главное, чтобы топливом могли служить не только колоски, но и турнепс, в избытке разросшийся на полях Нечерноземья.
Вызывали в Центр по очереди всех директоров атомных станций и демократично предлагали приступить к изготовлению опытных образцов. Директор АЭС имени Королевского обозвал специалистов Центра, придумавших это чудо, безграмотными свиньями и отказался, был демократично провожаем до дверей с извинениями, что зря побеспокоили, и вечером отравился грибами. Насмерть. Директор О’Келдишской АЭС сказал, что подумает, и вечером тоже отравился свежими грибками. В январе.  Вызванный третьим начальник Оппенгеймеровской АЭС Пряхин, по кличке Шеф, талантливый специалист и просто хороший человек, сопоставил количество всех руководящих работников  атомной энергии и валовой сбор ядовитых грибов по стране и согласился. Его сразу, как водится, заранее наградили высшим орденом энергетики - желтой звездой мирного радионуклона и на посвященной этому событию торжественной пьянке обсудили детали.
Во-первых, все новое строительство должно вестись в глубокой тайне, а значит, по ночам. Во-вторых, чтобы не возбуждать нездоровое любопытство, поставок  запчастей не будет, и строить новые станции надо из имеющихся подручных материалов. Третье – поскольку работа засекречена, то и платить за нее рабочим не будут вообще, а чтобы не было бросающегося в глаза отличия, что есть труд оплачиваемый и почему-то бесплатный – вообще прекратить выдачу зарплаты на неопределенный срок. Четвертое, чтобы народ не роптал, выдавать всем желающим талоны, и пятое – на каждый талон выдавать не по бутылке, а по трехлитровой банке спирта. Спирт вполне официально поставлялся на станцию в неограниченных количествах. Для протирки приборов.
И работа началась. После дневной смены народ уходил домой, по пути заглядывал в гастрономы и на свои талоны набирал нужное количество стеклотары, дома заливал внутрь необходимое для организма, и с наступлением темноты собирался на заранее оговоренном месте. Кипела стройка. Необходимые комплектующие выносились персоналом прямо со станции днем под видом воровства. Предупрежденная охрана смотрела на это как обычно, то есть сквозь пальцы. Один склонный к поэзии прапорщик даже написал от руки стихотворный призыв и повесил его на доске объявлений у проходной. Призыв гласил: «Тащи с работы каждый гвоздь, ты здесь хозяин, а не гость!»
Прапорщика наградили именными часами и пятимесячным отпуском в родную деревню.
Надо сказать, что персонал станции, как наиболее передовая часть русского рабочего класса, с пониманием отнесся к поставленной задаче, и не последнюю роль здесь сыграло удачное географическое расположение Оппенгеймера. Ближайшей губернской столицей был старинный город, триста лет назад в минуту слабости подаренный тогдашним государем императором своей любимой балерине Друскининскайте. Город был назван именем артистки, но впоследствии для простоты выговаривания переименован в Друск, а потом и вовсе в Дурск. Жители дурской губернии, а попросту дуряне, набожные воры, испокон веку славились талантом тащить все, что плохо лежит. На том и стоим, скромно говаривали старожилы. Поэтому появление у себя под боком ядерного монстра они восприняли совершенно спокойно и многие даже старались устроиться туда на работу. Дармовой энергией заряжали укрытые в валенках батарейки и аккумуляторы, подцепляли самодельные медные провода из краденых со станции бухт кабелей к высоковольтным линиям, а отдельные умельцы непостижимым способом просто ведрами сливали электричество в свои колодцы. Поэтому ни отсутствие зарплаты, ни сверхурочные никого не особенно пугали, а работать по ночам при свете карманных фонариков было и вовсе знакомым до боли и родным делом. Люди собирались под покровом темноты, монтировали циркониевые корпуса, опускали стержни, закрывали и открывали задвижки, прокачивали насосы, слаженно, дружно, ласковым шепотом матерясь, пускали готовый блок, давали первую электроэнергию, потом аккуратно разбирали все обратно, чтобы лишние глаза ничего не видели и лишние уши ничего не слышали, и растаскивали  запчасти, вплоть до изотопов, по домам. Дома умывались, добрым словом привечали жен и детей, допивали свои вчерашние банки, с хрустом закусывали топливным турнепсом  и шли на работу к старым РБМК. Там, под привычный стук расщепляющихся на атомы колосков, можно было слегка вздремнуть. Так продолжалось почти год, люди работали, центр был доволен, опытная модель позволяла приступить к выпуску серийных образцов.
Конечно, оппенгеймеровский персонал иногда отдыхал. Раз в месяц или даже чаще, люди собирались семьями, ходили друг к другу в гости, выпивали и кушали больше обычного и пели песни. Задушевные песни русского народа, вобравшие в себя всю вековую мудрость и опыт, который, как известно, сын ошибок трудных, и конечно, грусть. В то время, когда отчаявшийся Якобс таскался по округе в безуспешных поисках вчерашнего дня и прошлогоднего снега, самым популярным хитом был вот какой.
 «Сарай мой, сарай…Непокрытый соломой сарай…Я достану кусок рубероида, и покрою тебя, мой сарай…Сарай мой, сарай..» И так далее до бесконечности. Песня пелась тихо и очень жалостно, многими часами подряд, лучшим исполнителем по праву считался тот, кто смог протянуть ее как можно дольше. Люди слушали молча, сурово, иногда вздыхая, и думал каждый, конечно, о своем, о сарае, который стоит под дождем и конечно просит кусок рубероида на починку.
Справедливости ради надо, впрочем, отметить, что не все было уж так идиллично. Когда цивилизованный мир сотрясает классовая борьба и прочие антагонизмы, могла ли интеллигенция в Опе остаться в стороне? Здесь была своя полуподпольная полулегальная полупрофсоюзная организация. Ее руководитель, по фамилии Ворабей, который в миру был простым слесарем участка механической обработки поверхностей, давно вынашивал планы захвата власти на АЭС, но напрямую сделать это боялся, так как однажды Шеф Пряхин, сидя в рабочей курилке и дыша рабочим воздухом, со свойственной ему прямотой заметил в простой рабочей беседе, что любого зачинщика любой стачки или агитбригады самолично отловит в ватерклозете и удавит брючным ремешком. Тем не менее Ворабей не сдавался, сформировал из единомышленников рабочую группу и мечтал совершить вредительство на новом экспериментальном объекте, ночью, конечно, потому что днем там уже нет ни черта.
Его-то и вычислил Якобс, ничего не дознавшийся сам и решивший прибегнуть к испытанному методу поиска недовольных людей из местного населения, хотя бы даже пришлось раскрыться ради этого. И вот, сидя на кухне у подпольщика, бедный шпион слушал с разинутым ртом, лихорадочно глотая мелкими дозами спирт из пайковой банки, чтобы крыша совсем не уехала от такой информации. Нет, он сумасшедший, думал эстонец, не может быть такого. Когда профсоюзный босс, пошатываясь, пошел с ведром вынести объедки, Якобс выглянул в комнату, где сидели хозяйка дома и соседка, и, пытаясь выяснить дееспособность собеседника, осторожно спросил:
-    Ну и как у Вас жизнь, как работа, как муж, не обижает?
- Да что там за муж, - завизжала женщина, - уходит пьяный, приходит пьяный, вечно разговоры какие-то ведет, и работает в каком-то хренобаре.
- В Механобре я работаю, дура, а не в хренобаре, - заорал с порога муж, - сколько раз можно говорить!
Стемнело. Набравшись по своим квартирам опыта и знаний, подтянулись другие члены ячейки. Решили сегодня же идти на дело, переодевшись в женское платье, в темных платках сверху, справедливо рассудив, что если вдруг поймают за вредительством, то баб, пожалуй, бить не будут, просто прогонят домой, и все.
Для того, чтобы в кромешной тьме не перепутать своих с чужими, придумали пароль: «Мать моя женщина!» Отзыв: «И муж-капитан!»
Вышли в третьем часу ночи. Обыскали весь городок, но не нашли ничего. На дальней окраине Опа обнаружили пятно выжженной земли радиусом сто метров. В центре пятна валялся обгоревший кусок турнепса. Счетчик Гейгера в кармане жалобно пискнул и сломался. Не то авария произошла, не то техника безопасности подкачала. А может, и не было ничего…
Плюнули и разошлись по домам.
Утром на центральной площади открывали новый бронзовый памятник папаше Оппенгеймеру. Народ стоял сытый и довольный. Выдали дополнительные талоны. Шеф ядерного Оп-центра сказал речь. Все хлопали в ладоши, а из дальнего конца толпы уже донеслась песня про сарай. Якобса в толпе вдруг тронул за рукав неизвестно откуда взявшийся резидент бюро конкурирующей балтийской державы.
-Не отчаивайтесь, коллега, - сказал он.  - Я тут тоже ничего не нашел, да и вообще бесполезное, по-моему, занятие. У этих русских не то что психология, у них физиология даже другая!
-Что вы мелете, - брезгливо скривился Якобс, - у них, как у нас с вами, две руки, две ноги и так далее.
- Э, не скажите, коллега, - взволнованно забормотал тот, - вот как-то раз я шел ночью, зимой, по заснеженной Москве, а впереди меня – два русских товарища, так я сам слышал, как один из них сказал другому – «Ваня, надень шапку на ….й,  а то уши отморозишь!»
Якобс зябко передернул плечами и зашагал на автобусную остановку. До отхода скорого поезда «Дурский зимородок» оставалось три часа.


«До отправления поезда «Дурский зимородок» оставалось три часа», написал Якобс, отложил шариковую ручку и глубоко вздохнул.
Хорошо бы, подумалось ему, если бы действительно два часа оставалось до моего отъезда из этого милого сердцу уголка.
Чего я здесь делаю вообще?
Но, к сожалению, в эстонском Энергетическом бюро  предполагали мурыжить агентов до полного выполнения  своих долбанных заданий, если они вообще выполнимы – а кто сомневался из пропахших треской рыцарей балтийской науки? Органа такого в мозгу нет, чтобы отвечал за сомнения, в чем большая заслуга матери -  природы, потому что, имей они сомнения насчет своего места в мире, насчет своей полезности и целесообразности, как русские, или хотя бы трезвую самооценку, как евреи, ни одного эстонца не осталось бы давно на свете, ибо нет приличной причины для выживания посреди  тоскливых болот и побережий.
Но  все в порядке, каждый палтус про себя, о нет, конечно, не для мирового сообщества, они еще не доросли, нет, для себя самого, знает, что эстонцы – самая великая нация, Эстония – глава семьи в будущем общем европейском доме – глава, конечно, немного суровая и к вечеру пивом налитая по самые уши, но справедливая, как никто другой, Таллинн – будущая столица мира, а Ыысмяэ – новый Кембридж, где есть уже все светила науки, а светила говорят - светила говорят, что у нас энергетический потенциал и надо строить самые современнейшие энергостанции и снабжать весь Старый Свет, хотя бы для начала, и получать за это целые евровагоны с евромешками евроденег.
 Для этого нужно немногое– вымазать соплями все евротрибуны на предмет поклянчить еврокредитов – делается сразу и легко – нам, великим, не привыкать,  и еще– решить, какие электростанции и по какому проекту будем строить, и – следим за изумительно стройным ходом тевтонско-балтийской мысли – для этого надо прошвырнуться по миру и подсмотреть, где какие новшества в энергетике собираются вводить и где каких ошибок уже понаделали – значит,  дорога в Россию, ибо там и того, и другого завались.
Вот и поехали резиденты Энергобюро по русским интересным объектам – с нормальными советскими еще паспортами, которые в Эстонии суверенно объявили негодными, но при этом суверенно прибрали заботливо в сейфы – в России-то их никто не отменял, с разными продуманными легендами –постарались, конечно, ребята из ЦРУ американского – их действительно понагнали сюда, как перед третьей мировой войной, а поскольку делать совсем нечего, кроме как пиво пить холодное и с эстонскими женщинами горячими танцевать в Доме Советского Офицера – так уж легендами и инструкциями обеспечивали всех желающих – прямо можно новое поэтическое название для своей Родины объявить – Эстония – страна легенд!
Миссия, безусловно, великая, но больно  дурацкая страна – Россия – хоть под каким углом на нее смотри – ни командировочными деньгами, ни последующей славой не окупишь, если что случится, а ведь в том и фокус, что случиться может всякое и в любой, совсем не судьбоносный момент – о нет, вас не будут раскрывать и выслеживать специалисты постсоветской контрразведки – ФСК - фабрики спичечных коробков, как любовно зовут ее в народе, нет,  они же «пост» - вот им и не до того – надо свою личную жизнь устраивать, ведь не мальчики – все, от рядового до генерала, нет, вот если ты решил познакомиться с милой русской женщиной, и пришел к ней в гости с цветами, а наутро уже к тебе пришли гости – два ее брата с Северного Кавказа – объяснять, что ты не прав, или, к примеру, утром идешь мимо гастронома – а попробуй увернись – они на каждом углу, гастрономы эти, и там у входа полудохлый ханыга решит, что именно из-за тебя ему не удастся взять сегодня свой любимый сорт портвейна – и без лишних слов отоварит железной трубой по черепу,  – и ведь случалось, случалось с наивными сыновьями Балтии частенько, или стоишь ты на троллейбусной остановке, вместе с другими прохожими, а в тебя на полной скорости въезжает джип – это простой русский паренек отметил простую русскую сделку – в 12 часов дня – и не рассчитал порыв простой русской души, и ему – хоть бы что – он выскакивает себе через лобовое стекло и идет дальше, не прерывая полета мысли, а вас вместе с группой товарищей грузят уже не в троллейбус, а в землистого цвета крытую машину – вот такие приколы сплошь и рядом и поэтому желающих ехать в Россию не было. Лучше уж в Зимбабве – там  голод иногда,  тиф,  малярия – и все равно шанс остаться в живых несравненно выше.
 А никто и не спрашивал желающих. Делалось просто – выявлялись специальные люди, «залетчики» – это русский термин –  не преступники, как налетчики, но тоже, в общем, люди, которые кому-то чем -то не угодили, имели, стало быть, причины для недовольства собой. Таковых индивидуумов вежливо вызывали в контору – это американский термин – берем от всех наций самое лучшее, и  вежливо,  боже упаси нас от насилия – предлагали:
- Или Вы искупаете свою вину перед нашей исторической родиной, или ты, паскуда, всю жизнь будешь гнить на своей районной бирже труда – получать пособие и два раза в неделю выходить на общественные работы!
Люди соглашались – ох уж этот практицизм, и отправлялись киселя хлебать. А поскольку у Якобса «залетов», или неприятностей, было даже несколько, то ему досталась самая длительная – считай – бессрочная поездка в Оп-центр до полного выяснения всей картины. Неприятности были те еще – старая знакомая Ольга вместе с новообретенным янки жила теперь в Таллинне, янки был чем-то вроде куратора над Бюро от союза промышленников США и видеть Якобса в радиусе трехсот миль не хотел – это называется страховка, кроме того, с трудом сколоченная фирма Якобса обанкротилась, благодаря гордым потомкам Петра Первого и Мирчи Снегура из Санкт-Петербурга – они так и не поставили согласно  контракту русскую ракету-носитель Буран, хотя предоплату получили – целый вагон стекла оконного, в связи с чем обломался проект Ыысмяусского университета под кодовым названием «Жвачка в волосах» и Эстония не стала великой космической державой, ну и - кровь бедного Якобса – русская, удмуртская и эстонская – вообще не оставляла  места для оправданий и снисхождений.
Сирота он был, Якобс, и заступиться - ровным счетом некому. Ну и ладно, какая разница, где и на кого работать? Одинаково противно везде. Не хотелось, честно говоря, вообще ничем заниматься, поэтому даже спасибо новой исторической родине, что послали куда-то делать чего-то. Платили бы. На старой-то родине, на той, что многие считали единственной, и ошибались, как выяснилось, ты был вообще никому не нужен.  Шпион – ну и хорошо, не настоящий ведь,  промышленный.
Таким образом он, Александр Якобс, уже второй год торчит в городе Оп, работает переводчиком с английского языка в его промышленном сердце – Оп-  центре, раз в месяц отсылает донесения в родную Балтию и от скуки пишет шутовские отчеты и ведет дневники – для себя, чтобы совсем крышей не съехать и масло из башки на асфальт не вылить, как говорят местные жители.
Оп-центр интересует хозяев Якобса  сразу по двум причинам – здесь работают четыре блока атомных реакторов и ходят в мировом сообществе упорные слухи, что их собираются закрыть – интересно, зачем,  внешне все благопристойно и безопасно, и с другой стороны, строится еще два новых блока, по какой-то совершенно другой технологии, что тоже вызывает любопытство. Умникам из бюро совершенно безразлично, что все особенности старых и новых реакторов давно описаны и до мелочей обсосаны в открытых ядерных журналах, нет, вы не знаете этих русских, они такие хитрованы, они напишут одно, и даже для виду построят это одно, а сами будут делать другое, а замышлять вовсе третье –о, у них денег только на колбасу всегда нет, а на что-нибудь особо зловредное и невыносимое для добрых северных соседей – о, на это всегда деньги найдутся! И это таинственное третье – некий ядерный компот в русской столовой, который будут наливать на вынос – не давал покоя шефам Якобса больше всего.  Страшные вещи им мерещились, там, у себя. И требовались донесения, и высказывалось  недовольство, что информация поступает  убогая и ничего не говорящая.
Объяснить придуркам, что вся суверенная Эстония интересует здешний народ ровно настолько, насколько отдельно взятая венерианская впадина, было невозможно. Оставалось от всей души вживаться в роль. Еще повезло, случайно, что сделали Якобса по легенде переводчиком – можно все-таки общаться с разными людьми и не сидеть на одном месте.
Выдержки из дневника эстонского шпиона о работе на русской земле.
« «Я приехал сюда в октябре 1996,  и целых три месяца вживался в роль. Потом все просто –смотрим, смотрим, смотрим и слушаем, эту чушь записываем, обобщаем и раз в месяц кладем в специальный тайник. Там ее забирает курьер. Чего делать дальше целый месяц?  Сейчас, например, январь. Очень холодно и все время есть хочется. Денег, что положены резиденту великой эстонской разведки, хватает только на  пиво и селедку. Считается, что мне ничего больше не нужно? А книги читать? А…
Пришлось срочно вспоминать, что я умею еще делать. Торговать помидорами? Без меня желающих хватает. Стоп, эврика!
Можно учить детей разговорному английскому – сразу нашлись желающие родители и привели своих чад в субботу, на дополнительные платные уроки. Ко мне. Удивительного ничего не было – на весь научно-технический Оп-центр только два гуманитария, преподававшие язык – одна платная учительница, она была два раза в штатах – пионервожатой скаутов и подавальщицей в кафе для водителей грузовиков, считала себя непревзойденным знатоком всего англосаксонского, драла за уроки непомерные деньги и даже при этом к ней было не попасть, второй учитель работал в школе, по имени Виктор Вяхиревич, но начиная с шестого класса все его звали просто Витек, могли в шутку дать ему портфелем в ухо посреди урока. Витек сильно заикался, поправлял очки и честно пытался чему-нибудь ребят выучить. Ну не получалось у парня ни черта.
Мне на фоне таких замечательных успехов положили скромные деньги  - пять долларов за урок, при нынешнем нищенстве  совсем не мешало, выделили помещение в учебном центре при Опской АЭС на выходные дни и набрали три группы детей. Восемь лет – пятеро, десять лет – пятеро и четырнадцать лет – пятеро. Пятнадцать маленьких людей.
Я разделил их на три племени – младшие, средние и старшие и стал вживаться в новую роль.
Мы играли в разные игры – «брось картошку», «смелый охотник», «отгадай слово», мы читали книги, почти не адаптированные, мы учили нудные неправильные глаголы, мы даже рассказывали стихи.
Некоторые стихи вызывали негодование –про Листа, например, как жил такой композитор, и нажатием клавиш доводил людей до полного счастья, а потом умер и все его забыли.
- Как не стыдно, - сказала Рита, сверкая железными зубами – вставка для исправления прикуса,  - как вам не стыдно, ну и что, что умер. Его любят и сейчас, вы бы сами попробовали что-то смузицировать!
- Да, ты права. Это не каждому…
Младшие легко выучивали профессии своих родителей и говорили – моя мама – «энджиниэ», мой папа – «оперэйтэ», и страшно сердились, когда я их нарочно подначивал и перевирал – так ты говоришь, твой дядя парикмахер – да нет же, ноу, впадал а ярость Евгений – Женя – сколько раз повторить надо, он у меня бас-драйвер!
В старшей группе мы читали Льюиса Кэрролла, в подлиннике, и – библию в протестантском варианте. Библия вызывала сомнения – «И сказал Моисей фараону – отпусти народ мой, а не то воскишит твоя река жабами, и войдут жабы в дома твоих подданных и офицеров!» Ну и что, качали головами Семен и Леша – у нас все Опское море ими кишит – теплое же оно и мелкое, по берегу пройдешь – ничего не слышно, кроме кваканья – они там жирные, как слоны – ну и, значит, наши фараоны тоже кого-то не отпустили? Ха-ха-ха…
Зато с Алисой было все в порядке – издевательские выпады Чеширского кота нравились всем, суд над валетом ни за что ни про что тоже был понятен. Раз королева червей сказала, что валет украл сдобные пирожки, значит, так и есть, и мало ли что он сам там присяжным доказывает!
- А как же истина, господа?
- Вы чего, дядя Саша, в карты ни разу не играли? Королева же старше!
- И вы считаете, что…
- Ничего мы не считаем, – сказал как-то Игорек, - у меня отец работал в столярной цехе, его попросили как обычно украсть вагон паркета, он не стал, а себе купил домой его – ну, паркета, одну машину, а они бумаги на это потеряли и сказали на отца, что он украл, и все.
- Что все-то?
- Осудили, условно и выгнали со станции.
- Ну и?
- Ну и он уехал, в Крым куда-то. Я его три года уже не видел.
Через минуту мы читали дальше и Игорек увлеченно разбирал Кэрролла дальше –  взаимоотношения внутри колоды карт – двойки, четверки и шестерки…
Сложнейшие объяснения времени «будущего в прошедшем» прошли на удивление легко –там белая королева закричала от боли, от того, что она через минуту уколет себе палец.
- Это понятно, - сказала Настя, вот мы здесь живем, как ни в чем не бывало, и прекрасно знаем, что скоро эту нашу Оп-станцию закроют и город умрет.
- Почему же?
- Как почему? Да потому, что она неправильной конструкции и в любой момент может выйти из-под контроля и будет беда, как было в том месте, которое нельзя называть по имени.
- А что же вы?
- Мы еще недееспособные. А потом мы все уедем отсюда, когда вырастем.
- Если раньше не закроется все.
- Если раньше не взорвется. Это будет беда.
- И так и так будет беда.
Так говорили они в отдыхательных промежутках между изучением времен, и продолжали дальше. Мне бы за подобное сообщение, подкрепленное хоть какими-нибудь данными из документов, пожалуй, можно было с триумфом возвращаться на историческую родину, но что-то тут не вязалось.
И оставалось бедному Якобсу долгими зимними вечерами потом думать, как проклятому буржуину из Мальчиша-кибальчиша – что же это за тайна такая, что у вас, в стране советов, ее каждый ребенок знает, а я, дурак, даже близко подойти не могу?
- Что же ваши родители, - спрашивал я эту группу на другом уроке, - в смысле что же они не уезжают?
- Моя мама старая уже, - говорила Настя, без сожаления или горя, просто констатируя факт, - она говорит, что ее уже никто не возьмет никуда, и будет доживать здесь. А меня отпустит в институт, в хороший, после школы.
- А сколько ей, если не секрет?
- Не секрет, сорок два года.
- Разве же это старая?
- Вы, дядя Саша, точно с Луны свалились, вам здесь любой скажет, что старше 35 лет никто не возьмет, даже в дворники!
Мне оставалось только поежиться, и забыть, что тридцать стукнуло уже довольно давно.
- А мой папа ворует! -  жизнерадостно сообщал Владик с прекрасной фамилией Тютчев.
- То есть как?
- А так, он всем друзьям, кто в гости к нам приходит, так и говорит, да, я ворую, а вы поймайте меня. Он работает в отделе оборудования, кажется. А мне он без всех говорит, что мы с тобой скоро бросим эту помойку и поедем туда, где йогурты делают, и там мы  начнем жить!
- Везет тебе, - замечал Семен. - У меня мама технолог, ее тоже никуда больше не возьмут, а папа получает очень много и всю зарплату нам отдает, а сам получает еще талоны, а на них водку и пьет каждый день. Он говорит, я отсюда никуда не поеду, потому, что от добра добра не ищут.
- А Виктор Вяхиревич, ну, учитель в школе, сказал – типа, не волнуйтесь, если что рванет, то вам правительство, как атомным уродам, будет выплачивать пособие, и не надо будет на жизнь зарабатывать. Мы говорим, не хотим быть уродами, а он говорит, вы и так уроды, мне, говорит, вот один ученик в вашем классе прямо в портфель с бумагами поставил банку литровую мочи, да потом ее там разбил, теперь ваш классный журнал весь мочой пропах – ну не уроды вы?
- А зачем же он журнал-то домой таскает, - спрашиваю я, вспоминая свой школьный опыт,  - вроде их в учительской хранят?
- А он просто на уроке оценки никогда не ставит, он берет домой все бумаги, и дома анализирует, кто ему что сказал на уроке, кто как его обидел, кто как отвечал – ну, в целом, и так вот размышляет иногда всю ночь. Иногда плачет, иногда смеется.
- Странный он у вас какой-то.
- Ага, странный, он, как это – дипси…дикси…
- Диксиленд,  - спрашиваю, - что ли?
- Да нет, ну, он против нашей атомной станции выступает, и вообще против всякой техники. Он пишет поэмы, и нам их в школе по чтению задают учить, вместо того, что в учебниках написано – иногда.
- Да ну, и что же, например?
- А вот – и Настя из старшей группы показывает стопку бумажек – то, что они читают сейчас по литературе, в шестом классе:

« «Посвящается великому русскому поэту
 Николаю Алексеевичу Некрасову


Стройка



Разговор в вагоне поезда, мчащегося из губернского города Д,
В летнюю губернаторскую резиденцию Марьино,
Проезжая местечко  Оп,
Видя в окно громадные конструкции АЭС


Ваня: (в кучерском армячке и черной майке «Сепультура»)
- Папаша, кто строил эту атомную станцию?
Папаша: ( в генеральском пальто на красной подкладке)
- Граф Эрик Поздний, душечка…



Славная осень, здоровый, ядреный
Воздух усталые силы бодрит,
Лед неокрепший на речке студеной
Словно как тающий сахар лежит.

Около леса, как в мягкой постели
Бомжи ночуют, покой и простор
Лица их черными стать не успели,
Желты и свежи лежат, как ковер.

Все хорошо под сиянием лунным,
Всюду родимую Русь узнаю,
Быстро лечу я по рельсам чугунным,
Думаю думу свою.

Добрый папаша, к чему в обаянии
Умного Ваню держать
Вы мне позвольте при лунном сиянии
Правду ему рассказать

Труд этот, Ваня, был страшно громаден,
Это не бабке вскопать огород.
В мире есть царь, этот царь беспощаден,
Это – движенье народа вперед!

Чтоб самолюбье свое позабавили
Гении русские – в ухо им лом!
Атом научный работать заставили
Видишь - теперь он пришел в каждый дом!

Атом сидит у чернобыльца в печени
Атом ракету на цель наведет
Атомы есть – значит, прятаться нечего,
Атом тебя где угодно найдет.

Водит он армии, в море судами
Правит он, в партии гонит людей,
Атом – всегда и повсюду он с нами,
Скушал его – и балдей!

Он и согнал сюда массы болезные,
Многие  - в страшной борьбе
К жизни воззвав эти балки железные -
Гроб обрели здесь себе.

Блоки огромные, парки станочные,
Гайки, разъемы, болты…
А по бокам-то все кости рабочие,
Сколько их – Ванечка, знаешь ли ты?

Чу – восклицанья послышались грозные
Топот и скрежет зубов там и тут.
Тень набежала на окна морозные -
Люди на смену ночную идут.

То обгоняют дорогу чугунную,
То сторонами бегут
Слышишь их пение: «– В ночь эту лунную
Любо нам видеть свой труд!

Ставили мы здесь турбины, реакторы
Мы – работящий, великий народ.
Нас не смущали простудные факторы,
Сифилис, язва и впалый живот.»

Вылечат, блин, за болячкой болячкою,
Жизнь их не будет прожита зазря -
Видишь, терзаемы белой горячкою
Важно на смену бредут слесаря.

Каждый умеет жену бить голодную,
Каждый умеет кувалду держать
Благослови же работу народную
И научись мужика уважать!

Не опасайся их пения дикого
С Волхова, с матушки Волги, с Оки,
С разных концов государства великого
Это все братья твои – мужики.

Кто-то торгует здесь, кто-то работает,
Кто-то ворует  – а  как без того!
Кто-то с отрыжкою, кто-то с охотою,
Ну а бездельников - нет никого!

«Мы надрывались пить водку стаканами
Чтобы совсем не замерзнуть зимой,
Жили в общагах, борясь с тараканами,
Жили мы, Ванечка, как на убой!

Грабили нас грамотеи –десятники,
Мы ж раздевали начальство – нужда!
Все претерпели мы – Божие ратники
Мирные дети труда!»

Видишь, идет там электрик, качается,
Кабель отрезал и тащит домой,
Детки голодные, теща ругается
Что же поделать ему, Боже мой!

Видишь, несут на работу начальника,
Нет, он не умер, он просто устал.
Пять вечеров прогудеть с целовальником –
Каждый на месте его бы упал!

Стыдно робеть, закрываться перчаткою
Ты уж не маленький – волосом рус,
Видишь – стоит за торговой палаткою
Высокорослый худой белорус.

Даже теперь свою спину суровую
Он разогнуть не спешит,
И механически мерзость совковую
Он нам продать норовит.

Два инженера в канаве сцепилися –
Только и слышно, что….твою мать…
Лучше б в монахи шли, Богу молилися
Чем в безобразье таком прозябать!

Что ж они делят там, спросишь ты, Ванечка -
Изобретенье они принесли,
Да одному дал начальник - полпряничка,
Ну а другого  - кнутом засекли!

Здесь, вишь, такие порядки сурьезные,
Пашут пятнадцать, а платят троим.
Вот и придумали санкции грозные,
Чтобы досталось и тем, и другим!

Чем они, сволочи, только не парились,
Чтобы зарплату народу не дать
Ядом крысиным вовсю затоварились
Чтобы в котлетки его накидать!

Входишь, бывало, в столовку рабочую
Перед зарплатой, за пару часов
Шницеля съесть - Сам я видел воочию -
Съел – и копыта откинул – готов!

Чтобы народу поменьше осталося
Чтобы рублем не тревожить людей,
Несколько плит прямо с кранов сорвалося -
Просто и быстро, без лишних затей!

Кто-то квартирным вопросом замучился -
Тесно, мол,  – Топай реактор чинить!
Пару часов проработал и вспучился,
Нечем уже и детей разводить!

О молодежи – и то позаботились!
Чтобы исчезло томленье в груди,
Чтобы на танцах всю ночь не колготились,
Ночью – на смену работать иди!

Чтоб не шатался вечор за зазнобою,
Чтоб не гонялся за бабой в лесах -
Нам выдавали шампуни особые
Кто им помылся – колтун в волосах!

Но – ничего, все плодятся и  трудятся,
Денег не надо – работу давай!
Будет и праздник на нашей, мол, улице,
Будет ржаной на столе каравай!

Пьянство, болезнь, воровство, радиацию
Вынес великий наш русский народ,
Как ни одна зарубежная нация -
Вынесет все, что Господь ни пошлет!

Вынесет все, и свою он несчастную
В кассе зарплату получит в борьбе
Жаль только, жить в эту пору прекрасную
Уж не придется ни мне, ни тебе…
…………………………………………

Все – подъезжаем, конечная станция,
Поезд свой резвый застопорил ход,
Выдал кондуктор нам наши квитанции,
Вижу – папаша к Ванюше идет.

Вышел, сияя, с вагон – ресторана,
Сел к нам, сынишку рукой приобнял,
«Фанты» бутылку достал из кармана,
- Что же – как время ты тут коротал?

Видел, папаша, я сон удивительный
Люди явились – и он мне сказал
Вот они –станции нашей строители!
Захохотал генерал.

- Вы извините мне смех этот дерзкий,
Логика ваша немножко дика.
Или для вас Аполлон Бельведерский
Хуже печного горшка?

Был я недавно в стенах Ватикана,
По Колизею две ночи бродил
Видел я в Вене Святого Стефана,
Что же – все это народ сотворил?

Я покупал для народа комбайны,
Даже устроил воздушный парад!
 Дал по ТиВи – Петербургские тайны!
Зверский народ – ничему был не рад!

Строил народу я – Арки и бани,
Он все замусорил, все растоптал!
- Я говорю не для Вас, а для Вани,
Но генерал возражать не давал:

Пены и Дичня, Быки, Лукашовка
Пьет и гуляет тут дикий народ
Жизнь здесь – копейка и водка-дешевка
Ночью ты, блин, не ходи из ворот!

Ваш славянин - как дурной итальянец,
Не созидать, разрушать мастера.
Варвары, дикое скопище пьяниц!
Впрочем, Ванюшей заняться пора.

Знаете, зрелищем смерти, печали
Детское сердце грешно возмущать –
Вы бы ребенку теперь показали
Светлую сторону. – Рад показать!

Слушай, мой милый – труды роковые
Кончены – станция ток выдает,
Мертвые в землю зарыты, больные
Насмерть забиты, рабочий народ

Тесной гурьбой у конторы собрался
Крепко затылки чесали они -
Каждый директору должен остался
Встали в копейку разгульные дни!

Все заносили десятники в книжку
Брал ли на баню, лежал ли больной
Может и есть тут теперича лишку -
Да вот поди ж ты. Махнули рукой!

Вот из «Концерна» приехал детина
Чтобы работу у них принимать
Ходит, плюет, подбоченился чинно:
«- Ладно, доволен я, …вашу мать!»

С Богом, теперь заживем, проздравляю!
(Шапки долой, коли я говорю!)
Бочку портвейна я вам выставляю
И недоимку дарю!

Разом устроив себе именины,
Босса народ двое суток качал.
Право же, трудно отрадней картину
Нарисовать, генерал!»»

- Ну, ребята, вы даете!
- А чего мы, не выучишь, кол поставят.
- Так это что, обязательные у вас такие произведения? Витька этого?
- Ну а что Витек, Витек - это нормально, сразу видно, с чувством написано и это, ну…искренне, да. У нас все учителя, по истории, и по математике, тоже чего-то свое пишут, сочиняют, а нас заставляют учить.
- Это называется – история родного края!
- Дирик наш все время, на собраниях и в праздники, прогоняет эту тему, что – типа, вы знайте, иде живете, иде ваши корни, да и не забывайте этого потом в ваших чикагах и иерусалимах!

Город Оппенгеймер, или, короче,  Оп, очень маленький, шесть микрорайонов, и здесь, как в деревне, все про всех знают. Взрослые это называют – спать под одним одеялом. Дети выражаются проще – помойка.
Средняя группа читает со мной Алана Милна – «Винни пух». Их страшно забавляет веселая компания – грустный дебил Иа, заумный Филин и все остальные, забавляют тем более, что на русском языке никто этой сказки не читал. Особый восторг вызывает охота увальня Винни и трусливого ублюдка Пиглета на неких таинственных животных,  предварительно названных Слонопотамами. Ха-ха, слоноужасы, потослонамы, хеффалумпы – издевались мы, как могли. Тем более, понимаем мы тонкий английский юмор, неизвестно еще, кто на кого охотится, да.
Вообще тема мутантов  здорово веселит – она муссируется везде – эти черепашки-мутанты-ниндзя, человеки-пауки и прочая мерзость дают деткам веселый повод для игр и представлений:
– Мы сегодня делаем с вами спектакль на английском – «Красная шапочка» – все помнят-то его?
– Все, ага, я буду Красная шапочка – мутант с головой крокодила и волка вашего я захаваю.
– А я буду мутант-дровосек с топорами вместо рук и буду вас обоих мочить.
– А я буду мутант-бабушка с трехметровым языком, залезу на дерево и буду вас вообще всех валить!
Вот такие сказки.
– Вот когда –нибудь взорвется наша атомная станция, и все мы  будем мутантами, – оптимистичный взгляд в будущее.
- Так бегите куда-нибудь, пока не рвануло, – смеюсь уже вместе со всеми, это, похоже, и действительно весело – ха-ха, взрыв и мы все мутанты с головой, как тыква, но прозрачной, и видны розовые шевелящиеся мозги!
- Мы убежим, - говорят серьезно Леша и Сергей.
- Мы собираем деньги, будто бы на мороженое и прочее, и ничего не покупаем, только складываем. Накопим и убежим, в Калининград, там у нас дядька есть один.
- А родители как же?
- А им потом сообщат, пусть приезжают к нам.
- А обратно заберут?
Убежденно:
– Не-а, никогда. Они же сами понимают, что тут все скоро закроется, или на воздух.
– И что они?
- Они все понимают, но боятся уезжать.
- Почему?
- Привыкли, – печально, с оттенком сожаления.
Сергей:
 – Мои говорят, что еще лет семь назад – еще можно было бы, а потом пошло – перестройка, перестрелка и сейчас просто страшно куда-то ехать.
Леша:
– А мой говорит, лучше здесь рентгены глотать в случае чего, чем где-то палец сосать.
– А деньги, те, что вы не тратите, разве не замечают?
Дружный смех:
 –Вы что, у них денег, у предков наших, как у дурака фантиков, все равно в этой дыре их тратить не на что. На мороженое – хоть по 10 долларов бери каждый день – даже не заметят.
В младшей группе дети грустят по этому поводу. Они еще не устали жить. Им нравится, что здесь есть море – десять километров в диаметре, оно огромное для них, как океан, на море есть песчаный пляжик, можно играть, гулять с собакой, в садах растут яблоки. Разве можно куда-нибудь убежать от такой красоты.
- Если произойдет взрыв, - с грустной улыбкой говорит Даша, - мы все умрем.
 Женя спорит с ней с позиции старшего – он взрослее на 3 месяца:
– Будет не взрыв, а выброс, - говорит он со знанием предмета, а здесь у нас хорошая роза ветров, то есть сильный ветер все время и выброс – облако утянет в другие края. И там точно кто-нибудь умрет.
– А мы, - грустит Даша.
– Мы – тоже умрем, - внезапно соглашается Женя, - но - потом, может,  несколько месяцев позже.
Ветер здесь действительно сильный, склонный к преувеличениям человек наверняка назвал бы его ураганом. Оппенгеймер строили так, чтобы воздух все время двигался от города на станцию и дальше, и то, что в сказке про медвежонка торжественно называлось «Очень ветреный день», здесь происходит  постоянно. Можно привыкнуть ко всему, в конце концов, если ты идешь с пакетом и пакет несет ровно параллельно земле, его всегда можно уравновесить книзу бутылкой пива, но если плотно натянутую на голову шерстяную черную шапочку – «чеченку» спокойно срывает с головы,  неприятно – нужно иметь хорошую реакцию, чтобы ее успеть схватить и обратно водрузить. До следующего порыва.
Леса вокруг почти нет – одни бескрайние поля – светло-серые осенью и пятнистые бело-черные зимой, и, стоя на окраине города – а окраина здесь почти везде – чувствуешь себя  один одинешенек на земном шаре – только две ноги держат тебя на земле –  долго ли им сломаться, а шар под тобой движется по своему пути – от тебя, а воздух всей атмосферы движется тоже сам по себе – на тебя. А ты что же? А ты – постоишь, постоишь, да и отправишься дальше по своим делам, цепляясь за землю и отталкиваясь от воздуха.
На уроках в том зале, где мы занимаемся, висит карта. Очень большая, подробная карта бывшей великой империи, ныне – лоскутное одеяло.
Мы учим по ней такие нужные и хорошие слова – страна, родина, море, города, река.  Мы рассказываем, в каждом племени,  маленькие истории, на английском языке – мой любимый город, мое любимое место в этом городе. Ни один из детей не назвал любимым городом Оппенгеймер.
 Называем – Ростов – мы там часто бываем в гостях, Москву, Суздаль, даже Челябинск.  Там живет бабушка, а там красивая набережная, а там фруктовые сады, а там аттракционы – ого, какие.
Странно, думаю я, вы все,  без исключения, родились здесь. Где же ваш дом, дети? Вы так привыкли к мысли, что странный гриб вырастет на ваших песочницах, что даже сейчас вы уже попрощались с ними, вы живете в своих мечтах уже где-то далеко…
Поначалу это было непонятно, но спустя  полгода жизни здесь – я замечал, что, действительно, и сами взрослые, похоже, в глубине души рассматривают Оп-центр как временное пристанище. Некогда красивый берег моря зарос бурьяном, вода – там, где раньше купались, покрывается зеленой тиной, с наступлением темноты фонари горят только на одной дороге, по которой ездят на работу, прочие навечно отключены и стоят длинноногими привидениями, во дворах нет ни качелей, ни беседок,  прямо вплотную к подъездам проносятся на полной скорости дорогие машины, нет ни одного музея, библиотеки – ничего общественного. Каждый живет, а точнее, пережидает время от смены до смены – за запертыми дверями квартиры, за закрытыми воротами дачи – выход в свет подразумевает  поездку за продуктами.
Так вот, о карте. Спустя полгода занятий я стал замечать, что на ней появляются какие-то участки, закрашенные разными цветами. Появились и надписи – Красноярск-45, Томск-7, Арзамас-17.
- Чего это? – спросил я детей.
Оказывается, они начали отмечать места, откуда их родители прибыли когда-то в Оппенгеймер на постоянное место жительства. А цифры означали почтовые ящики, то есть города, которых до недавнего времени на карте не было.
- А раскраска зачем?
- А это мы раскрашиваем – черным – места, где жить нельзя или неинтересно, например, опасно или холодно, красным – где бы мы жить хотели, зеленым – где хорошо отдыхать.
- Ну, поглядим, - сказал я. Подошел поближе, нацелил подслеповатые глаза – где мои очки? и увидел, что вся Дурская область заштрихована густым черным цветом, вообще в черном цвете, раскинувшимся по всей территории страны, тонуло с десяток красных точек.  Зеленым были обведены моря – Черное и Балтийское, река Волга и еще пара  мест в центре России. Много стрелок тянулось за рубеж, но там карта кончалась.
Я подумал, достал фломастер и тоже поставил одну красную точку, почти в левом верхнем углу.
На следующих занятиях, чтобы легче было выучить слова – назад, вперед, лево –право, я предложил детям рассказывать, куда бы они хотели поехать или пойти пешком, и рисовал для каждого по его команде  маршрут. Идея понравилась и мы за несколько уроков исколесили все интересные и милые сердцу места. А чтобы не спутать маршруты, каждый ребенок выбрал свой цвет. То есть фиолетовые тропы имел право прокладывать только Виталик,  Оксана рисовала себе путь зеленым цветом, Женя выбрал оранжевый – всем хватило цветов и дорог. Потом эта веселая тема закончилась,  мы начали заниматься чем-то другим и карта теперь просто висела, как украшение.
Иногда, случайно останавливая на ней взгляд, я замечал, что дорожек прибавилось, и еще прибавилось, и еще. Значит, на переменках дети продолжали свою игру, прокладывая только им известные тропы.»»



Однажды совершенно случайно Якобс, идя по проспекту, увидел афишу – «В Оппенгеймеровской музыкальной школе состоится концерт классической музыки» – в пятницу вечером. Совершенно от нечего делать и из любопытства  решил сходить – никогда не думал, что в школах нынче бывают концерты. Единственное место, где он за последние два года слушал музыку – Домский собор в Риге. Не будучи большим любителем или ценителем, Якобс тем не менее музыку уважал, особенно – орган и саксофон.
Музыкальная школа располагалась в большом, трехэтажном, новом здании в самом центре, напротив памятника папаше Оппенгеймеру. Небывалый этот факт объяснялся не столько безумной любовью горожан к искусству или к собственным детям, дело скорее было в благоприятном стечении обстоятельств – здание отстроили и пустили в действие как резиденцию районного комитета компартии, буквально за месяц до того славного времени, когда сама компартия, начиная с Москвы – о, все в этом мире начинается с Москвы, накрылась медным тазом. Обрадованный народец сообразил, что можно использовать прекрасный образец  государственного  зодчества в благородных целях, вспомнили, что, например, дети учатся пилить на скрипках в нескольких потных квартирах обыкновенной жилой пятиэтажки и участь бедных функционеров была решена. Веселые граждане буквально за шиворот выволокли обитателей кабинетов на улицу, сломали все замки, выбросили в окно, порвали или сожгли священные – еще недавно – разные партийные бумаги. Некоторые из выброшенных на улицу, сильных мужчин, говорят, плакали.
Вот откуда взялись две широкие мраморные лестницы, уходящие из просторного вестибюля наверх, туалеты с медными дверными ручками, два конференц – зала – большой на первом и поменьше – на втором этаже и прекрасный вид из любого окна прямо на площадь Свободы.  Мебель, правда, успели растащить или сломать – дети любят на стульях, знаете, качаться, бить ногами в парты перед собой, могут даже перила кусать – одно слово, цветы жизни. Но, все равно, школа производила нужное впечатление.
Слева от входа был настоящий гардероб,  работающий избирательно. Это означало, что у взрослых принимали плащи и пальто и взамен давали номерки – фанерные таблички в половину ладони с выжженным либо нарисованным чернилами номером и дыркой посредине, в дырку было продето колечко из проволоки – именно на этом колечке и висели номерки на вешалках, перед тем, как попасть в руки посетителя и быть обменянными на его одежду. Взрослую одежду, а дети, которые пришли с мамами – или – постарше – сами по себе, посмотреть концерт – им номерков уже не хватало, или просто не выдавали, боясь за фанерки, им гардеробщица – пухлая старушка лет семнадцати, с большой перекрученной косой и хмурым, как небо, взглядом, просто говорила, взяв курточку – двадцать два, или тридцать три – номер его одежды на вешалке, маленький человечек послушно повторял – двадцать два, и шел садиться в зал. Были и другие дети – видимо, те, кто занимался в этой самой школе, или, может быть, кто собрался выступать сегодня – служительница плаща и пальто просто отгоняла их от барьера и громко говорила – идите раздеваться к себе!
Зал за полчаса до начала был почти полон. Пол был обычный ровный и стулья не поднимались чем дальше, тем выше, как, например, в кинотеатрах, так что сзади было не очень хорошо видно. Якобс успел занять одно место на седьмом ряду с правого края. Сидел, вертел головой и все думал – чего же не хватает-то?
Некая обязательная деталь публичного сборища людей отсутствовала – никак не вспомнить, какая именно. Самое время было разозлиться на себя – так у тебя, пожалуй, когда-нибудь скальп ночью снимут и ты утром, глядя в зеркало на свою рожу, не сможешь найти семь отличий – потом дошло – билеты, билетов же не было, их никто просто не продавал. Люди спокойно входили и садились, кому где понравится, вернее, кто где успел.  Якобс припомнил – действительно, в углу афиши фиолетовыми чернилами от руки была сделана приписка – вход свободный.
Еще одна загадка непостижимой русской души. Трубят на всех перекрестках – как этто у нииих ковориттся – а, во всю ивановскую, что нищие, и денег нет, давайте нам грантов и кредитов, а лучше просто бумажной наличности – и играют симфонические концерты задаром. Непонятно совсем. Крейзи.
На Западе, да что на Западе, везде в цивилизованном мире – если раздаются приглашения на какой-нибудь вечер, и там написано, что вход свободный – это просто-напросто означает, что вечер благотворительный, значит, как раз наоборот, бери с собой побольше баксов, ибо будут ходить всю дорогу милые – или не совсем милые – или страшные, как война в пустыне, дамы – или хрен его знает кто – и вымогать из тебя буквально за все, за каждый шаг. Можно, конечно, и не давать ничего, извинившись либо просто послав их куда подальше, но с этого дня в данной местности можешь ставить на своей карьере и общественной жизни жирный могильный крест. Тобой будут пугать детей.
В России же, если  написано – вход свободный – это значит, что никто денег просто и не возьмет с собой – тут уж ходи не ходи, проси не проси. Чем же живут  музыканты?
Тем временем начался концерт.  Выступал оркестр филармонии Воронежа. Скрипки, виолончели, флейты и все такое прочее.
- Воронеж –это отсюда не очень далеко, - расслабленно думал Якобс. Играли, конечно, прекрасно – Бах, Равель, Вагнер.
- Что с Воронежем было связано в мировой культуре?
- А, там была в ссылке, кажется, поэтесса Ахматова. Это ее, безумное бормотание пришло на ум…уронишь ты меня иль проворонишь…Воронеж – ворон, нож…Что ж, проворонили поэтессу, нашли симфонический оркестр. Что лучше? Музыка любит навевать риторические вопросы.
Кончилось первое отделение.
А место рядом, оказывается, все время пустовало. На нем лежал полиэтиленовый пакет, кажется, с зонтиком. На следующем кресле сидел мальчик, лет восьми.  Аккуратный черный – мужской костюмчик,  белая рубашка и черный  галстук -  бабочка – мальчик пришел не просто так, он действительно пришел на концерт. Якобса удивило, что он не дергался, не ерзал, как все дети – просто спокойно сидел и смотрел на сцену, еле-еле доставая ботинками до пола, даже сейчас, когда антракт. Светлые волосы были модно подстрижены – сзади коротко, к затылку сходя на нет, а спереди длинная челка, но, несмотря на то, что юный зритель был кем-то тщательно причесан перед концертом, челка эта лежала все равно не так, как-то неровно. Вдруг глаза его, и без того голубые и огромные, распахнулись и вовсе на пол-лица и Якобс увидел, для кого ребенок все первое отделение целенаправленно держал место.
Слегка сутулясь и близоруко улыбаясь, по ряду пробрался мужчина, лет тридцати, в темных брюках, светлом клетчатом пиджаке, который был, кажется, ему немного коротковат и голубой рубашке без галстука.  Он выхватил – почти из под себя – пакет, рывком сел, нагнулся к сыну – в том, что это были отец и сын – не было никаких сомнений, пробормотал вполголоса:
- Я немного опоздал, у меня занятия только-только закончились, - и – поправил мальчику челку, аккуратно, тыльной стороной ладони.
Мальчик не ответил ничего. Он поудобнее уместился в кресле и просиял.  Началось второе отделение. Более легкая классика. Дебюсси, Вивальди. Слушая музыку, Якобс впервые в жизни жестоко пожалел, что он одинок и у него нет детей.
Он не заметил, как музыка закончилась. Сосед с любопытством смотрел на него. Странно, они с сыном совсем не были похожи. Отец имел густейшую ярко- черную шевелюру, слегка кудрявую, черные круглые глаза, длинный и прямой нос, а не курносый, как у ребенка – ничего не было в них общего. Но руки их – левая отца и правая сына – были крепко сцеплены, похоже, в течение всего концерта.
Мужчина спросил:
- Первый раз здесь?
- Угу, - отвечал Якобс, - я вообще много где впервые здесь. Я приезжий. Мне понравилось.
Он хотел придумать еще что-то, чтобы продолжить разговор – уходить совсем не хотелось.
- А я здесь работаю, - сказал мужчина. - Так что нам не впервой так развлекаться, правда, Заяц?
Заяц кивнул.
- Заяц, - улыбнулся Якобс. – Почему так?
- Вообще он – Вася, - сказал мужчина. – Но я зову его Заяц. Точнее – Зай Атс – это из книжки про Алису.
Совершенно не задумавшись, Якобс протянул руку и представился – -  Александр Якобс, переводчик.
- Сергей Кутузов,  учитель музыки.
Рукопожатие было крепким. На улицу они вышли вместе, дождавшись, пока последние посетители разберут свою одежду. Вечер был тихий и теплый, идти домой решительно не хотелось, и Якобс предложил проводить новых знакомых. Сергей, улыбаясь, пригласил его к ним в гости.  Якобс при этом украдкой посмотрел на мальчика. Заяц шел, держась – очень крепко – за руку отца – и был, казалось, совершенно всем доволен. Тогда Якобс, не раздумывая, принял приглашение.  В ближайшем киоске, пошарив по карманам, купили два бумажных пакета с вином Изабелла – себе, и одну шоколадку Зайцу.
Идти пришлось довольно долго – Кутузов жил на самом краю города, в последнем доме, окнами в лес. Пока дошли, основательно стемнело и звезды освещали им путь.
Новая хорошая трехкомнатная квартира, попугайчик в клетке, рыбки в аквариуме. В гостиной дорогое импортное пианино. И больше ничего дорогого не было там. Старенький телевизор, потрепанный диванчик, давно выцветшие шторы на окнах.
Заяц с ногами забрался на диван, свесил голову вниз, выкопал из-под дивана книжку – динозавры, раскрыл на середине и захрустел шоколадкой.  Сергей принес из кухни высокие бокалы, разлил вино – давайте выпьем за нашу встречу.
Приятно было сидеть у открытого окна и болтать ни о чем.
- Как вам нравится в школе работать?
- Не плохо, в принципе, если не развивать в себе идиосинкразию на детей. Они довольно доставучие бывают, это лучше не замечать, да, Заяц?
- Угу.
- В принципе с детьми интересно работать, сам остаешься навсегда молодой. Дети – неплохой в общем народ, да, Заяц?
- Угу.
- Только с ними надо дружить, не обучать их сверху, с высот своего Знания, а просто дружить. Мы вот, например, друзья. Скажи, Заяц?
Вместо обычного «Угу» – Заяц оторвался от книжки и совершенно серьезно подтвердил:
- Да, мы друзья.
- Он, значит, Заяц, а у вас, наверное, тоже прозвище есть, - спросил Якобс, - ну, дети обычно придумают…
Сергей засмеялся и кивнул:
- Да, есть, конечно. Меня дети прозвали Кутуньо – производное от фамилии, и еще за то, что в прошлом году мы сделали капустник – общий такой концерт преподавателей и детей друг для друга – ну и я пел за разных итальянцев – помните, они модные были в наше время, лет десять назад,  народу понравилось, вот кличка и прилипла.
- У всех людей, и у всех детей есть свои клички, - снова прозвучал с дивана тоненький совершенно серьезный голос.
- У нас в классе, в гимназии, есть один мальчик – у него кличка – Дурак!
- Не очень-то приятно жить с таким прозвищем, -заметил Якобс.
- Если он на самом деле дурак, так что ж тут поделаешь, - пожал плечами Заяц.
- У меня было прозвище в школе – Яша – ну, от фамилии тоже, - вспомнил Якобс. А в классе, наверное, восьмом, мы читали там что-то в связи с Маяковским – и был у него друг, поэт вроде бы, Якобсон. Ни одного стиха этого Якобсона не читали, но меня с год, наверное, доставали – напиши стихи, поэт, Якобс – Якобсон.
- И что же, - заинтересовался Кутуньо, - что, написали?
- А как же, - гордо выпрямился Якобс – целое одно четверостишие.
- И можно послушать этот шедевр?
- С удовольствием! Он посвящен славному городку, где я родился и вырос, глаза бы мои его не видели никогда. Вот:
«Хотел бы я – залезть на элеватор.
И – город весь покрыть оттуда матом.
За то, что здесь – тоска – диктатор.
За то, что не дадут залезть на элеватор!»
- Потрясающе, - прихлопнул в ладоши Кутуньо, смеясь.
- А то!
Заяц осуждающе поднял голову с дивана и скосил взгляд на них – как это, мол, взрослые люди могут говорить такую чушь?!
Взрослые засмеялись и пошли на кухню за вторым пакетом вина. К исходу вечера они были уже на «ты» и около полуночи Якобс ушел домой в блаженнейшем расположении духа.
Через неделю он снова напросился в гости в эту замечательную семью, потом стал бывать чаще и чаще…

- Кутузов – это не от славного полководца происходит твоя фамилия? - спросил он как-то.
- В некотором роде,  да, - задумчиво ответил Сергей. - Дед каким-то образом потерял родителей и попал в детдом – там и дали ему фамилию, да и имя заодно.
- Повезло ему, фамилия звонкая, не то, что у меня.
- Как тебе сказать, - вздохнул Сергей – я человек совершенно не военный, и мне, честно говоря, неудобно.  Дед - он да, он такой – как генерал выглядит, хотя по профессии переплетчик книг. А я – в армии хуже всех маршировал и всякое такое, и уж конечно, отцы-командиры отвязывались за это – при такой фамилии и такой…
- Да, если следовать логике, - шутил Якобс – о, наш тонкий прибалтийский юмор – тебе надо вешать на бок саблю игрушечную, глаз черной повязкой заматывать и сидеть в Филях, разумеется.
- Лучше уж в Филях сидеть, - покорно соглашался Кутузов, чем где-нибудь еще, не столь далеко…

Однажды вместе с Якобсом в гости к этим друзьям – конечно, и Кутуньо, и Заяц были у него теперь самыми лучшими друзьями, притащился еще один преподаватель из музыкальной школы – Леха Семечкин. Огромный толстый мужик – живот впереди себя – как бомба, с длинными не очень чистыми волосами, зачесанными назад, с пивом и рыбой.
Из разговора, который перемежался криками, анекдотами и разными междометиями, Якобс узнал, что:
- рыбу ловит он сам, и считает это единственным достойным хобби для человека, все прочее – идиотизм полный и вы все идиоты, между прочим,
- что пиво для здоровья очень полезно – этот постулат был встречен с одобрением, переходящим в восторг,
- что завуч из их школы – мерзкая крыса – не дает денег на покупку электрогитар – Семечкин хотел сделать из своих учеников настоящий ВИА – в стиле семидесятых, как сейчас модно, и самому тоже выступать,
- что он написал – сам, песню «Бабушкин Вальс», то есть он настоящий, в отличие от некоторых, поэт и композитор, но нет продюсера, чтобы его раскрутить,
- что его не ценят поэтому, но он все равно прорвется, и когда справедливость восторжествует,  то народ скинется по полдоллара на взрыв памятника папаше Оппенгеймеру и еще по доллару, нипочем не меньше, на его, Лехи Семечкина, бюст в полный рост.
Якобс просто балдел, глядя на этого тучного и далеко не молодого человека – Лехе было явно за сорок, и поражался контрасту – Кутузов по сравнению с ним выглядел – в свои тридцать – печальным и старым-старым старичком.
- Надо подбодрить человека, - решил Якобс со свойственной ему тактичностью дикого кабана и брякнул:
- Ну, а ты, Кутуньо, тоже небось что-нибудь сочиняешь, оперы, может, какие-нибудь, или хоть романсы? – в шутку спросил, конечно, мол, я, вот, и то - стишок сочинил однажды, творчество, мол, оно же для всех доступно…
Кутуньо вздрогнул, как будто его ударили, и пробормотал, криво улыбнувшись – нет, ребята, я как-то не любитель большой – творить, в смысле –и тут же немедленно оглянулся на Зайца, словно испугался быть пойманным на чем-то нехорошем.
Заяц увлеченно выстригал из бумаги птицу, глазом кося в телевизор, где мышонок Щекотка запихивал наковальню в глотку коту Царапке.  Разговоры взрослых сегодня его  не интересовали.
Сергей развернулся к гостям со столь очевидным облегчением, что Якобс чуть снова не впал в привычное шизофреническое состояние шпиономании – что  происходит, граждане, чего я сказал такого не такого, - и тут Леха припомнил один анекдот из жизни музыкантов,  заставив Сергея и Якобса выбросить из головы все мысли, и нужные, и не очень, и хохотать, вытирая слезы.
- Один мужик поехал на охоту.
- Вот, и как-то неловко опустил ружье прямо вниз и выстрелил.
- Прострелил себе, в общем, крупной дробью, во многих местах, самое дорогое, что есть у нормального россиянина – член, короче говоря.
- И пошел к доктору, а доктор, как увидел, так первое, что спросил: – О боже мой, но как же вы писаете?
- А мужик ему в ответ – да вы не беспокойтесь, доктор, мне один знакомый кларнетист аппликатуру показал!
Якобс, отсмеявшись, вспомнил реальный случай, который для русских вполне сойдет за анекдот – как однажды у них в Эстонии спецы из ЦРУ, чтобы отработать свои заработки, да и со скуки не помереть, проводили семинары по разным нюансам русской жизни, для лучшего понимания, значит, и адаптации агентов, и один семинар был посвящен сленговым выражениям.
Американский инструктор читал курсантам различные хитрые слова и попутно объяснял – со своей точки зрения – их значение и происхождение. Дошла речь до словечка «Стибрить».
- Стибрить, вещал умный янки – значит – украсть, увести, отнять незаметно.
- Поясните этимологию, - потребовал один очкарик с заднего ряда, очень умный шпион, сейчас в России дослужился до какого-то министра.
- Чего? – умно переспрашивает умный янки.
- Чего-чего,  происхождение слова каково?
- А, ну это просто. Словечко вообще – итальянское, даже, я бы сказал, древнеримское. То есть – однажды древние римские купцы собрали кучу товаров разных с целью наживы и поплыли к варягам эти товары им впаривать. Поплыли из древнего Рима, по не менее древней речке Тибр – там есть такая. И только добрались до поворота, как на них напали древние римские разбойники, и забрали весь товар, да и корабли заодно. Вернулись купцы в Рим, пустые, что характерно, без денег и без товара, их спрашивают – товар-то где? А они говорят – где, где – стибрили! От этого места и пошло русское словечко – стибрить.
Въедливый очкарик снова подал голос с заднего ряда:
- Простите, сэр, а в городе Пизе у них, случайно, ничего не пропадало?
Такое вот веселье царило в доме Кутузовых почти что каждый день.
И только через месяц зоркий сокол Якобс вдруг стал замечать, что рубашки у Зайца, хоть и выглажены, но как-то неправильно, бывают и складки на спине, и на обед и  ужин обычно с редкими вариациями подавались макароны, картошка да колбаса, и ковер весь завален обычно детальками из Зайца конструктора, стулья вымазаны пластилином, это все здорово, конечно, и чувствуешь себя совершенно свободно, не боишься ничего испачкать – но – что-то здесь явно не то. Боже, а где же у них жена, в смысле – мама, в смысле – ну хоть кто-то из женщин? Действительно, целый месяц Якобс не видел в этом доме ни одной дамы ни разу. В отпуске, что ли? Или болеет? Где болеет?
Как - то они с Сергеем остались на кухне без Зайца и Якобс спросил напрямую – а где жена твоя?
- Нету, - просто ответил Кутуньо. - Была и – нету.
- У-мер-ла? – спросил Якобс, собираясь тысячу раз извиниться и не совать свой длинный нос куда не надо.
- Да нет, просто живет в другом городе. Довольно далеко живет, три тысячи километров отсюда.
- А как же Заяц? – вырвалось совершенно непроизвольно.
- А что Заяц? – набычился Кутуньо. –Что Заяц? Что, ты считаешь, ему со мной плохо, да? Это ты хотел сказать?
- Да нет же, ты чего. Просто – ну женские разные дела там – стирать и прочее.
- Мой холостой друг, запомни, что женщины далеко не всегда делают то, что им записывается в обязанность. Даже, скажем, могут и совсем не женскими делами заниматься, оставляя стирку и еду и прочее…ну, кому нибудь другому. Так бывает, поверь. Сейчас я обеспечиваю моему – он прямо так и подчеркнул это слово –моему ребенку хоть какой-то уход.
- А жена?
- А жена у нас занимается бизнесом. Ей не до таких мелочей, как чашка молока и сказка на ночь для Зайца. У нее крупная фирма, много подчиненных, часто работа вечером, в выходной ..ну и так далее. Ты не думай, она нас любит и помнит, но, как бы это выразить – она нас оставляет на потом. На второе, понимаешь? А сперва – бизнес. Жизнь, мол, такая, медлить нельзя.
- А ты?
- А я и не медлю. Я живу. Просто живу и все. Поэтому мы переехали сюда, так далеко – была вакансия, я написал письмо и меня пригласили – работать. А она осталась там.
- Вот так спокойно и осталась?  И ребенку ничего?
- Ну, почему, были разные слова – но все равно. Так, как мы сейчас живем, это, конечно, трудно, и мне, и еще трудней Зайцу. Но так честнее.
Сергей стоял посреди кухни – тарелка в одной руке, полотенце в другой – и говорил очень  быстро.
- Просто мы дальше не могли. Она пришла на Новый Год, понимаешь, Заяц ждет, праздник, и все такое, я пытаюсь что-то сделать – она пришла домой в девять вечера. Она раньше не могла.
- Мы уехали и живем сами, как хотим. Ты видишь – Заяц дружит со мной.
- А жена – что - не собирается…
- Нет, пока – нет. Она шлет письма – один раз в месяц, четко. Деньги высылает. Раз в два месяца. Тоже четко. Как алименты, понимаешь. Иногда звонит, за свой счет, фирма ей оплачивает, и разговаривает с Зайцем. Долго. Я не знаю, о чем. Я не слышу, что она там говорит. Но я слышу, что Заяц ее ни разу не спросил, когда она приедет и приедет ли вообще.
- Не скучает?
- Да конечно же, скучает, но – ему здесь хорошо. И мне хорошо. А она считает, что мы живем нерентабельно.
- А ты что же?
- А я вообще считаю, что держать детей – это в принципе нерентабельно. И все, хватит об этом.  Иди зови ребенка кушать.

Воистину, мы живем в век смены наших ролей – размышлял философ Якобс, тащась поздно вечером домой.



Еще выдержки из дневника Якобса.


« «В такие ветреные дни вечером остается только сидеть за бутылкой пива – хотя бы пива, потому что как можно пить отвар из турнепса, называемый здесь самохоном, мне не удалось выяснить по сей день, вот, и лезут в голову воспоминания о бурной молодости.
Мы работали тогда с замечательной ленинградской фирмой Петерленд, которой руководил капитан Сапсай – человек и пароход, истинный моряк, не дослужившийся до адмирала только потому, что в одну туманную ночь замечтался о чем-то военно-морском и шлепнулся вниз, через три переборки – ну –в общем, он руководил своей замечательной фирмой и попутно состоял на психоневро учете. По месту жительства. Этот Сапсай решил прославить в веках свое имя, как незаслуженно забытого потомка Петра Первого, хотя сам был родом из Молдавии, и организовать регату парусных кораблей из «окна в Европу» прямо в Нью-Йорк – в окно, так сказать, уже в Америку. Моя фирма и поставила ему, для раскрутки, вагон оконного стекла, но капитан шутки не понял.
 Не до шуток ему было, он серьезные переговоры вел про регату, и начать ее он хотел с Таллинна, первый капиталистический порт на своем пути. Он пригласил меня к себе, в гостиницу «Ленинград», где снимал офис, и два часа ползал по полу в номере, втыкая флажки в огромную карту каких-то морских глубин. Я смотрел не на карту, а на присутствовавших рядом и заходивших из соседнего номера сотрудников капитана. Из них выделялись фотогеничным пятном нормальности только двое – коммерческий директор Дима Летящий – самый настоящий якут коренной питерской национальности – здоровенный парень с хитрыми глазками комсомольского лидера и широкой азиатской мордой. Он как-то невнимательно следил за командирскими бросками по мировому океану и в одновременном с капитаном приватном разговоре, поскольку капитан никого не слышал и воевал с муссонами и течениями, дал мне понять, одновременно держа в двух всего руках – чашку чая, ложку, пепельницу, сигарету и телефонную трубку, что дела, несмотря на то, что ползает под нами,  двум братским фирмам двух почти братских соседей еще можно и поиметь.
А вторым человеком была Ольга – секретарь- референт капитана, худенькая дама прямиком из двора - колодца  Театральной площади, с нужным налетом интеллигентности – а как же иначе, с жуткой совершенно бледностью и таким запасом сарказма и грустного пренебрежения ко всему, и к самоей себе в первую очередь – вы говорите-говорите себе, все, что хотите, а я вот возьму и умру, сразу как наступит зима, вот прямо здесь сяду и умру и не уговаривайте меня еще пожить – в общем, это явилось последней каплей. Я сразу же был на все согласен, принять регату в Эстонии, обеспечить рекламой, нагрузить валютой (ну, вы же понимаете меня, уважаемый коллега, у нас и самих деньжищ хватает, но ведь это же Россия, налоги и прочее, отнимут половину, а вы там, за рубежом уже, за Нарвою то есть, и можете иметь право сами снабдить нас всем необходимым, ну и презренным, так сказать, металлом, хэ-хэ, в том числе, конечно, я понимал, чего же не понять, столько лет в дурдоме на учете, все, господин адмиралиссимус, все, что угодно) и отправить их на хрен куда подальше, хоть в Америку, а скорее всего – рыбам на корм – ибо яхты, на коих сии мореплаватели предполагали осенить мир своим парусным знамением, представляли собой пентамараны– деревянные пять лодок, связанные между собой веревками и досками – детище, достойное книги Гиннеса как курьез, но вряд ли выдержавшее бы даже грозу на Неве.
Главное, мы работали вместе и встречались с Ольгой каждый день. И было это даже очень хорошо. Мы ходили куда-то выпить, как правило к каким друзьям, и гуляли потом по набережным, хотя осень, и стыло все вокруг, но было тепло. Дождь над нами не шуршал – а ведь даже зонтом не обзавелись, некогда было! Лужи таяли под ногами, а ветер предпочитал дуть куда-то мимо. Мы дружили со всей природой, хотя, в чухонской цитадели сырости и извечно плохой погоды – это было не так часто в жизни людей! На нас не лаяли собаки – никогда, и даже питерские халдеи и швейцары – О боже мой! – пропускали нас безоглядно во все гостиницы города. Нечто особенное было в курении простых ментоловых сигарет, если докуриваться ими до сердечной боли, и в питье такого пойла, черного и горячего, что только на Финском заливе может называться кофе. Даже подъезды обшарпанные в питерских дворах нисколько не влияли на отстраненно-снисходительный взгляд, которым награждалось все происходящее.
Было ночью и вечерами – какие-то маленькие скверы, потом трамвайные остановки, потом ехидные усмешки, потом – соседи разглядывают с подозрением – коммуналки ведь кругом. А днем –о, днем шла превосходная имитация деловых контактов, прямо как в западных фильмах. Программа подготовки регаты получила название «Колумбус», была эта безнадежная эпопея приурочена к открытию, вроде островов Сан Томе и Принсипи каким-то похмельным голландским каторжником,  приходили и уходили толпы людей в потрепанных коричневых костюмах и старых, но тщательно вычищенных ботинках – все, что осталось от спокойного и сытого учрежденческого быта некогда довольно богатого и почти столичного города. Меня показывали, как крокодила без клетки, и говорили, что это - наша западная сторона, партнер, сильно растягивая первый слог и сглатывая букву Р – получалось – Паатнер,  мне показывали, соответственно, русскую сторону, и предлагали совершить некие количества сделок, купив для Эстонии – для прогулок – научный корабль «Юрий Гагарин», чтобы там, наверное, проводить бешеные оргии по случаю закрытия каждой сессии таллиннского Европарламента – ох уж эти горячие парни, мы-то их знаем, приходили люди, подтверждавшие свою любовь к морю наличием на обшлагах рыбьей чешуи  из местных пивных баров и предлагали – ну, черт с вами, недорого, подержанные дизельные подводные лодки в хорошем состоянии. Прямо с Кронштадской базы.
Еще мы покупали и продавали яд гюрзы, оленьи панты, очень тяжелые металлы и бобровую струю.  Дима привел бывшего режиссера ленинградского театра, человека с открытым лицом и с глазами, ясно выдававшими творческую манеру начинать день с бутылки шампанского, у нас в буфете за этим же напитком он подвигнул нас заняться торговлей лесом. Тогда мы познакомились с неким пыльным лесным господином, отдававшим на откуп половину красноярского края за восемь – ну что вам стоит, всего лишь восемь, у меня такая большая семья и все они такие беспомощные, всего лишь восемь, можно не совсем новых, джипов Чероки. Мы с Димой даже летали в Красноярск, где имели встречу с обветренными пожилыми мужиками в стеганых пальто – они показали огромные штабеля мокрого и грязного леса на берегу потрясающей своим величием реки. Бывший партийный босс северо-запада, а ныне электрик балтийского пароходства предлагал огромные партии датского пива, а кладовщик гостиницы и он же шеф русско-мозамбикского концерна, предлагал у нас это же пиво закупить, причем с космическими прибылями. Но хотели они как-то вразнобой, сегодня один продавал, а другой покупал только завтра, сделка переносилась на послезавтра и так далее. Я, то есть ошалевший от горячего – до слишком горячего – русского приема бедный Якобс, только успевал сообщать своим партнерам на историческую родину детали и данные миллионных сделок, но ответа не было, то ли факсы там складывали, не читая, до случая, то ли опять делили власть в уездных хуторах, и это меня нисколько не огорчало – что может огорчить счастливого человека. Проснулись соотечественники, и как раз из недоброй памяти Энергетического бюро, при сообщении о том, что один очень скромно одетый невыразительный человек предложил нам купить Буран. Для туризма. Дима заблестел в тот момент глазами и закричал, что – нет, ему – Якобсу - бураны не нужны, на хрена ему бураны, ему паром на веревке продайте, у них же вода одна, а я, я куплю у вас бураны, мне в Якутию родственникам очень нужно – так он кричал, предвкушая очередную ну очень удачную сделку, не замечая, как у собеседника глаза округляются и лицо вытягивается, становясь из невыразительного нормальным и до боли знакомым каким-то.
- Только одного будет мало, - возбуждался Дима, - вы мне хоть с десяток продайте, не постоим мы за ценой-то.
Человечек оправился от шока и, извинившись, сказал, что он имел в виду продать нам один Буран. В смысле ракету-носитель. Действующую модель, так сказать.
Гордый сын северных народов только тихо плюнул и ушел курить в вестибюль отеля, подальше от соблазна уделать кому-нибудь в глаз, невнятно бормоча про какой-то цирк, который уже уехал, а клоуны вроде отстали от поезда. Человечек назвался защитников  прав и свобод всех без исключения людей на земле и пояснил, что на эту самую защиту многие кладут на его, извините, алтарь, ну буквально кто что может, вот и поклали одни, значит, эту ракету, а что он с ней сделать сможет, с ракетой-то, разве что взлететь вместе с ней к ядреной бабушке на небеса во имя мира и демократии, но ведь права человека этим, батенька, не спасешь, а права человека лучше всего защищать с деньгами, так вот, недорого отдам, и визитка имеется.
В силу проклятой европейской педантичности Якобс сдуру и передал эти предложения в куче со всеми остальными и клёв, как ни странно, пошел.
Бюро загорелось перспективой сделать болотистую родину космической державой и выдало приказ провести сделку, а оно тем временем подберет уж какую-нибудь бывшую советскую базу под космодром –небось асфальт-то там не разворовали.
И поскольку сделку предполагалось совершить в Москве, мы с Олей – к тому времени  мы стали  неразлучны и бедный капитан получил отставку, но быстро утешился, сказав, что он поговорил по телефону с мисс-Эстонией и что она согласилась стать его спутницей в походе за лаврами Колумба – до сих пор интересно, куда же он звонил и по какому номеру, мы отправились прямо в снег и в по-настоящему жестокий мороз.
Там, сколько ни наводили справки, нигде не смогли обнаружить предмет исканий своих – видно, улетел он на дальние орбиты, но в другой гостинице, в знаменитой «России», на одном из верхних этажей занимал весь коридор один маститый и спокойный янки, ходивший босиком по коридору и задумчиво куривший трубку Амфора – просто весь коридор пропах этим дорогим табаком. Он, прочувствовав ситуацию, предложил мне не менее выгодную сделку по продаже ртутных шариков и пришлось потом недели две пить водку без всякой закуски у разудалых москвичей – больших поклонников западного образа жизни и группы «Бахыт Компот», и кончилось все, разумеется, ничем, а Ольга отправилась почему-то с тюленем-янки в сначала в Узбекистан, потом в Литву, а потом в Таллинн. Вот такая смешная получилась история, вся на антитезах – в Питере тепло и встречи, в Москве и холодно и… –тут Якобсу пришлось прервать свои грустнейшие мысли – в дверь постучали.
Местная деловая волна – молодые и ранние ребята, пришли поговорить и обсудить дела, всем свои видом показывая, что грустить не время и жизнь продолжается!



Первым ввалился Дима, уверенный в себе молодой дурский предприниматель в толстых очках, всегда смотревший строго перед собой, за ним, боком в дверь, доставая пиво из всех карманов и даже из рукавов необъятной кожаной куртки, его бессменный друг и водитель Игорек. Были они веселы и румяны, решив обмыть свою первую решающую сделку, из которой – прямиком к богатству и славе!
Суть дела заключалась в следующем – в областном центре, неподалеку от Оппенгеймера, в славном старинном городе Дурске, на запасных  путях областного железнодорожного вокзала стоял паровоз. Старый, но  величественный. Было сразу видно, что он прекратил работать много лет назад и теперь просто тихо ржавел, никому не мешая. Проезжающие мимо обитатели пассажирских поездов во время остановки на вокзале могли вдоволь налюбоваться знакомой и в то же время почти забытой фигурой железного коня. И вот однажды на паровоз обратили свое пристальное внимание Дима с Игорем. В кратком перерыве между покупкой и продажей всего, что наворачивалось под руку – краской для автомобилей, риса в мешках, штор, железной проволоки для заборов и прочего.
Дима, как закончивший два курса биологического факультета в местном пединституте, считался мозговым трестом тандема, а Игорь, бывший гаишник и боксер, брал на себя физическую работу. И вот раз Диме пришла в голову мысль – а не странно ли, что этакая махина стоит себе на путях и никто ее до сих пор не продаст, как историческую ценность, например, за рубеж, в какой-нибудь музей или на худой конец, на металлолом.
А то давно ведь уже по  городу посдавали в пункты приема металлов все, что можно – оборвали медные канаты у лифтов во всех подъездах, сняли троллейбусные провода, отвинтили все бронзовые таблички с могильных памятников. А паровозище стоит себе и не чихает.
Сказано – сделано – Игорь взял десять бутылок пива и отправился в депо разведывать обстановку. Мазутные мужики в депо пиво пить, как ни странно, отказались, а по поводу паровоза пояснили, что списан он, конечно, давно, но на заре перестройки хотели сделать его выставочным экспонатом – памятником, и даже собралась группа ветеранов-энтузиастов, чтобы привести монстра в божеский вид, но, как обычно, не нашлось денег и проект заглох, а на привокзальной площади в конце концов силами заезжего скульптора, который в великой Москве прославился тем, что слепил бабу с четырьмя грудями и удачно продал в амстердамский музей трансвестизма, поставили памятник основателю города, Тимохе Рваному. Бронзовый Тимоха смотрел вдаль, одну руку засунув за пазуху, выискивая там своих бронзовых вшей, а вторую вытягивал вперед, аккурат указывая на привокзальный гастроном, расположенный на манер буквы Г и прозванный за это в народе Гитлером.
Мозговой кулак Дима решил взять быка за рога и постучался к начальнику вокзала. Начальник, получивший свой трудный и ответственный пост за многолетнее успешное управление станционным буфетом и рестораном, и даже ни разу не сидевший в тюрьме, тогда как все остальные его соратники по городскому общепиту отмолотили уже  несколько сроков каждый, на контакт пошел охотно.
- Слушаю вас внимательно, молодой человек, - доброжелательно произнес начальник, скребя заслуженную лысину. Начальник пришепетывал слегка, и у него получилось – шлюхаю вас. Дима задумался, понял, что ослышался, и бодро произнес:
- Хочу купить у вас паровоз.
- А почему не электричку, - рассмеялся начальник – он ценил хороший юмор.
- Вы не поняли, - серьезно сказал Дмитрий, - я паровоз хочу приобрести, ну, который стоит на задних путях, старый такой, неработающий.
- Зачем он вам? – искренне удивился начальник.
- Да вам-то какая разница, и потом – чего ему тут ржаветь? Все равно ведь толку никакого. А мы вам деньги заплатим за него, неучтенным наличманом, разумеется.
- Резонно, - согласился начальник.
- И сколько же вы за него можете дать нашему с вами родному городу и железнодорожному управлению?
- Два миллиона рублей, - расхрабрившись, громко произнес Дима.
- Да вы что, молодой человек, рехнулись? Почти новый локомотив, всего только 1947 года выпуска, покрашен заново пятнадцать лет назад, вместе с тендером и кабиной за два миллиона? Купите себе раскладушку за такие деньги.
- Сколько же по- вашему он стоит? - деревянно улыбнувшись, поинтересовался юный коммерсант.
- Это нужно обсметить и скалькулировать, за неделю бухгалтерия управится, назовет вам точную сумму, но наверное уж никак не менее шестисот миллионов.
Дима еле сдержался, чтобы не швырнуть чугунной мемориальной пепельницей в башку своему столь быстро соображающему собеседнику, раскланялся и покинул гостеприимный кабинет. Уговорились возобновить переговоры через десять дней.
- Совсем охренел старый пень, - пыхтя, сказал он компаньону, забираясь в припаркованный у вокзала жигуленок.
- Стояла рухлядь никому не нужная, а как нашлись покупатели, так он хочет за эту долбаную железную лошадь, как за три Мерседеса новых, скотина!
- Если б я имел коня, это был бы номер, - жизнерадостно пропел Игорек. Если б конь имел меня, я  давно бы помер…Не боись, сбавит цену старикан. Наличка, она и в Африке наличка.
- Ладно, надо теперь покупателя найти, а там видно будет, -согласился мозговой кулак.
- Поехали в «Россию».
Россией называлась центральная и единственная городская гостиница, вполне, кстати говоря, оправдывавшая свое гордое имя – в ней останавливались разные важные столичные гости и наиболее интересные городские фирмы размещались тоже в ней, со  своими памперсами и тампаксами.
В отеле прошлись по знакомым бизнесменам, интересуясь, нет ли у кого выходов на любителей старинной техники. Реакция была разная. Заносчивый торговец швейцарской посудой обозвал друзей сбежавшими из цирка комиками и посоветовал заняться наконец приличным делом, ну, хотя бы водкой торговать. Бывший комсомольский лидер, торговавший ныне пылесосами и дрелями, глубокомысленно заявил, что повседневный  ординарный маркетинговый спрос на старину имел стойкую тенденцию к кардинальному понижению ввиду модулированного квотирования цельнокатаной фурнитуры. Ни черта не понявший Игорек восхищенно вздохнул:
- Вот это фирма, вот это консалтинг!
- Как это он еще не пришил сюда менструальный цикл морских свинок, - хмыкнул Дима.
Наконец друзьям повезло. Представитель израильского фармацевтического концерна «Анасниебед»  порылся в необъятных файлах и сообщил адрес музея железнодорожной техники в Дюссельдорфе.
Приехали домой к Диминой маме, где из соображений экономии держали свой офис, вызвали бывшую жену Игоря, преподававшую немецкий язык на колхозных курсах для скотников и зоотехников Гансов и Паулей, возжелавших вдруг свалить на свою этническую родину, и установили телефонный мост с Германией.
Через два часа выяснений и переключений на том конце провода наконец сказали, что – йа, йа, мы ест покупайт много-много локомотив! А что вы есть предлагайт? О, старый паровоз, это ошень карашо, а сколько к нему вагончик? Нету – ай, какой жалость, а стрелки путейские вы нам давайт, а? А пакгауз вы нам давайт, а будочка дежурный, а?
- Они что, фашисты, думают, что мы им в придачу с паровозом весь вокзал вместе с депо приволочем? Что они беспредельничают, что, им там можно все, да? – стонал Дмитрий, ерзая на мамином стуле.
-А ты думал, а ты думал, они хорошие, да – насмешливо хрюкал Игорек – они и есть такие жадные, мне вот бабушка рассказывала, что они в войну, в смысле немцы эти, вот, даже чернозем наш русский вывозили вагонами, им только волю дай!
- Ты спроси, хоть, Наталья, сколько денег они заплатить готовы, может мы постараемся пару вагонов им старых тоже достать для комплекта.
- О да, - кричали на другом конце провода, - обычно мы все даром брать, в дар для нас, то есть, но за хороший экземпляр, о да, если в рабочий состояний, мы покупайт его, йа, за дойче марки.
- Ну сколько, сколько они бундяжек дают, - возбудился Игорек, - спроси скорей!
- О да, за один паровоз восемьдесят марок мы вам давайт, если с вагоном, то давайт сто-сто десять.
- Они что, издеваться, да, - покрылся красными пятнами мозговой кулак.
- Остыньте, господа, - устало сказала Наталья, кладя трубку.
- Это игрушек музей, у них все экспонаты игрушечные, понятно вам?
Последующие две недели прошли также безуспешно, и наконец друзья, махнув рукой, решили оставить это безнадежное дело. Тем более, что приближалось Восьмое Марта и можно было состряпать хороший сезонный бизнес на  продаже воздушных шариков.
И кончилась бы  история неудачной сделки хороших знакомых Якобса, когда бы город был другой, а не Дурск, славный своими замечательными боевыми и трудовыми традициями.
О планировавшейся купле-продаже раритета пронюхал Димин двоюродный брат, по имени Слава, деятельный неудачник и безнадежный дурак, постоянно гонимый своим преуспевающим братом с арены мелкооптовой торговли. Решив отыграться хоть на этот раз и сделать козью морду зарвавшемуся родственнику, Слава взял инициативу в свои руки и за короткий срок объехал и оббежал всех знакомых и незнакомых деловых людей в городе и в девяти соседних областях, всюду показывая нарисованный шариковой ручкой на мятом листочке портрет железного гиганта.
- Дорого не прошу, - говаривал он, - семьсот миллионов и паровозик ваш.
- Прошу учесть также – вещь старинная, цены немалой.

Так искал он, искал и нашел наконец. Импозантный мужик, с несвоими зубами и необъятной цепью под пиджаком, выслушал его, кому-то позвонил, принял чей-то факс, читал полученные шесть строчек около сорока минут, и – изъявил желание осмотреть товар на предмет покупки. Охраняющие его хлопцы открыли в кабинете сейф, набили черный кейс хрустящими бумажками, усадили Славу в красивую черную машину и поехали на вокзал.
Там, подведя солидных клиентов к паровозу, Слава обомлел. На железном поручне висела фанерная табличка, а на табличке была  бумажка с набитым на машинке с западающей буквой А текстом – «Паровоз, номер…., изготовлен …, продается, цена 200 000 долларов. Желающих купить – просьба обращаться в станционный буфет. Также в буфете всегда в продаже свежая сдоба.»
- Ты что же, крысенок, - оскалился импозантный дяденька – за ослов нас держишь? Короче, так – я выдернул под твою сделку бабки, а ты меня швырнул, я попал в данный отрезок времени на бабки из-за тебя, понял? Значит, проценты от суммы сделки, то есть, тебе, то есть, за срыв операции, сто двадцать лимонов, короче, чтобы завтра принес, или тебе вилы, понЯл?

На следующий день Слава вместе с мамой переехал из трехкомнатной квартиры на однокомнатную дачу, без света и телефона. А еще на другой день, купив в дачном кооперативе бутылку самодельной водки, и с горя выпив ее в одиночестве до дна, он заснул на деревянном некрашеном полу и задохнулся от печки угарным газом. Похороны были длинные и печальные.
Слух о баснословной сделке, тем не менее, продолжал муссироваться и в Оппенгеймере, и в Дурске, где жили наши друзья.
К Дмитрию, как к организатору и зачинщику предполагаемой купли-продажи, прямо на домашний офис подъехала бригада Сени Хромого, днем участкового милиционера, а вечером по совместительству – официального городского бандита, и потребовала, чтобы он прекратил считать их «крышу» несерьезным хором блатных и нищих и немедленно по всем правилам отвалил, как полагается, пятьдесят процентов от суммы сделки, то есть сто тысяч долларов.
Какими методами договаривающиеся стороны убеждали друг друга, никто не знает, только через две недели Дима вышел из больницы после операции с труднопроизносимым названием, суть которой заключалась в том, что он должен был носить теперь с собой мешочек с собственным калом. Что и явилось крахом  процветавшего бизнеса, поскольку даже самые старые и преданные партнеры не могли долго выносить на переговорах доносившийся из мешочка запах, и никакие одеколоны не помогали. Дима сначала не мог уяснить, в чем дело, потом стал обижаться, потом впал в отчаяние и наконец сошел с ума. Навешавшие его родственники могли видеть, как он все время в больничной палате проводил, сидя на полу и играя многочисленными модельками паровозиков.
Удивлявшийся несчастливой судьбе двух братьев Игорь стал раздумывать, чем бы ему теперь заняться. С мыслительным процессом он с детства испытывал трудности и определяться пришлось бы очень долго, если бы не пришедшая однажды на дом повестка.
Повестка гласила: «Просим Вас явиться на профсоюзное собрание железнодорожного депо имени Мазурика Паровозникова». Дурацкая ошибка, логично рассудил Игорек, не имевший к любому физическому труду никакого отношения, но от скуки решил сходить. Оказалось, не ошибка. Хитроумный начальник вокзала, уже полтора года не выдававший работникам всего отделения железной дороги зарплату, а втихаря клавший ее на свой собственный депозитный счет для извлечения процентного дохода, нашел наконец причину для столь плачевного положения дел и немедленно обнародовал в рабочей газете. Оказывается,  выплату денежной наличности задерживают конкретные негодяи – коммерсанты, обещавшие выкупить паровоз, и не выполнившие свои обязательства перед рабочим классом слесарей и стропалей, в то время как львиная доля безналичных денег с вокзального счета ушла, естественно, на приведение вышеуказанного паровоза в предпродажное состояние. Поэтому экстренно созванное собрание с приглашенным злым коммерческим гением Игорем протекало очень бурно, тем более, что патриотично настроенный начальник перед началом выдал всему коллективу бесплатно из буфета по бутылке портвейна, а участникам подавления кулацкого мятежа 1921 года – даже по две.
Бурно начавшееся собрание так же неожиданно и бурно кончилось, народ разбежался и прибывший на место наряд милиции обнаружил в зале только одного человека – Игоря, сидевшего на полу в луже собственной крови с торчащим из черепа разводным ключом.
В связи с таким проявлением народного буйства и необузданности, а также во имя сохранения для потенциальных покупателей ископаемого паровоза, решено было поставить у него охрану, караул из солдат железнодорожных войск. Начальник дурского гарнизона в удаленный от части караул накомплектовал солдат, как обычно – то есть выбрал самых дурных и ненужных, надоевших хуже горькой редьки. Почетную вахту стали нести в результате два злобных приверженца дедовщины – огромный азербайджанец Ахмет-Байрам и ехидный интеллигент Сережа из Томска, на весь батальон прославившийся изощренными пытками солобонов, и к ним в придачу молодой солдат Шурик, склонный к меланхолии и самоубийству, регулярно мочившийся в постель и избиваемый даже самыми ленивыми.
Караул просуществовал, к сожалению, недолго. Ахмет-Байрам избил Шурика, разумеется, в первый же день, и иезуит Сережа, утирая ему слезы собственной портянкой, клятвенно пообещал во всем теперь за него заступаться, если только Шурик в точности покажет, как надо правильно кончать жизнь самоубийством. Раз Шурика много раз вынимали из петли, то он по праву считал себя специалистом в этом нелегком деле, и, заметно повеселев, спокойно и уверенно натянул мыльную веревку на поручень паровозной кабины, написал торжественное предсмертное письмо и для полноты картины, продев голову в петлю, встал на услужливо принесенный Ахметом табурет. Радостно захохотав, Сережа выбил ногой табурет из-под глупого солобона и, довольный, пошел звонить командиру, что событие, которое уже давно должно было случиться, произошло наконец.
После этого начальник вокзала решил сам обеспечить сохранность ценного объекта, мудро рассудив, что если паровозом заинтересовались одни, то несомненно заинтересуются и другие. К тому же в ближайший отпуск планировалось съездить с женой в Италию – может, там по ходу дела раздобыть клиентов.
Люди же все, кроме него, безо всякого исключения – раздолбаи, ибо только раздолбаи и никто другой способны годами поедать то, что подается под видом пищи в станционном буфете. И надеяться возможно лишь на себя – так сказал начальник станции и решил просто-напросто заминировать паровоз, поставив соответствующую табличку. Даже последний идиот не станет ничего трогать, если прочтет надпись – «Осторожно, мины!»
Вокзал – хозяйство обширное и богатое, и найти в нем можно почти все, что угодно. Через несколько часов надпись белой краской появилась с обеих сторон паровоза, а сам железный конь был напичкан тротилом по самую крышу.
Надо сказать, что, пока происходили  эти трагические и странные события, комитет ветеранов вокзала и депо стал собираться все чаще и чаще, наливаясь болью и тревогой. Мало им, гадам, было развалить страну и партию, снести все памятники вождя, они и последнее хотят у людей отобрать – ведь паровоз – это же символ революции, и развития, и вообще движения вперед. А сколько замечательных песен сложил талантливый русский народ про паровозы, а в скольких фильмах наши пролетарские командиры гонялись на паровозах по степям за проклятыми басмачами, - горевал заслуженный слесарь Терентий Семенович Забулдыга. И ведь побеждали мы, побеждали с этими паровозами!
А сейчас последнего нашего железного неутомимого труженика – собираются куда-то продавать, на свалку европейской истории. Нет, не должно этого случиться, гудели ветераны, и порешили организовать на паровозе пикет из рабочих, если понадобится, даже спать на нем, но не дать его увезти, ни за какие коврижки. Ведомые Забулдыгой, двинулись старики к родному детищу, не обратили никакого внимания на дурацкие надписи, и стали по одному забираться в кабину, мысленно уже уносясь в те далекие годы, когда они сами водили вот таких красавцев по бескрайним просторам своей, да, своей, черт побери, Родины.
Только через месяц дурским муниципальным строителям удалось заровнять котлован, в который превратилась привокзальная площадь. Памятник Тимохе Рваному решили не восстанавливать, раз денег в казне все равно не было, да и вообще, согласно историческим хроникам, до того, как стать славным основателем города, он сначала был вором и беглым каторжником. А на месте гастронома «Гитлер» израильский концерн «Анасниебед» выстроил огромную аптеку, где мы всегда теперь можем купить все, что нужно для нашего крепкого здоровья и хорошего самочувствия.





В Оппенгеймере Якобс согласно легенде подвизался на ниве иностранных языков. Занятие малопочтенное, зато давало повод толкаться в любом отделе и говорить с кем хочешь, а разговоры в русских селеньях–самые интересные и задушевные, происходят в банях и на банкетах. И там и сям по долгу службы приходилось бывать.
Случались интересности – кто кусался, ползая на четвереньках, кто валялся в обнимку с веником  без сознания, кто бросал гири в бассейн и смотрел на круги, ими образуемые, кто пел в честь дорогих гостей цыганские песни, тряся волосатым мясом там, где у женщин грудь.
На одном из развеселых банкетов, посвященных отъезду американской делегации домой, а надо бы – в Сибирь, потому что из шести гостей двое были явные шпионы и подонки, а четверо других,  судя по идиотскому поведению, практиканты в сфере  подслушки и подглядки, на этом банкете, проходившем в сауне «Встреча»,  Якобс, по старинному русскому обычаю запив портвейном разбавленную спиртом водку и нажравшись хуже свиньи, познакомился и близко сошелся с одним из Смотрителей Оппенгеймеровского атомного центра.
Раньше в странствиях по России путешественники частенько сталкивались с ними –станционными смотрителями. Те держали почтовые станции, помогали людям пробираться меж верстами полосатыми, имели прелестных дочек, а жен у них вообще не было. Отвечали смотрители за чай, самовары, лошадей и овес.
Нынче смотрители поднялись. Чем они занимаются? Смотрителя легко распознать. По вдохновенному взгляду из-за кустистых бровей, коим озирает он окрестности и копающихся в грязи мирных поселян.
В каждом городе Смотритель свой, иногда их бывает даже несколько.
Этого звали Иннокентий Павлович Кончаловский, и пил он как-то не в пример другим, не стаканами, но штофами, обнаруживая широкую русскую натуру. Был Смотритель не толстым, не худым, не старым, не молодым, без бороды, но с огромной шевелюрой, носил мощные роговые очки и банное полотенце. При массивной солидности тела и духа   странный контраст составляли маленькие темные глазки, проворно оббегавшие окружающих и пытливо глядящие на движущиеся предметы.
Папаша Кончаловский, как его с почтением называли, считал себя знатоком английского языка, как, впрочем, и всего на свете.  Под занавес веселья он подсел к косому Якобсу и начал пространно объяснять, как правильно понимать разные атомные термины. Потом беседа перетекла в иное русло – уважаешь ли ты меня, мил человек, а то гляди, садану промеж ушей, да откуда ты, любезный, вообще здесь взялся?
- Приблудный я, - покаялся толмач. - Блудю где ни попадя, вот, доблудил и до Оп-центра. Сам-то я из  Эстонии, жил себе там и не тужил, да  выперли подлые радикал - шовинисты.
- Гладко излагаешь, скотина, - благостно потянулся смотритель, - у меня бабушка единоутробная тоже из Литвы, из Тракая какого-то.
- Литва довольно далеко от Эстонии все-таки, - блеснул познаниями Якобс.
- Э, один хрен. Курица – не птица, а Тракай или там, где ты, бишь, прозябал – Коххтла – Кюххтла, ну, не важно, все равно не Монтевидео. Давай-ка вмажем, толмач.
- Охотно, ваше проницательство. И чего же мы вмажем на этот раз, чего-нибудь, верно, для души.
- А как же, крысенок, как же, - умильно погладил бороду Смотритель, - вмажем мы с тобой, пожалуй, вот этого шампанского с этим вот коньячком, отнюдь не забыв покропить туда пивка, немного, совсем чуть- чуть. Я называю это «Коктейль белый медведь!»
Кадыки качнулись в такт, и беседа потекла дальше.
- Сирота, говоришь?
- Так точно, вашество!
- Воистину, дитя перестройки! А скажи мне, толмачина ты несчастная из сиротского дома, вот скажи, но чисто гипотетически – могло ведь случиться так, что мои далекие предки поехали из своего хутора на какой-нибудь другой хутор, где-нибудь у финской околицы, чтобы, к примеру, справить там какой-нибудь общий семейный праздник?
- Могли, безусловно. А что за праздник-то?
- Ну, нам ли не знать праздников сих трудолюбивых народов. Может, годовщину подводного заплыва на Чудском озере. Или всеобщеликовательный день отворачивания бошек гусям и уткам.
- Зачем же гусям бошки свинчивать, - расстроился Якобс, пытаясь привести убегающие зрачки в нормальное положение. - Нету на моей любимой родине таких варварских праздников.
- А вот и врешь, мерзавец. Вот и врешь! Как говорится, поздравляю вас, батенька, соврамши! Чем же, по-твоему, правоверный чухонец должен показывать свое слияние с духами великой Калевалы? Что имеет место происходить буквально каждый год, когда полярная ночь заканчивается и болота выливаются из берегов? Может быть, он должен волосы у себя на заднице выщипывать, так, по-твоему?
Потрясенный этнографическими зарисовками, сделанными явно с натуры, Якобс сдался.
- Согласен, пусть будет такой праздник. Что я, против праздников, что - ли?
- То-то же, транслейтер ты хренов. Учись у меня, пока бесплатно! Ну и вот, а когда, значит, мои солидные предки ехали обратно на хутор после этого праздника, ну, от этих своих захудалых соседей с финской границы, могли они, к примеру, одного из младенцев, потерять просто по дороге, а?
- Если эти вандалы голыми руками расправляются с ни в чем не повинной домашней птицей, то им младенца в канаву выбросить, это уж точно, раз плюнуть, - твердо заявил Якобс.
- Ага, а могли этого младенца поместить в приют и там взрастить? – смотритель торжественно вздел к небу сосиску-палец.
- Могли, однозначно, могли.
- Вот я и гляжу, глаза у тебя точно как у моего покойного дедушки, бастарда. В лесные братья он свалил в свое время, мерзавец, был позднее, естественно, расстрелян великодушными русскими солдатами – не век же ему, бедному, было по болотам таскаться, но глаза точно твои. Ты не сидел ли часом, за какие мелкие провинности? Нет? Ну, это дело поправимое. Всегда успеешь. Да, так вот, стало быть, ты есть мой утерянный при странных обстоятельствах и чудесно объявившийся внучатый племянник. С чем я тебя тут же и поздравляю, поэтому, не будь  последним козлом, наливай чего-нибудь мне – и себе, конечно, и говори тост.
- Позвольте мне, дядюшка, - прослезившись, молвил парящий в восходящих потоках Якобс, - позвольте мне наполнить ваш и мой стакан – на два буля искристым кагором, на три буля – рижским бальзамом, еще на восемь булей – медицинским спиртом, и залакировать все это сверху шестью булями джина с тоником. Я называю это «Коктейль Белое Безмолвие» – после него по утрам все белые и все молчат.
- Одобряю, - хрюкнул Смотритель. Две печени враз получили два мощных удара.
Самое время было выйти из штопора и, задумавшись, оглядеться по сторонам.
Положение дел в корне менялось.  Соглашаться? Ну.
Якобс, безродная душа, был совершенно не против обрести родных, какая разница где. До отзыва на историческую родину все равно еще куча времени, почему бы и нет.
 Вечеринка знакомства закончилась тем, что Папаша просто устал пить, залез прямо в семейных трусах на стол переговоров, подмяв мощным торсом переговорные бутылки и тарелки, разлегся привольно, как на тахте и внятно сказал окружающим:
– Знаете что, а пошли - ка вы на хер отсюда.
Якобс чуть не сдох от икоты,  переводя ошарашенным господам – без пяти минут хозяевам вселенной, что «парти из овер» и не пора ли в свои массачусетсы?
Дружба на почве кровного родства с Иннокентием Палычем, или, как  его звали за глаза – Кешей, продолжилась, в ходе чего Якобс выяснил следующие агентурные данные:
Смотритель  жены не имел, а то какой же он смотритель, а имел домработницу – этрусскую царицу Данаю, которая била его беспощадно комнатной туфлей по башке каждый раз, когда он приходил домой пьяный, а пьяным Кеша приходил ежедневно, на протяжении многих десятилетий, так что туфли часто ветшали и приходили в негодность – составляя немаловажную статью расхода в бюджете смотрителя.
Кеша имел также сына Андрона, сорока лет, и дочурку Ксюру, совсем маленькую и глупенькую девушку.
Семья эта захватила воображение Якобса, и он поклялся не умирать, пока не воспоет их в своих мемуарах.
Чего стоила фигура Андрона. Наглядевшись на батюшку, а батюшке по призванию и долгу службы воровать и грабить было никак нельзя, он творчески переосмыслил отцовское наследие, и воровал широко, с размахом и вдохновением.
Чего же воровал Андрон Кончаловский?  А воровал он – компьютерные программы, запасные части из огромных старых вычислительных машин, медные провода из недавно построенного здания мэрии, обрезки алюминиевых труб, бензин из станционных цистерн, талоны на питание и носки в магазине. При этом слыл скрягой, и когда случалось злосчастному продавцу в мелочной лавке недодать пять копеек сдачи, устраивал жестокий скандал, хватал за руки свидетелей и взывал к справедливости.
Андрон ужасно боялся, что его посадят, даже создал собственную теорию вероятности взлета и посадки, в смысле, в тюрьму – по ней выходило, что сидеть он должен уже лет пять как минимум, но мешали, видимо досадные случайности. Андрон берегся – он повесил дома вместо иконы, на всякий случай, чтоб, когда надо, не опростоволоситься, специальную дощечку с выведенной школьным выжигателем надписью – «Чистосердечное признание – прямая дорога в тюрьму!»
Читал ее перед сном, стоя босой на прикроватном коврике, держа руку у сердца, и утром, с похмелья продирая зенки, упирался опять же в нее.
Признаваться, по этой своей методе, он не хотел никому и ни в чем, повергая окружающих в нервное расстройство. При получении водительских прав он два часа маялся на стуле перед инспектором, не желая называть имя и фамилию, пока взбешенный гаишник не пригрозил сдать его на фиг во всесоюзный розыск. Заболев некоей болезнью, Андрон, на приеме у венеролога, мычал и ныл и жаловался и пыхтел, но так и не сказал, каким же органом он мается, собственно говоря. В результате был отфутболен к ухогорлоносу и вырезал гланды. И пришел домой,  к родной и нежной жене, с тем же, с чем и ушел. То есть с гонореей.  Нежная жена не сказала худого слова, только забрала у Андрона – квартиру, машину, дачу, гараж – и ушла к родителям. Чтобы не выглядеть дураком в глазах коллег, бедному Андрону пришлось целый месяц воровать вдвое больше, чем обычно – восстанавливать упущенный кислотно-щелочной баланс.
 Вот такой человек был Андрон Кончаловский, простой и основательный. Сказать, будто он тырил, что плохо лежало, - значило не сказать ничего, более того, обидеть незаслуженными подозрениями. Нет,  на примере Андрона Якобс ясно понял, что воровство воровству – рознь.
Например, если был спрос на металлы и разные химические соединения, которые можно было легко достать и дорого продать,  Андрон записывался на специальные курсы в местный университет и усердно посещал их, изводя преподавателей  тщательно составленными вопросами, он выписывал научные журналы и не стеснялся звонить на промышленные гиганты необъятной родины, представляясь разными лицами и пытаясь выяснить узкоспециальные вопросы.
 Занимаясь ЭВМ, Андрон рылся в картотеках, выискивая спецификации на микросхемы и радиодетали, выпущенные со времен лампочки Ильича, кропотливо изучал их на предмет стоимости. Занимаясь спиртом, он знакомился с лаборантами и кладовщиками, занимаясь кирпичом, поил и кормил – в меру, конечно, сторожей, водителей и прорабов. Дело было поставлено на широкую ногу.  Наблюдая за ярким талантом, Якобс никак не мог отделаться от мысли, что если двое-трое таких вот Кончаловских осядут в его маленькой стране, то лет через десять бедная Эстония просто исчезнет с карты мира, ибо будет спокойно, методично и по частям – украдена и продана.
Андрон, вдобавок, был известен тем, что  регулярно страдал манией преследования,  простой вопрос:
- Как дела? – выводил его из себя.
- Кто тебя научил так спросить, кто, зачем ты спрашиваешь, как мои дела, что ты хочешь узнать, сколько денег я зарабатываю, где бываю – кто тебя подослал, говори?!
- А, я знаю, - менялось выражение его лица – я знаю, это они, о, они используют всех, чтобы до меня добраться…
Еще более невинное предложение:
 – Андрон, пойдем, что ли, по кружке пива хлопнем! – вызывало просто бурю негодования.
- Кто, ну кто, ну кто же это такой гад,  - стонал он, кружась по комнате, кто рассказал тебе про меня, что я пью!
- Я же не пью вообще, понял, да, я лечусь, – сделав страшные глаза, шептал он,-  да, я сейчас лечусь, у меня, скажу тебе по секрету, аллергия на спиртное, – он засовывал руку в карман брюк и доставал горсть грязных таблеток, без упаковки, – вот, видишь, я пью таблетки от аллергии, у меня пятнами покрывается все лицо, я вообще не пью, понимаешь, вообще, уже давным- давно, и тебе советую по-дружески, пора, пора завязывать колдырить, это добром не кончится…
Через час исполнителя монолога выносили с работы в беспамятстве от влитого в себя с метеорной скоростью спиртного.

Да, с папашей Андрона, помимо высокого образовательного ценза, объединяло только одно – страсть попить. Квасили оба, прямо как богатырские кони после богатырских скачек по среднерусской возвышенности. И с прирожденной горячностью отрицали сам факт наличия в горле кадыка.
Картина, достойная Рембрандта, возникала каждый раз поздно вечером, когда папаша Кончаловский, с восьмого раза попав ключом в замочную скважину, поворачивает ее, изгибаясь могучим телом –скважину, а не ключ, и в прихожей его встречает этрусская царица Даная, с изрядно потрепанной туфлей в руке – замахиваясь, вопрошает она высоким голосом:
 – Ты пил, признайся, ты пил, скотина, скажи мне правду, правду хоть раз молю я от тебя услышать – ПИЛ ты сегодня или нет??
Папаша обводит мутным взглядом обстановку с одной лишь целью –определить с трех раз место попадания.
Потому что бывало всякое – и в канализационный люк стучался, прося пощады.
И у дверей чужих квартир говорил пламенные речи, вызывая соседей на честный бой.
Увидев по неким тайным признакам, что идентификация прошла успешно и он у себя дома,  Иннокентий Палыч выдавливал из себя бережно хранимую в мозгу заготовку:
– Нет, я не пил ни грамма, просто устал на работе.
Если эта цицеронова речь вылезает у него изо рта сама, без посторонней помощи,  не более чем за десять минут, значит, считает Иннокентий Палыч, тест на трезвость он выдержал, и вот тогда делает он один – всегда один, но какой большой – шаг вперед и молча, как подрубленный ясень, валится лицом вниз – валится молча и непреклонно, словно говоря – чего вы хотите от меня, видите, КАК устает человек на работе, а вы – эх, вы…
Все – Рембрандт может спокойно входить и писать свое великое полотно – возвращение блудного сына, и, как на одноименной репродукции, будет в наличии – пятки, спина  и кусок головы вернувшегося странника.
Падая, папаша Кончаловский обычно довольно звонко бьется башкой о паркет. У соседей тремя этажами ниже на голубых экранах телевизоров возникает минутная легкая рябь. Будучи людьми не слишком культурными, но понимающими, соседи обычно говорят:
- А, все понятно-на. Это-на, Палыч-на, с работы домой пришел-на.

Будучи принятым в лоно семьи и имея возможность неоднократно наблюдать вечерний ритуал, Якобс все время мучился вопросом – если так радушно стучаться башкой об пол каждый вечер, то почему же утром на умиротворенном и благообразном лице великого смотрителя нету ни царапины? Потом понял – дело в многолетней тренировке.

Постепенно Якобс рисовал себе картину жизни городка и все глубже нырял в водоворот кипевших здесь страстей.
В Оппенгеймере, оказывается, жили и по мере сил делили власть три клана, три семьи станционных смотрителей. И семьи  контролировали ситуацию не хуже, чем где-нибудь на Сицилии.
Семья Кончаловского заведовала людишками города Оппенгеймера – кого куда послать, работать, учиться, или просто так,  и зачем.
Семья Пряхина – Шефа, копошилась с деньгами, русскими и другими разными.
Третья семья – Ихвановы – командовала жильем.  Без распоряжения Рюрика Ихванова – ни один человек в городе не мог купить или продать ни квартиру, ни собачью будку.
Семьи страшно враждовали. Не было дня, чтобы один клан не разрабатывал новые, коварные планы против своих соперников. В ход шло все – подкупы, угрозы, отравления помидорами, измазанные куриным пометом лифты, анонимные доносы, плевки и издевательства.
Даже фольклор имелся у семей на других, незатейливый, но свой.
«Если в кране нет воды, пива тоже нет к тому же – Кончаловский приходил, не зови его на ужин»

«Шеф Пряхин наел ряху – не налезет ничья рубаха»

«В книгах гений Соловьевых, Гейне, Гете и Золя,
А вокруг от Ихвановых  - содрогается земля»

И так далее, до порнографии.

-  Ты мой гость, - говорил Палыч, потирая руки, - ты мой друг, более того, ты мой племянник! Все, что угодно для тебя сделаю, даже можешь не сомневаться!
- Даже, даже, даже – я могу тебе зарплату повысить на сто рублей, вот! Ну, не сейчас, конечно, не сразу, чтоб не вызывать ничьих подозрений, да, где-то через годик, например, ну, как ты на это смотришь, правда, здорово, а?
Растроганный до глубины души эстонский подкидыш рыдал от нахлынувших на него родственных чувств.
- Спасибо, спасибо тебе, дядюшка! Первый раз в жизни меня оценили!
- Да, но – ты же понимаешь, что мы все, ну, каждый член  семьи – должны что-то делать на наше общее благо, и это здорово! Совместный труд, для моей пользы, он, в общем-то, облагораживает!
- Конечно, дядя, конечно, - всхлипывал Якобс. - Все, что угодно!
- Да угодно мне будет совсем почти ничего, - отечески клал руку на плечо ему добрый глава семьи – мне угодно, братец ты мой, вот что.
- Ты же переводчик, так? Так. Ты, значит, по роду своей работы бываешь везде, на разных встречах, и за закрытыми дверями. Так? Так. Почему бы тебе иногда, ну, изредка, не рассказывать мне о том, что там обсуждается, какие личности они склоняют, а особенно, братец ты мой, когда с кем –нибудь встречается этот злыдень, Ихванов, ни дна ему, ни покрышки!
- Это, брат, такая гадюка, что укусить может любого из нас, а, значит, и тебя – в том числе.
- А, значит, ты должен что? 
- Правильно, следить за ним, что и как и с кем он обсуждает, следить за всеми его человеческими проявлениями, вплоть до мимики лица! А если не уследишь, за чем-нибудь, очень важным – смотри у меня! Я, брат, суров, хотя и справедлив!
Этакие беседы происходили у Якобса с любимым родственником славными осенними утрами. Якобс, сделавший шпионаж своей временной профессией, поразился, как быстро и виртуозно прошла вербовка  в почетные ряды стукачей и агентов, с ударением на первом слоге.
Никаких тебе угроз, бутылочка водки под залежалые печенюжки, даже без обещания дать героя соц. труда  – и пожалуйста тебе – свой среди чужих!
- Да, - продолжал инструктажи Палыч, - одухотворенно заливая в нутро остатки горючего из горла, да, конечно, Ихванов – редкостная гнида, не то, что я ( да, думал Якобс, хрюкая от умиления, вы, ребята, могли бы прямо и не таясь сойтись в  суперфинале гнид всего мира, и неизвестно, кто бы победил в упорной борьбе), и внимание ему уделять нужно, но – но главное, племянничек ты мой единоутробный, главное – не он.
- Основная задача, – тут он понизил голос, - это Шеф. Но – тсс – никому! Это опасно. Если кто узнает, что мы с тобой, если кто пронюхает, что мы что-то против Шефа имеем – не сносить нам головы!
- То есть – не сносить тебе, тебе, в первую очередь, я же, сам понимаешь, просто вынужден буду отказаться от тебя в случае провала, не ради себя, пойми, ради семьи! Мне же их поднимать надо, на ноги ставить, ведь ты же понимаешь, – говорил Палыч, умильно уже заглядывая Якобсу в лицо своими темными проницательными  глазами.
- Ты меня поймешь, поймешь, я уверен!
- Конечно, дядюшка, - клялся вновь завербованный.
- Ради Вас, и ради Вашей – о нет, нашей, семьи, я готов на все! Любые муки!
- Я знал, что ты хороший парень, - мудро кивал головой Кеша – вот сейчас –Штирлиц, если в профиль его разглядывать, - я знал. Пожалуй – эх, была не была, я тебе зарплату повышу – не на сто, а на все сто пятьдесят рублей, чего уж там мелочиться. Через годика полтора, не раньше, ну, ты сам меня понимаешь.
- Так вот, продолжим – главное – это Шеф, Пряхин наш. Он мне, конечно, не враг, что ты, боже упаси, просто наши взгляды иногда расходятся, и иногда мне просто хочется его замочить, как последнюю суку, то есть – поправлялся ь – поправлялся ние минутной слабости, - то есть, я хочу сказать, поставить его на место, иногда, не вредно было бы.
- А то он удумал, ты представляешь, половину  атомного центра закрыть – за взятку, понимаешь, от самых верхов –Кеша закинул подернутые поволокой глаза куда-то на потолок, - ну, и нас всех по миру пустить.
- Меня! – голос его окреп и зазвучал грозно – меня, заслуженного работника атомной энергетики! Да меня знает весь мир, я столько выпил на зарубежных симпозиумах, что ему, хряку, и не снилось – и меня – в канаву? Не выйдет, - замахал он кулаками, не выйдет, все равно найду на него лазейку и тогда – о, тогда я ему покажу, как сволочи по ночам говно в тазике кипятят!
- Ладно, ты все понял, я надеюсь?
- Конечно, дядя, сделаю все, что в моих силах, и даже больше, не извольте сомневаться!
- Вот и хорошо, пойдем-ка теперь, треснем по рюмашке – а то время уже одиннадцать утра, а у меня – ни в одном глазу!
Добро пожаловать в рай!
Как Якобс попадал  к себе домой после инструктажей, он обычно не помнил.
И пошли трудовые будни. Ничего особенного делать не пришлось –обычные отчеты, отсылаемые через систему тайников на историческую родину, ксерокопировались, и второй экземпляр поставлялся папаше Кончаловскому.
- Это мы еще посмотрим, - злорадно думал эстонский шпион, - кто от кого откажется, в случае раскрытия! Одно дело – работать на иностранную державу, и совсем другое – на родного дядюшку. Ваша, граждане, вражда ни у кого сомнения не вызывает!
- А уж если завалюсь, по полной программе если, то сам факт, что я все отчеты отволакивал тебе, Иннокентий Палыч,  скажет нужным товарищам все, что им нужно. И будешь ты самым настоящим вредителем делу русской энергетики, продавшимся врагом народа. Придется, майне либер фройнд, – писать диссертации, как высаживать брюкву в заполярных условиях.
А Кеша просто млел! Получать отчеты о закрытых заседаниях по поводу безопасности  Оп - центра,  с указанием особых мнений экспертов –феерия!
Кеша, балдея, проникался к подкидышу доверием. Выпивая свою утреннюю дозу, он  спешил в кабинет и трясущимися руками разворачивал свежие доносы. Заносил данные в какие-то таблицы и копал, копал, радуясь, что еще несколько месяцев и можно будет заряжать компроматом  дальнобойные орудия.
Засим начиналась трапеза, перетекающая из завтрака через обед прямо в ужин, и текла задушевная беседа двух заговорщиков.
-        Естественно, - соглашался Кеша, - два наших реактора давно устарели, и представляют собой страшную угрозу. Но какие деньги идут на их ремонт,  на закупку всякой дряни! Никто не в силах сам перекрыть кран. Качай и качай, пока руки не отвалились!
- Понятно, что в случае аварии пострадают и, вероятно, умрут, наши собственные семьи, бабы с детьми – риск, братец, благородное дело! Зато таких деньгов не получил бы при нормальной работе никто! Не за что было бы платить, видал парадокс!
- Все мы – смотрители, прекрасно понимаем, что живем как на вулкане – но никому не говорим.
- Здесь омерта – закон молчания! Нельзя посторонним, а тем более иностранцам грязным (так, так, кивал Якобс, эттто инттэрээсноо), или продажжным всяким тварям – ничего знать.  Мы рискуем, в конце концов, наши семьи, а не они.
- Если кто проговорится, - многозначительно кивал он на дверь,– то у нас все куплено!
- Здесь, знаешь ли, не бывает тайфунов или там бурь, но в море всплывают время от времени люди. У некоторых глаз нет, у некоторых – языка. Рыбы, наверное, отъедают. Рыбы же здесь много, сам знаешь!
- Поэтому все молчат. Каждый свое делает и  молчит. Омерта. А кому не нравится – может тихо и спокойно уехать – только куда он уедет? Людишкам здесь хорошо, и они надеются -  дальше будет так же. Не верят, конечно, но надеются. Человеку вообще свойственно надеяться, так ведь говорится?
- Человеку свойственно надеяться, - бормотал Якобс, бредя домой заплетающимися ногами.
…………………………………………………………………………….
- За здоровье нашего Оп-центра! – кричал мэр городка на каком-то банкете, посвященном очередной атомной годовщине, - нашей дойной коровы – добавлял он негромко своим соседям, пьяно ухмыляясь, - за здоровье нашей будущей могилы – бормотал он уже совсем тихо, самому себе, ставя пустую рюмку. Этого никто не слышал, звучало мощное: «Ура!»
……………………………………………………………………………
- Я работаю в Оп-центре, - грустил Якобс.
- Работаю один на нескольких хозяев. Слугой.
Слуга оказывает услуги, подводил он итог, услуги засчитываются, нет проблем, и за килограмм услуг я вполне могу рассчитывать под конец жизни тоже получить услугу. Одну большую услугу от какого-нибудь из моих хозяев. От Большого Босса. Услуга за услугу –как у крестных отцов. Услуга за услугу.

- Странное дело, - объяснял Якобс Сергею Кутузову, когда они прогуливались по аллее. Каждую субботу теперь гуляли вместе, дыша горьким воздухом октября.
Заяц рылся на газонах, разыскивая самые ярчайшие листья – красные как кровь, желтые как лимоны, всех цветов радуги. Он складывал их в букеты, в огромные букеты из листьев, каштана, клена, дуба – почти вполовину своего роста, и когда уже не мог уместить в руках все великолепие, подбегал к отцу и молча дарил ему новый букет. Без слов. Только блестели румяные щеки.  Кутуньо принимал букеты как должное, без улыбки.  Под конец прогулки у него набиралось обычно несколько таких охапок, вернувшись домой, Сергей заполнял листьями все вазы и бутылки и старенькая квартирка расцветала. Ни разу Якобс не видел, чтобы хоть один листочек был выброшен.

- Странное дело,  понимаешь, разные люди делают мне разные предложения, иногда прямо противоположные. А я их все принимаю. Хотя на самом деле мне нет до них никакого дела. Мне просто все равно.
- Наверное, ты просто не нашел себя, - задумчиво ответил Сергей.
Заяц копошился далеко впереди.
- Ты плывешь по течению и ждешь, что какая-то ветка тебя зацепит и ты там останешься. Но ветки ломаются и тебя несет дальше.
- Похоже на то. Похоже, что я никогда себя не найду. Не знаю, зачем живу. Я просто жалкий ублюдок. Всегда довольствуюсь тем, что есть. И ничего больше не хочу.
- Ты не один такой, - засмеялся Кутуньо. - Мы все – поколение ублюдков.  Берем то, что рядом.
- Ты, - усмехнулся Якобс. Это ты мне говоришь. У тебя есть Заяц, вы дружите с ним. И работа, и ученики. Мало разве?
- Заяц, - повторил Кутуньо. Поежившись, как от холода, он поднял воротник пальто.
- Мы друзья, точно.  Но он, как бы тебе сказать,  он заслуживает большего. Гораздо большего, чем учитель сольфеджио.
- Не понимаю. Многие дети только бы мечтали…
- Заяц –он не многие. Он один такой. Ему развиваться надо, а мои возможности ограничены. Ты знаешь, я даже думать не хочу, что будет лет через пять. Как и чем я смогу ему помочь. И что он будет думать про меня.
- Как что? –поразился Якобс. - Он же твой сын! Он тебя будет любить. Всегда.
- А я? Чем я отвечу на эту любовь? Старый учитель…Стыдно мне, понимаешь?
- Не понимаю, - уперся Якобс.  - Чего ты хочешь-то?
- Осторожно, Вася, там машина! – крикнул Сергей, - поворачивай назад! Пойдем на море, прогуляемся по берегу.
- Угу, - сказал Заяц, и пропыхтел по газону мимо них Он теперь собирал опавшие каштаны.
- Старается, - восхитился Якобс. - Будет из них лепить чего-нибудь, да?
- Да, он обычно динозавриков делает, из всего, что попало.
- Чего я хочу? Чего-нибудь сделать я хочу, что от меня потом останется, вот ему, моему сыну. Чего-то такое, которое чтобы надолго осталось. Ясно тебе?
- Нет, - хрюкнул Якобс, споткнувшись о ветку. - Мне бы было такой жизни – нормальной, человеческой, вполне.
- Это тебе так кажется. Я, ты знаешь, писать когда-то пробовал. Ну, рассказы всякие, истории.
- И что, получалось?
- Да, некоторым нравилось. Да и мне нравилось, честно говоря. Это, пожалуй, единственное дело, что я делал с радостью в жизни.
- А потом?
- А ничего потом. Потом армия, институт, семья, работа. Так все руки не доходят. Постоянно деньги нужны, будь они прокляты! Думаешь, вот – со следующего месяца начну, обязательно. А там или заболеет кто, или работы навалится, и ты все отодвигаешь. Страшно становится даже.
- Почему?
- Да потому, что с облегчением отодвигаешь, вздыхаешь легко-легко, и говоришь – ну ладно, в этот раз не получилось, с другого месяца начну. И так уже десять лет!
- А Заяц – он как к этому относится? – спросил Якобс в полной уверенности, что этот ребенок, да, этот ребенок всегда знает, что кому делать и зачем.
- А Заяц, - ответил Кутуньо, глядя прямо перед собой, легкая усмешка играет на губах – а Заяц – он все понимает. Он говорит иногда – ну что, папа? Когда напишешь книжку и дашь мне прочитать? У тебя получится, - говорит, давай пиши!
- Да, это серьезно, - пробормотал про себя Якобс. Уже не свернешь в сторону, я бы, например, не знал, как свернуть или там на время откосить.
- Ну  напиши, - не нашелся, что другого сказать.
- Я и написал, сказку небольшую, для него, специально.
- И?
- Прочитал, сказал, пиши дальше. Мне кажется, он пожалел меня. Потому что – так себе получилась сказочка.
- Может, он думает, что у тебя дальше лучше будет?
- Конечно, он так думает, - засмеялся Кутуньо. – Я так не думаю, и боюсь, вот в чем дело.
Они шли по песку, вдоль берега, глядя как серые волны катятся и катятся, из ниоткуда и тоже, наверное, неизвестно куда.
- Мне бы твои проблемы, - думал Якобс, глядя на скачущего по камешкам впереди человечка.
- Я вот вообще не знаю, зачем я здесь, и что мне делать дальше.
……………………………………………………………………………..

Впрочем, долго горевать бедняге Якобсу  не пришлось.  Однажды он – неизвестно почему, бывает же такая дурь – перевел заинтересованным иностранным экспертам двухчасовую патетическую речь Папаши Кончаловского о мире и дружбе между атомными державами, двумя фразами:
- Врет, скотина!
И:
- Все, кончил врать!

Иннокентий Палыч с выпученными глазами оценил качество перевода и свалил домой, обдумывать карательные санкции, а подлая прибалтийская неблагодарность завершила вечер в пивном баре Тройка. Кривляясь. Изображая больших боссов. Победоносный конец.
И не сносить бы Якобсу дурной головы,  но дело кончилось просто изгнанием из Эдема. Никто не звал больше проклятого отступника на работу, никто никуда не приглашал.
Папаше стало не до взбесившегося слуги. Маленькие взрывы потрясли его жизнь.
Заболела дочка, Ксюра, по кличке Большая купюра.
Ксюра  вела свою собственную войну. С детства. Со всеми, кто ее окружал. Ксюра занималась колдовством. Черной и белой магией. Вуду. Для этого жила она отдельно и нелюдимо. В неказистой квартирке на окраине Оппенгеймера по ночам творились непонятные вещи, пахло нерусскими травами, звучали тарабарские заклинания.  Она пыталась населить Опское море пираньями и крокодилами, пыталась вызвать бешенство у кошек, пыталась скисать на расстоянии сметану в магазинах.
Моя борьба, говаривала Ксюра. Майн Кампф. Потому что меня не устраивает этот народ, и этот город. И я их уем, я буду не я!
Папаша Кончаловский не понимал дочурку и не знал, как с ней обращаться. Он дарил ей деньги.  Крупными купюрами.
И вот однажды, через неделю заунывных наговоров и ритмических телодвижений, сжигания клочков волос и колотья иглой в фигурки из черного пластилина, Ксюра, переутомившись, что-то перепутала в векторных направлениях. И сама превратилась в Вуду. Тело покрылось волдырями, из ушей потекло, и все пауки города, похоже, съехались к ней на флэт, на постоянное, видимо, место жительства.  Картина была живописна, и  Папаша, сильный нервами и духом человечище, заглянув с очередным конвертом, тихонько заголосив,  опустился на пол.
Надо было чего-то делать, и Ксюра включила обратный ход.
 Все колдовские амулеты были выброшены, темные тряпки сожжены, Большая Купюра зачастила в православную церковь и молилась, молилась, молилась.
Так произошло чудо – исцеление, и воскресение, и отречение от борьбы.  С нами Бог, думал Иннокентий Палыч, Готт Мит Унс.
Но произошла новая беда – сошел с ума Андрон.
Будучи человеком мыслящим, Андрон всегда понимал, что когда-нибудь его схватят. Более того, с каждым днем, по теории вероятности,  опасность приближалась. 
Что же делать? Продолжать жить, как ни в чем не бывало, и ждать звонка в дверь?
Не таков был Андрон. Все чаще и чаще, обмозговывая создавшееся положение, приходил он к мнению, что нужны активные действия.  Бросить все и пойти в божий храм ставить свечки, моля о прощении?  Это для слабонервных дурачков с отравленной психикой, вроде полоумной сестренки. Не то. Да и все равно заметут. Уехать – тем более, найдут и заметут.
Короче говоря, однажды Андрон решился.
- Всех обману, - думал он.  Всех обману, как, впрочем, и всегда.
Наутро он выставил через подставных лиц на продажу - обе своих машины, оба гаража,  дачу, и три квартиры, себе оставив лишь комнату в общежитии.  Полученные деньги разделил на три части и спрятал  в трех разных местах. Потом перепрятал. Потом достал и снова сложил всю сумму вместе и спрятал дома у сестры, отбивающей поклоны в церкви. Потом достал и отнес к родителям, ничего не говоря, тайно спрятал у них. Снова достал, выпил для глубины мысли и зарыл в лесу.  На следующий день взял отгул, крепко выпил и спрятал всю сумму у знакомого. Потом у родителей жены. Потом привязал на толстую леску и опустил в мусоропровод в нежилом доме. Ночью вскочил в холодном поту и, подбегая к нежилому дому, сцепился в жуткой схватке с первой же фигурой, выходящей из заветного подъезда.
Запрятав, наконец, денежки – рубли, доллары, чухонки, бундяжки, в надежное, как показалось место, Андрон взял отпуск и стал сам на себя писать доносы. В прокуратуру, в милицию, налоговым инспекторам и в комитет по защите материнства и детства. Там он описывал не то, чтобы все преступные деяния, но так, по мелочи. Мешок цемента, кусок проволоки, лампочку из подъезда, украл, мол, он, Андрон Кончаловский, собственной персоной. Мол, накажите гада!
И подписывался – жаждущий справедливости аноним.
Получив двадцатый по счету донос, официальные лица вынуждены были начать расследования. Вызванный вежливой повесткой, Андрон, почти счастливый, что все скоро закончится, по этому случаю с вечера совсем не пил и явился на прием свеженький, как огурчик, в костюме, при галстуке, всем своим видом показывая – видите, разве похож я на вора???
Во время разговора молодой следователь, просто для проформы, задал несколько вопросов, копаясь в груде анонимок. Андрон, к несказанному удивлению собеседника, смущенно и виновато глядя исподлобья, признался, да, конечно, бес попутал, да. Проволоки два метра взял домой, думал, она ничья, да, и мешок цемента –сильно нужно было дыры в полу заделать, крысы, понимаете, все понял, все осознаю, готов прямо сейчас возместить государству нанесенный ущерб – я честный гражданин, не думайте, я всегда готов защитить справедливость!
Удивленный следователь – надо же, все бы те, кого я приглашал, так себя вели, а то норовят в рожу плюнуть, - пожал плечами – что ж, гражданин, возмещайте, не так и много тут ущерба, тем более, - выписал квитанцию для оплаты в сберкассу и брезгливо смахнул анонимки в корзину для мусора.
Андрон, счастливый, вышел из официального здания, аккуратно свернул квитанцию, заглянул в сберкассу – увидел – технический перерыв – один час. И так хорошо и привольно сделалось душе, такой камень вдруг упал с груди умного мужика Андрона, что ноги сами понесли в кабак. Там, встретив добрых и хороших друзей, таких милых сегодня, Андрон решил наконец расслабиться и отдохнуть.
Отдохнули, конечно, замечательно. Проснувшись, Андрон разом вспомнил все, что было, потянулся, засмеялся сам себе и сказал – все, опасность миновала, я сам – сам ее отвел, пора восстанавливать статус кво. Куплю квартиры – еще лучше, куплю машины – еще новее. Пусть попробует кто-то что-нибудь сказать. Мне, такому честному. Надо, кстати, ха-ха, оплатить эту квитанцию. Первый раз в жизни плачу деньги с удовольствием! Да, деньги.
Деньги??? Деньги, где деньги, суууууууука?????
Деньги пропали. Все. Даже и не пропали, Андрон просто не мог вспомнить, где они. Куда он их запрятал в последний раз.
Целый день он сидел на койке, раскачиваясь, как будда в медитации и пытался вспомнить.  Бесполезно. Пошел проверять все места, где мог…Квартиры друзей, знакомых, соседей подверглись жестокому обыску. Обалдевшие хозяева пытались драться, звать на помощь, но, услышав, о какой сумме идет речь, тихо замолкали и жестом приглашали Андрона искать, где угодно.
После квартир пошли канализации и мусоропроводы.  Лес и берег Опского моря. Заборы и выгребные ямы.
Через неделю Андрон пропах испарениями, оброс, бормотал что-то вслух. Взгляд его убегал в темные дали.
Смотритель, поняв, что пахнет жареным, вызвал знакомого главврача – услуга за прошлую услугу, помнишь, Витек, а как же, вашество, и Андрон поехал в зарешеченной машине в загородный санаторий – подлечиться.
Но лечиться пришлось медперсоналу. Не на того напали. Андрон обзывал врачей идиотами, свиньями и баранами, учил их, как надо ставить диагнозы, избил санитара, когда тот без стука зашел к нему в палату, украл весь запас лекарств больницы на месяц вперед и требовал деньги за посреднические услуги в их обнаружении, отбирал у соседей по столовой ужин, в прохожих стрелял из рогатки одноразовыми шприцами.
Кончилось тем, что пациент припер к стене главврача и потребовал с него ежедневную дань цветными металлами – две тонны нержавеющих ложек, а то, мол, сам знаешь, что тебе будет – тра-та-та-та!
Андрона выгнали. Месяц он бродил по лесам, потом вышел в город. Жена ушла, великодушно отказавшись от алиментов,  домой к родителям Андрон не пошел, заявив, неожиданно нормальным голосом, что деньги, его, без него скучают, и их надо найти и приласкать. С тех пор город стал постепенно привыкать к странной личности, копающейся в грязи – ищущей дензнаки. В магазины Андрон заходил под вечер с конкретным предложением – протягивая руку к кассе, он канючил – эй, ты, давай я тебе дам вот эту денежку – протягивая десять рублей, а ты мне дашь вот эту денежку – кося глазами на сто рублей. Посмеиваясь над простодушной хитростью дурачка, тетки продавщицы весело гнали его прочь.
Молебны Ксюры дали благодатные плоды. Почесывая слегка болевший от битья поклонов об пол лоб, девушка с радостью констатировала, что поправилась окончательно.
Братец, жадина, съехал крышей, так ему и надо. Сколько раз она слезно просила его – Андрончик, милый, дай денег, понимаешь, я хочу выпить пива – а он смеялся, он ржал над бедной сестренкой – будешь писать криво! Гад.
Папаша - золото, скоро он подомнет эту гниду – Ихванова и тогда купюр у нее станет ух, гораздо больше! Надо только сильнее бить поклоны и ставить большие свечи! И молиться. И тогда все получится!
Однажды, придя домой из храма, Ксюра решила в кои веки выбросить мусор из кухонного ведра. Засовывая огрызки и объедки палкой от швабры поглубже, чтоб утрамбовать – не буду же я десять раз на лестницу выходить – вдруг наткнулась на что-то твердое. Без колебаний высыпав содержимое ведра прямо на середину комнаты, Ксюра уставилась на огромный – только двумя руками удержишь –пластиковый пакет, набитый плотной бумагой.
- Велики дары твои, Господи, - потрясенно прошептала она, -  но на этот раз ты сам себя переплюнул!
Осторожно развязав пакет и пересчитав содержимое – ушло не менее двух часов, Ксюра задумчиво встала,  осмотрелась.
Легкая улыбка тронула ее губы. Медленным движением Ксюра развязала серый старушечий платочек и опустила на пол. Пора устроить себе отпуск, подумалось,  если это правда, что только кроткие наследуют землю!
Вечером, основательно вымывшись под душем и причесавшись, Ксюра надела черные легкие джинсы и белую кофточку.  На плечо повесила объемистую кожаную сумку, закрыла дверь на ключ и двинулась в сторону стоянки такси.
Договорившись с первым же водителем – сколько будет мне до Дурска долететь – стольник, не меньше,– даю два, только быстро!
 Оглянувшись через плечо, увидела вдруг своего родного братца – сразу неприятно закололо в боку. Чего он сюда приперся, неужели эти блаженные правда чувствуют что-то?
Андрон подошел вплотную, странно, он всегда казался ей выше на голову, а тут Ксюра сама глядела не него свысока – и запел тонким голосом:
- Дай денежку, сестрица, дай денежку! Я знаю, у тебя есть! Ну дай!
- Пошел прочь, мерзкий дурачок, - Ксюра брезгливо оттолкнула его ногой, забралась в машину и процитировала своего любимого Героя – Юрия Гагарина:
- Поехали!

И  еще одно, что надолго выбило смотрителя из колеи, и заставило уехать в длительную командировку, пока в Оппенгеймере разворачивались печальные события, это странная история, приключившаяся в городе - побратиме с веселым названием РЭМ.
Город был построен в соседней губернии, тоже около двадцати-тридцати лет назад, словечко РЕМ – означало примерно – Романтики, Энтузиасты, Мечтатели. Город будущего с огромным аэрокосмическим заводом.
Блестящая жизнь РЭМа закончилась, к сожалению, с прекращением последнего серьезного геополитического конфликта – заказы на боевую технику стали уменьшаться, а потом и вовсе исчезли, вместе с деньгами, новым жильем и прочимо замечательными вещами. С красочного панно на въезде в город исчезло ключевое изречение местных отцов-основателей: «Кому война, а кому мать родная!», сами промышленные гении подались кто на Балканы, кто в Латинскую Америку, а эмалированная посуда и альтернативная сантехника - давала совсем не те доходы.
Люди, тем не менее, как-то жили, у них подрастало потомство, и потомство не желало разглядывать корни проблемы, а желало просто жить и радоваться комфорту. И новым возможностям. И – так получились, что единственным гарантом комфорта осталась РЭМовская ТЭЦ – тепловая станция, работавшая на полную мощность и выдавшая наконец настоящую, на целый город, сенсацию. Сенсация была потрясающая. Огромный современный дом, который она строила целое десятилетие, сдали – и его можно было заселять!
Здание располагалось на огибавшем городок Садовом кольце, имело четыре подъезда по тридцать квартир каждый, итого сто двадцать отдельных жилых площадей. На тысячу работников станции. На пятьдесят тысяч жителей РЭМа, каждый из которых знал, что это – последний дом нашей прижизненной эпохи.
Конечно, был ажиотаж и каждый старался, как мог. В ход шли связи, родственные отношения, любовь и дружба, прошлые боевые заслуги, митинги, слезы, угрозы и шантаж. Но поскольку от перестановки претендентов сумма квартир не меняется, то все успокоилось в конце концов – а куда деваться? – и сто двадцать человек получили искомое. Начальник вычислительного центра тепловой станции Эрнест Павлович Кончаловский, по прозвищу Эйнштейн,  брат смотрителя, не получил. И остался жить с женой Верой в одной комнате семейного общежития, вернее, в бывшем вестибюле, переделанном с помощью фанеры и картона в комнату.
Прозвище Эйнштейн он получил еще в Техноложке, где считался лучшим студентом всех времен и народов, потом лучшим аспирантом, на отделении твердого топлива. Именно там друзья прозвали его Эйнштейном, сокращенно – Эня. Кличка прилипла настолько, что и сейчас, десять лет спустя, дети друзей при встрече кричали ему: «Привет, дядя Эня!»
Дядя Эня получил распределение ведущим специалистом на главную линию по твердому ракетному топливу в наилучшую в ту пору цитадель военно-промышленного комплекса – РЭМ. Потом случилось перемирие, мир, и однажды комиссия из тех людей, которых предполагалось бомбить Эниными ракетами, вдруг сама приехала к нему в гости и, подарив министру новый сверкающий импортный автомобиль, постановила, что Энино производство сильно экологически вредно и морально опасно, и министр, в перерывах между обкаткой нового  автомобиля и чтением журнала «За рулем», постановление утвердил.
- Миру-мирово, рему-ремово, кесарю-слесарево, - бормотал Эня в тот день, возвращаясь домой и шатаясь не от выпитой водки, но от потери баланса – что-то нарушилось в природе вещей в неподходящую сторону. На следующий день он подал заявление и ушел работать на ТЭЦ,  куда, между прочим, давно звал лучший друг, обещая всякие блага и спокойную жизнь. Друг знал, кого звать, потому что это Эня ему в прошлом году за две канистры пива написал кандидатскую диссертацию, благодаря чему друг стал директором ТЭЦ.
Придя на станцию, Эня в течение года не отрывался от компьютера, написал кучу программ, исключающих всякие аварии и определяющие утечки из труб воды и пара в любом месте под землей, дружелюбный директор защитил на этих программах докторскую и обещал Эне на этот раз квартиру, и много чего прочего. Прочим Эня почти не интересовался, а дом был ему очень нужен. Дело в том, что, как ни странно, компьютерный гений Эня очень любил свою жену и хотел детей. Ну, хотя бы одного. А жена Вера, очень милая и красивая женщина, старше на четыре года, поставила жесткое условие – если хочешь иметь детей, сделай нормальное жилье и приличную зарплату. Эня понимал, что она, конечно же, права, и не удивлялся, когда поздно вечером Веры не было дома – жить в вестибюле очень холодно и фанерные стены выглядят неуютно. И старался.
- Для этого я и перешел в кочегарку из приличного предприятия, -объяснял он, когда Вера, вежливо улыбаясь, называла его истопником.
И вот – квартиру не дали. Хотя дружелюбный директор взял себе две, на вырост, и все его помощники, и несколько коммерсантов, и даже врач скорой помощи. В тот день Эня шел домой медленно, большими кругами, стараясь прийти как можно позже. Тем не менее, дома ждали. Вера, собирая вещи, сообщила, что уходит жить к своему знакомому, как раз в новый дом, и уже можно начинать прощаться.
- А я? – спросил Эня.
- А ты – ты оставайся здесь, со своими компьютерными игрушками, эх ты, кочегар, король дерьма и пара.
Утром тепловая станция работала, как обычно, но случилась комиссия из Москвы, а ночью в новом доме гремело вовсю новоселье, и с утра даже патентованный «эндрюс ансвер» не помогал, Эню попросили их встретить и показать, как обычно, разные технические новинки, все равно лично он их внедрял. Дело известное.
После знакомства, презентации, комиссия прошла в главный зал, где стояли турбины, для осмотра достопримечательностей. Эня отстал и просочился в свой вычислительный центр. Там он включил свой любимый портативный компьютер Сейкоша, чего-то записал на него, изменил несколько файлов в головной системе АСУ, прихватил Сейкошу под мышку и вышел из здания станции на свежий воздух.
Через несколько минут вышли из строя одна за другой все линии счетчиков-измерителей, потом, почти сразу, разорвались два главных трубопровода и ремонтная бригада ничего не успела сделать, потому что из турбинного отделения прямо в зал вырвался раскаленный пар под огромным давлением. Люди корчились, пытались заслониться руками, спрятаться за щитом управления, клочья мяса падали на оголенные провода и дым от горящей одежды смешался с едкими выделениями расплавленной изоляции. В мгновение все, кто находился в здании, превратились в иссохшие мумии.
На следующий день, когда комплекс удалось остановить, спасательная команда упаковывала трупы в специальные пластиковые мешки и хоронила их с номерными бирками – установить личности не представлялось возможным. В городе случившееся объявили результатом террористического акта и следственная группа арестовала шесть граждан братской восточной республики, торговавших на местном рынке мясом. Директора и его помощников, так и не вышедших из похмельного синдрома, уволили с работы, испорченные узлы на станции заменили и жизнь пошла свои чередом. Эйнштейна Кончаловского посчитали погибшим вместе со всем персоналом, его жена Вера, не успевшая законодательно оформить развод, получила хорошую пенсию за потерю кормильца. Новый знакомый устроил ее продавцом в свой магазин, а Энина увеличенная с паспорта фотография заняла в новой квартире почетное место – на серванте.
Так уж получилось, что Вера оказалась в одном подъезде вместе с бывшим директором и другими хорошими и полезными людьми, получилась маленькая коммуна, по утрам в лифте все здоровались, вечерами часто захаживали друг к другу в гости, на двери подъезда, номер два, кстати, поставили кодовый замок – знаете, от непрошеных гостей.
Тепло в дом подавали исправно, телефоны работали, трубы не протекали, мусоропровод работал. Но с некоторых пор стал вести себя как-то странно. Из него появлялся дым, хотя внизу ничего не горело. Дымок был странный, почти белесый, но ел глаза и сильно щипал в горле. Вызвали пожарных – пожарные не обнаружили ничего, взяли десятку за ложный вызов и уехали. Потом исчезли крысы настоящие и законные хозяева любого мусоропровода в любой точке земного шара. Жилец с четвертого этажа – врач скорой помощи –отнес это за счет активности местных котов, но коты тоже исчезли, почти одновременно с крысами. Пенсионерка с первого этажа, отличница народного образования, всем стала навязчиво доказывать, что она каждый день видит в нижней камере, куда сбрасывается мусор, грязное, оборванное и очень волосатое существо, по всему – вылитого бродягу, вместе с большой импортной картонной коробкой, где хранятся, видимо, его пожитки. Бродяга ничего никогда не говорит, не просит, просто располагается поудобнее и начинает рыться в своей коробке.
Попросили вмешаться милицию. Участковый, протяжно зевая, потребовал за борьбу с нежелательным элементом по два минимальных оклада с каждого жителя подъезда. Плюнули и решили обойтись своими силами. Установили дежурство, бесплатное, дежурили целый месяц круглые сутки, никого ни разу не увидели. Сын отличницы образования, вечный студент, усмотрел в столь антиобщественном мамашином поведении удобный повод для решения своих проблем и сдал ее в санаторий для престарелых, как больную манией преследования. Контингент лечебницы, в основном состоявший из учителей, павших жертвами школьного малолетнего террора, радушно принял новенькую в свой почетный подпольный педсовет. А вот сыночек – тоже куда-то исчез. Вышел  в скором времени после мамы – мусор вынести – первый раз в жизни – и испарился. Соседи пожали плечами – дело молодое, небось, нашел себе в губернском  городе девушку, там, конечно, веселее и интереснее.
Вторым пропал врач скорой помощи, затесавшийся в высокопоставленные жильцы почти случайно – просто однажды спас в бане полумертвого авторитетного товарища, которого забыли в парилке по пьяному делу. Энтузиаст – биолог, он исползал весь подъезд с лупой и пинцетом в поисках крысиного и кошачьего кала, простукивал стенки и нюхал лестничные ступени. И пропал. Взломав квартиру, обнаружили на столе кучу всякой грязи и запись в тетради: «Странно, очень странно…Биоценоз, сальмонеллез, кифоз, токсикоз…»
Живший на третьем этаже начальник таксопарка, классный автолюбитель и запойный пьяница, однажды на полном серьезе заявил родным, что пасти – мусороприемники на всех девяти этажах таинственным образом клацают, открываются и закрываются сами собой, как будто просят чего-то. Жена, услышав такое и зная главную болезнь мужа, поняла, что промедление смерти подобно и потащила его к наркологу. Там, к ее неописуемому удивлению, супруг, ранее всегда яростно сопротивлявшийся, сразу во всем сознался, признал себя анонимным алкоголиком, конченым негодяем и потенциальным гомосексуалистом, и совершенно спокойно согласился на госпитализацию и длительное, о, очень длительное лечение.
Единственная в подъезде собака мужественной породы бультерьер, жившая на седьмом этаже в квартире интеллигентного банщика из станционного помывочного комплекса, стала дико выть по ночам, днем грызла обои и боялась выходить на лестницу. Пришлось пристрелить.
Жена содержателя галантерейной лавки, очень модная и элегантная женщина, выйдя однажды вынести мусор, вернулась вскоре без ведерка, но вся увешанная с головы до ног помоями и картофельной шелухой, приговаривая, будто мусоропровод выплюнул ей в лицо все свое содержимое. Муж, добрый украинский человек,  подергав себя за добрый украинский ус, решил, что такую дуру больше нельзя допускать к столь серьезному делу, как варка доброго украинского борща и попросту выгнал ее из дома, «до маминой хаты», на прощание торжественно вручив двухнедельный запас колготок.
Секретарша мэра городка, очень серьезная непоколебимая дама, жившая в квартире на втором этаже одна, потому что сам мэр давно переехал поближе к солнцу – на Лазурный берег, поручив ей исполнять свои нелегкие обязанности, вышла как-то на лестницу, приоткрыла мусороприемник, высыпала коробки из-под пиццы вниз, но вдруг зацепилась рукавом за железные края. Задвижка сама собой захлопнулась и рука осталась внутри трубы. Хлынувшая кровь мгновенно залила все вокруг, женщина уцелевшей рукой пыталась открыть металлическую пасть, снова и снова, смогла выдернуть только торчавший клок богатой парчовой материи, потом побежала наверх, цепляя висящими по правому боку пульсирующими венами за двери чужих квартир, плача и воя так, что весь дом содрогнулся. Слушали, дрожали, но не открыл никто. Вызванная кем-то на всякий случай по телефону скорая, прибывшая ранним утром следующего дня, констатировала смерть от болевого шока и потери крови.
Бывший директор станции, а ныне – городского универсама, стал проявлять большое рвение на работе, и задерживался там все чаще и чаще, видимо, стараясь изучить новое для себя производство, поставил в кабинете раскладушку и домой забегал только украдкой, на часок, почистить зубы и принять ванну.
Его помощник, вполне заслуженно считавшийся очень умным и смелым человеком, решил вплотную разобраться с непонятным явлением и стал проделывать опыты. Он пытался разговаривать со своей пастью мусоропровода, на восьмом этаже, на разных языках, измерял температуру и уровень радиации на своей площадке, а главное, изменил консистенцию выбрасываемой субстанции – помощник любил выражаться строгим научным языком. Он стал бросать туда копченую колбасу, вскрытые банки шпротов, аккуратно порезанные дольки ананаса и был абсолютно уверен, что периодически слышал из недр довольное урчание. Пойдя дальше по пути эксперимента, он вылил однажды в железную пасть литровую бутылку столичной водки. Результат превзошел все ожидания. Мусоропровод дважды клацнул клыкастой пастью и издал явственно слышимый довольный смешок.
Странное подозрение шевельнулось в душе помощника, что-то вдруг ему стало вспоминаться до боли знакомое, чей-то образ медленно-медленно стал всплывать из глубин памяти.  Пытаясь доискаться до истины, он позабыл про всякую осторожность и, просунув голову внутрь, заглянул вниз. Пасть стала тихо закрываться, заломило нижнюю челюсть, хрустнули шейные позвонки, судорожный всхлип не смог просочиться из сдавленной глотки, тело осело на грязный пол и заплавало в темной теплой жидкости. Рука крепко сжимала пустую бутылку, можно было подумать, что выпил человек, и устал, только вот вылил он водку свою не внутрь, а прямо во внутренности, в темную рваную дыру, где должна бы быть шея, и на шее голова, а голова летела вниз, и еще живые глаза посылали в мозг приближающуюся картину, все более и более знакомую, все более…темнота.
На другой день произошел беспрецедентный случай – на станцию явился экспедитор из столовой, живший в новом доме на девятом этаже и сказал, что он хочет поменять свою квартиру на комнату в общежитии, на место в общежитии, на койку в общежитии, на что угодно, безвозмездно и еще с доплатой с его стороны. Немедленно. Вот мой ордер и ключи. А пока он будет жить здесь, в красном уголке, и работать в три смены, и пусть только попробует кто-нибудь его отсюда вытащить.
Вера тоже жила во втором подъезде, и конечно же была в курсе странных событий, но не боялась, как другие, почему-то подсознательно чувствуя, что лично ей ничто не угрожает. Она брезгливо поднималась по заваленной отбросами лестнице – мусор давно вываливали прямо перед дверью, или за окно, лифт не работал, ни дворники, ни уборщицы ни за какие деньги не приближались к проклятому дому –проходила в квартиру, завешивала одеялом закрытую входную дверь и включала вентилятор, но все равно голова кружилась от невыносимого зловония.
Однажды ночью раздался гул. Вера сразу догадалась, что это гудит мусоропровод. Спокойно накинула халат и вышла в коридор, зная, что зовут ее. Медленно прошла по этажам. Все девять пастей размеренно открывались и закрывались. Входная дверь на улицу оказалась заблокирована. Свет погас во всем доме. Подошла к одной пасти ближе. Протянула руку. И другую руку. И без удивления почувствовала, что ее втягивает внутрь. Что же там внутри – подумала она и тут же с удивительной ясностью ответила сама себе – там, внутри, нет ничего. Только одна боль.
Человек, какого бы маленького роста не был, не сможет войти внутрь целиком, и мусоропровод сделал свое дело – аккуратно разломанные куски тела один за другим полетели вниз.
Час спустя бетонная панель на крыше дома разлетелась вдребезги, над вторым подъездом рассыпалась кирпичная кладка и в небо поднялась огромная труба с девятью ртами и сверкающим выбросом из нижней части. Кто управлял этой ракетой, откуда взялась энергия, и какая это была энергия – положительная или наоборот? Как бы то ни было, все встало на свои места. Мусоропровод поднялся в небо. Мусор остался на земле.



Такие дела происходили на глазах испуганного скептика, просто порой  выходящие за рамки понимания здравомыслящего человека –но никто в окружающем Якобса мире не придавал значения происходящему:
– Это не то совсем, на что следует тратить свою бессмертную душу, - рассудительно заявил один бледный юноша с горячим взором за кружкой пива в Опском баре Тройка.
- И на что же ее можно потратить, - хмыкнул Якобс, держа крепко ребристую кружку и с ужасом констатируя и содрогаясь мысленно от кощунственного факта – пиво здешнее стало нравиться – майне кляйне мутер!  Это же для благонравного эстонца, для горячего парня с болотных хуторов, это же все равно, что Махатма Ганди надел резиновые сапоги, надушился Шипром и собственноручно покромсал всех индийских священных коров…Причем кривым и тупым ножом. Как они видно, кричали, коровы эти…
- Какие коровы, - перебил насупротивившийся юноша ( нда, дозу-то снижать пора, через день хотя бы, а то так и нырнешь посреди холллодной России в пивнушку, а вынырнешь точно где-нибудь в мутных водах Ганга, нда, если только…)
- Надо, значит, предаться созерцанию и…- собеседовал юный проповедник,  (после восьмой кружки Якобс  с трудом стал понимать почти родной великий и могучий –…)
- Созерцать – это наблюдать, что ли? – первый нырок из небытия обратно, - дайте только осмотреться, где тут берег, дайте зацепиться за что-нибудь!!!
- Конечно, это наблюдение, наружное и внутреннее.
- Аа, вот оно, родная стихия проявилась,  так, мозги производят автоматически – отход – подход, фиксация…
- Так-так, с этого места поподробнее, пожалуйста, - воспрянул шпион-неудачник и воткнул в респондента мутные глаза.
- А чего там подробнее, вот – юноша отогнул изнутри воротничок у куртки – простецкая такая капроновая черная, на замке-молнии, воротник трикотажный – и показал приколотый изнутри значок – на белом кружке три черные буковки ККК. Боже мой, еще Ку-клукс-клана только в этом ненормальном городе не хватало, только без него не чувствовалось еще полного морального и так далее…Народ в России охренел совсем, нам бы такую свободу-то…
- И где же вы негров берете? – спросил Якобс с совершенно неподдельным интересом.
- Каких негров? – ошалел юноша.
- Ну, для своих экспериментов. Для демонстрации насилия и расового превосходства  – они же не растут же здесь. Импортируете?
- Вы, думаю, не за тех нас принимаете. ККК – это Кинематики Карлоса Кастанеды. Пошли к нам на базу, все сразу поймете.
- А вы не боитесь первому вот встречному так свою базу раскрывать, мало ли что? – совсем не шпионский, согласитесь, нормальный человеческий вопрос, обывательский даже, прямо скажем…
- А мы не опасны для общества, - искренне рассмеялся юноша, - как и оно для нас.
- Мы его всего лишь наблюдаем. А база – это квартира, мы там живем и собираемся…
Через десять минут действительно оказались в квартире – обыкновенная – три комнаты конура,  ребята симпатичные, один в свитере и вельветовых брюках, другой в тренировочном костюме, ага, не торжественный митинг, и на том спасибо, посидим и пойдем, по делам по своим…
Не играла музыка,  простая обыденная обстановка, на полу четыре бутылки пива, юноша придвинул Якобсу кресло – последнее свободное и предложил посмотреть передачу по телевизору  - двое хозяев уже смотрели, причем непосредственно и по-разному реагировали на происходящее на экране – один хмурился слегка, бормотал что-то про себя, другой ржал почти все время. Нормальная в принципе молодежь, нормально все и непонятно, чего приперся, – Якобс уже собрался уходить, как вдруг заметил, что телевизор пустой. В смысле совсем пустой, с темным экраном, и шнур был из розетки выдернут. Лежал себе спокойно на полу.
С тех пор Якобс стал бывать у ребят почти каждый день. Имен у них не было, вообще ничего у них не было.  Абсолютно непонятно, где они все числились, но предметы свои,  каждый – свой, изучали старательно, не считаясь со временем. Смотря все вместе в один телевизор, выключенный из розетки. И видя там каждый свое. Называлось это у них – секретный телеканал. И они сами назывались, безымянные – ККК – Кинематики Карлоса Кастанеды. Почему Кастанеды – да это он призвал во сне одного из них всмотреться ночью в темный телевизор. А кто такой сам Кастанеда-то? А черт его знает, какой-то имбецил из Перу, похоже. Он там орально превращает смешанную с ослиной мочой дождевую воду, бегущую по глинобитным стокам своего селения, с гор в долины, в жгуче-огненную текилу, и немедленно обратно. Он же Карлос, у них это запросто. Они там все классные чуваки, мужики все сплошь Карлосы, а женщины – Карлиты. Лишь Кастанеда один. А чего кинематики?
– А это, деверь ты наш…
– Почему деверь?
– Ну ты же из-за двери пришел. Один тоже пришел из-за двери с год назад, через месяц не выдержал, стал есть стекло…
– И чего?
– И ушел. Куда – есть стекло, полагаю…Мы ж не напасемся.
– Посмотрев ваш телевизор?
– Да, поглядев наш секретный канал и подумав о своем о чем-то.
– Так вот, деверь, кинематика – это о движении, что мы видим, а мы видим все, весь окружающий мир, в этом пыльном темном экране, какую хочешь точку земного шара назови, и смотри там движение, кинематику.
– И что?
– Нам нравится. Такая жизнь, ничего не делаешь, почти, и другим, что характерно, не мешаешь.
- И что же я могу, например, посмотреть?
- А все, что хочешь.
- Надо пить завязывать, - думал Якобс, - не знаю, где я и зачем здесь я, но пить уж точно пора завязывать.
Потом спросил:
 –Ну вот, например, вчера мои знакомые улетели в Англию, на какой-то симпозиум. Могу я их увидеть сейчас?
- Смотри на здоровье, - пожал плечами главный кинематик. Да не на меня, чудак, в телик смотри.
Якобс тупо уставился в темный экран, хотел просто встать и выйти, но экран неожиданно посветлел. И появилась картинка.
Делегация молодых ученых, специалистов по атомной энергетике, летела в Великобританию, на научную конференцию, в рамках ответного визита. Сами англичане работали в Оппенгеймере целый месяц – они привозили новое уникальное оборудование и сразу на месте его испытывали. Все прошло хорошо, только в гостинице им было все время холодно, но зато и из напитков, ничего, кроме водки и пепси-колы, не предлагали. И вот пришло ответное приглашение, на четырех человек, четырех перспективных инженеров – Логинова, Строгинова, Неверова и Фокина.
В аэропорту Хитроу сновало множество клерков с табличками, а на табличках были начертаны разные фамилии, видимо, тех, кого встречают. Фокин, как самый большой знаток английского языка – он изучал его целый год, слушая разные радио голоса, с трудом прочел на одном плакатике четыре имени: Mr. Long Enough, Mr. Strong Enough,  Mr. Never Off, Mr. Fucking.
- Это нам, мужики, - радостно закричал Фокин, маша руками.
Мужики, в самолете сделавшие для себя приятное открытие, что есть и пить там дают столько сколько влезет, а влезло в них за многочасовой полет так много, что мистер Логинов примерно над Францией объявил, что его укачивает, и пытался сойти проветриться, веселой студенческой походкой подвалили и стали хлопать клерка по плечу. Клерк, довольно странного для англичанина вида – с напомаженными рыжими волосами, в длинном малиновом пиджаке, ошарашено поглядел на молодых физиков, глазами их пересчитал и что-то стал возбужденно спрашивать на языке великого Шекспира. Фокин снисходительно хрюкнул:
- Видали, а, ни черта по-нашему не понимает, - подошел поближе и крикнул рыжему прямо в ухо:
- О’Кей, цигель-цигель!
Клерк пожал плечами и повел группу на стоянку машин, тоже подозрительно покачиваясь, видимо, устал ждать рейса.
Через два часа, еле разгребая дворниками потоки дождя, новенький микроавтобус с правым рулем привез делегатов к огромному сверкающему зданию.
- Ничего себе у них гостиницы, - сказал рассудительный Фокин, а беспокойный Неверов, вцепившись в свой бумажник с жалкими командировочными, горячо зашептал:
- Фок, а Фок, ты у них уточни, что за проживание они сами платят, а то в таких хоромах с нас за сутки слупят годовую зарплату!
- Да ладно тебе, - беспечно махнул рукой Строгинов.
- Это тебе ладно, - вспылил Неверов, - тебе лишь бы пива насосаться, а мне на триста баксов командировочных жена приказала купить телевизор, видеокамеру и дочке пять пар сапог, а в остальном, говорит, ни в чем себе не отказывай!
- Куда ей столько сапог, - заржал Строгинов, -она у тебя что, проходчиком в шахте работает?
Так, за перепалкой, мужики и не заметили, как их провели через огромный вестибюль, увешанный фотографиями полураздетых девиц и лоснящихся культуристов, в духе московской общаги восьмидесятых годов, подняли на лифте на третий этаж, и провели в помещение, очень напоминающее театральные кулисы в их родном городском драмкружке.
Клерк хлопнул в ладоши, мол, все нормально, повращал глазами, мол, сейчас, взмахнул полами пиджака и исчез. Командировочные расположились в креслах, закурили, любопытный Логинов, всегда и везде сующий свой нос, за что был неоднократно наказуем и один раз даже бит, отогнул занавеску и узрел картину, от которой голова сразу же прояснилась. За занавеской был зал, где за многочисленными столиками сидели почему-то одни женщины, нарядно одетые, они пили, ели, смеялись. Негромко играла музыка.
- Фока, ты уверен, что мы попали по адресу? – как можно спокойнее спросил Логинов
- А чего, чего, это, наверное, у них в гостинице конференц-зал, а там какая-то встреча, - забормотал полиглот, вот сейчас этот дурак принесет нам ключи и разведет по номерам.
- Я же говорил – они денег ждут, - заныл сквалыга Неверов, - говорил, надо предупредить заранее, что денег у нас нет, совсем нет!
Веселый пьяница Строгинов, забыв, что он только что хотел и в буфет и в туалет одновременно, и думал, то ли прямо в баре отлить, то ли в туалет пива взять, чтобы не терять драгоценного командировочного времени, с отвисшей челюстью смотрел в зал.
- А почему здесь одни бабы, а?  Ни одного ведь мужика нету, а их тут сидит человек сто…
Фокин, уже чувствуя себя неуютно под тяжелеющими взглядами мужиков, понес какую-то ахинею про изменение демографической ситуации в развитых странах…
А в это время, уже знакомый нам клерк,  сменив малиновый пиджак на жилет с блестками, вышел на подиум и объявил на чистом английском языке:
- Милые дамы, просим извинения за небольшую задержку, самолет с артистами немного запоздал, но они прибыли к вам прямо из аэропорта, и вот, встречайте, звезды мужского стриптиза из Польши – Мистер Лонг Инаф (достаточно длинный), Мистер Стронг Инаф (достаточно крепкий), Мистер Невер Офф (никогда не падает) и, конечно же, Мистер Факин!
В зале поднялся оглушительный визг. Оркестр заиграл что-то веселенькое, рыжий проскочил за кулисы, знаками попросил мужиков подняться и вытолкал их на сцену. Ошалелые командировочные разошлись по подиуму в разные стороны и огляделись.
Мысли в голове мелькали разные. Это не гостиница, думал Логинов, а нас здесь ждали, думал Строгинов, меня сегодня мужики побьют, думал Фокин, деньги, похоже, отнимать не будут, думал Неверов.
В целом для них, впрочем, сложилась привычная неординарная ситуация, как на работе, при аварии, когда уже понятно, что все от тебя чего-то ждут, и немедленно, только чего именно – пока неизвестно. В любом случае, надо трезво оценить положение и действовать быстро и слаженно.
Стало жарко, и Логинов, рослый молодой блондин, машинально снял пиджак. Шум в зале сразу же усилился и раздались аплодисменты. Повторяя опыт товарища, Строгинов, который в росте тоже не уступал никому, да еще занимался теннисом, стянул через голову свитер и бросил на пол. В зале радостно засвистели.
- И только-то, - облегченно удивился Неверов, уже начинающий толстеть, но далеко не старый мужчина, как он любил говорить, в полном расцвете сил, и снял с себя не только пиджак, но и галстук. Рано облысевший коротышка Фокин, отчаявшись что-либо понять и решив во всем просто повторять действия друзей, вздохнул – эх, пропадай, моя телега, все четыре колеса, снял пиджак, свою любимую бабочку в горошек, и вдобавок еще ботинки, и, чтобы размять ноги, совершенно неожиданно для себя, подпрыгнул. Это вызвало у женщин такую бурю восторга, что Строгинов даже немного обиделся за себя.
- Я тоже так могу, - подумал он, раскованно, как на дискотеке в заводском клубе, прошелся по всей сцене, снял ботинки, отбросил их подальше, стянул носки и запихал их прямо в кармашек жакета подскочившей поближе дамочке.
Тетка нисколько не обиделась, а наоборот, завизжала, прямо зашлась от восторга.
- Вот дуры бабы, - хмыкнул блондинистый красавчик Логинов, подошел, качая плечами, под музыку к первому от сцены столику и протянул сидевшей за ним смазливой негритяночке свою рубашку, лучшую, между прочим, рубашку, в Москве купленную. Негритянка от волнения вся задергалась и крикнула: «Браво!»
В этот момент Неверов испытал шок, второй раз в своей жизни, первый раз это было, когда он выиграл в лотерею радиоприемник, так вот – явственно и четко, словно при замедленной съемке, он увидел, как одна высокая и очень приятная на вид дама, не совсем первой молодости, свернула в трубку бумажку и швырнула ее прямо на сцену. Ему. Конечно, ему, а кому же еще. И даже за полтора метра было видно, что эта самая бумажка представляет из себя не что иное, как основу благосостояния Британских островов, а именно – полновесный фунт стерлингов.
Детали сразу потеряли значение, прояснился смысл действия – чем больше ты снимаешь с себя одежды, тем лучше, и могут даже заплатить. Неверов не стал ждать, пока дама одумается и лихорадочно сорвал с себя рубашку, майку телесного цвета и даже брюки.
Публика застонала, деньги полетели уже со всех сторон. Остальные товарищи решили не отставать, просто потому, что не привыкли, а привыкли вступать в соревнования и бороться с трудностями, и пошли скидывать с себя все подряд, почему-то ритмично, почти в такт, двигаясь по сцене.
Строгинов озадаченно прикинул в уме, что живет с женой уже десять лет – это сколько же раз она видела, как я раздеваюсь? И ни разу не заплатила, ни фига себе! А здесь – пожалуйста, сразу видно – цивилизация, нет, говорил я маме, не понимает меня жена, не ценит, и вот вам прямое доказательство! Разведусь к черту, когда вернусь!
Публика тем временем млела в экстазе, провожая громом аплодисментов каждый исчезающий предмет туалета. Особого внимания была удостоена логиновская ворсистая сиреневая майка образца 1946 года, но полностью добили стонущих женщин оказавшиеся на Фокине длинные бязевые кальсоны с голубыми завязочками. Уставшие визжать, дамы просто подвывали и хлопали в ладоши, что есть сил.
Задернулся занавес, музыка взорвалась финальными аккордами и смолкла. Друзья молча стояли и задумчиво глядели под ноги. Неверов кинулся собирать хрустящие бумажки, Строгинов с удовольствием помог ему. Разделили поровну на всех, прикинули в уме – получилась годовая зарплата начальника цеха вместе с премией. Знакомый рыжий помог собрать разбросанные вещи и вручил каждому конверты, где лежало еще по двести фунтов.
Все десять дней, что начальство отпустило на командировку, мужики провели в этом зале, делая уже знакомое, и, как оказалось, такое нужное английскому народу дело. Все десять дней прекрасная половина города Лондона рвалась посмотреть выступление экстравагантных суперзвезд.
Вечером ребята считали деньги, утром спали, сколько хотели, днем гуляли по городу. До научного конгресса руки так и не дошли. Или ноги. Да никто их, кстати, и не искал.
Коротышке Фокину одна пожилая англичанка предложила руку и сердце, вместе с трехэтажным коттеджем и двумя автомобилями, с одним лишь условием, чтобы он оставил сцену. Фокин подумал и согласился. Нужно же все-таки выучить этот самый английский язык.
Строгинов решил вернуться домой, высказать дома жене все, что он о ней думает, и вернуться обратно сюда, делать артистическую карьеру. Логинов понял, что дома он уже сможет обменять свой старенький москвич на что-то поприличнее. Неверов в аэропорту еле шел, толкая перед собой огромную тележку, набитую всевозможными покупками.
Вот так, с пользой для мира и дружбы между народами, прошла первая поездка молодых ученых за рубеж. А на конгресс, кстати, привезли четырех польских парней, чьи сценические псевдонимы оказались так схожи с именами наших друзей. И надо сказать, что их выступления на проблемных семинарах не увенчались успехом. Они буквально не смогли связать двух слов. Да это и не удивительно – ведь Польша никогда не занимала передовых позиций в атомной энергетике.
Вот такие передачи шли по оппенгеймеровскому секретному каналу.
Вечно ищущему и ничего не находящему пройдохе Якобсу просто не осталось выбора, и темный ящик получил четвертого благодарного слушателя и зрителя.
 Поначалу, не в силах перебороть забитый в душу железной палкой демократии рационализм,  Якобс смотрел даже небесполезно для себя. Однажды увидел, например,  как один воришка – служащий местных богоугодных заведений вдруг убоялся мести обобранных им бабушек и в пьяном бреду угнал на автомобиле в бор, чтобы закопать сумку с деньгами – подальше от чужих глаз. Но своих сил не рассчитал и утонул в болоте.  Дал Лизу Бричкину, как сказали бы русские партизаны в краях, где зори совсем тихие. Сумка осталась на берегу.
 Якобс  вышел из дома, где смотрел секретный канал, сел в первый попавшийся на вокзале поезд, через шесть часов пути добровольно выпрыгнул в темную пустоту. Остался жив, побрел все прямо и прямо и утром споткнулся о сумку, лежавшую на песчаном бережку неприметного болота. Взвесил сумку в руке и временно вырос в своих глазах.
Но - вечером следующего дня почувствовал себя грязным меркантильным существом с больной головой и дальше смотрел секретный канал только на высокоэтические и моральные темы.  Например, смотрел, переживая всей душой, многоходовый сериал про жизнь и удивительные приключения узбекского ишака.
 Ишак прожил большую и мудрую жизнь, не хуже отца народов. Он жил в степи, питаясь чем придется и ногами спасая свою шкуру, летом его вылавливали хитроумные бабаи из окрестных кишлаков – порабощали, в общем, свободное племя проклятых ишачин,  и все лето заставляли работать – всякие грузы таскать, короче, ишачить, но - кормили. Потом наступала осень и кормить становилось невыгодным, так что ишаки опять дышали воздухом свободы. Ход такой развеселой жизни прервал бродячий цирк – подыхавшие от скуки во время гастрольного переезда из одной бабайской дыры в другую циркачи обманом заманили ишачину в грузовую теплушку и повезли с собой. Пробовали дрессировать с целью эксплуатации на манежах холявного зверя, но мохнатая мразь как чувствовала, мол, что-то тут не так, кусалась и лягалась – не вышло. Клоуну белому, выгнанному за пьянку из эквилибристов и решившему сдуру стать дрессировщиком, доставалось больше всех – его задразнили свои же товарищи, издевательски намекая на неспособность выучить трюкам даже клопа, прозвали обидно Данилой Мастером и кричали, застигнув в сидячем положении в полевой степной уборной – что, Данило-мастер, не выходит из тебя каменный цветок?
Данило-белый вознамерился избавиться от ишака, и на следующих гастролях, что проходили в Карелии, загнал животное – то есть продал местному живодеру на непонятном ночном полустанке. Ишак от живодера свалил, легко и просто уделав ему копытом в торец – не таких бабаев мы видали, и скрылся в тайге. И жил бы там, будь он мамонтом, но он был ишак, ишак, и не более того, а всем известно из учебников, что ишак – животное теплолюбивое. Так что пришлось, хошь- не хошь, выбираться к людям. Благо наступала зима. И выбрался он в такое место, где из людей были только зеки и охрана, а из памятников истории и культуры – кочегарка и пекарня.  И началась битва не на жизнь а на смерть со здешними злющими собаками породы бесхозные лайки, да что там собаки, там волки ночью запросто перебегали через поселок. И наш ишак спокойно всех одолел, разогнал  собак – те подались в другие края, искать лучшей жизни, с грустью поняв, что им здесь не обломится, и даже волков колошматил проклятый ишачина, не отдавая отчета в противоправности своих ишачиных действий. Спать он приноровился у кочегарки, прямо на груде только что вывезенного теплого шлака, и переносил зиму спокойно и не торопясь. Зеки, видя такое дело, зауважали животное, и пайку стабильную со своего стола выносили ему строго. Такие вот новости шли по секретному каналу.
Но - с течением времени стал Якобс  замечать, что жизнь подступает все ближе по секретному их каналу, к реальной, собственно, действительности.  То есть до опасного предела, что способен стереть грань… А человеки со стертыми гранями – видали вы таких - это не блистающие своими поверхностями индивидуумы – нет, это уже пациенты. Ах, вы слыхали, где такой-то многогранный талантище ныне обитает? Как где, известно где, в дурке, где ж еще место таким, со стертыми гранями.
До смешного – вчера смотрел, как слепенький ветеран войны с палочкой идет, и хлоп – в яму, где забыли зарыть трубу вместе с колодцем, и закрывает телом свою последнюю амбразуру в жизни. И вот, пожалуйста, сегодня в реальном мире перекрывают до вечера воду, потому что надо выковырять длинной палкой из водо-несущей магистрали пиджак с орденами, застопоривший проход.
Один из кинематиков вернулся к реальной жизни своеобразным путем – увидел в остросюжетной передаче, как его собственный отчим, наевшийся, как обычно, то есть до вкрадчивой «белочки», подползает с топором ночью, к его же, кинематика, брату и хочет его убить –такой вот ни дать ни взять сельский Достоевский – кирзовые уши.  Поклонник Кастанеды  рассчитал разницу во времени – два часа  - с родными местами,  надел поверх обычного свитера свитер выходной, ушел на улицу,  на одном ему лишь известном углу остановил такси и помчался в родные пенаты. Таксист – душка был когда-то героем одной из серий секретного канала, и после нескольких фраз маэстро кинематика поехал безропотно и быстро, и бесплатно – он бы на край света поехал, а если бы кончился бензин, он бы толкал машину сзади, плечом, и все равно двигался бы, куда скажут, лишь бы не вспоминать ту свою серию. Добравшись без помех до родной сторонки,  герой успел как раз к моменту доставания топора – то есть как нельзя кстати, и так разделал ничего не подозревавшего отчима – прости ты меня, папашка единокровный, что злодей и жертва поменялись своими невеселыми местами. Под утро отчим сбежал, точнее, сполз в местную каталажку и признался почти в каждом  смертном грехе сразу. Оптом. Злой с недосыпу опер свесил на злыдня все нераскрытые дела в районе за последние пять лет и тем самым погасил пылавший в душе пожар несправедливости. Добро победило, сектант вспомнил, что в миру у него есть имя и фамилия и мир получил назад прекрасного своего союзника.
Второй адепт кинематики увидел однажды – о, это прекрасное слово однажды – он увидел однажды канун чей-то свадьбы – и узнал, что бы вы думали, свою давнюю подругу, что устала ждать и почитала друга погибшим – и вот он воспрял духом и просто воспарил, тоже в родные места и сорвал свадьбу, обломав судьбу ничего не знавшему конкуренту. Тоже вышел в мир.
Третий, и последний человек на земле, носивший на отвороте значок с таинственными вензелями ККК, просто увидел однажды по секретному каналу свою смерть. И, будучи истинным – вы только вдумайтесь, сколь страшно это глядящее в никуда слово – так, истинным адептом, он лег поудобнее на продавленный диван и остановил себе сердце.
Усталая от знаний секта перестала существовать. И это были единственные известные Якобсу случаи добровольного и успешного исхода людей из проклятого Богом места, называемое – город Оппенгеймер.
Попрощавшись с телом и делом кинематики и кастанеды, Якобс тихонько затворил дверь убогой квартиры, но не устоял перед сосущим душу искушением, вернулся и выворотил из угла тот старенький телевизор с выдернутым из розетки шнуром, что они смотрели столько времени – и посмотрел на табличку завода изготовителя, надеясь, что ее не окажется вовсе. Нет, была – странное чувство кольнуло душу – как что-то знакомое и давно забытое – на покрашенном полустертой серой краской кусочке жести стояло название места, которого не было, и не могло быть на земном шаре, и вместо серийного номера был четко выписан год – тот самый год от Рождества Христова, когда тьмы у людей стало чуть больше, чем света.
Якобс больше ни минуты не желал оставаться в темном всезнающем месте. Он ушел, не оглядываясь. И постарался забыть обо всем, что знал и что мог бы знать.
И вовремя. Оказалось, что его второй день ищут родители трех детей - Леши, Саши и Жени. Детей, которые ходили к нему на занятия по английскому. Тринадцать лет. Шестой класс.
Якобс оставался единственной надеждой – может быть, Вы знаете, что могло случиться?
- Простите, простите, не понимаю, не совсем понимаю, чем могу…
- Да что случилось-то, в конце концов???
- Наши дети, они …они…они просто пропали! Их нет, Вы понимаете хоть, что это значит???
Их нет нигде…
- Вот и начался исход, - тупо подумал Якобс. Исход пошел, и первые в исходе – самые чистые, самые лучшие.
Но – как же это болезненно, господа! Вот стоят они, пришедшие к нему на холостяцкую квартиру, три пары несчастных людей. У отцов трясутся руки, они пытаются все время курить, но дым больше не лезет им в легкие. Их жены – плакали бы, если бы могли плакать.  Нету больше слез. Они смотрят мне в глаза. Не знаете ли вы…
Самое странное, что Якобс действительно знал. Он стоял в дверях и думал – если я не скажу, то, может быть,  сломаю жизни этих людей. Чем они виноваты? Они приехали сюда, как и все, в поисках лучшей доли. Они нашли что-то, ну, хоть что-то в своей жизни, и не собираются терять. Они стараются для детей. Они не виноваты, что их детям не нужны их старания. Они, наверное, могли бы куда-нибудь уехать. Но зачем? Они устали.
Дети не устали. Дети хотят успеть. Если я скажу, то не сломаю ли я их жизни, жизни трех маленьких людей? Судьба их может измениться после этого побега.
Сними шляпу, Якобс! Три недееспособных маленьких человечка проявили свою дееспособность. Они совершили поступок,  они решили уйти. Сними шляпу перед ними, ты, который всю жизнь делал то, что ближе лежало на поверхности.  Нету у тебя до сей поры ни одного поступка.
Якобс стоял и смотрел людям в глаза. Шесть смертельно усталых людей. Они не спали две ночи, они боятся. Да, это взрослые люди, и ты из мира взрослых людей. Ты в ответе за что-то. Попытайся быть в ответе.
- Пойдемте, - вздохнул Якобс. Пойдемте ко мне в учебный класс, ничего, что так поздно, у меня есть ключ.
- Кажется, я знаю, где они могут быть.
Ничего не понимающие родители молча и покорно шли за ним – им все равно, - подумал Якобс. Поведи я их хоть топиться…
В классе Якобс включил свет и показал на висящую на стене карту страны.
-Смотрите, - тихо сказал.
-Желтая линия – это Саша, серая – Женя, а Леша, кажется – всегда выбирал темно синий фломастер, да, вот этот. Они ДОЛЖНЫ были здесь все отметить.
И точно – на карте эти три линии шли рядом. Оппенгеймер - Дурск – Воронеж. Рисунок веселого человечка, который едет на велосипеде. На велике, как говорят они. Кружки – места ночевок, вероятно. Длинная ломаная линия маршрута.  Конечная точка – Волгоград.
- Вы уверены? – тихо спросила мама Жени.
- Да, - ответил за Якобса отец Леши. У меня в Волгограде живет брат. Он как-то звал меня к себе. Давно.
Отец Саши, ни слова не говоря, достал блокнот из кармана и аккуратнейшим образом перерисовал все три линии.
- Могли бы взять всю карту – вяло думал Якобс. Вряд ли она мне теперь понадобится.
Шесть человек, не сговариваясь, тихонько вышли за дверь. Якобс не видел их лиц.
Он сел за свой учительский стол, придвинул журнал, нацепил на нос очки и сказал сам себе – негромким голосом, чтобы никто не слышал. Хотя и не было вокруг ни души.
- Поздравляю, - сказал Якобс сам себе. - Вот ты и стал настоящим предателем.
Затем встал, захлопнул больше уже не нужный журнал, тщательно, в последний раз, стер с доски слова, что писали на прошлом – и последнем – уроке, ссутулился и, шаркая ногами, пошел к выходу.



Вот и кончилась долгая – предолгая зима, и однажды пасмурным весенним днем произошло нечто, вдоволь раскрасившее жизнь прибалтийского шпиона – новыми красками, яркими и забавными.
Якобс провалился. Полностью провалился, как настоящий профессионал, засветив все свои явки, места тайных встреч с курьерами, тайники для передачи информации – и – контакты, разумеется, контакты с местным населением – подвел, так сказать, под монастырь много хороших и разных людей.
Не было никакой группы захвата с дурацкими греческими буквами  вместо названия, не было боя, не было солдат с рублеными как из мрамора лицами, идущими брать подлого врага, и не было попытки самоубийства самого себя - подлого врага. Не было ни-че-го.
В зеленый, как крокодил, понедельник, в кабинет, где Якобс тупо плавал в умопомрачительной технической документации, оправдывая нелегкий хлеб переводчика – нужно было перевести интерфейс новых компьютеров, присланных по гуманитарной помощи – что это за хрень такая, интерфейс – как ее понять по-русски – ничего, кроме глупого  Междумордия – не выходило – в этот страшный момент ожидания чуда – что чужие друг другу буквы вот - вдруг сложатся в правильные слова, и заглянул улыбчивый мужчина невысокого роста – серый джемпер, галстук – с папочкой в руке – и громко, хотя в кабинете больше никого и не было, спросил:
 –Мне бы вот инструкцию перевести к магнитофону, а то купил, а прочесть не могу, – подсел к столу и выложил тоненькую инструкцию – «Хитачи…серия…»
Якобс хрюкнул:
 –Червонец за лист, завтра будет готово – а про себя подумал – а деньги-то хорошо бы сразу, а, как бы это поудобнее выразить – пошел бы в обед куда-нибудь, а?
Мужчина, словно угадав тревожные мысли про червонцы и другие купюры, засмеялся:
 –Да вы не волнуйтесь, – оглянулся, удостоверился, что дверь прикрыта плотно – достал из нагрудного кармана рубашки – из-под джемпера было не видно – книжечку в зеленой обложке – раскрыл ее и, держа обеими руками – уместил на столе – прямо перед носом Якобса – капитан Мосягин – федеральная служба …дальше читать уже было неинтересно…
Первая мысль – ленивая – преленивая – всплыла, как поплавок на воду – это что же, его личный магнитофон, или по службе?
Потом – какой, к черту, магнитофон…Это же…
Потом поплавки поползли на водную гладь быстрее, вытягивая на свет божий крупную эстонскую рыбу – КАК они меня выследили? И ГДЕ я прокололся? Последнее время же вообще не было почти контактов даже …Все быстрее и быстрее рванули поплавки за мощным неведомым спиннингом – ну все, хана – сейчас закрутится, ох как закрутится – допросы – ставки – признания – обвинения – прочая тягомотина – и пойдешь ты , как диссидент, еще быстрее движутся поплавки   – какой к черту диссидент – у них сейчас перестройка и всеобщая экономия, у этих вот особенно – вывезут на хрен до ближайшего оврага, что в лесу…Вот смешно, никто и искать не будет, между прочим. Родина историческая, небось, ноту протеста не подаст.
Вылетели на поверхность все поплавки – белое брюхо кверху, жабры растопырены, плавники бьют по воде – ну вот он я, проклятый шпион,  видите, даже не пытаюсь изобразить невинную морду – мол, а в чем дело,  я ни в чем, и в визг, и в визг…нет, пожалуйста, хватайте и в корзину – или куда там полагается.  А то дергаться будет еще, пожалуй, себе дороже…
Зато – это мы, лениво – хвостом – хлоп по воде – уже лабуду всякую переводить вам не будем, сами разбирайте свои интерфейсы всякие, вот…
Но, что-то рыбаки не бегут с сетями – нетями, и моторка-вихрь не заводится…Где сачок, я вас спрашиваю, где этот страшный багор – орудие браконьера мирных вод…
Эээ, да неужели я для вас такая мелкая сошка – неохота все силы на меня тратить, а???
Капитан, сожалеючи, но все равно – весело улыбаясь, что – извините, мол, приходится Вас отрывать от Ваших таких нелегких – по лицу вижу – раздумий – пригласил:
- Пойдемте к нам, здесь недалеко – практически через одно здание, выпьем кофе, а? Я тут кофеварку новую купил, опробуем заодно, пойдемте? А начальнику я Вашему сказал, чтобы не искал Вас, что у нас есть очень важная бумага, перевести надо, так что пошли?!
- Пошли,  - криво улыбнувшись, согласился Якобс, про себя думая – это что еще за иезуитство? А чего бы было, если бы я, к примеру, не пошел? Ну да, как же.
- Ребята молодцы, фокус как раз и заключается, наверное, в том, что – хоть кто бы пошел – совершенно независимо от того, кем он  на деле является! А там – тихо и спокойно –обработают. Логично, черт…
- Хотя, - размышлял Якобс, шагая в новом сером плаще, в демисезонных черных туфлях – по весенней слякоти, по лужам с размытыми границами,  а если им и вправду нужен всего лишь перевод – ха, своих, что ли людей для этого мало? Нет, нет…
Капитан шел рядом – почти в таком же сером плаще – Якобс даже не заметил, когда он его успел нацепить, аккуратно перешагивал через лужи,  и болтал вполголоса о чем-то весело.
- Погода здесь скверная, да, без бутылки, ха, даже скучновато бывает, да, а у вас на родине, ну, я имею в виду, на исторической – употребил он невзначай одно из любимых якобсовых словечек – в Ыысмяэ, я имею в виду, уже, наверное, подснежники цветут, а?! Или нет там подснежников?
- Все, приплыли, - понял Якобс, все, это окончательно.
 Подошли к большому четырехэтажному зданию.  На первом этаже – паспортный стол, милиция, а что выше …

Подумал – плащик мой почти новый, красивый такой, даже поносить толком не успел. Как мало вообще у меня в жизни было дорогих и хороших вещей. Можно сказать, почти совсем не было. Все не до того. То пиво, то учеба, то переезды. Хоть бы подарки какие-нибудь дарили. Почему мне никто, никто не дарил подарков?

- Сюда, пожалуйста, - капитан прошел вперед, мимо будки дежурного за железными решетками, налево, за железную же решетчатую дверь,  - там был обычный прямой коридор с дверьми часто-часто по обеим сторонам – видно, комнаты совсем крошечные – в самом конце лестница – наверх – второй этаж –здесь у нас прокуратура, вход с ТОЙ стороны здания – ну, для граждан, третий этаж – здесь – ЕЩЕ кое-что, четвертый этаж – металлическая дверь, красиво обитая клеенкой «под дерево», закрыта наглухо, под ручкой рядом – набор кнопок, надо, видимо, комбинацию какую-то набрать, но набирать никто ничего не стал, капитан позвонил в звонок – надо же, обычный такой звонок дверной, как в подъездах, через минуту-две улыбчивый человек, в штатском, открыл дверь, выглянул, распахнул широко, как бы даже  радушно, но  ни слова не сказал, видимо, они с капитаном уже сегодня встречались, а с Якобсами, видимо, и здороваться не принято…
Здесь уже было более уютно – на полу постелена дорожка, дверные ручки не замызганы, как везде в присутственных местах, на стене – старые электрические часы – работающие, что тоже редкость по нынешним временам,  у окна стоит кадка с растением – в здешних краях такие называют «цвет» – просто, без определенного имени, и листья у него были не ободраны – в общем, все говорило за то, что народу здесь бывает мало, все больше, видимо, свои.
Зашли в кабинет, третий по счету, правая сторона – здесь капитан уже почти не улыбался, так, хмыкал неопределенно, разминая губы – проходите, вот здесь раздевайтесь – обыкновенная железная вешалка – два крючка,  два плаща повисли рядом, два человека уселись на стулья – капитан на свое, хозяйское место, за столом, их было два стола, в кабинете, один торцом к другому – его был почти пуст – телефон, еще три телефона, пачка бумаги да журнал в картонном переплете – в советской армии Якобс в таких расписывался, когда получал в оружейной комнате автомат – идти, например, в караул.  Стол – как бы посетительский, - был завален грудами, целыми Гималаями бумаги – какие-то подшивки газет,  кипы пожелтевших подшитых листов,  стопки коленкоровых папок – негде было даже локоть примостить, на стуле тоже не сядешь вольготно, развалясь, нога на ногу – мол – чего ты хочешь от меня, сатрап!
Стул был удивительно ветхий, он скрипел даже от дуновения ветерка в форточку, сидя на нем, было страшно даже пошевелиться – брякнешься, как дурак, ни с того ни с сего – только этого здесь не хватало. Но другого сиденья в комнате не было. Приходилось сидеть и контролировать малейшие шорохи – вплоть до шевеления пальцами. Да уж.
Капитан – да как его фамилия-то, не будешь же все время – капитан да капитан,  – что-то похожее на карабин Мосберга – а, Мосягин, черт побери, вспомнил, так вот,  капитан вертелся на своем стуле, напротив, вовсю, расставил на  пустынном со своего конца столе – чашки – большие, фаянсовые, с цветочками по краям, числом две, полную сахарницу с сахаром, воткнул туда две ложки,  с подоконника  гордо вытащил из-под портьеры новую – действительно – кофеварку электрическую – показал Якобсу надпись на боку – Хитачи – чего, любимая фирма, что ли, интересно,  набрякал воды из графина туда доверху, воткнул вилку в розетку и уселся победоносно – мол, дело сделано! Сейчас мы кофейку…
- Придвигайте, пожалуйста, чашку, насыпайте сахар, не стесняйтесь, сейчас мы с вами поближе познакомимся.
Заварился кофе, выпили по глотку. Мосягин, не доставая никаких бумаг, просто по памяти, начал рассказывать.
- Итак, вы, Александр Леонидович Якобс,  ..го года рождения, служили…, учились…, имеете на данный момент гражданство России, Польши, Эстонии и Швеции, были – уже во второй раз, сознательно переправлены на нашу территорию ..бря 1996 года, с поддельными документами и по подложным бумагам устроились переводчиком в атомный центр города Оппенгеймера с целью сбора информации о закрытии старых и строительстве новых энергоблоков, выявления настроений среди местного населения, определения истинной радиационной обстановки и так далее. За время работы вами были установлены около 200 полезных контактов по работе и вне ее, различным путем собраны и переданы – в бумажной форме, на магнитных носителях и по электронной почте 90 документов разной степени важности. Мы обнаружили и вели наблюдения за тремя тайниками – на берегу Опского моря, в лесопосадках вдоль железной дороги и на центральной аллее города, отследили восемь – в общей сложности – ваших встреч с людьми, которых мы определяем как связных или курьеров, приезжавших под видом различных командированных иностранных специалистов в наш город.
- Все правильно, аюшки, или нет?
Якобс даже загордился собой – так внушительно звучал этот отчет о его работе в постороннем изложении. Слышали бы это шефы – пришлось бы им, небось, рассмотреть вопрос о повышении.
- Да, все правильно, - подтвердил Якобс, пия вторую по счету чашку кофе. - Чего отпираться-то.
- Мы квалифицируем Вас как агента категории А – знаете, что это значит, нет? Охотно Вам поясню – значит, вы работаете на правительственного подчинения организацию иностранной державы, у вас она называется сейчас Энергетическое Бюро, которая, в свою очередь, тесно связана, или, выспренно говоря, просто выпестована старыми нашими друзьями – Центральным разведывательным управлением Соединенных Штатов Америки.  Это так, и ничего хорошего вам не сулит. Но – но, ваша задача, как и ранее в Петербурге, например, состоит в сборе информации и не более того. Симпатии ваши к нашей стране очевидны – мы не вчера это заметили.  Входя в контакт с людьми, вы ни в коей мере не стремитесь их подставить, давая в своих донесениях информацию лишь до предела обобщенную, если не сказать – абстрактную. Это вам в плюс. Агенты категории Б, например,  те, кто занимается подрывной деятельностью – на практике, кончают очень плохо – в лучшем случае далеко на севере зарабатывают себе прощение, и им там несладко.  Категория С – то есть настоящие террористы, ведущие охоту за кем-нибудь или за чем-нибудь, даже и на север не попадают. Просто теряются где-то, и все.
- Хорошо поставлена служба,  - думал Якобс, - слушай после этого наших импортных инструкторов – контрразведка в России, мол, мышей не ловит, ослаблена внутренними распрями и чередой предательств, вы не встретттитеее болших проблеммм…Уроды!
- Да вы пейте, пейте кофе, чего вы …- наливая третью кружку. Будьте прямо как дома!
- Так вот, мы вам предлагаем абсолютно честную сделку. Вы продолжаете здесь жить и работать, вести свой – как привыкли – образ жизни – и посылаете донесения на историческую родину. Часть сведений добывайте, как раньше,  и, как раньше, к вам попадут только те данные, которые пропустим мы – вы же понимаете, тут – без вариантов, а часть мы вам просто будем приносить, чтобы не утруждать. Когда вас отзовут,  а вас когда – нибудь ведь отзовут, если не передумают – шутка, ха-ха,  вы и мы про все забудем. Вам будет совершенно невыгодно раскрываться и чего-то вспоминать, нам вы совершенно не нужны будете там, ибо – при нынешнем режиме, сами понимаете, в Эстонии – в любых ее коридорах, у нас агентов гораздо больше, чем даже нужно. Совершенно, заметьте, бесплатных, идейных борцов.  Эти независимые пивные и банановые республики с каждым своим мудрым политическим решением – плодят врагов больше, чем у них детей родится. Врагов, кстати, не только и не столько этнических русских.
- А вреда от вашей миссии, равно как и пользы, все равно не будет никакого – сами понимаете, решения об энергетике и прочих жизненных вещах принимаются совсем не в Ыысмяэ.
Что-что, а это Якобс знал. Как знал и то, что навсегда останется в любимой северной стране человеком второго, если не десятого – после всей Европы, - сорта, и мнение его будет учитываться ровно настолько, насколько оно совпадает с текущим официальным – скучно это, и не весело, господа!
- А если согласитесь, и будете работать добровольно, и без всяких глупых выкрутасов – я лично уверен, что так и будет – мы вам выплачиваем еще одну зарплату – за честную работу на благо –общей – и моей и вашей – Родины. Зарплат у вас, таким образом, будет три – наша, эстонская и на АЭС – неплохо, совсем неплохо. Я, например, в чине капитана сейчас получаю восемьсот рублей, да еще немножко. Ну как, по рукам?
Ударили по рукам, выпили еще кофе – оно стояло уже, колыхаясь внутри, где-то на уровне носоглотки.
Мосягин вытянул из стола какие-то бланки – обычные анкеты для призывников из военкомата, Якобс их заполнил, расписался, и еще – на пустом клочке бумаги – осьмушка, как раньше такие называли – начертал:  «обязуюсь не разглашать… и так далее».
- Зовите меня просто Мосси – это сокращенно, на западный манер, - радушно сказал капитан.
- Встречаться будем – не чаще раза в месяц, в вашем излюбленном баре, ..го числа, посидим, поболтаем, или, если у вас что-то срочное – вот адрес,  специальная квартира, там всегда кто-нибудь есть.
- Хорошо, я согласен, а как вы – обнаружили и все такое?
- А к нам все, кто прибывают из далеких краев, являются тайными или явными агентами, - совершенно серьезно сказал Мосси.
- Остается только отслеживать, терпеливо ждать и убеждаться в своей правоте.

- Кстати, в нашем городе, а может, и еще кое-где, надвигаются очень серьезные дела, - было сказано совершенно обыденным тоном.

- Фигурально выражаясь, речь может пойти о жизни и смерти большого количества людей. Или о том, что эти люди будут кушать.  Вот поэтому нам нужны все, кто может принести хоть какую-то пользу. Вы, конечно, специальными знаниями не обладаете, но глаза и уши у вас есть – раскройте их широко и – думайте.  Раз вы здесь живете, это и вашей жизни может напрямую касаться, и благополучия многих ваших – друзей.

- В чем же дело, - улыбаясь, заинтересовался раскрытый шпион – мол, раз уж вы меня высветили, и вообще видите все, как на ладони – какие же у вас могут проблемы быть?

- Проблемы еще какие – нас мало, во-первых, об этом ты можешь и сам догадаться, разведка и прочие мелочи стоят денег, знаешь ли, во-вторых, мы еще до черта всякой ерунды делаем,  независимо,  нравится – не нравится, а в третьих, есть вещи, которые даже нам видеть не положено. И тут такому мистеру, как тебе, может, больше поверят, чем, скажем, мне.

- Да кто поверит – не поверит?!

- Кто-кто, папа в пальто, - Мосси неожиданно потерял интерес к разговору, как будто вспомнил чего-то сильно нехорошее.

- Вообще, познакомишься тут кое с кем – у нас люди хорошие, это тебе в любом случае не помешает.

Кое – с кем,  означало – еще с двумя сотрудниками ФСК – фабрики спичечных коробков, как они шутливо называли свою Контору/  Полковник Родин – начальник Оппенгеймеровского отделения, высокий статный атлет – его Якобс увидел мельком на квартире для встреч – он лишь заглянул, оставив внизу машину, звякнул кому-то по телефону пару слов и смылся, и Молчун – человек с кличкой, с кликухой, как он сам говорил, без имени и фамилии – невыразительный мужик среднего роста с ярко голубыми глазами и довольно странным чувством юмора. Голос у него прорезывался, только, чтобы рассказать анекдот – пару раз за вечер, всегда невпопад и не к месту, анекдот из тех, где не знаешь, когда смеяться.  Якобс подозревал, что Молчун сам эти хохмы придумывает. Что ж, для человека с бездонным голубым взглядом и абсолютно неподвижным лицом – такие мелочи простительны. Очень разными были эти три представителя «карательных» – смотри великого и ужасного Солженицына – структур, так и не смог составить Якобс для себя общего портрета русской разведки в целом.
Родин был то, что называется, паркетный служащий – такие прекрасно себя чувствуют на банкетах, и так далее. Мосси пришел в контору из войск, скорее всего, военная прокуратура, в нем явно чувствовался нормальный въедливый следак, со всеми своими примочками и накрутками.  Где раньше работал, вернее, служил, Молчун – думать почему-то вообще не хотелось.
 Говорил на их встречах в основном Мосси – так, трепался обо всем на свете, и у Якобса под действием известного развязывателя языка – пиво с водкой – красноречие просыпалось – будь здоров. Встречи на специальной квартире происходили чаще, чем каждый месяц, раз в неделю точно встречались – это стало небольшой, но насущной потребностью.
О своих проблемах – что кто-то кому-то угрожает, о чем речь зашла в день вербовки,  Мосси больше не заикался и помощи у Якобса не просил, кроме одного случая, который произошел в мае – тайная операция в Опе, где были задействованы все, кто мог ходить – неприятная история, даже Молчун не выдумал ни одного анекдота по этому поводу.
Операция называлась – охота на маньяка.
…………………………………………………………………………….
Принято считать, что радиация безопасна для человека – в разумных пределах. Принято считать также, что генетически человек – вполне сложившееся существо, которое знает, что такое хорошо и где ему может быть плохо. Жизнь местами опровергает любые положения…
Однажды в высокоинтеллектуальном Оппенгеймере произошли сразу две кражи, на первый взгляд,  никак не связанные между собой. В городском кафе с символичным названием Тройка – пропала микроволновая печь. Одна из шести, закупленных и еще не распакованных. В кафе собирались на модный современный манер разогревать бутерброды прямо на тарелочке – что ж, бутербродов будет чуть поменьше. И на атомной станции, в реакторном отделении, пропал маленький железный чемоданчик. Блестящий, импортный, с красивыми замками и очень тяжелый. Взяли его как раз из-за замков – очень уж красиво они смотрелись бы в деревне на тракторе. Обе похищенные вещи встретились в одной квартире,  так как одну украл на работе муж слесарь, другую жена – повар. Не только бородатые инженеры в очках живали в дружелюбном городе, имел место и простой русский народ, и жил народ не хлебом единым.
Дома счастливая чета поздравила друг друга с приобретением, удачно проведенный день отметили искрящимся весело шампанским в хрустальных бокалах. Потом принялись рассматривать добычу. Включили печь, засунули куриную ножку, подождали, открыли – получилось!  Взяли тарелку, налили воды, напихали туда сухих макарон и снова засунули в печь. Высунули – получилось, конечно, но вязкая какая-то размазня. Не очень вкусно. Снова выпили искристого шампанского. Стало весело. Отломали от чемоданчика блестящие замки, прибрали в «доброе место», посмотрели, что там внутри – обычная непонятная муть – железки, стеклянные окошечки – в хозяйстве сложно применить. Оставили открытым, задвинули под кровать и легли спать, с чувством выполненного долга. На следующий день пришелся выходной, решили поехать к родным в деревню, разогрели себе в новой печке бутерброды – очень вкусно, приоделись, собрали гостинцы и поехали.
Дома остались – включенная печь – ну, забыли выключить, с кем не бывает, и чемоданчик под кроватью. Печь оказалась с дефектом – дверца щелкнула и отскочила, печь какое-то время продолжала работать, потом все тише и тише. Чемоданчик был, напротив, без дефекта – внутри функционировал обычный переносной гамма-излучатель – такие используют для просвечивания стенок реактора – нет ли трещин. Жесткие частицы летят, пробивают собой поверхность – разного строения поверхность с разной скоростью. Счетчик фиксирует скорость и определяет качество стены. Чемоданчик потому был такой тяжелый, что весь был обложен свинцом,  да и работать с ним можно было, конечно, только в «грязной зоне», со специальным разрешением, в защитном снаряжении и очень короткое время. Потому что частицам было все равно, куда лететь – в космос, в реактор или в мозг человека. Если бы глаз мог видеть свечение волн в квартире удачливых похитителей – целая радуга блистала бы вовсю – оранжевые волны из разверстой микроволновки и темно  - фиолетовый поток из-под кровати.
Но – глазом эту красоту увидеть, к сожалению, нельзя. Да и глаз в том месте не было. Глаз человеческих.
Но кто-то находился в доме. Хозяйка страдала от нашествий ужасных насекомых - тараканов, и что только не делала – рисовала ядовитым мелком магические круги на стенах и на полу, рассыпала порошки, распыляла аэрозоль. Оккупанты временами дохли, но потом снова прибегали откуда-то, вселяя в добропорядочную женщину отчаяние и ужас. Одна соседка посоветовала – возьми творог, много, не жалей, смешай его с сахаром и  борной кислотой. Полученную смесь щедро разбросай по дому и съезди куда-нибудь на пару дней. Тараканы исчезнут навсегда. Так и сделали, отправившись на уик-энд.
Что произошло следующей ночью, под сиянием невидимого глазу фейерверка – вряд ли удастся выяснить точно. Мнения сходятся на том, что ядовитые массы творога под действием двойного излучения скатились в единое целое, насекомые, что во множестве сбежались на угощение, все куда-то пропали, именно пропали, не сдохли и не разбежались. Может быть, органическая масса под действием лучей и кислоты прошла химическую реакцию,  и в результате появилось новое для мира существо. А может быть, по каким-то причинам прокололось пространство и на долю секунды приоткрылась дверь – дверь в царство детских снов и смутных взрослых кошмаров.

Из дневника монстра:
«…темнота…звезды…вспышки…что это?…»

Существо имело вид человека, только тело – и лицо были слишком рыхлые на поверхности, и то, что составляет кожу, медленно, незаметно глазу передвигалось по всему телу. Существо было бледного цвета, только не человеческой бледности, лучше сказать, оно было ослепительно белым. И запах от него исходил хороший, давно, как бы в детстве, забытый запах - запах дома и потаенных мыслей. Названия существу не было, как не было ему и объяснения. В анналы устной истории и легенд города Оппенгеймера, в секретные бумаги шпионского ведомства, в память Якобса, которому довелось принять участие в событиях – существо вошло под условным названием Человек-творог.

Из дневника монстра, еще ничего не осознавшего:
«… темнота…вспышки…поток сознания…поток сознания, входящий в меня – я чувствую, что рождаюсь…надеюсь, что на этот раз…»

Итак, из слепившейся вместе отравленной массы появился на свет человек-творог. Он осмотрелся по сторонам,  внимательнейшим образом изучил новое – в этом мире – жилище, выкопал из хозяйского шкафа подходящую одежду и стал похож на средней руки служащего, тридцати примерно лет, мужского пола, с мягкими, плавными движениями и слишком уж глубоко запавшими глазницами - нужно, наверное,  направить свет от сильной лампы прямо в глаза, чтобы определить – какие они и есть ли вообще.
Хозяева квартиры, находясь в деревне на блаженном отдыхе после трудовой рабочей недели, к вечеру почувствовали странное недомогание – сухость во рту, жжение, головную боль – и поторопились срочно вернуться. Пришли домой, не чуя ног от необычной усталости, муж первый вбежал в ванную, жена, ворча, пошла переодеваться – и в спальне к ней приблизилась странно белая фигура – белый нос подрагивал на мучнистом лице, губы чуть заметно двигались, будто посыпанные сахарной пудрой. Ошарашенная, женщина стояла и молча смотрела, как существо подошло вплотную и обхватило ее обеими руками. Ощущение было – словно мягкое и упругое резиновое дерево обнимает тебя сотней ветвей…сознание мгновенно померкло, в мозгу лопнул воздушный шарик и наступила ночь.
Муж женщины, мокрый по пояс, отфыркиваясь и вытираясь махровым полотенцем, вышел из ванной и увидел то, что показалось сном. Жена лежала навзничь на краю дивана, видимо, упав на него из прохода между комнатами – голова на подушках, ноги на полу. Лежала, безусловно и бесповоротно мертвая, видно с первого взгляда. Вот почему это мог быть только сон – нельзя здоровой женщине в течение трех минут, без криков и борьбы, без признаков насилия – свалиться и умереть. Без признаков…муж подошел ближе – что-то дикое было в позе лежавшей женщины – она распласталась по поверхности дивана, не как человек, не как даже змея,  а просто – как тряпка, кусок фарша в эластичной синтетической упаковке – не одного выступа, ни одной косточки не видно нигде. Муж подошел ближе и робко потрогал жену – и сразу отпрянул, скрючившись от отвращения и тошноты – тело на ощупь напоминало студень, огромный еще теплый студень в нелепой на нем женской одежде. Конечно, это дикий кошмар, и голова весь день болела… Материализовавшееся позади существо с размаху упало на него, мягко обнимая размашистыми, почти еловыми, лапами – думая про себя – нет, это не кошмар.

Из дневника монстра, раздумывающего:
«…ясно только одно – что я появился на свет. Зачем? И почему именно здесь? Какая-то чуждая биологическая культура окружает меня. Может быть, местные обитатели имеют враждебные намерения относительно меня?!»
Город уже через неделю заговорил о странных мутантах, поедающих людей. Жертвы находили свою смерть везде – в собственных домах, на улицах, на берегу моря, в пригородном лесу. Разного возраста, пола и социального положения, объединяло лишь одно, одна жуткая деталь - у людей отсутствовали кости, полностью отсутствовали – под кожей оставалось одно мясо. Кожа оставалась  слегка покрасневшая и шелушащаяся, как после ожога слабым раствором кислоты.
Ноги, руки висели как плети, грузить трупы в машины было чертовски тяжело, они норовили выскользнуть из рук, как медузы, вместо черепа был пузырь из волос и кожи, если его нажать пальцем, можно почувствовать, как проседают мягкие ткани мозга. Человека можно было без труда завязать морским узлом.
Нормальных объяснений не было. Каким-то волшебным образом, без помощи ножа и других орудий из тела вынимали все костное вещество – кто и зачем? И никаких следов.
Когда число жертв за две недели перешло за два десятка человек, город охватило состояние, близкое к панике. Все силы полиции, частей охраны были брошены на патрулирование улиц, на визиты к людям по тревожным звонкам – в обстановке истерии каждый видел в соседе таинственного маньяка.  На блокпостах, на вокзале проверялись приезжие и уезжающие из города люди, по радио и ТВ людям советовали – при малейшем подозрении немедленно обращаться к властям.
ФСК занималось общим сбором и анализом данных. Для этого пришлось собрать людей, не потерявших способность соображать, и решить, пусть путем самых диких предположений – кто может хоть отдаленно напоминать объект.
В первую очередь, конечно, подозрение пало на Оппенгеймеровскую АЭС – не могли ли там производиться эксперименты, влияющие на строение человеческого тела. Ученые с атомной станции и научного центра подняли сыщиков на смех,  документально подтвердив, что никаких экспериментов над биологией и генетикой человека в Опе не велось никогда,  исследования работы ядерных реакторов идут в чисто техническом, регламентном порядке, выбросов радиации за последнее время не было. Среди жертв, кстати, мирного, гражданского населения было куда больше, чем среди технических работников секретных объектов.
Никаких из ряда вон выходящих атмосферных явлений, вроде сильной грозы или смерча, которые могли скрыть прибытие в маленький городок странных сил извне  – тоже не наблюдалось. Между тем, страшный и именно нечеловеческий характер совершаемых преступлений – не заметить было просто нельзя.

Из дневника монстра, отчаявшегося:
«…что за ужасный мир! Кто его только выдумал? Ни в одном из миров, где я был – не было так неуютно. Как мне одиноко. Я ни разу не видел ни одного подобного мне. Что мне делать? Боже, помоги мне! Я просто не вижу смысла жить здесь.»

Незнакомцы, ведущие себя странно – с первых своих шагов в городе постоянно находились под наблюдением.
Местная секта ГББ – голубого братства богородицы – активизировала свои сходки и кричала на них, что близится конец света, что боги забирают кости людей на строительство своих гробниц  в заоблачном мире, сначала у грешников заберут кости, потом – волосы, потом – кровь – и останутся на Земле лишь изуродованные тела недостойных небесного царства людей, избранные лишь войдут туда, когда здесь уже все будет кончено. Назывались даже сроки –шесть недель и шесть дней – до полного конца света. Праведники, лишь праведники имеют шанс спастись,  и кто же это – да только искренне верующие адепты голубого братства – еще не поздно раскаяться и вступить туда – надо быть лишь гомосексуалистом, отдать в секту все имущество, знать 999 тайных имен закрытой от людских глаз  Шамбалы и каждый вечер на священной поляне в соседнем лесу танцевать вокруг  великого костра Маниту.
Было бы смешно, но таинственные убийства повторялись, вселяя панику и ужас,  сектанты голосили все откровеннее – некоторые поддавались и уходили в лес– чего не сделаешь, чтобы спастись.
Народ начинал понемногу сходить с ума. Надо было что-то делать. Мосси явился к сектантам прямо на ночные игрища и объявил, что, во-первых, они и есть самые первые жертвы, так как боги давным-  давно уже забрали у них главную часть тела – мозги, и во вторых, пусть немедленно прекращают кликушествовать, а то он ими займется еще до страшного суда, или как его там, и – еле спасся от разъяренных гомосеков, что набросились на него с ножами, с ремнями, кто с чем, не остановил даже вид пистолета, пришлось постыдно бежать и подключать подмогу.
 Тяжелая артиллерия – Молчун, на следующий вечер поставил Якобса и Мосси в дозоры на подступах к месту шабаша, а сам отправился туда – как он выразился – спасать заблудшие души – чтобы кто не вытащил кости из их вонючих кожаных мешков, он эти кости сам немного поотламывает – каждому по чуть – чуть. Какой мутант покусится на таких ущербных…Вернулся через два часа в грязи и крови – и сказал, что достиг консенсуса.  С того дня ни сыщики, ни шпионы не приставали к сектантам, ни те не шатались по городу с пророческими  воплями.

Из дневника монстра ( он мысленно вел дневник и хранил его у себя в мозгу, чтобы не забыть, кто он и что делает), из дневника монстра, пытающегося принять решение:
«…Зачем я пришел в этот мир? Здесь меня никто не понимает. Основное население, те, что называют себя людьми,  имеют белковый обмен веществ. Мне же для организма нужен кальций, именно в той пропорции, что находится в их скелетах. Что делать… Приходится брать у людей то, что необходимо, иначе – смерть. Стоит только подойти вплотную к человеку и прикоснуться максимальной площадью своего тела. Кожа у человека закипает, как кофе на плите – видимо, какая-то химическая реакция, через две минуты он безвольно падает, как тряпка – костей у него теперь не больше, чем у медузы или слизня. Вместе с кальцием и прочими полезными ингредиентами ко мне попадает костный мозг человека вместе с его генетическими кодами, с наследственной памятью. Поэтому я много знаю о людях, гораздо больше, чем они сами и  мое знание совсем не то, что они сами передают друг другу в разных видах под именем информации. В большинстве своем они передают друг другу полную или частичную ложь, которая помогает более сильным особям управляться с не столь приспособленными.  Если идет обычный природный процесс естественного отбора, то он идет с истерической быстротой. Впечатление, что скоро данное измерение ждет переход в иное качество, в местном фольклоре  называется «судный день», например, и ко времени  перехода стараются успеть – получить наибольшее количество удовольствий от всех процессов – еды,  употребления наркотиков в жидком и твердом видах, совокупления и созерцания. Не слишком интересный  мир…»

Целую неделю Якобс уже не был у своих друзей. Он соскучился по Зайцу, не решаясь в этом признаться. Купил яркую толстую книжку – «Энциклопедия природы», и пошел в гости. Авось, не выгонят.
Нет не выгнали. Зайцу книга понравилась и он улез с ней на диван, улегся на живот и потерял интерес ко всему окружающему. Взрослые посидели на кухне за чаем, болтая о том о сем, что в городе творится, какие планы на выходные.  Якобс попросил Сергея сыграть что-нибудь на пианино –ты классно играешь, а я, кроме баяна, ни на чем не пытался даже учиться. Не то окружение было у меня в детстве, ну совсем не то!
- А ты не единственный любитель музыки в этом городе, - заметил Сергей с какой-то странной усмешкой.
- В смысле?  Понятно, что не один, а чего тут… странного?
- Да видишь ли, - неохотно пробормотал маэстро, присаживаясь на стул к инструменту, -  я уже несколько дней вижу, как один мужик стоит у нас под окнами школы и вроде как музыку слушает.
- Где стоит? – раздельно спросил Якобс, чувствуя, что в горле собирается комок.
- Ну, у нас за школой, за музыкальной, деревья растут, елки – для красоты, а потом идет глухая стена следующего дома, жилого, но окон там нет. Так вот, в этих елках и стоит мужик, который день уже. Странно, понимаешь,  все двери выходят на центральную же площадь у нас, то есть там, сзади,  делать вообще нечего, там просто никто не ходит. А он стоит. Леха – ты помнишь Леху, в тот раз он у нас был, такой толстый, живот в штаны не влазит, волосы длинные, ну вот, он тоже его в окно заметил, пошел проверить,  чего надо – у нас же дети да женщины в основном, в школе - то, мало ли чего, ну вот, он подходит к нему, собирается спросить, смотрит, а мужик плавно делает шаг в сторону, за дерево – и нет его. Как сдуло! Леха все эти елки дурацкие облазил вокруг, искололся иголками, изматерился – ничего не нашел.  Ну ладно, решили – померещилось.
- Ну и…?
- Потом опять видели его. Странно, понимаешь, если даже поджидать кого-то, ну, подкарауливать, например, женщину, что ли, то это все равно надо делать у входа, а не там, там все равно ничего не видно. А он стоит, и знаешь что?
- Что?
- Он, похоже, действительно музыку слушает, потому что его видят там, изредка, в окно, только когда занятия идут и музыка играет. Живая музыка, на инструментах. А когда занятия кончаются, он исчезает. Вчера мы с Лехой смотрим – уроки кончились, и нету мужика.  Открыли окно, включили радио. Там концерт какой-то, тоже музыка, громкая, – глядели, глядели – никого. Сегодня утром  уроки начались, дети запиликали кто на чем по классам, смотрю – мелькает под окнами.
- А на кого он похож-то хоть? – спросил Якобс, все еще хватаясь за соломинку, что это действительно сумасшедший меломан – балдеет себе под Вивальди, переложенного двоечником из четвертого класса, или просто бомж торчит в темном уголке центра города, может, он там бутылки складывает…
- Лицо, у него, в смысле,  может, знакомое тебе?
- Да в том-то и штука,  что лица у него как бы и нет. Вроде как тетки себе на ночь делают маску из кефира – просто белое пятно и черные дырки, где глаза.
Бац! – соломинка обломилась, и Якобс полетел в бездонную пропасть, кувыркаясь вокруг себя и безуспешно пытаясь зацепиться хоть за что-то. Эта тварь бродит там под окнами, где Заяц свои пьески разучивает, или просто у отца в кабинете торчит. И окна открыты в теплую погоду. И у детей бывает такая милая привычка – бросать в окно портфели друг у друга, например. Шутки ради. Их потом надо идти поднимать. По спине продрал озноб, будто куриная лапка поскребла между лопаток. За последнюю неделю еще три десятка человек превратились в бесформенные кожаные бурдюки.
- Ты, пожалуйста, больше туда не ходи ничего проверять, ладно? –протянул Якобс. И Лехе скажи, а то он весь свой живот там растеряет – кому он будет нужен, без живота? Не ходите, ребята, а?
- Думаешь, это тот самый маньяк, - засмеялся Сергей.
- Да нет, что ты, конечно нет. Просто отдельные бродяги тянутся к прекрасному, - как можно шире улыбнулся Якобс всеми своими щербатыми зубами, про себя думая – да вас, гуманитариев, на надо в резервациях держать, за тремя кольцами охраны. Вас будут бензопилой на куски резать, а вы будете пенсне поправлять и думать – что-то странное, мне кажется, будет иметь тенденцию произойти…
- Я пошел, - промямлил он. У меня – это – живот скрутило. В другой раз послушаю твои наигрыши, - и выскочил в дверь.

Из дневника монстра, отнюдь не считающего себя таковым:
«…я нашел, наконец, смысл жизни! Шатаясь без цели по этому поселению белковых существ, я наткнулся на колебания воздуха, что шли из одного здания. Колебания разной высоты и силы повергли меня в смятение, потом в ужас. Сначала я убегал. Потом возвращался, слушал, снова убегал. И опять меня тянуло на то место. Колебания – люди их называют звуками – идут не все время, только когда светло. Связано ли это с вращением планеты, с лунными циклами – не знаю.  Но я чувствую, что именно здесь вскоре найду ответ на все мои вопросы. Там, уверен, живет мое божество, мой высший разум – он скажет, что делать. Нужно быть готовым.
…дней спустя. Да надо быть готовым к действию, сильным. Надо лучше питаться, я удвоил и утроил прием костного вещества.
Существа, называющие себя людьми, абсолютно не способны сопротивляться. Они просто отдают, что мне нужно. И погибают.  Значит, они – просто пища для таких, как я! Для высших существ. Вот оно что. Именно для этого, значит, они и живут на свете – дать жизнь нам, и умереть! Как прекрасно.  Значит, я должен осчастливить как можно больше существ, взяв от них все, что можно…»
Якобс сидел на конспиративной квартире с Молчуном.  По их звонку Мосси тоже бросил все дела и сейчас входил в дверь.
- Музыка, говоришь, - сощурился Молчун. Мосси хмуро озирался по сторонам, стоя в расстегнутом мундире – почему-то погранвойск на этот раз, – ну вылитый опричник – тебе еще пистолет в руки и дрожащего врага народа в исподней рубахе перед тобой – прямо натюрморт Го…Или Ге – не помню.
- Чем же брать-то эту суку? Если он сам, судя по анализам кожи у трупов, покрыт какой-то твердой кислотой?
- Вы его к себе привлеките чем-нибудь, а я из базуки с окна школы хлопну, - высказался Молчун. - Кислота не кислота, один черт – мокрое место останется.
- А если, к примеру, твоя базука пройдет через него, как карандаш сквозь тесто, - оскалился Мосси, - то ты потом с удовольствием на нас с Якобсом  повесишь похоронные бирки и закроешь брезентом, да?
- Мокрое место, - бормотал Якобс. -  Может, его полить чем-нибудь?
- Ага, нассы на него! В члене все равно костей нет, в принципе, ничем не рискуешь, - Мосси явно был сегодня настроен скептически.
- У хряков в члене есть кость, - брякнул Молчун, показывая образованность, и все трое полчаса икали от нервного смеха.

Из дневника монстра, знающего, что ему делать:
«….да, именно так говорят мне звуки. Иди, говорят они мне, и забери жизнь у них у всех, у как можно большего их количества. И тогда, говорят мне звуки, когда ты останешься в этой местности по настоящему один, вот тогда ты увидишь своих единомышленников, других существ своей, высшей расы.»

Решили идти сразу, ночью – черт его знает, сколько людей дрянь может забрать к утру. Число жертв увеличивалось день ото дня в геометрической прогрессии.
Приехали на место в машине, набитой самыми разными вещами, так и не решив до конца, чем можно взять оборотня. Остался метод ненаучного тыка.  В качестве подсадной утки решили использовать Якобса – давай, блин, хоть раз рискни на благо своей настоящей, блин, а не исторической родины, в самом деле.
- Всем-то я должен, - думал бедный эстонец, пробираясь между елками в полной темноте, в любую секунду ожидая увидеть впереди белое пятно и удрать назад, пока не поздно.
Между прочим, не было никого. Три раза они обшарили площадку размеров примерно сто на сто метров. Никого.
- Музыка, - вспомнил Якобс, - он же музыку должен услышать! А какая музыка, в три часа ночи-то!
Делать нечего, Мосси встал на стреме, а Молчун полез вскрывать школу – доставать музыкальный инструмент.
- Чего брать, - зашипел он вскоре, маяча в окне. Черт, вот задача, действительно – и внимание привлечь звуками и не перебудить полгорода – менты на взводе, нервные, увидят тут движение в кустах – перестреляют на хрен всех.
- Скрипку бери, - сказал Мосси. – Скрипка – сойдет, и музыка, и - негромко.
Спустя полчаса упорных поисков – двое внизу просто измучились ждать – Молчун легко, как кошка, спрыгнул со второго этажа, приземлившись на полусогнутые ноги.
Мосси широко распахнул глаза и только спросил:
 – Скрипка, значит, ты, Мендельсон недоделанный?
Якобс взглянул и вцепился зубами себе в рукав, чтобы не заржать, как лошадь, на весь спящий город. В вытянутых руках гордый грабитель детских музыкальных школ держал огромный, чуть ли не больше его самого размером – концертный контрабас.

Из дневника монстра, прямо идущего к намеченной цели:
«…надо меньше отдыхать, меньше раздумывать, меньше бездействовать…
…надо приближать час моего воссоединения с моим народом, с избранными…»

Я буду умирать, когда-нибудь, думал Якобс, если даст мне этого Бог,  в своей постели, окруженный детьми, и, возможно, внуками, и перед глазами у меня будет стоять именно вот эта картина – Я, в еловом лесу в центре города, в четвертом часу утра, играю на контрабасе.  Не надо обнадеживать себя – ничего более удивительного в моей жизни уже не будет точно.
Игрой, конечно, только для умалишенных можно было назвать то, как Якобс водил взад – вперед смычком по струнам,  выставив инструмент перед собой на манер щита. Звуки получались дикие – ну и что, зато настоящая музыка – небось не под фанеру! А холодно ночью-то, между прочим. Или это уже можно считать утром? Четыре часа…Белое пятно возникло совершенно неожиданно, в трех шагах. Существо приближалось плавно и бесшумно. 
- И почему же я не бегу никуда? – с любопытством думал Якобс – о себе как о персонаже, который в «ужастике» играет несчастную жертву.
- Нет, правда, почему? – рука водит смычком, вправо – влево, в том же темпе…
- Наверное, я смелый. Смельчак. Ну и ну.( А в голове уже звучит на фоне титров гнусавый голосок переводчика «…в фильме Роберта Земекиса…»)
- Нет, никакой я не смельчак. Просто знаю, что никуда мне не убежать. Оно гораздо быстрее ориентируется.  Сначала оно съест музыкальный инструмент, а потом и исполнителя. А, вот и паровоз. Сейчас нас всех задавит. Знаете анекдот – два червяка ползут по рельсам, навстречу поезд идет. Один червяк говорит – нас сейчас задавят. Другой говорит – не задавят. Задавят, нет, не задавят. Задавят, нет не задавэээээ… Я же говорил, что задавээээ…
Паровоз шел по лесу, упрямо светя вперед двумя яркими фарами. Это Молчун надвигался на монстра сзади, держа в вытянутых руках  две горящие паяльные лампы. Этот будет идти, пока не сдохнет, понял Якобс, ну что ж…
Существо тем временем надвинулось вплотную – белесое пятно лица смотрело прямо перед собой пустыми темными глазницами. Это сама Смерть, понял Якобс. Вот она какая. С плавными движениями, с мягкими руками…Совсем не страшно, и косы никакой нету.
Белая кожа вокруг глазниц медленно двигалась по кругу, засасывая твой взгляд туда, в темные бездонные омуты.
Послышалось шипение и пошел едкий белый пар – это две горелки сзади начали жечь существо. Белый человек медленно повернулся и вскинул руки, которые  стали нежно – розовыми, потом ярко красными. Словно огромная птица – фламинго – пыталась подняться в воздух. Паяльные лампы опаливали эту птицу вниз-вверх, вниз-вверх. Вот сейчас она взлетит и унесет в своих когтях дерзких маленьких человечков.
Жар усиливался и вдруг сбоку ударила струя белой пены. Огнетушитель. Еще струя, еще. Как глупо, успел подумать Якобс, один поджигает, другой тушит. И прямо у него на глазах белый человек стал рассыпаться на отдельные комочки, сыпаться на землю как…как…как будто это слежавшийся снег…или…смешно подумать…творог.
Через минуту рядом с изуродованным контрабасом лежала кучка белого вещества, Молчун с остервенением жег ее обеими лампами, Мосси отшвырнул в сторону пустой баллон огнетушителя и сказал:
- Все, баста, карапузики. Кончились танцы. Хватит уже его жарить, сейчас весь лес спалишь.
Голос прозвучал неожиданно гулко в предрассветной тишине. Остаток утра – пока солнце не взошло высоко-высоко, они сгребали белую дрянь в мешки, увезли за город, вырыли яму и сбросили все туда, сверху засыпав для верности известью.
На следующий день, отоспавшись, Якобс пошел в гости к Сергею. Просто убедиться, что все нормально. Он увлеченно проигрывал Зайцу в подкидного дурака, сидя на полу, когда Кутуньо вдруг сказал:
- Ты знаешь, странное происшествие у нас в школе. Какие-то вандалы зачем-то украли контрабас! И прямо под окнами сломали его и сожгли. Кому он понадобился?
Заходя с дамы червей, Якобс резонно заметил:
- А ты сообщи в милицию, там разберутся.

………………………………………….


Через неделю после этих событий, в самый разгар жарких июньских ночей,  Якобсу достался приз.
Приз звали Татьяной. Он достался при невыясненных обстоятельствах, да это и не важно. Приз был вызывающе красивым – натуральные светлые волосы и роскошные черные брови, плечи мастера спорта по гребле и яркая голливудская улыбка во весь рот. Приз смеялся, что ему при знакомстве задают два дежурных вопроса – а волосы у вас свои? И второй – вы каким видом спорта занимаетесь?
Потому что все – и фигура и лицо – было запоминающееся сразу. Приз не осознавал себя призом или даже утешительной бронзовой наградой – приз считал себя слегка зашибленной Богом девушкой 25 лет, закончившей в позапрошлом году институт ДМИ – дурский машиностроительный, в народе ласково именуемый Домом местного идиота. С тех пор – в вечном поиске…
Зашибленная – как она сама всерьез считала, Таня была потому, что была просто болезненно умной, для себя. Никто в провинции – а в столицах Таня не была пока, но очень хотела – даже не пытался спорить и состязаться в познаниях и ехидстве, а уж чего-чего – ехидства и насмешек было через край.
Познакомившись ранним  субботним утречком в Опском пивном баре «Домино», куда оба, не сговариваясь, решили притащиться – время обвести вокруг пальца – сразу понравились друг другу.
- Щербатые нынче стаканы, - глубокомысленно изрек Якобс, держа в руке стакан с каким-то пойлом.
- Щербатые нынче рты, - захохотала Татьяна в ответ. Якобс вспомнил, что вчера, изгрызая окаменевшие останки паштета, сломал передний зуб, и тоже жизнерадостно заулыбался.
А потом уже смеялся целый день, как младенец – словно камень с души свалился, до колик в печени, до того велик был контраст между грязными серыми улочками, серым днем и серыми мужичками, что бродили вокруг – и ослепительной дамой –черт возьми, вспомнился боевик про основной инстинкт – и ведь похожа, вылитая Шарон сидит напротив меня – Якобс охал и ахал, не мог остановиться.
Что еще добавить к портрету очаровательной стервы, чтобы выразить словами восхищение, целиком поглотившее бедного эстонца – Таня, как выяснилось на другой день, и еще на другой, и еще – без конца встречи без расставаний – она прекрасно чувствовала себя в любой компании, спиртного могла, кстати, выпить больше мужика –очень немаловажное качество для рашшен глюбинка,  и расшевелить была способна хоть мертвого, как она сама выражалась. Якобс млел от счастья целыми днями – они с полуслова, с полуфразы понимали друг друга а скажите, Таня, это сейчас у нас играет Вангелис…вы идиот, Шура, это не Вангелис, это Криденс, да, действительно, Таня, какой я идиот.
Только по имени и только на вы – пусть плебеи кличут друг друга Машками и Гришками, и тычутся, мы не они, - это было в кайф. Души шагали в унисон, шагали – куда – прямо к обрыву – хоть во ржи нам пропасти,  хоть канава в помидорах – пропасть нас интересует, чтобы шагнуть в нее. И полететь.
Пока одна душа летела себе по неплотским делам, другая ждала ее на земле, тихо и снизу восхищаясь. И наоборот. Земная поддержка была куда как кстати, ибо не дремали силы противовоздушной обороны – родители, всякие там соседи и заклятые друзья детства. Сбивают таких ласточек на Руси легко и просто, не запросив координат. Сваливать надо, то есть, окончательно, подальше от милых святочных березок, за которыми укрылись и только ждут своего часа зенитные батареи. Хоть на туманную Балтику, хоть в Лапландию к оленям – надо просто выйти из зоны досягаемости.
Вовсю цвело лето и двое стали готовиться к броску. Таня помогла родителям достроить дачу, получила загранпаспорт и водительский аусвайс, Якобс решил выйти из своих запутанных игр и бомбардировал руководство центра, умолял и скандалил – пустите меня назад, домой – хоть кем, я согласен на любую работу, я уже не один, нас стало двое,  мы будем даже бороться за экологию и демократию, всех чухонских пингвинов спасем голыми руками. Нас двое, двое, подвывал по ночам Якобс, а скоро, может быть, будет трое. О ля ля, иди ко мне, мой сладкий сахар!
И Он думал уже о том, как там все будет, дома, а Она – Она прощалась с березками – такие фотообои висели над кроватью в родной спальне – под родительским кровом – да, думалось, вот мы скоро с вами и попрощаемся.
Думалось обоим – настолько все хорошо, что прямо непорядочно – каждый в мыслях даже изменил себе – и думал о том, о чем никогда раньше не позволял – Якобс думал, страшно сказать – о будущем – это с каких же пор у тебя будущее появилось, у бастарда, Татьяна тоже думала не поймешь о чем – о продолжении рода.
Раньше был девиз, выдуманный, нет, даже выстраданный, на пару с лучшей подругой – «Главное, чтобы не было у нас детей и прыщей». А все остальное перемелется. А это, мол, уже слишком серьезно и поэтому ни к чему.
Не с бухты-барахты пришло  глубокое понимание жизни к 25 годам у них – называли они себя с подругой – ха, отгадайте как – бледи – помесь тонкорунных английских леди с сами знаете чем – такое вот ехидство для домашнего употребления, неспроста, нет – насмотревшись на других бедолаг, успевших выйти замуж, загибайте пальцы, раз, нарожать детей - два, развестись – три (а какие еще развлечения – хоть в  Оппенгеймере, хоть в центральном Дурске – звиняйте, батьку, серфинга немае). Пытаться как-то прожить с убогим настоящим - четыре и развязаться с надоевшим до смерти прошлым  - все, пальцы кончились, сколько унижений от дорогих бойфрендов, чтоб они сдохли, сколько кругов под глазами и затяжек на животе, стоит ли понюшки табаку такая жизнь?
Вот и рождаются девизы и лозунги, но на то она и жизнь, чтоб меняться, значит, к лучшему?
Якобс втихаря накупил книжек – всякой мути насчет семьи и брака, и воспитания детей, поразившись, что на такую несложную с виду тему существуют целые энциклопедии, с картинками, Таня, тоже сама по себе, стала таскаться по замужним подругам с научной целью – производить натурные съемки счастливой семейной жизни. Как там – у гениальнейшего и прозорливейшего, у глыбы, в общем – Наташа Ростова, ах, зашла к Пьеру в домашнем халате и вытянула ему под нос грязную пеленку – вот, дитятко наше поправилось, больше животом не хворает, ах, сударь! Шарман, бля.
Лучшая подруга, та, чей лозунг,  потрясенная столь крутым поворотом жизни, в ответ на немой вопросище, получила туманное промямливание, что, мол, никогда не знаешь, что тебя в действительности, в натуре то есть, может по-настоящему прикалывать…
Проблема прорезалась сама собой, в августе, когда сидели уже практически на чемоданах и ждали вызова – Якобс объяснил Татьяне, хитрец, что он работает тут с миссией от европейского агентства, какая разница, что сие означает, и миссия завершается вроде бы, и почти пора менять как долготу, так и широту…
А однажды  Якобс брякнул невпопад, что не стоит, наверное, дальше тратить деньги и прочее на всякие предохранительные средства – о, он начитался уже всякого и знал, откуда чего берется.
- Какие средства, - поразилась Татьяна, - ты чего, друг, перегрелся?
- Ну, ведь мы уже столько времени, - забормотал мученик семейных наук, - а детей у тебя не намечается, значит, вроде…
- Нет, - просто ответила Татьяна, - никаких средств у меня нету.
- Почему же дети не появляются? – тупо спросил прагматичный Якобс. Таня хотела всерьез разозлиться на дурака – а я-то откуда знаю, хотела сказать, потом сама себе заметила – если ты не знаешь, дорогая, кто же должен знать, собственно?

Убитая собственной логикой, Таня села на диванчик, захватила колени руками и крепко задумалась.  Якобс, расценив молчание как знак того, что не вовремя полез не в свое дело, перевел дипломатично разговор на другие темы и болтал, счастливый, как индюк, о том, что кофе в Таллинне надо пить непременно на открытых террасах в специальных кафе, хоть в какое время года, там глиняные кружки сохраняют тепло и придают свой колорит, и так далее, и так далее…
Тема больше не поднималась, но Тане, что называется, запало, и она, через примерно неделю, напевая свою любимую фразу из старинной детской передачи: «Орешек знаний тверд, но – мы не привыкли отступать…» отправила Якобса к доктору, на предмет всеобщего исследования его организма как нормального мужчины,  в этом никто и не сомневался, ну,  чисто для проформы, понимаешь, как потенциального отца семейства. Непробиваемый в своем полном и окончательном перманенте счастья Якобс пошел, куда ему велели и принес оттуда бумагу,  где черным по белому было написано, что у него все в порядке.  И так он нечаянно подчеркнул и выделил в разговоре за чаем это у него, что Таня в тот же день, в тот же час сама отправилась к соответствующему специалисту. Специалистов было много, и все они были прям по столичному маститые и очень даже платные, и гоняли ее они по кабинетам целую неделю, а потом финальный спец, широкая кудрявая старуха с римским профилем, расположив Таню в своем кресле, с ногами выше головы, прямо напротив форточки, чтобы, наверное, отморозить ее до самых гланд, надела толстенные очки, взяла бумажные листки и стала, глядя в них, читать лекцию, что вот, некоторым легкомысленным особам приходится теперь держать ответ за ошибки своей бурной молодости и так далее в том же духе.
- Что она несет, курва старая, - мучительно вслушивалась Таня, пытаясь извернуться и съежиться так, чтобы проклятый сквозняк не задувал ей в самое нутро.
- Таким образом, вы сами понимаете, что не сможете иметь потомство, практически никогда! – победно заключила врачиха, и хлопнулась за свой врачебный стол, ожидая аплодисментов.
- Потомство бывает только у животных, - вяло думала Татьяна, одеваясь и топая к выходу.

Дома она ни нашла ничего лучшего, как разъяснить свое положение Якобсу, он же – любезный друг! – не выходя, по видимому, из заоблачного транса, тоже не нашел ничего лучшего, кроме как сказать, что – ну и ладно, ну и проживем, и разве в этом дело, и – не волнуйся, и прочую дребедень в таком же духе.  Приплел даже приют с бедными сиротками, мол, и таким образом можно выкрутиться, и кто же узнает, но – этто все было уже не то.
Не тот человек был Таня Васина, имевшая в школе кличку Полковник, чтобы сделать жизнь неплохого в общем-то человека ущербной. На хоть бы полпроцента. Этто был не вариант. И сейчас, глядя на туповато-растерянное, все в улыбках, как в пятнах яркой губной помады, лицо Якобса – ну, милый друг, это же вульгарно, зачем же она такая яркая-то…
Здесь и сейчас Таня поняла, что в сущности, все закончено. Дальше может быть только хуже. И посему остальное было теперь не важно. А что же важно? А важно было то, что этот проклятый губернский городишко,  - он все –таки достал ее!
Он достал ее и не посмотрел,  что ведь родилась она под счастливой звездой, ясно же это было всем. И по внешности, и по внутреннему содержанию ее души, как же…
И где достал – на пороге почти, почти ведь уже вне зоны досягаемости. В доме, практически, совсем неплохого человека. Нет, каково?
Думать было не о чем. И незачем. Оставалось только сделать приятное выражение лица и с ухмылкой сказать, что – ладно, съезжу-ка я в Дурск повидаться с родичами, а то – когда еще увижу, и вообще – вещички подсобрать, ага…И тихо-тихо, не торопясь как бы, на вокзальчик опский и - нет, это же надо – забыла начисто, когда поезд отправляется, а ведь всю жизнь туда-сюда, уже успело стереться за ненадобностью! Денег остаток каким-то образом выкрали из сумочки, ну, это ничего, билет купить мы ведь успели, вот и очень хорошо, теперь в вагон, в купе, и к стенке отвернуться, и притвориться, да, больной, и ни-ко-му в глаза чтобы не смотреть, и чтобы они – тоже, никто, никто…
Дома папан и маман, как ни странно, воспылали вдруг любовью, с чего бы это, не иначе как соскучились по доче любимой, И – Таньша, сядь сюда, и – кушай здесь, и - не трогай ничего, сами уберем, и может, тебе купить чего? И – надолго ли к нам?
Успокойтесь, пожалуйста, да, пожалуй, я к вам почти что надолго, да, в Опе хлопот много, и несколько подустала вот, да, если бы вы знали, родные, насколько у меня все замечательно, да, успокойтесь вы, ради Бога, успею еще надоесть вам много-много раз.
Собственно, и на самом деле ничего трагического не произошло, просто многие вещи встали на свои места. А шатания вправо-влево в поисках вечного и хорошего – это так, частности все.
На следующее по приезду утро Таня достала альбомы с фотографиями – человеческую мини-летопись, и очень внимательно перебрала. Вот. Выпускное фото 1666 группы студентов Дурского вуза. Факультет, ни много ни мало, технологический. Весна, позапрошлый год.
Устаревшая мода. Блики на физиономиях –в тот день, кажется, солнышко светило, и – улыбки, широкие, напоказ, на века, кой черт, действительно было весело – больше не долбить сопротивление материалов, и не видеть рожи доцентов заплесневелых, которые так же засохли, как и их науки, и группу свою, кстати, не нужно было дальше созерцать – порядком поднадоели друг другу.
Группа. Бесцветные серые людишки. Четверо девочек. Семь мальчиков. Возраст одинаковый. Друзей нет. Даже знакомых хороших нет. Нечего даже вспомнить. После серии неудачных взаимных попыток – на первом курсе - познакомиться и подружиться, обнаруживших полное несходство интеллектов и жизненных стандартов, почти вражда на втором курсе и потом, до конца – безразличие, местами переходящее в плохо скрываемое взаимное презрение.
Девочки группы – убогая пародия на прекрасную половину человечества, поступившие на сугубо мужской факультет по совету своих умудренных опытом мамаш с конкретной целью выйти замуж и почти все добившиеся искомого к окончанию учебы, старались Таню просто не замечать. И даже по возможности не приближаться к ней – ибо слишком был разителен контраст, мальчики пытались поначалу обнаружить перед ней свой недюжинный ум и самцовое начало, но быстро поняли, что не в коня корм и переключились на другие объекты.
Танюше было просто смешно все – и казарменное остроумие, и щедрость провинциальная, когда с царским видом покупались два пирожка и бутылка портвейна и как народ, для смелости накачавшись, бледня-бледней от принятого алкоголя, пытается в чем-то объясниться и потом устраивают извержение вулкана в туалете, и дохлый же народ в основном даже физически – один сделал как-то попытку в драку полезть после очередного ехидного замечания, но, получив в ухо ответный удар – неделю потом болел и больше не лез. И еще сплетни, постоянные мужские, что странно-то, сплетни, отовсюду и обо всем, в курилке, на практике, в стройотряде – везде. Это добивало Таню окончательно, и последние два года учебы она даже на занятия почти не ходила, рискуя завалить тему. Зато нервная система здорова, говаривала она себе.
Но в тот последний день, день получения дипломов, с подачи уже не вспомнить кого, решили – таки соблюсти традицию и все, дружно, поехали в лес. Ну, взяли да поехали, по дороге перед этим зашли в фотоателье – карточка на память, потом – по домам переодеться, потом встретились на автобусной остановке и покатились. За город, двенадцатый километр, станция Березка. Заранее, кстати говоря, у мальчиков было заготовлено вино, у девочек – закуска. Да, в тот день, можно сказать, расслабились от души. Каждому нормальному человеку должно быть знакомо это чувство – когда долгие годы старался, делал нужный вид, вел себя как положено. И вдруг – отвальная, и ты этих людей никогда больше не увидишь. И они тебя.  Здорово-то как!
И тогда Таня даже увлеклась обществом своих однокурсников, даже стали они нравиться в чем-то, даже немного жалко стало, в конце концов, что вот так, не сложился у них коллектив, черт возьми. Черт возьми. Да, бегали друг за другом, прятки, пятнашки – ну дети и есть дети, раскованные такие, в футбол играли, купались, и вина, конечно, было достаточно, и оно, конечно, понемножку стало в голову ударять – самые приятные в жизни моменты, любой знает. И захотелось Татьяне – тире – великолепной сделать озорство какое-нибудь, на прощание, соратникам своим, какое бы?
А тут во время купания один мальчик, Андрей, что-то очень часто стал нечаянно хватать ее под водой руками, и вдруг – ну, тоже нечаянно, прижался к ней животом, но вместо живота такое новообразование из плавок поднялось, что Таня даже удивилась. Что же это мы, неровно дышим, да? Мальчики стали как бы уже мужчинами, захохотала она про себя, ладно, мы с вами пошалим!  Тоже вроде невзначай, Таня провела рукой по воде и схватила товарища за поднявшееся место, ожидая в принципе любой реакции – может, ему смешно станет от щекотки, может, в морду даст, но Андрея вдруг тряхнуло крупной дрожью, пульсация прошла по воде и то, что было твердым, вдруг сразу обмякло, как и не было ничего, и на лице возникла новая совершенно, какая-то смущенно-жалкая блаженная улыбочка и из уголка рта потянулась струйка слюны.
Таня не смогла сдержать себя, и, совершенно непроизвольно передернувшись, сказала «Фу, шкварной!» и выскочила из озера. Уже на берегу не могла не оглянуться, а оглянувшись, сразу же пожалела об этом – странный взгляд молодого мужчины ей совсем не понравился.
Но ничего не произошло, Андрей еще с час плавал один-одинешенек, а на Таню «нашло». Когда стали играть в футбол, половина на половину, все вперемешку, она выскочила навстречу толстому рыжему Евгению, который несся к воротам – двум деревцам ивовым – противника, подгоняемый, конечно, винными парами, и заехала вместо мяча ему ногой прямо в пах, и когда он, здоровенный парнище с центнер весом, валялся скрюченный на траве, с гримасой – не подходи, убью, Таня, руки заломив и глаза воздев, причитала  - да бедный ты мой, где больно, гипсу, может? Потом выпили еще и стали сражаться палками из сосновых веток – ну чем еще занять длинный-предлинный день на природе – не загорать же – свое мясо поджаривать до одури, Таня против тщедушного очкарика Костика и совершенно уж случайно – вот день-то невезучий - треснула ему тоже куда-то не туда своим «клинком». Тоже – кому смешно было, а кому и не очень.
В качестве финальной шутки, уже ночью, когда разбили палатки, и почти угомонились, Таня уговорила весь честной народ купаться голышом, конечно, вылезла раньше всех, собрала одежду в один большой тюк и закинула в кусты. Тут уж ее обругали как следует все, без исключения.
- Достала ты уже, дура ненормальная, - кричали ей бледные скрюченные фигуры, прикрывающие кто что и одновременно шарящие в потемках по траве.
Но Танюша, как всегда, свела все в шутку и остаток вечера допивали у костра вино и чего-то пели, а вот потом – потом в памяти наступил полный провал.
Утром Татьяна проснулась одна в холодной палатке от дикой мысли, что у нее внутри находится колышек, алюминиевый колышек, которые держат палатку, причем она даже знала какой – правый от входа, слегка погнутый – кто-то неудачно стукнул по нему топором. Голова просто разламывалась от страшного похмелья, глаза еле-еле открылись, но боль внутри не проходила, наоборот. Она машинально провела рукой по животу и поняла, что лежит в джинсах, в расстегнутых джинсах, а под ними ничего нет. Почему джинсы, если, кажется, уползла в палатку в купальнике, и где купальник? В палатке было абсолютно пусто. Таня провела рукой по брезентовому полу, с трудом приподнявшись и встав на четвереньки. Иголки сосновые, песок, пятна какие-то бурые, липкие. На кровь похоже, черт возьми. Черт возьми. Колышка от палатки внутри, конечно, не было, и все же он был. Кое-как застегнув молнию, она выбралась на свет, такой белый и яркий, несмотря на раннее-прераннее утро. Девушки с помятыми рожами, злобно вполголоса переговариваясь, собирали разбросанные вокруг потухшего костра тарелки, вилки, кружки.
- А…где господа мужчины? – ни с того, ни с сего спросила Таня, все еще стоя на четвереньках.
- Ушли в город чего-то, - ответили они ей. - Сказали, что дела у них. Какие дела в шесть утра!
- Так автобусы же не ходят еще, - почему-то вся внутри холодея, пробормотала она.
- Ну догони их да спроси, мы-то откуда знаем! А нам теперь все вещи самим тащить до дома, очень приятно, мужики, называется!

Таня резко поднялась на ноги и тут же чуть не упала – колышек внутри превратился в огромный кол, пронзил все тело и впился куда-то в мозг. Подумалось вдруг – вот он, кол осиновый, на такие, кажется, ведьм сажали когда-то.
- Ты чего, Танька? – испуганно спросили дамы, глядя на ее белое, белее не бывает просто, лицо.
Татьяна посмотрела на них сверху вниз, а потом на свой живот, видневшийся из-под задравшейся футболки. На животе отчетливо отпечатались два больших багровых кровоподтека.
- Чего тут было ночью-то, а, девки? – попыталась состроить улыбку.
Дамы даже бросили собирать посуду и медленно почти хором протянули:
- Мы, Тань, ничего не видели. И ничего не слышали. Мы проснулись, а они уже уходили, и ничего с собой даже не взяли.

Медленно-медленно повернувшись, чтобы только не упасть от боли, Таня пошла к озеру, чувствуя, что джинсы, в том месте, где шов, почему-то присохли к ногам.
Потом, спустя много-много часов, очутилась дома, и два дня просто лежала на кровати, под березками. Благо идти было особенно и некуда. И старалась ни о чем не думать. И к врачу не пошла. Здоровье все-таки было от рождения хорошее, боль прошла и Таня сама для себя эту тему закрыла. И сам случай выбросила из памяти. Навсегда.
И сейчас, таким вот значит, способом, ненавистный городок со своими людишками все же достал ее.
Четыре девочки, семь мальчиков.
Бог с ними, с девочками, хоть здесь-то они абсолютно ни при чем. Многие из них, конечно, хотели Тане отомстить, за разные унижения, которыми она их походя награждала все пять лет, это уж наверняка, но здесь, милые дамы, в данном конкретном случае вам было мстить просто нечем, за неимением подходящего орудия. Значит, семь мальчиков. Наверное, одновременно почувствовавших себя мужчинами. Да, вот уж действительно, мужчина произошел от слова мужественный. Поднабрались мужества за мой счет. Семь мальчиков, семь мужчин.
Абсолютный покой в душе. Все стало на свои места. Таня по телефону разыскала свою подругу, Ирку Гладышеву, Ирка закончила институт годом позже, и, оказывается, сейчас в нем же и работает – секретаршей в ректорате. Какая удача, подумалось вдруг. Вечером встретились, от души обрадовались друг другу, до полуночи болтали, рассказывали каждый про свое, и на следующее утро Таня зашла уже к подруге на работу, там повспоминали еще хорошие деньки и, невзначай, Таня попросила списки своей старой группы, с адресами и распределением, мол, интересно, кто же куда попал. Ирина пожала плечами – нет проблем, хотя – ты же помнишь, никакого распределения не было, и принесла списки из архива.
Вот они, семь фамилий, семь имен, семь адресов. Аккуратненько выпишем их в блокнотик, потому что памяти нашей девичьей мы не доверяем, знаете ли. Подруга улыбнулась:
- Ты, Татьяна, как будто приглашения на свадьбу собралась печатать. Меня в таком случае хоть не забудь, ясно?
- Что ты, торжественно клянусь, ни одно наше семейное торжество без тебя никак не обойдется, дорогая!
Твердыми шагами вышла из парадного подъезда альма матер на улицу. Под ногами песочек хрустит, ботинки новые, высокие, очень красивые, солнышко сентябрьское светит прямо в глаза и спрашивает – ну и что ты, собственно, будешь делать?
Не знаю, ответила она сама себе, и даже плечами пожала для убедительности.
Ближайшим, кстати, был адрес умного очкарика Костика, через два дома за углом от института, улица Карла Маркса. И ноги сами пошли туда, просто, чтобы убедиться, например, ну что этот дом на самом деле существует. Причем тут дом, он мог вообще тысячу раз переехать …рука уже нажимала кнопку звонка. Дверь открылась и на пороге стоял Костик, как ни странно, весь заспанный – это в одиннадцать часов, на пол- лица красное пятно от подушки, таращил сонные глаза и ничего не мог понять.
- Здравствуй, Костик, можно войти? – проговорилось как можно быстрее и официальнее, чтобы не затягивалась идиотская ситуация.
- Да, конечно, проходи, - забормотал он, - проходи, сюда вот. Он закрыл дверь, ежась от сквозняка, и как был, в больших цветастых трусах, протопал на кухню, чайник поставил зачем-то, взял папиросу из пачки, чиркнул спичкой – Таня в это время сняла боты, повесила на крючок курточку и прошла в квартиру – так себе, однокомнатная обыденность, судя по явно чужой обстановке – досталась от кого-то по наследству.
- Ты чего ж не на работе, вторник ведь сегодня, - спросила, надо же что-то говорить, раз приперлась, черт возьми. Черт возьми.
Костик выпустил изо рта дым, проснулся наконец, улыбнулся близорукими глазами, стал искать на столе очки. Нашел, надел и совсем уже своим нормальным голосом стал объяснять.
- Я, понимаешь, не работаю сейчас. Стою на учете в центре занятости. То есть работал до этого, по ценным бумагам, - небрежно так сказал, - а потом контора закрылась, и вот -–отдыхаю пока. А ты же, говорят, уехала куда-то? Что, надоело мотаться, в родные пенаты потянуло? – он насмешливо вдруг хмыкнул.
Лучше бы ты этого не говорил, Костик, подумала Татьяна, подошла к нему вплотную и сказала:
- Нет, просто соскучилась очень, по своим старым друзьям.
И улыбнулась, широко и искренне, во весь рот!
Умный Костик почувствовал, видимо, что-то неладное, метнулся взглядом по потолку – чайник кипит, чайник на кухне – забормотал быстро и невнятно, еле –еле развернулся – Татьяна его почти вплотную к стене прижала – и собрался выскочить из комнаты.
Эти верткие движения сдвинули что-то у Тани внутри, из груди – прямо от сердца – пошла вверх теплая слепая волна чего-то очень болезненного и приятного, настолько приятного, что хотелось не отпускать это состояние, продлить его до размеров вечности, и дальше все уже было видно со стороны, а точнее – сверху и справа, как бы с потолка. Руки нашарили на стоявшем рядом немыслимо древнем буфете какую-то вещь – потом оказалось, что это струна от гитары –откуда она взялась, на гитаре Костик точно никогда не играл, а впрочем, что мы знаем об окружающих нас людях? Руки обхватили сзади шею Костика петлей из этой струны и сдавили, ровно настолько, чтобы славное состояние не уходило никуда. Костик сопротивлялся яростно, трудно даже было предположить такую силу в тщедушном теле, разорвал толстый танин свитер буквально напополам, щипал, немысленно вывернув руку, ее за ногу, да так, что казалось – мышца разорвется, но это было абсолютно неважно – теплые волны ходили по всему телу взад-вперед, неизвестно сколько времени, а потом все кончилось. Руки опустились, и Костик мягко скользнул на пол. Глаза открыты – язык – выбрался наружу, раза в два больше, чем у нормальных людей. Дыхания нет. Чайник свистит на кухне. Пусть его свистит. С чувством невероятного облегчения Таня кое-как поправила на себе одежду, обулась, открыла дверь и вышла в подъезд.
Вот это да, думала она, как будто самый трудный зачет сдала, как будто долго болела и выздоровела, как будто десять соток картошки выкопала и больше там копать не надо. Ноги не шли, а летели по улице. Люди, казалось, все улыбаются навстречу. Дома Таня съела пирожных - четыре штуки, выпила кофе, наверное, с литр, включила музычку по старому своему Маяку – Эрик Клептон, да, будьте любезны, и плюхнулась в кресло.
Маленькими –блестящими – маникюрными – изогнутыми –ножничками вырезаем аккуратненько физиономию Костика из альбома, из общей фотографии. Лениво сидела и смотрела в окно через это отверстие в карточке. Потом вдруг стало смешно, до слез – я ведь его, бедного, даже не спросила!
Может, он и ни при чем вовсе. Все равно, как здорово, господи, кайф-то какой!
После обеда – самого настоящего обеда – родители пришли домой со своих производственных работ, и Таня с удовольствием присоединилась к их рабочему ритуалу – борщ и все такое прочее, а потом -  потом мы пошли искать приключений дальше.
Андрей стал коммерсантом, имел, оказывается, небольшой магазин в подвальчике, почему-то при военкомате. Заходим в подвальчик, на железной двери – вывеска –«Минимаркет Ветеран», во как, ни больше ни меньше, внутри, конечно, обшарпанный прилавок, водка, сигареты, батончики «натс», «херши кола» – все в порядке, ветераны не умрут с такой поддержкой.
- Девушка, здравствуйте,  а где я могу найти Андрея, - пытливый взгляд из-под грязной косынки бывалого продавца восемнадцати лет – а зачем он вам? – да мы просто старые знакомые – а, вон там дверь на склад.
Андрей в кожаной куртке и черных джинсах сидел на фанерном ящике и выписывал бумагу какую-то, через копирку. В помещении пахло яблоками и недавно сделанным ремонтом. Он, как ни странно, нисколько не удивился, а от души обрадовался.
- О, какие люди у нас! Заходи, Татьяна, заходи, присаживайся!
- Да я уже как бы зашла, привет, Андрей, как поживаешь.
- Да я прекрасно, вот, торгую недавно, скоро папой стану, жена – красавица, в управлении общепита работает, вот, через ее предков сделал себе магазинчик, на жизнь хватает, вполне. Слушай, - оживился он – давай, треснем по маленькой!
Тут только Таня пригляделась и поняла, что товарищ-то, в четырнадцать часов, уже довольно хорош.
- А не слишком рано? – поинтересовалась она, так, для вида. Ты же на работе!
- Кто, я? – удивился коммерсант, - а, ну и что, сейчас у нас будет обеденный перерыв с двух до трех –и действительно, грязная продавщица просунула голову в дверь, сказала, что помещение она закрыла и пошла обедать домой – чем же ты дома питаешься, подумала нечаянно Таня, если из продуктового как бы магазина ходишь обедать – да, загадка природы.
Андрей уже разливал по хрустальным! – не очень хорошо вымытым стаканам какое-то очень импортное и, безусловно, модное, вино, и Таня вдруг поняла, что не сможет она здесь сейчас ничего сделать, нравится он ей, и чем дальше, тем больше, и подвал этот нравится, и вообще она бы не против здесь сидеть хоть целыми днями, за этим вот фанерным столом и слушать дурацкую болтовню. Ах, да ведь у нас жена-красавица, вспомнилось вдруг, и дети ведь у нас на подходе. Знакомое омывающее чувство, как теплый шампунь, мигом скопилось где-то внутри, и чтобы не дать ему пропасть, Таня неестественным деревянным голосом сказала:
- Ты бы хоть яблочков, что-ли, дал на закуску, - Андрей соскочил и склонился в углу над ящиками, выбирая, безусловно, самые хрустящие и нежные для дорогой гостьи.
А гостья неслышно встала со своего гостевого табурета, взяла со стола чугунную гирю – выбито – пять килограмм – и двумя руками опустила с размаху на затылок радушному хозяину. Раздался совсем небольшой шлепок, как будто яблоко упало на пол, и Андрей улегся на ящик, бочком, вроде – устал человек, и отдыхает. Из носа прямо в ящик медленно потекла густая кровь, капала и капала тихонечко.
Волны – вверх-вниз, вверх-вниз, прямо как на море в Анапе. Красота.
Вышла из подвала и деловой походочкой зашагала дальше.
Толстый Евгений попался прямо во дворе – выносил ведро с мусором, даже по такому случаю шикарно одетый – турецкая куртка, китайские джинсы и ботиночки из Италии. Он, видимо, думал, что она случайно идет через его двор, и это было  действительно домой по пути, и как бы случайно подвалил и разговорился.
- Сколько зим, Таня, чего это ты забыла здесь, кого из наших видела, все устроились в разные места, ты знаешь, и некоторые довольно неплохо, а ты вообще случайно не меня ищешь? – это как бы в шутку было сказано.
Удивляясь, что здоровый мужик может в одну минуту наболтать столько всякого разного, Татьяна серьезно ответила:
- Да, тебя. Ты ведь здесь живешь?
Евгений отнесся к заявлению, тоже, как ни странно, совершенно серьезно, и, вдруг смутившись, начал объяснять – да, конечно, это уже не секрет ни для кого, я на самом деле развелся только что, жена к себе в поселок уехала, и я вот совсем один живу, да, и кстати, новую фирму открываю, по туризму, так что можем поговорить…
Чувак, похоже, совершенно уверен в своей неотразимости, потрясенно думала Таня, он считает, что я нарочно навела справки про него и тут его с ведром поджидала, ну и дела!
- Мы что же, так и будем тут с ведром у помойки стоять, - внезапно разозлившись, высказалась она.
- Нет, конечно, - хохотнул Евгений, пошли давай наверх ко мне.
Уже в лифте, в отчаянной надежде дать этому дураку хотя бы один шанс, Таня ехидно спросила:
- Чего развелся-то, детей наделать не мог, что ли?
- Кой черт, - покраснел он как свекла – дочка, скоро год уже будет, а этой суке, видишь ли, не нравится, что я поздно домой прихожу, а у меня бизнес если такой – туристический, мало ли с кем встречаться приходится!
- Да, Евгений, - глубокомысленно промычала Таня, - тебе не позавидуешь…

Зашли в квартиру, Евгений, сняв куртку, подтянул штаны, достал пиво из холодильника, расположил бутылки на журнальном столике в комнате и важно сел напротив, широко расставив ноги и выкатив живот – вылитый тебе борец сумо. А ведь он действительно мощный парень, со страхом подумала вдруг Таня, не зная, что делать со своим –этим– чувством, а оно бурлило внутри, и уже подступало к горлу, грозя перерасти в тяжелую кровавую тошноту.
-Пойдем, что ли, на лоджию, покурим – предложил Евгения после двух бутылок Жигулевского – и оба ухватились за такую свежую мысль, радостно.
Балкон был весь закрыт от окружающей среды деревянными рамами со стеклом, образуя обычный для Дурска высотный курятник, одну раму нужно было приоткрыть, чтобы воздух поступал, но ее заклинило, и Евгений, встав на стул, полез выдергивать верхний шпингалет. И открыл, а Таня, собрав все силы, приподняла стул и качнула его в сторону открытого пространства. Евгений пошатнулся и всей своей огромной массой рухнул вниз, в открытую раму, с холостяцкого восьмого этажа.
Таня, стараясь не глядеть вниз, прикрыла створки – дует, непорядок, и вышла.
Ноги принесли домой – а то куда же еще. Едва зашла и вымыла руки – послушные девочки всегда моют ручки, придя домой, так, где же наши ножнички славные маникюрные  – позвонила Ирка.
- Ты где шляешься, - весело кудахтала она, - приходи скорей, мы тут всей компанией сидим и тебя одну ждем.
- И кто же у нас там на рауте сегодня? – насмешливо – озабоченно воскликнула Таня, – да все наши девчонки, и еще сюрприз один для тебя!
- Ах, с этого места поподробнее, пожалуйста, что за сюрприз такой?
- Ладно, не выделывайся, приходи давай, с собой можешь не брать ничего, у нас всего хватает.
- Буду, - уверила Таня –а чего дома делать, тем более, что уснуть сегодня вряд ли получится, и через десять минут уже шла по першпективе, так они называли единственную в городе прямую улицу, которая, вот удача, пролегала у Иркиного дома.
По дороге, как ни странно, встретила свою бывшую однокурсницу, Лена, кажется, ее звали. Вот ведь тесный городишко, на самом деле. Остановились, с нескрываемым любопытством глядя друг на друга, покидались вопросами – ты где, да ты откуда, да что поделываешь…Маленького роста, волосы беленькие с серым какие-то, беретик вязанный, наверняка, собственноручно, курточка из кашемира поддельного, на местной барахолке приобретенная, сапоги уже явно не первой молодости – по сравнению с ней Таня была действительно Шарон Стоун в натуральную величину, и сейчас это было видно невооруженным взглядом, впрочем, как и всегда.
Неожиданно две вещи поразили Таню – первая – вспомнилось, что  они были подругами, между прочим, задолго до института, в школе учились вместе, даже за одной партой, и даже секреты какие-то дурацкие общие имели – и ведь напрочь забылось, уже с первого курса не общались совсем – и на тебе, всплыло. И второе – забытая подруга сейчас так откровенно и смешливо разглядывала ее, просто удивительно как радостно. Таня даже стала внимательно прислушиваться, что она там тараторит, а подруга продолжала – вот видишь, какая у нас несчастливая группа получилась, ну в ДМИ, я имею в виду.
- Как несчастливая, - встрепенулась Таня, а в голове уже мелькнула нелепая мысль – неужели уже ищут ее, неужели уже  все обнаружили, и сообщить успели?
- Да ты что, не поняла? Я же говорю, Юра – помнишь его, теннисом еще занимался, так вот он открыл что-то типа шашлычной, стал одним из богатых в городе, это уже без тебя было, и пропал зимой. По весне только нашли, из-под снега растаял – ужас, руки отрезаны, глаза выколоты – видимо, разборки какие-то. Виновных так и не нашли. А Виктор – ну помнишь, кудрявый такой, все придуривался, всегда списывал у всех, и экзамены сдавал по десять раз, помнишь,  он с женой ехал с дачи – Жигули они купили подержанные – ну и выпил, видимо, и они прямо с моста железнодорожного упали, ну, сорвались, прямо под поезд. Ничего не осталось, даже хоронить нечего.
- Да, неужели?! – всерьез заинтересовалась Татьяна, про себя самым идиотским образом – деловито, отметив – нашим легче, меньше проблем и поразилась сама  себе – вот это да, вот это рост личности за один неполный световой день!
- Ну, а ты сама как? – было сказано просто для проформы, глубоко плевать Тане на личную жизнь этой мышки, но Лена прямо засветилась.
- Я, ты знаешь, работаю теперь в институте в нашем, преподавателем на кафедре сварки, да, и замуж вышла за Вадика – помнишь ведь Вадика – он тоже в нашей группе учился.
- Какой Вадик, - ужаснулась внутренне Таня, - на фото нет никакого Вадика, что за Вадик, откуда он взялся?
- Ребенок есть уже, - продолжала Лена, - думаем, второго заводить или нет, как ты считаешь? Э, да ты ведь у нас особенная, -засмеялась Лена, ты же у нас мужчин презираешь, да ведь?
- У нас, да! – отрезала Таня и серьезно-озабоченно – а чего тут стесняться, спросила:
- Вадик - это который тогда, в походе после диплома, рюкзак тащил, да?
Лена польщенно засмеялась, что-то она вообще очень часто смеется, и сказала:
- Нет, Вадик в этот поход не ходил, я его не пустила, мы  уже женаты были, только не говорили никому, да и я беременная была, нас там не было.

Таня вздохнула, прямо с облегчением, и потеряла интерес к разговору. А чтобы эта мышь серая не задавалась, бросила ей:
- Я, кстати, тоже замужем давно, уже год, скоро ребенок будет – и еще раз безгранично поразилась, когда эта Лена прямо чуть не прослезилась от радости, взяла ее за рукав (ну, давай мне еще вышаркай мою замшу от Гуччи!) и молвила:
- -Как я рада, Тань, за тебя, ты прости меня, я так плохо к тебе относилась!
- Это ты прости меня,  – неожиданно вырвалось у Тани, ну надо же, есть же такие люди теплые – подумала она и пошла дальше. Все-таки я несправедлива была к ней, да и не только к ней, бормотала по дороге…
Ирка, конечно, соврала, что кто-то кого-то ждал у нее дома – веселье шло полным ходом, в небольшой по размерам комнате набилось,  как всегда, около десятка дам, приближенных к богемному образу жизни – Ирка немного рисовала и скромно считала себя большим специалистом по прикладному искусству. Как обычно, пели песни дурацкие какие-то, курили, хохотали не поймешь кто над чем, пили вино трех сортов сразу. Ирка, вся красная и сияющая, схватила Татьяну за руку и утащила на кухню. А там сидели и скромно причащались водочкой – ну надо же – два ее однокурсника, последние из списка. Вот уж действительно сюрприз, сердечно поблагодарила она подругу, и стало совсем спокойно и радостно на душе, в предвкушении чего-то хорошего. Тепло поприветствовав Таню, приятели предложили в свет не выходить – чего с этими жлобскими бабами тусоваться, а просто посидеть на кухне и поболтать о своем, о жизни. Оказывается, один из них, Илья, ставший следователем в милиции, в каком-то особом управлении, был уже некоторое время Иркиным как бы возлюбленным, ну, родная, ты действительно секретаршей настоящей стала, мысленно похвалила ее Таня, ну и она растрепала им, что вот - Таня ваша знаменитая приехала, да еще и всеми вами интересовалась, короче говоря, решили они, не откладывая, и устроить эту встречу.
Второй, Алексей, был важным чиновником в мэрии. В комиссии по делам молодежи, отрастил себе бороду и важно курил трубку. С «ментом» они почти злобно пикировались, но водку тем не менее пили, а из пускаемых вслух злобных намеков было видно, что студенческие старые добрые сотоварищи в недавнем прошлом что-то очень конкретное не поделили.
Тем временем – время приближалось к полуночи, Ира выпроводила своих дам, и пошла на кухню, надеясь перейти к интимной части вечеринки, и увидела, будто в страшном замедленном сне, как Таня берет у следователя, еле сидевшего от дружеских возлияний на своем табурете, пистолет, посмотреть, что это за ужасная штука – о, Танька умела настоять на своем, если хотела,  вот она вкладывает пистолет обратно ему в руку, просит, чтобы он сам передернул затвор, потом, держа его руку в своей, нажимает его пальцем на курок и …сидящий напротив Алексей отлетает вместе со своим стулом в дальний угол кухни, ударяясь прической о батарею – трубка с рассыпающимися салютом искрами – в одну сторону, неразбившийся стакан с остатками вина – в потолок и на пол. Илья непонимающим взглядом смотрит перед собой, глаза его начинают расширяться – медленно – медленно – а Таня подносит своей рукой его руку с пистолетом к его же голове – и – еще один выстрел, на этот раз  более громкий, прямо оглушительный,  и куски правой брови вместе с кровью – по всей кухне, на посуде, на столе. На пепельнице, на губах. Машинально вытирая лицо, Ирина посмотрела на лучшую подругу и вдруг заплакала, тоненько, навзрыд.
- Я же его почти что полюбила, а ты, – захлебывалась она в рыданиях.
- Дура ты, Ирка, и отец твой –Геннадий! - спокойно и весело усмехнулась Татьяна. Ты со мной поедешь в Москву, немедленно, и я сама, под мою ответственность, найду тебе мужика какого хочешь. Обещаю. А эти дураки сами себя убили, ты же видела?! Я  у него пыталась отобрать оружие, но где мне!
- А теперь иди звони давай, куда там полагается, в милицию, в скорую. Давай, и не забудь им потом сказать, что мы целый день сегодня вместе были, как я пришла к тебе в десять утра в институт, и так далее, до сих пор.

Что таить греха – день сегодня у Танюши выдался на редкость удачным, новое мучительное чувство больше не волновало, значит, все виновные наказаны и не столько лично Таней – сколько самом роком, ведь надо же им было попасться на глаза хором, в один день. Кто знает, как бы все повернулось, если бы она не смогла их найти всех сразу, а найдя, если бы не смогла ничего придумать – сколько времени тогда пришлось бы жить в мучительном состоянии жертвы?!
В общем, все окончилось как нельзя лучше. Оказалось, что у Костика после ухода Тани квартиру начисто ограбили, а там хранился от бабки какой-то ценный антиквариат, и смерть списали на воров, Андрей свой магазин, как выяснилось, с помощью родственников жены отобрал у одного товарища, имевшего пожизненный диагноз – буйная шизофрения. И тот совершенно спокойно сознался, что убил своего обидчика, и вернулся в родной дурдом  - там хоть кормят, и персонал знакомый, Евгений, и это знал весь город, был должен весьма авторитетным кругам космическую сумму денег, и его дело закрыли сразу, едва открыв, поскольку проклятый осел сам виноват, а ворошить такие круги небезопасно никому, что же касается взаимного убийства – или взаимного самоубийства – понимай, как нравится, следователя и чиновника, то на тему их смертельной вражды оба в свое время вызывались на головомойку своим начальством – чиновник – в мэрию, следак – в комиссию по внутренним расследованиям. Учитывая обнаруженное при вскрытии количество алкоголя, оставалось порадоваться, что трупов в кухне нашли всего два.
Вот так прекрасно все кончилось, и ночью Ира и Таня, тепло попрощавшись с родными –никто из знавших их взбалмошный характер, даже не удивился – уже неслись в скором поезде дальнего следования, надеясь, что без возврата, в столицу нашей Родины – Москву.
А маленькая серая мышка Леночка, преподаватель института, лежала в своей супружеской постели и ласково гладила по плечу красавца Вадика, который не замечал ее все почти пять лет совместной учебы, а незадолго до выпуска почему-то зверски изнасиловал, наверное, в невменяемом состоянии от выпивки, или привык, что все давали безропотно, и тут уж пришлось ему жениться – это лучше, чем тюрьма, они тихо пошли и расписались и вскоре после получения диплома родился ребенок. И живут прекрасно и счастливо. А в тот поход Лена Вадика не пустила и даже фотографироваться они не пошли, потому что Лена была беременная и выглядела из рук вон плохо, а бедный Вадик во всем ее слушался тогда беспрекословно, ну а потом – полюбил, и Лена знала, что он ее полюбит, ибо внутри себя она была кто угодно, но уж точно не мышь.
Все, конечно, встало со временем на свои места –  в этом и есть высшая справедливость, вспоминала в ту ночь Лена, но тогда, в тот солнечный летний счастливый день, когда получали дипломы, все ребята поздравляли стерву Таню. Которая пять лет даже и не скрывала, что она стерва, и издевалась от души, над кем хотела, и все равно ее любили, о, Лена-то прекрасно видела, как ее любят мальчики, вот и в тот день, все бросились ее поздравлять с получением диплома, хотя Тане институт был абсолютно до фени, а на Лену никто никакого внимания не обратил, даже послушный до холопства Вадик ей цветов – сам – не принес, а Тане – цветы, шоколадки, и, как бы невзначай, приглашение поехать за город, в поход, хотя у них заранее было заготовлено, Лена и это знала, и вот тогда,  именно тогда, ей, исключительно разумной и добропорядочной девушке, вдруг до смерти захотелось отомстить этой сволочи, за все на свете.
Зная, где будут стоять палатки – а они всегда стоят на одном месте, ближе к озеру никак не подойти, Лена оставила Вадика дома, доехала до озера на попутном автобусе, обливаясь потом, как-никак, четвертый месяц беременности, прокралась через заросли к лагерю и наблюдала за однокурсниками до наступления темноты. После трюка с одеждой, она была точно уверена, что теперь ребята точно изобьют Таню или хотя бы отомстят каким-то образом, и приготовилась смотреть за действием, но эти пьяные уроды разыскали-таки свои шмотки и пошли пить дальше, и через минуту весело смеялись. Этого Лена не могла вынести, и когда все окончательно отрубились и попадали, как воины на поле брани, вокруг костра, а Татьяна из последних сил убрела в палатку, Лена заглянула туда, удостоверилась, что стерва спит сном младенца, стянула с нее мокрый купальник и просто задохнулась от сознания, как красиво у нее все. Простояв так на коленях над Татьяной неизвестно сколько времени, Лена поймала вдруг себя на мысли, что будь она мужчиной, то этого момента бы не упустила. Скрипя зубами от тихого отчаяния и полного бессилия что-либо исправить, она выглянула из палатки и схватила первое, что попалось на глаза – алюминиевый колышек, державший на шнуре откидной полог, - справа от входа, и метнулась обратно. Через несколько минут Таня болезненно застонала, прямо как заплакала, во сне. Лена вынула колышек, вытерла кровь о брезентовый пол палатки и задом выползла наружу. Через полчаса случайная машина подвезла ее до города, еще через час она была дома. Вадик безмятежно спал.
Ну прямо как сейчас, подумала Лена. Она любила смотреть ночью, как он спит, и гладить по голове. Вот  так, в полной тишине, лежала она, гладя мужа, и думала, что за хороший был сегодня день, как будто решились какие-то давние проблемы, как будто кто-то отдал почти уже забытый долг. И Таня такая милая оказалась, и тоже ведь замуж вышла, говорят, и будут дети. Уже засыпая, Лена мысленно представила, как они вместе гуляют по парку, с колясочками, и улыбнулась. Действительно, хороший был сегодня день. Побольше бы таких дней.



Безуспешно прождав Татьяну, Якобс отправился на поиски по всем ее и своим Оппенгеймеровским знакомым, совершенно потеряв голову. Безуспешно. Спустя неделю он понял, что снова остался один. Жизнь без поступков, и раньше приносившая больше вопросов, чем ответов, практически потеряла смысл. До получения вызова оставалось совсем, надо думать, немного времени, но куда было ехать одному, и зачем?  Это уникальная какая-то по своей проклятости страна, поразмыслив, удивился Якобс – тут практически каждый день приходится подпирать голову обеими руками и стонать, как русский гений Чернышевский – что делать, да куда пойти.  Страна гениев, да.
…………………………………………………………………………….
А тем временем, пока лодырь и прогульщик Якобс, совершенно забросил – по любви, господа, по большой и чистой любви, всю свою работу, причем забросил ее на обоих фронтах сразу, события в тихом городке  разворачивались серьезные и мрачные.
После долгого перерыва, вынырнув на поверхность и окинув местность опытным глазом соглядатая, Якобс пришел к выводу, что надвигается нечто большое и нехорошее. И что во всех слоях народа работают люди совсем не ради невинного сбора информации, совсем нет. Ради каких-то совершенно конкретных целей.  Выматерившись чисто русскими выражениями, Якобс посмотрел на себя в зеркало – и обозвал заслуженным мудаком Советского Союза, что, безусловно было правдой. Пришлось отправиться на конспиративную квартиру к представителям  разведки предполагаемого противника и жрать с ними водку «Абсолют» до достижения – да, в этом именно смысле, абсолютного понимания в вопросе оценки ситуации. Пришлось раскошелиться и достать последние краденые через секретный канал доллары.
Капитан Опской секьюрити Мосягин – я же вас просил, коллега, зовите меня просто Мосси, так красивше,  сунул родные, как дедушки с бабушкой, портреты американских президентов в портсигар – и пять вечеров подряд объяснял Якобсу сложившийся в городе расклад. Дело обстояло примерно так.
- В знойном феврале 1996 года на приватной сессии элитного   североамериканского гольф клуба с ничего не говорящим простому смертному названием «Факинг Дак» мировая капиталистическая мразь решила пойти в следующий свой по счету крестовый поход на Россию, чтобы, как всегда, растоптать и унизить.  До сих пор удавалось легко, раз все правительство продано было – ну ты в курсе, что КПСС содержалась на деньги двух компаний – «Микрочип» и «Дядя Кетчуп» – что, не знал, ну ты серый совсем стал в Прибалтике своей, ну вот, а нынче у нас - правильно, свободное демократическое государство – вещал одухотворенный водкой симпатичный  опричник в расстегнутом мундире – и никак не подлезешь, ну, чтобы дальше унижать по полной программе, и решили в этом клубе – долго совещались там, думали, про все дырки для гольфа  позабыли, про другие дырки, соответственно, тоже. Наши агенты – ну, кто их там вел всех, косившие под подавал этих клюшек долбанных -  так задубели ждать их на морозе, - да, вот и  решили там, короче, уничтожить все, чего есть доброго и светлого в России, и начать – или нАчать – как лучше – с центров наших атомных, на самое святое покусились, понял.
- Ну, - обалдел Якобс, – он-то думал, что дурнее его собственных начальников больше в мире никого нет – надо же, прямо радостно, даже горд за свою маленькую и независимую державу – не мы одни ослы такие.
- Хрен сейчас загну, - обиделся опричник – я тебе государственную тайну выдаю, а ты нукаешь тут сидишь, не нукай мне больше!
- Слушай дальше – этот ихний блицкриг – то есть полное моральное разложение русского народа и закрытие всего, что шевелится еще, задумано провести в пятидесяти лучших научно – военно – еще пока живых городках – ну ты их знаешь все, небось сам шпион не новенький, так как они, забыл это слово – ну…
- Флагманы – додумался Якобс.
- Во-во, и эти флагманы, как фюрер в свое время, значит,  начать кромсать в апреле и все покромсать к декабрю.
- А вы чего  - спецслужбы я имею в виду российские …
- А нам, понимаешь, как обычно – наблюдать, информацию собирать, хотя мы и так все знаем, и в последний момент, значит, разоблачать – а убить нельзя никого, даже мелочь какую, а просто за задницу их, значит, и в пыточную. Но только в последний момент. А поди догадайся, где кончается последний гнусный момент и где начинается первое светлое мгновение новой эры, как уже было один раз –  тут бы не перестараться. Тем более шеф конкретно у нас, старый жупел, ждет перевода в Москву или в Уругвай, я не знаю уже куда, и не ворошит  особо.
- И чего, собственно, в Опе происходит?
- О, брат, тут целая детектива разворачивается  - наливай себе, не сиди,  как неродной уже совсем, и слушай внимательно.
- Короче, крышей официальной они поставили по этому подлейшему делу старый добрый «Гринвей» – в переводе Зеленая улица, если не знаешь. Та самая улица, что  во всевозможных акциях и провокациях, а особенно против социализма и озонового слоя – ну как пингвины в экологической Антарктике,  в привычном своем русле то есть, это метафора такая.
- Крестный отец у них не корлеон  никакой, а главный ученый по пингвинам у нас в стране, Ранетов, профессор и стипендиат от Сороса вдобавок, такой, понимаешь, идейный подонок, но деньги принимает, не смутясь.
- Сюда Ранетов заслал конкретно троих и взялись они, по науке, за «масс медиа» – не лаптем щи свои зарубежные хлебают, понимаешь.
Появление непрошеных гостей Мосягин отслеживал сам – уж больно интересно стало. Вот как оно происходило.
Поздним мартовским вечером директор молодежного опского телеканала Влад Березовский сел в служебную белую девятку и потащился домой. На работе делать было абсолютно нечего и домой ужас как не хотелось – Влад сделал пять полных кругов, из конца в конец, думая – какая тупость – в этом городишке даже ехать-то некуда – десять минут от первого района до шестого, дальше и там и там – ментовские посты, каждый раз стой, документы давай, багажник открывай – не сильно покататься можно. Ладно, перед смертью не надышишься, вздохнул и заехал во двор. Дома ждал любимый тесть, собственно говоря, и сделавший молодому выпускнику полтавского ракетного училища, работу почти по специальности и давший приличную ссуду для открытия и раскрутки первого в городе частного телеканала. Дело поначалу пошло, купили кое-что из аппаратуры, начали гонять фильмы, падкая на все чуждое окрестная деревенщина проводила кабеля и закупала абонементы, но потом, как всегда, кто-то решил, что его обделили, и поехали налоговые органы вперемешку с мусорами – а где ваши лицензии да как приходуются остатки кассовой наличности – нахватались уже модных понятий, волки позорные, потом совсем худо – наехали центральные урки – нет, мол, пиратскому прокату, а да – вашим деньгам в наш карман за каждую копию, хоть это пакистанский супербоевик сорок седьмого года – «Путешествие слона по жопе таракана» - бизнес просто засыхал на корню!
И ведь как приятно было чувствовать себя телевизионным боссом, тянуть ликеры в кабинете и новых секретарш на работу принимать. Нагнитесь, милочка, вон в том углу и полейте из вон той лейки мое маленькое зеленое растение! А тесть, гнида, все это хозяйство отслеживал, ему, строителю разных местных объектов, не надо было долго вникать – будет прибыль или нет – он просто знал и вот вчера прямо сказал, что срок возврата денег, между прочим, истек-с, и родственные связи – это хорошо, но что будем дальше делать? Короче, тестюшка поджидал продюсера дома для крутого разговора. Схавает и не запьет водичкой, тоскливо подумал Влад, чего ему жена – скажет, другого найдешь, а меня продаст батрачить в Винницу разнорабочим за десять баксов в месяц – отрабатывать. Да еще проценты, о, Господи, где их взять?
Выйдя из машины и захлопнув дверь, он медленно зашагал к подъезду, как вдруг из темноты вынырнули два высоких парня в куртках спортивного покроя и спокойно направились наперерез. В желудке сразу похолодело,  будто туда мешок со льдом опустили, ноги подкосились.
- Мы ведь еще не…- забормотал он затухающим голосом, но парни остановились прямо перед ним и один, с хвостом сзади, неожиданно мягко произнес:
- Дружище, ты телевизором заведуешь?
- Я, - исподлобья посмотрел Влад, готовый заорать.
- Легче, легче, юноша, пошли в машину, разговор есть.
Не в силах ни говорить, ни сопротивляться, Влад залез в замызганную грязью Волгу. На заднее сиденье. По обеим сторонам сели спортивные парни. Спереди раздался приятный женский голос:
- А расскажите-ка нам, молодой человек, как идут дела на вашем – (с ударением) – телевидении.
- Плохи дела, - честно признался Влад.
- Правильно, - согласилась женщина, не оборачиваясь.
- А сколько вы, Березовский, имеете долгов на сегодняшний день?
- Вместе с процентами – пятьдесят тысяч долларов, - вздохнул продюсер, абсолютно не понимая, с кем он говорит, что нужно этим людям. Народ точно не местный, ни разу в жизни он их не видел, но похоже, в курсе всех дел.
- Мы хотим купить у вас канал, - было произнесено безапелляционный тоном. - Деньги получите завтра утром. Постарайтесь подготовить бумаги к 11 часам.
- Это будет вам дороже стоить, -  радостно завздыхал Влад – там ведь столько всего вложено!
- Значит, получишь не 50, а 45 тысяч, и я, слышишь, урод, лично помогу тестю их из тебя выбить, - ласково сказал высокий.

Лихорадочно поразмыслив несколько мгновений, продюсер выдавил:
– Ладно, я согласен, как скажете.
- Вот и классно, - рассмеялись собеседники, - будь готов. Цена, правда, всей твоей студии – двадцать штук бакинских в базарный если день, но, как договориться, дорого яйцо ко Христову дню. Свободен.

Сделку зарегистрировали, как и договаривались, на следующий день. Нотариус Оппенгеймера сделал запись, что телеканал «Осень» переходит в безраздельную собственность российской гражданки Аллы …вой вместе со всеми потрохами.
Бывшая акула телепера, внутренне визжа, вручила злобному родственнику деньги и покинула город в неизвестном направлении –один из немногих случаев удачного Исхода с территории будущего Апокалипсиса.
Потроха телеканала – его, то есть, штат, от комментаторов до уборщиц, числом пятьдесят человек, был построен в центральном зале и выслушал сообщение нового руководства, что курс вещания несколько меняется. Вместо импортных музыкальных и эротических показов основное внимание будет уделено проблемам экологии, семьи и душевного здоровья. Никто не возражал. Директриса попросила называть ее просто Алла и сказала, что  все теперь зауважают свою работу.  Возражений опять не последовало. Смазливое лицо стареющей нимфетки с арийским волевым подбородком говорило как бы в микрофон – не тронь меня.
Сорока лет от роду, Алла прошла трудный путь от певицы в сельском украинском клубе до столичной звезды, исполнявшей народные гимны про балаганы, рестораны, чемоданы и бананы. Уже можно было пожинать лавры суперзвезды и выступать в крупных клубах, ну, до 16 человек зрителей,  но злой рок-успех толкнул однажды забацать сольный концерт для ветеранов чернобыльских событий. Гнусные плебеи не захотели уважать бывшую землячку – запах тухлых яиц витал над сценой, соединяясь с клубами сценического дыма. Мощные ридные помидоры, пущенные меткой хохляцкой рукой под занавес, попали точно в глаз и примадонна, под свист восторженной публики, упала в обморок, как героиня, доиграла-таки действо до конца. Пришлось потом наложить восемь швов и  надолго погрузиться в творческие раздумья. Что стало причиной столь явного неуважения к всенародной, поистине, любви? Мирный атом, однозначно. Он исковеркал души этих милых простых людей. Он изломал их психику. Сцена была оставлена.
- Надеюсь, вы понимаете, что это война, - степенно решила звезда и ушла простым рекрутом в Гринвей.  Общение с членами великой организации удивило и восхитило. Жизнь приобрела новый смысл, совершенно неожиданный поворот получили мысли и желания. В окружающую среду своих новых друзей, бывших, кстати, клиническими идиотами во всем, что касалось реальной жизни, Аллочка внесла практическую струю, взяв на себя руководство финансовой стороной операций. А когда она узнала, что длинноногий ученый Ранетов, даже в снежной Москве шатавшийся по улицам в шортах хаки и с биноклем, болтавшимся на нем, как на вешалке, еще и получает деньги в инвалюте на проживание и  подкуп нужных людей для проведения акций, Алла просто с головой окунулась в работу и двинулась в Оп-центр для выполнения своего первого ответственного задания.
Сопровождали ее в этой поездке двое молодых людей – Феликс и Всеволод. Феликс, высокий брюнет с длинным волосяным хвостом, профессиональный военный, чемпион своей части по кикбоксингу, уволенный в запас за свои слишком явные гомосексуальные наклонности, работал санитаром в клинике имени пламенного большевика Скворцова-Степанова и с удовольствием отправлял свои нестандартные потребности с безответными психами, там познакомился с агентами Гринвея и увлекся движением – это было очень-очень интересно – бывать с экологическими миссиями в экзотических странах мира  и в России на озере Байкал, управляться с подводным оборудованием, с цифровой фотосъемкой, с разными двигательными аппаратами – душу жгло ощущение свободы и причастности к важным делам двадцатого столетия, и немалые деньги в долларах, между прочим.
Второй молодой человек, Всеволод – учился в Петербургской духовной академии, но перед самым выпуском был задержан спецназом по чьей-то наводке в момент продажи автомата АК-47 и гранатомета «Муха», отсидел несколько суток на улице Каляева и был отпущен С Богом, - ибо никто из бесстрашных, но суеверных ментов не захотел связываться с недоделанным попом. Всеволод побыл адептом Бурого Братства Детей Радуги, поколесил с ними по миру, использовав успешно свои знания шести языков, сбежал от забуревших «детей» с хвостом странных нераспутанных историй и тоже прибился к мощному гольфстримному течению Гринвея.
На телевидении Оппенгеймера пошла целая серия передач на видеокассетах, посвященных экологическим проблемам разных регионов планеты, талантливо переведенных, изготовленных в пакистанском отделении движения, серия передач о кришнаизме, буддизме, ламаизме и трансцендентальной медитации. Вся сетка вещания была забита молитвами, призывами, страшными пророчествами и просто воплями великих гуру, чьи ноги населению Опа предлагалось мыть, а воду эту из грязного таза, соответственно, пить.
Даже объявления местных жителей типа – куплю шифер, продам козу – шли на фоне медитаций и размышлений мормонских проповедников о грехе и искуплении его.
Для детей предлагались специальные протестантские мультфильмы на околобиблейские темы – вот кинула обезьянка в страуса банан – и огорчила его, и воззвал ей с крыши орел, клевавший свой нога и кричавший - больно, билят,  вот, воззвал он – глупая обезьяна, не греши, а то поймают – и – сама понимаешь, и прониклась гнилая макака светлыми мыслями, и пошла она к оббананленному страусу, и покаялась, и возлюбили они друг друга – алес, детки, конец на сегодня…
- Такие дела, - вещал Мосси. Какой это был вечер – второй, третий, судя по пустым бутылкам Абсолюта, точно не первый. Капитан не столько посвящал тупого эстонца в ситуацию, сколько сам проговаривал ее для себя, все больше и больше удивляясь сообразительности пришельцев.
- Народ, понимаешь,  поначалу с интересом вдавался и даже пытался обсуждать – дома и на работе – столь неприкрытые истины. Потом начал тихо шизеть. И с каждым новым порывом маразма некоторые люди уже пытались крамольно и тихо переключать канал, хотя бы уже на родную рекламку про фруктэгут из Баварии.
- Некоторые, но далеко не все. И странная, понимаешь, наблюдалась картина – фруктэгуты смотрели тихо и не выпячивали это как-нибудь, мормонов же и гуру –выносили на люди, как сор, к примеру. И -  странные пошли речи – на лавочках и в подъездах, не – когда и где и поскольку – будут выдавать, к примеру, пенсионы, но – доколе, понимаешь, эта окружающая совковая грязь будет…и так, понимаешь, властно – словно и не бабка какая забитая выступает, а целый тебе Дантес.
- Дантон, а не Дантес – это народный трибун такой, - встрял педантичный Якобс.
- Ты еще скажи – Гандон, - разозлился Мосси, - тоже мне, спец. У нас тут в органах не все тупорылые сидят. Пушкина кто замочил, вот скажи!
- Дантес, - послушно качнул гривой Якобс.
- То-то же, лапотник! Ну хрен с ним, с Пушкиным, ему хоть памятники есть, это не так страшно, слушай далее.
-  Через три месяца эти кренделя упитанные – прикинь, три месяца незащищенному ничем россиянину такую лапшу грузить, а грузили они там, с голубых экранов, надо сказать, на совесть, как авиалайнеры. Потом решили вломить первый практический ход. По самому святому решили пройтись своими немытыми гималайскими сапогами.
Короче говоря, на телестудии собрали круглый стол, куда пригласили представителей Оппенгеймеровской общественности – союз ветеранов труда женского пола, наркологов из поликлиники, гипнотизеров из столицы, руководителей кружка бодлянской игрушки и плетения из лозы, также в порядке довеска – родительские комитеты из школ.
Тема круглого стола была – нравственное здоровье подрастающего поколения. Показали для затравки хронику – раздирающие душу кадры из детприемников, вытрезвителей, школ для умственно отсталых, стали высказываться об этом. Говорили, что недопустимо доводить детей до такого состояния. Говорили, с гневом, о матерях, все променявших на удовольствия. Говорили, что наплодившиеся коммерсанты – сосут кровь у народа и спаивают его, получая сверхприбыли от продаж фальшивой водки. Кричали – пусть чего другое пососут! Показывали снятые скрытой камерой медленно шевелящиеся человеческие организмы возле винных лавок, ближе к вечеру. Также показывали милицейскую хронику, бытовые раны, бытовые убийства, бытовые ушибы. Обратились через камеру, и неоднократно, к телезрителям – будет ли дальше продолжаться беспредел?  И так далее, по нарастающей.
Решили – начать телемарафон длиною в месяц, с участием всех желающих, на тему – нужно ли в данном, отдельно взятом почти закрытом городе, продавать спиртные напитки, табачные изделия, и, что немаловажно для здоровья нации, видео и литературу эротического характера.
А в конце сентября провести городской референдум на эту тему и обязать власти выполнить его решение.
Город загудел уже через день. Мужики, кто работает в атомном центре, получают на сто долларов ежемесячно талонов «на питание» и все их дружно оставляют в разных распивочных по дороге домой, а она, родимая, прямо как в знаменитом фильме латышских стрелков – долгая дорога в дюнах. Дюна первая, дюна вторая, остальные уже в тумане. Туманная, в общем, дорога.  Так вот, приходили они по ходу своего нелегкого пути на телестудию и говорили, что голову отвернут, если хоть одна благословенная точка закроется, а то, мол, один такой закрыватель, с пятном на лбу, такой, бля, Колумб наоборот, уже гниет на задворках истории.
Приходили их жены, которым как раз надоело такое положение вещей – и мужей – в вечном полете параллельно поверхности земли и требовали сухой закон. Приходили жеманные старые девы от 12 до 72 лет от роду и плакали, что от всеобщего пьянства и полового бессилия не могут найти себе избранников жизни, с кем можно бы – рука об руку и так далее. Приходили гугнивые парубки, загодя купившие жиллеты для не отросшей еще бороды и грозили молодежным экстремизмом в случае нарушения их гражданских прав – в смысле запирания кабаков на клюшку.
По Оппенгеймеру непривычно ползали и копошились разнообразные слухи. Говаривали, что светлые московские умы, ни дна им, ни покрышки, вознамерились сдуру ума забабахать из Опа образцово показательную – а вы что подумали – научную цитадель, чтоб возить сюда комиссии из далеких стран и парить им мозги о духовном, значит, возрождении русичей, вятичей, иже с ними  даже поляничей…
Язык можно свихнуть. И чтобы при этом при всем никакая пьяная мразь, значит, под ногами не путалась, а за это решительно всем дадут – ну, что опять подумали – дадут по дополнительной зарплате и путевку  на острова Фиджи. Бесплатно. Раз в год.
- Х.. с ними, с Фиджами, - горестно встрял совсем хмельной и печальный Якобс. Две недели там еще вытерпеть можно. Но куда же девать дополнительную зарплату, если и основную, так сказать, будет негде отоваривать.
- Да это ладно, ты представь, коллега, чего будет с этими фиджами несчастными, если туда вывезти ораву наших оглоедов, которые год без всего практически – это же формально будет кризис на весь тихоокеанский регион!
- То-то и оно, - поднял палец контрразведчик. Видишь, как далеко метят, суки…
- Но были, понимаешь, и совсем другие слухи. Что город да и весь окрестный сброд решили задавить, не давать ни зарплаты, ни талонов, ни продуктов, понимаешь, ни-че-го. Чтобы все или сдохли, как крысы, или разбежались по другим губерниям, сея в прочих техногенных центрах озноб и панику. Тоже, как видишь, миленький вариант. Прям вариант Омега дурского масштаба.

Мэр города, отставной пограничник и сам любитель весело пожить, потерявший глаз в дурацкой пьяной аварии, сначала возмутился ненормальным затеям новых хозяев Опского ТиВи. Но потом получил случайно от центра защиты попугаев ара, что в Найроби, чек на пять тысяч долларов – за борьбу с ловцами попугаев,  немного погодя – приглашение на слет бойскаутов 1949 года рождения в район Миссисипи – тоже насчет природных ресурсов, слет сроком девять месяцев, пока, наверное, не разродятся все участники новыми идеями охраны природы, плюнул и закрыл свой единственный глаз. И уехал в дальние края, назначив референдум на второе октября.
Уже первого числа многие жители заранее мучились изжогой и страшными предчувствиями. После пламенных призывов помидорной певицы Аллы:
– Люди, всмотритесь в глаза своих детей!  Помогите им хотя бы раз! Спасите их от всего, что нас окружает! – человек был поставлен в двусмысленное положение. Пойти проголосовать против сухого закона – значило объявить себя законченным подонком перед семьей, не пойти на голосование – означало стать трусом и нерешительной медузой, которой вообще все равно, что будет дальше, проголосовать за прогибишн – совсем непростительная уступка истеричным бабам.
В результате город высказался ЗА – полное запрещение продажи спиртного внутри окружных блокпостов, 61 процент против 28, за полное запрещение продажи сигарет 48 против 42,  за запрещение порнографии по телику – 78 против 5, за запрещение убийства бродячих собак при детях –21 против 20.
На следующий день сгорело два киоска, где не стало вышеупомянутых вещей, вместе с продавцами. Сами стали как «хот доги», смеялся любящий добрую шутку народ. Владельцы торговых точек решили игнорировать итоги референдума – и тем же вечером рейд ОМОНа конфисковал  все запасы спиртного и табака, что смог найти, развесил штрафы от низа до потолка, коммерсанты с утра пошли в здание мэрии – заявлять протест, но стражи порядка с извиняющимися лицами, дыша чуть в сторону конфискованным перегаром, виновато объявили, что дело решенное и пересмотру не подлежит.
Торговый люд расходиться по домам и, что характерно, даже по дамам, не стал – чего там делать без джентльменского, то есть, набора – чего, в дудки дудеть,  скопился до ста человек и двинулся к телецентру – учинять разборку. Чтобы излить на головы врагов горечь обиды и боль за утраченные навсегда прибыли.
Несчастные, они не знали, что ночью скрытно в Оп прибыл батальон гринвейских карателей – из тех, что на заграничных базах движения вовсе не позы лотоса изучали, но более практичные и нужные вещи. Специально на случай любимого любой толпой вооруженного насилия. ТВ-центр, надо сказать, располагался у кромки центрального городского стадиона на верхнем этаже спортивного комплекса – очень удобное отдельно стоящее здание, можно на крыше ставить любые антенны. Под видом безобидных бритоголовых качков новоприбывшие разбрелись по спортивным площадкам центра и до времени тусовались там, ничьего интереса не возбуждая.  Когда торгаши ворвались в здание, как в Смольный, началось побоище. Через час бедные жертвы, кто смог, приходили потихонечку в себя на футбольном поле. Кто не смог, отошел в лучший мир – перелом шейных позвонков и прочие очевидные диагнозы. Жертв оказалось четверо. А каратели, закрыв здание, тут же превратились в стирателей, аккуратно подчистили следы беспорядков и той же ночью отбыли в неизвестном направлении.  Маленькими незаметными кучками по пятьдесят человек, одного роста.  Скорую помощь никто не вызывал,  трупы пришлось списать на дорожно-транспортные происшествия, ибо уголовного дела не было – оказывается, в это самое время на ТиВи Оппенгеймера  шла передача, где принимали участие оба уже знакомых нам молодых человека и, конечно, Алла – принимали гостью – молодую проповедницу из Алтайских тантрических общин. Говорили, что характерно, о торжестве высшего разума над животными инстинктами толпы. Два часа подряд. Ментам придраться было не к чему.
- Дальше, больше, - вздохнул  опричник. - Детектива начинается где-то отсюда.
Якобс сидел и слушал, развесив уши, забыв про все на свете.

Похороны погибших заняли два полных дня. Толпа на всех четырех процессиях была не сказать, чтобы очень большая, но – какая-то возбужденная. В воздухе висело ожидание нехорошего. Ничего особенного, впрочем, не произошло. А водку на поминки привезли из Дурска. Вечером ожидающий чего-то народец, тусующийся на главной площади, наблюдал у единственной гостиницы картину прямо из боевика. Гостиница, надо сказать, пользовалась у местных жителей немножко таинственной репутацией осиного гнезда, и одновременно была предметом тихой гордости, ибо хозяин отеля, высокий рыжий человек,  неизвестно откуда взявшийся в городе буквально с момента его основания, с темным прошлым и странным именем Женя Бразаускас, окружил себя не менее темными личностями, заседал с ними с утра до вечера за столиков в отельном кафе и решал какие-то им одним известные дела, так вот, гордились жители, что все как у людей, своя, видите – мафия, свой босс у них, свой, короче говоря, крестный отец, смотрящий за городом.
Никого из простых обывателей Бразаускас не трогал, но и к нему предпочитали не обращаться, лучше решать свои проблемы самим.
В тот памятный день грустношатающиеся зеваки наблюдали знамение – на стоянке перед отелем густо и пенисто горел коричневый джип, разворачивая едкие клубы вокруг себя черным веером. За рулем сидел всадник без головы – адский водитель в черном пальто, у которого голова была полностью снесена автоматной очередью и только по перемешанным с кровью клочьям рыжих волос можно было легко догадаться, что крестного отца в Оппенгеймере больше нет. Затем взрыв огромной силы вырвался из центрального входа отеля, из окон кафе на первом этаже. Где-то в глубине вестибюля грохнуло еще и еще. Ни криков, ни призывов о помощи никто не услышал. Отель в это время года стоял почти пустой,  и поэтому погибли только горничные и официантки, да несколько водителей-транзитников. Невелика потеря.
Утро обнажило страшный обгоревший скелет некогда красивого здания. Комиссия военных и пожарников обвинила в происшедшем специально запланированный поджог и взрывное устройство, эквивалент, как стало модно говорить, десяти кило тротила.
Что и так ясно было даже ребенку. Адского водителя увезли в последний путь неизвестные люди с невыразительными лицами, попутно, кстати выяснилось, что все подручные Бразаускаса – числом около семи человек, сгорели тоже. Оно и понятно, ведь выйти из огня без посторонней помощи они никак не могли, так как, согласно всезнающей экспертизе, на момент возгорания были мертвы от множественных пулевых ранений, сделанных из обычной бытовой русской утвари, именно – автоматического оружия, скорее всего, «узи». 
Дело списали на привычный манер – вражда соседних группировок.
Но город бурлил и смущался слухами – говорили, что появилась и явственно заявила о себе некая чуждая нам и чудовищная группа людей, будто бы ставившая целью некий переворот в жизни оппенгеймеровцев, а особенно – в их разуме…
Говорили даже, что Женя пытался им противостоять и даже собрал свою команду для решающего разговора – в отеле, чтобы выгнать их из города, но кто-то, уже зараженный неизвестной болезнью разума, донес пришельцам и те зашли на огонек, буквально во всеоружии и расстреляли оппонентов, мудро рассудив, что убийство мафиози по нынешним временам недорогого стоит, и для сокрытия следов вечернего побоища  сожгли все здание вместе с обитателями.
Вот такие невеселые разговоры ползли по городу, и уже через неделю доктор Бразаускас превратился из средней руки крестного отца – в народного героя и заступника.  В Опской часовне отслужили заупокойную, убитых соратников заступника – хоронили пышно. Цветы днем и ночью, почетный караул в черных костюмах. В строгих черных костюмах.
Мать погибшей на пожаре девушки-официантки из отельного кафе сошла с ума от переживаний. Бродила по свежим зеленым газонам, не разбирая дороги и говорила что-то про себя. Так в Опе появился первый юродивый. Родственники других погибших стали чувствовать себя неуютно, старались продать не задорого обжитые квартиры и податься куда-нибудь за Волгу.
Вообще как-то больше виднелось объявлений о продаже недвижимости, упали цены и совсем перестали сдаваться квартиры внаем.
После запрета спиртного – второй по значимости темой – стала в разговорах смущенных городских умов тема заговора руководителей Оп-Центра против собственного народа. Тем более, что вместо денег все чаще выдавались только убогие талоны на питание. Народ зароптал все сильнее и сильнее, и центром роптания был профсоюзный комитет и его бессменный лидер Ворабей.  Лидер собирал собрания и говорил, говорил, что руководство просто-напросто хочет само завладеть всеми огромными опскими богатствами, что создавали люди десятилетия.  Для этого созданы множества дочерних,  ха - дочери, предприятий, открыты счета в Швейцарии, летали странные люди в странные командировки.
Само же руководство, Шеф Центра и восемь его замов, прозванные за глаза Бандой Девяти,  на поклон к трудовому народу не шло, напротив, вышвырнуло профсоюзников из помещения, вынудив их собираться у лидера на квартире.
Руководство ездило в красивых автомобилях, а проживало в тех же самых домах, что и все остальные. Охраны не имело, так как не имело оснований пока что опасаться за свою жизнь.
Эту тему, в числе прочих, затронул убедительный юноша, с глазами, вызывающими бесконечное доверие, наш старый знакомый, Всеволод. Он без приглашения пришел в дом 13 по проспекту Коммунизма, где заседали комитетчики. Тонко намекнув, что он из центра – поди разбери, какого – географического, всем известного с детства, или же некого нового центра рабочего движения в угнетенной демократами стране – но спрашивать в лоб было  неудобно. Юноша сказал доверительно, что зовут его – Всеволод, с ударением на слоге «Все», без фамилии, что только подтвердило мысли о неслучайности визита, завел разговор о жизни, проявив невероятную осведомленность в делах. Посочувствовал дикому положению – народ питается, фактически, остатками с барского стола атомных королей. Копаясь в огородах, и стар и млад. А если неурожай? Тогда, пожалуй, голод.
И еще, говаривал визитер, есть у королей специальный фонд, чтобы скупать по дешевке ваши родимые дома, гаражи и сады и потом распределять между собой. Чтобы выгнать из города половину народа, оставив только самых покорных и необходимых. Короче, рабов.
Спустя часы возмущенных криков и разговоров о социальной справедливости, пили чай с бубликами, прямо как революционеры – товарищи Ленин и Мартов, подумалось профсоюзному вожаку, почему именно Мартов, он и сам не знал, только остальные герои революции были евреи, латыши или в лучшем случае поляки. А Мартов – все же русская фамилия.
Думали – думали, и решили, что медлить нельзя, надо поднимать разжиревших и обуржуазившихся работяг на борьбу с новыми хозяевами. Решили, прямо на базе своего Собрания, провозгласить союз борьбы за освобождение рабочих, а чтобы не доставали мусора и не лезли идиотские журналисты, все давно проданные, назвались просто – РСДРП.
Написали заявление – манифест, поставили цель – взять власть себе. Мирным путем.  Всеволод мягко уклонился от работы в комитете, сказав, что будет Куратором и будет осуществлять связь с центром. Это успокоило всех и придало уверенности – гораздо легче жить и бороться, зная, что ты не одинок, что где-то есть люди, которые заботятся о тебе и не то, чтобы направляют твои шаги в нужном направлении, просто – страхуют.
Решили написать открытое письмо отцам – основателям с изложением требований. Ответа не последовало. Особенно обидело, что никто не захотел даже встретиться. Нету, мол, времени. В газеты письмо тоже не приняли – нету свободных полос. Всеволод на очередной встрече мягко заметил, что такие методы бесполезны, что надо быть более решительными. Весь комитет – шестнадцать человек – объявил голодовку. Они поставили взятый напрокат у друзей микроавтобус на центральной площади, перед сгоревшей гостиницей и отказались принимать пищу.  На Площади  Свободы – таково было официальное ее название.
И сидели так четыре дня, пока ноги не затекли Кто-то периодически падал в обморок, кому-то было просто скучно. Власть не реагировала никак – то ли не верила в силу рабочего слова, то ли просто не знала, что в таких случаях делать. Тогда ослабевшие, но несломленные духом борцы собрали толпу всех шляющихся рядом, и в знак протеста перегородили единственную сквозную городскую магистраль - проспект Коммунизма.  Прибыли незамедлительно служители закона, в народе ласково прозываемые позорными ментами – это только когда надо, их нет – и дубинками отоварили всех желающих острых ощущений.
Утром следующего дня Всеволод усмехался над ними:
- Думаете, возможно так кого-нибудь пронять? Беззубый дилетантизм. Махатмы Ганди в местном исполнении. Куда вам, дуракам, в проявления мирового разума лезть? Желаете морально победить материальное зло? А тем временем, условия создались, смотрите, какие благоприятные – народ более не одурманивается спиртным, ведь могли – и добились запрета на продажу этого яда, орудие демократии -  мафия,  благодаря счастливой случайности – в вашем городе уничтожено! 
- Как же, случайности, - думали члены комитета, вглядываясь в мягкие черты молодого человека. Но все равно, гордость их переполняла – не одни мы, значит, уверенность в своих силах, многократно подогретая Куратором, силилась и крепла – да, действительно,  нужно переходить к решительным действиям, показать,  на что мы способны, пусть эти зажравшиеся сволочи содрогнутся хотя бы раз.  Пусть поймут, что в их интересах мирным путем самим отдаться под наш контроль. Здесь снова всплыл факт, что вся верхушка города передвигается без охраны.
- Надобно их испугать, – убежденно шелестел Всеволод.  Надо показать им, что в городе действует боевая организация, которая не даст в обиду народ. Она не позволит господам спокойно спать и ощущать себя хозяевами положения. 
- Мы – здесь хозяева, – восклицал пылкий молодой человек.  - Или вы уже забыли об этом? Вас, баранов, семьдесят годов подряд учили, что вы хозяева, и за пять последних лет уже все забыли?
- Мы – не рабы, - твердилось громко в мозгу каждого комитетчика. Кто угодно, пусть идиоты, что дали сесть себе на шею, пусть проморгали что-то, но – не рабы. Не мы. Что же делать?
Извечный вопрос гнилой русской интеллигенции не поставил Всеволода в тупик, он предложил на базе никому не интересного профсоюзного комитета создать боевую организацию. Разбиться на пятерки, чтобы члены знали только старшего. Чтобы была полная конспирация. Даже от домашних. Через неделю встреч и консультаций в подъездах и гаражах, организовали. Три боевых пятерки.
В одну вошли люди, служившие в Афганистане и знакомые с опытом боевых действий на чужой территории, в другую – отставные сотрудники различных карательных органов, очень пожилого возраста, в третью – просто решительные и самые сознательные рабочие.
Руководители пятерок взяли себе подпольные клички – в первой –Кибальчич, во второй – Ежов, в третьей – женщина, Вера Фигнер. Кто они были в миру, не так уж важно. Сам лидер – ныне секретарь комитета РСДРП,  попросил называть его Мартовым. Постороннему человеку странной бы показалась такая конспирация, ведь все знали друг друга как облупленные, но посторонних там и не было.
Выбрали однажды, сумрачным осенним днем, объект террора. Чтобы был самым важным элементом в работе и жизни всего города, и чтобы запятнал свои руки подачками сверху, чтобы надменно отворачивался от нужд рабочего класса. Кто же это – ну конечно, начальник Оп-центра  Вячеслав Пряхин.  Вышедший из народа в принципе человек, но тем гнуснее его падение. Ездить при всех на импортном авто последней модели, обучать детей за границей, выстроить себе под видом дачи – скромный трехэтажный коттедж. Находиться на работе – вот насмешка – с шести утра до девяти вечера. Какие бы ни были на дворе погодные условия и церковные праздники – утром дверь – клац, вечером дверь – клац. И тишина. Делят ночью с женой награбленные за день деньги – хрюкали революционеры. Эта мысль им очень нравилась. Не менее нравилось, что – Пряхин в единственном практически лице руководил всеми службами Оппенгеймера.
Уже давно, с легкой руки симпатичных европейских бандюг в одном детском мюзикле – они там все время истерично и смешно кричали – «Смотреть всем на шефа!!!»  - Пряхина так и прозвали – Шеф.  Уважительно, ну, и слегка насмешливо – как это похоже на многогранность русского народа.
Значит, выбор остановили именно на нем, распределили по пятеркам обязанности, время акции назначили на следующее раннее утро.
Утром водитель служебного мерседеса в обычном порядке гнал за шефом. На повороте к городку из кустов вдруг выскочил человек и рванулся через дорогу. Водитель резко нажал на тормоза, но тяжелая махина продолжала двигаться и легко, как мячик, отбросила тело на обочину. Остановившись наконец, ничего не соображающий шофер выскочил из машины и склонился над своей жертвой – в это время неслышная тень сконцентрировалась из утренних сумерек и ударила его по затылку железной трубой. Аминь.
Тень скомандовала отнести оба тела на десять метров от дороги и укрыть на время брезентом, заранее припасенным. В глазах пятерки, вернее, уже четверки, метались немые вопросы – зачем было, например, выталкивать своего же бойца на дорогу, может, просто бы руку поднять, водила бы и остановился, хотя, неизвестно, может и мимо бы проехал, шеф опаздывать не любит, значит, правильно все, вот что значит – куратор, никаких промахов не допускает, с таким не пропадешь, сейчас вот позвоним в скорую помощь и попросим приехать – мол, два тела на дороге, их и откачают, ничего страшного. Наш будет молчать, а водитель – он и не понял ничего.
Всеволод сам сел за руль осиротевшей машины и поехал забирать Шефа. И подъехал вовремя. Пряхин как раз выходил из подъезда. Вот он подходит к правой передней дверце, хозяйским жестом открывает ее, просовывает голову садиться – и обнаруживает на месте водителя незнакомого молодого человека. На лице стало отражаться изумление, но в это время кто-то сильно ударил трубой по спине. Пряхин охнул, очки с носа скатились на сиденье, и стал оседать, но упасть ему не дали, аккуратно подсадили, закрыли дверцу и отошли спокойным шагом в сторону.
- Водопроводная труба – настоящее орудие пролетариата для истинных леди и джентльменов, - хмыкнул Всеволод,  набирая скорость. Две пятерки свое дело совершили.
Путь лежал в дачный поселок с поэтическим названием Коровы. Там на фазенде Веры Фигнер ждала третья пятерка, там должен будет находиться похищенный некоторое время – а планировалось, комитетом, под чай с бубликами, именно похищение. Надо было затем выдвинуть правительству свои рабочие требования – платить зарплату и так далее, нудный список проблем перестройки…
- Только вот кем все это планировалось, хм, - хмыкал Всеволод, одной рукой ведя шикарное авто и другой вкалывая Шефу жидкость из шприца прямо в шею. Простите, шеф, простите.
На дорожке и дачной ограды стояла кучка изрядно замерзших – осенние заморозки по утрам имеют место быть, да, - и, надо думать, изрядно перетрусивших заговорщиков. Бессознательного оторванного от всего земного Шефа втащили за руки и ноги в домик - только полы серого плаща волочились по земле -  и уложили на кровать.
- Ну и холопы, - брезгливо подумалось куратору, - даже сейчас пытаются угодить начальству!
Собрались на кухне.
- Сколько ему планируется здесь пробыть? – полушепотом вопрошала Вера.
- И почему он спит, его оглушили, да?
- Спит потому, что хочет спать, - отрезал Всеволод. Пора уже прижать этих баранов, чтобы поняли, игрушки кончились, начинается серьезное дело.
- Все идет по плану, - отрывисто бросал он, изо всей силы сделав серьезное лицо. Первая пятерка заметает следы, вторая разносит наши требования в газеты, а вы …
Вдруг куратор прервался, выглянул в окно и тихим голоском спросил:
- А вы, значит, уверены в своей конспирации? Да?
И разразился ужасными ругательствами, отчего члены пятерки в этом тишайшем утре все как один вздрогнули и прижались друг к другу.
Жестом обиженного римлянина Всеволод указал на окно. А там, за оградой, на соседнем участке, стояла старуха-соседка, неизвестно, за каким чертом оказавшаяся здесь в столь ранний час. Но зачем бы несчастная бабка не притащилась на самом первом автобусе, она сейчас забыла об этом. Потому что, не отрываясь, с белым абсолютно лицом, смотрела на их домик. В этот домик только что у нее на глазах потащили, как куклу, человека. Человека, которого невозможно было не узнать. Пряхина в городе знали все.
Всеволод внимательно посмотрел на Веру Фигнер.
- Действуйте, командир, - медленно произнес.
- Что же, что же,  - забормотала она,  - кто же знал, что эта дура старая припрется сюда, я ее знаю, ведь уже осень, делать на даче практически нечего…
- Оставьте свое природоведение, - веско сказал молодой человек.
- Нужно пойти и разобраться с ней!
Члены пятерки переглянулись между собой. У всех в голове засвистел один вопрос – разобраться – это как?
- Не теряйте времени, – прикрикнул на них Всеволод. Она сейчас убежит и все-все расскажет!
- Что вы предлагаете. – вскипела Вера – что, ее тоже притащить сюда и оглушить? Скоро у меня весь дом будет забит этими жертвами!
- Вы не в бирюльки играете, господа, - многозначительно усмехнулся Куратор. - За похищение людей полагается, чтоб вы знали, пятнадцать лет! А учитывая личность похищенного – мне вас просто жаль! Вы должны пойти и разобраться с ней, ясно? Чтобы она замолчала навсегда, понятно, нет?  И тогда об этой досадной оплошности будете знать только вы, а вы же не донесете друг на друга, правда? Доносить - это нехорошо.  Проклятые стукачи. Доносчики, это мерзко, это же не для нас, верно? Ну, пошли !!! – заорал он на них и даже рукой замахнулся.
Пятерка выскочила на крыльцо, на непривычно вдруг, мешающе, раздражающе яркий свет раннего утра. Вера Фигнер нерешительными шагами пошла прямиком к калитке, второй двинулся за ней, трое других, как бы повинуясь инстинкту волчьей стаи, зашагали прямо через грядки, к забору. Как бы охватывая жертву в кольцо. Старуха что-то почувствовала шестым чувством и, охнув, рванулась к выходу. Конспираторы, поймав в расширенные зрачки движение, бросились следом. Бабка споткнулась о бетонный паребрик, упала на травку, побелевшую от инея и нечеловеческим голосов взвизгнула, так, что эхо пронеслось. Вера как ужаленная подскочила от этого крика и от злости на такое дурацкое, не революционное, стечение обстоятельств, на глупую старуху – не лежится тебе на печи, подскочила к забору и стала с побелевшим от ярости лицом бросать своим членам пятерки – лопату, грабли, тяпку, вилы – как нарочно здесь все выставила, сволочь старая, подошла к жертве, замеревшей на земле, словно большая птица, - скомандовала – делай, как я – и первая опустила мотыгу на голову. Звук удара был почти не слышен, только медленно – медленно, как иногда бывает во сне, одна, в единственном числе, капля черной жидкости скатилась по морщинистому подбородку и – хлопнулась на землю. Эта капля, невиданным путем поднявшаяся в космос, проникла всем в мозг  и ударила изнутри горячим взрывом собственной крови. Конспираторы, не видя почти ничего в застлавшем глаза сахарном дыму, заработали своими инструментами,  как крестьяне на уборке урожая – сильно и методично. Через пять минут забросали отработанное тело перегноем из ближайшей кучи – надо же, как удобно, появилась просто еще одна грядка, вытерли ручки инструментов мешковиной и поставили орудия своего нелегкого труда к стенке сарая. Аккуратно.
С гудящей тишиной в голове вернулись в домик и увидели, как Всеволод, стоя к ним спиной, не торопясь выливал из канистры, которую, видимо, притащил из машины, бензин прямо на пол. Шеф лежал по-прежнему неподвижно, но в какой-то другой позе.
Вера вцепилась рукой в дверной косяк.
- Что это вы, юноша, вытворяете?
- Без жертв, товарищ, борьбы не бывает! – победно ухмыльнулся куратор.
- Умер наш заложник, паралич сердца у него. Не выдержал. Так что  - что мы теперь имеем, а? А мы имеем на вашей пятерке уже целых два трупа!
- Я сейчас отгоню машину, ближе к озеру, а дом уж придется сжечь. Позже мы вам компенсируем его стоимость, - Всеволод едва сдерживался, чтобы не заржать прямо в лицо своим революционным товарищам. Все черты его миловидного лица мелко подергивались, глаза заволокло влагой, пальцы сжимались и разжимались, как живущие сами по себе маленькие животные.
Люди стояли на крыльце, вдыхая запах бензина, не зная, что же им делать дальше, стояли, сгрудившись, глядя друг другу в спины.
Всеволод оттолкнул их плечом, спускаясь к машине, не оглядываясь, бросил Вере:
- Не задерживайтесь долго, кто знает, кого еще принесет сюда из ваших соседей.
Стремясь – к единственной вещи – остаться одной как можно скорее, женщина –вожак развернула лицо к соратникам и деловито сказала:
- Все, товарищи, на сегодня работа закончена, встречаемся в шесть вечера на квартире у товарища Мартова, расходитесь по одному, добирайтесь в Оппенгеймер разными автобусами.
Затем она дождалась, пока все четверо, не прощаясь, разошлись, по часовой стрелке обошла вокруг дома – уже наверняка зная, что больше это не ее дом, что угодно это, но уже не дом, а сколько вложено всего сюда – и даже ничуть не жалко, закрыла ставни, подняла какую-то тряпку, лежащую у крыльца – непорядок, заглянула в дом, задернула на темных окнах зачем-то занавески, взяла старую, пожелтевшую от времени газету –там прочла на сгибе -…цкое село посетила летающая тарелка…мифы…- зажгла спичку – бросила разом вспыхнувшую сухую бумагу на пол, одним прыжком выскочила наружу и закрыла дверь. Удивилась сама себе – надо было хоть взять что-нибудь. На память. Теперь уж поздно. Пошла по тропинке, в противоположную от остановки сторону – чтобы дойти до города пешком, берегом озера.
Идя по песку, глядя на ленивые волны,  думала – что дальше. Нет сомнения, что никто ничего не обнаружит, не догадается, беззубая опская милиция будет искать Шефа где угодно, только не здесь, таинственная и всемогущая организация, приславшая сюда, к нам, своих представителей, конечно, оплатит ее убытки и, несомненно, вознаградит, да что там деньги, ее, как хорошо зарекомендовавшую себя в деле,  обязательно пошлют на обучение и стажировку в Москву и за границу, обязательно за границу, должен же где-то там находиться общий Центр. Интересно, куда именно, думала Фигнер – помнится, Ленин писал в книгах, что Женева – ужасная дыра. Какие еще есть за границей города? Это было бы неплохо – жить в этом, как его, пансионе с другими такими же опытными женщинами в возрасте и писать молодежи в Оппенгеймер какие-нибудь письма издалека. Писать придется долго, борьба, судя по всему, предстоит нелегкая. Так шла Вера по краешку пляжа, видя себя со стороны – как руководителя одной из ветвей рабочего движения и думала о разных разностях. Стараясь, между прочим, выбросить в дальний закоулок мозга – какое это теперь имеет значение – одну деталь – что, закрывая дверь, она как бы, да, только как бы, слышала за спиной, внутри дома, в темной комнате, сдавленный – не то стон, не то всхлип.
Всеволод, мурлыча «Шерри, шерри леди», вывел машину за пределы дачного поселка – Черт знает что за название – Коровы, ладно хоть не Красное вымя, выехал на опушку леса – приятно на таких моторах путешествовать, должно быть. Осмотрелся, притормозив.  Вниз шла крутая пешеходная тропинка, прямо к воде. Он направил Мерседес вниз по склону, включил передачу и выпрыгнул вбок. Встал, отряхнул с колен песочек и безучастно наблюдал, как немецкий красавец медленно и спокойно погрузился в воду. Затем вышел на трассу, жестом остановил первого же водителя – приятные и добрые живут в России люди, никогда не откажутся подбросить. Или бросить. При случае. Через полчаса он был  уже в Опе, в штаб квартире у Мартова, где торчали еще люди из пятерки Кибальчича.
- Ну, расскажите нам немедленно все, - почти что потребовал до отказа возбужденный человечек, считавший, кажется, взаправду себя лидером.
- Все идет по плану, - резко осадил его Всеволод.
- Включайтесь в работу, нечего сидеть просто так!
- Но я, милейший, между прочим, держу центральную связь между всеми, - пошел на попятную Мартов. Вспомнив из какого-то учебника, что его однофамилец, кажется, был сторонник  спокойной и рассудительной линии – и решил вести себя в таком же русле, конечно, никому ничего не говоря – засмеют еще!
Ему, однако, тут же пришлось забыть об истории партии, когда Всеволод ошарашил всех присутствующих, точно снежок за шиворот опустил:
- А Шеф-то помер, – обронил невзначай, протягивая руки к столу и наливая воды в стакан из теплого еще чайничка.
- Как, помер? – раздельно спросил Кибальчич, вспомнив почему-то сразу, как Шеф его, молодого, принимал на работу, и не выгнал, когда однажды отчаянно нажрались на день связиста на картофельном поле…
- Слаб оказался,  встряски не выдержал, - спокойно объяснил куратор. - Так что листовки с требованиями отменяются. Не фига больше требовать. Отступать некуда, придется действовать решительно.  Сегодня вечером группа Ежова отвлечет внимание властей, сгруппирует всю милицию на телестудии, мы же вами должны проникнуть в здание мэрии и поджечь его. Засим ваша задача будет выполнена, а средствам массовой информации останется только объявить, что в Оппенгеймере выступление народа – это будет призыв, который привлечет внимание мировой общественности к ситуации в нашем городе.
- Вот сука, - пробормотал один из пятерки. - В нашем городе. Ну и сука. Мы же всего только хотели, чтобы зарплату не задерживали, ну и все такое. Зачем было Шефа убивать, сука, а?
Вопрос был обращен в никуда, просто крик души какой-то, ни дать ни взять.
- Суку я тебе запомню, - решил про себя Всеволод. Молча он оглядел всех присутствующих,  надо менять тон, на всякий случай, так, и – просительным, плачущим почти голосом, заговорил – залаял:
- Ну кто же знал, кто же знал, поймите! Никто не хотел крови никакой (эхе, вы еще про старушку не знаете, козлы недоразвитые), напугать только хотели, требования выдвинуть, чтобы выслушали нас, вы же знаете это все, вместе же планировали, ага?!
Глаза Всеволода увлажнились, вот сейчас возьмет и разрыдается, ни дать ни взять, чувствительный молодой человек. Случайно оступившийся в страшную яму. Но нет, не зарыдал, просто тихо сказал:
- Но ведь мы сейчас все соучастники, понимаете, что же нам теперь будет-то, а?
В плачущем голосе прорезалась новая, настойчивая нотка.
- Следователям не докажешь потом уже, что это была невинная шутка, а ведь у всех семьи, да. Надо сделать то, что осталось – пока другая пятерка будет заниматься более серьезными делами, видите,  вас даже не посвятили, вы даже и знать-то ничего не будете. А сразу, как только мы разберемся с мэрией, я исчезну, ну, постараюсь по крайней мере, и вы смело валите все на меня, мол, вы и знать ничего не знаете, вы, главное, только сами друг друга не выдавайте. Вы же понимаете,  кто настучит, тот погубит всех. А меня в городе знают, по телевизору выступал сколько раз, там есть кассеты с записями – вот и будут меня искать. Зачем им, органам, темные кошки в темных комнатах, они там у себя ох как не любят нераскрытых дел.  А тут все ясно – приехал негодяй, чего-то натворил и уехал. Надо его найти и наказать. А вы ни при чем, совершенно понятно.
- Ну а вы, господа, - это было сказано неожиданно громко и смело, вы уж помогите мне в последний раз.
Кончив речь, Всеволод с удовлетворением заметил, что сопротивление сломлено – устало усмехнулся про себя – людишки взбрыкнуть решили, надо же, поздновато, голубчики. Далее деловито объяснил:
- В нашей Волге, что стоит во дворе, уже все упаковано – баллоны с бензином, упаковки с пластиковой  взрывчаткой, детонационные стержни.
С удовлетворением заметил, что все четыре члена пятерки, включая командира, сразу подобрались, едва зашла речь о знакомых по войне предметах. Бывшим солдатам, прошедшим через реальные боевые действия, - сделал вывод на будущее себе куратор, гораздо легче управляться с оружием и, собственно, воевать, чем забивать себе голову далеко идущей моралью – почему да отчего.
Договорились, что начнут по звонку. Последний раз молодой симпатичный активист Гринвея вдумчиво, до мелочей, разъяснил картину.
- Трогать вам никого не надо, никого и не будет, гарантия. Будет пустое здание мэрии, вахтера на выходе я вызову и оглушу. Будет себе лежать за домом, тихо и спокойно. Вы вносите оборудование,  разливаете бензин, вставляете детонаторы – они рассчитаны на десять минут, и уходите все. Здание должно основательно обгореть, пусть этим чиновникам будет так же негде жить и работать, как ветеранам иногда. А то чем они вам помогли, власти ваши?
Голос Всеволода даже окреп – на последней фразе, бунтовщики неловко поморщились – опять в уши лезет эта гнилая, до изжоги надоевшая правда – действительно, всегда и везде один, как правило, без инвалидности, сидит в кабинете и решает чего-то, а другой, с инвалидностью, к нему стучится. Почтительно стучится. И исход таких встреч как правило один и тот же. Так что оставалось посмотреть друг другу в глаза, если не стошнит, конечно. И признать,  что прав этот скользкий паренек, не хотелось даже думать – где взявший, например, импортные детонаторы. Если ничего не произойдет, то, наверное, и будем так, потихоньку, гнить.
- Сделаем, - сказал Кибальчич, один за всех. Они сделают.
В городе обнаружили пропажу Шефа к восьми  утра.  Из дома выехал, на работе не появлялся. В десять из скорой помощи сообщили о двух странных пострадавших. Помощник Шефа помчался туда и нашел знакомого водителя без сознания. И без машины, соответственно.  Сразу поняв, что надвигается очень большая проблема, помощник смотался в милицию и там срочно были созданы штаб и группа расследования.
- Надо подумать, - бормотал помощник, это надо обмозговать…
Надо сказать, что этот человек – помощник Шефа по социальным – в народе говорили – сексуальным – вопросам, на самом деле имел звериное чутье на хорошее и на плохое, что помогало не раз. Вовремя попал из института в райком комсомола – с дипломом учителя ботаники, вовремя оттуда свалил на туманной заре перестройки, вовремя открыл первый в области строительный кооператив, через какой-то срок, поняв, что не по чину берет, с удовольствием явился с повинной в  тогда еще грозный «бхсс» и отправил в страну уркаганию добрую половину своих закадычных бизнес партнеров. Мудрые опера рассудили, что такие люди пропадать не должны и посоветовали Алексея в отдел снабжения Оп - центра.  Придя на новое место, Немчинов прослезился открывшимся перед ним возможностям. Народ здесь воровал широко, с размахом в течение десятилетий, под прикрытием могучего полусекретного ведомства, большой дружной семьей, и никто никому не мешал. Сделали свое дело недюжинные организаторские способности и невыветрившийся комсомольский задор. Отныне воровство было поставлено на такой центральный компьютеризированный уровень, что даже старый Шеф, пожилой матерый татарин, проживший в местах лишения свободы больше лет, чем имел волос на плешивой голове, даже он вынужден был признать, что товарищ – далеко пойдет. И пошел. Старик вскоре умер, новый шеф сделал его директором и совладельцем всех дочерних предприятий. И своим зятем, между прочим. Нам ли, комсоргам, привыкать жертвовать собой ради карьеры!
И все бы было хорошо, как в сказке про мальчиша – кибальчиша, да что-то нехорошо. Слетал раз за рубеж по секретному делу, дело, конечно, выполнил, но вернулся обратно совершенно больной. Понял свое убожество и процветающую кругом грязь. В жизни появилась новая цель. И метода распределения разворовываемых деньжищ поменялась – не десять процентов себе, а остальное – шефу, а – фифти-фифти, а потом и вовсе, все себе, себе…
На специальный, куда никто не долезет, счет.  Ясно, что шеф докопается, но уже поздно будет. Пусть строит десятый по счету коттедж, на деле – обыкновенный бетонный сарай, пусть дальше воруют, еще год и вы меня не найдете, козлы старые. Свалю и буду жить нормально, там меня уже – да, принимают, как человека. А здесь я до смерти буду мальчиком у вас…
Но шеф оказался умнее, чем казался, черт, это ему не впервой, и быстро вычислил новое направление коммерческого ветра.  Обуздать зарвавшегося подчиненного могло только одно средство, зато безотказное. Страх, короче говоря.
И вот, не далее, как на прошлой неделе, все немчиновские предприятия посетили сразу три комиссии,  обнаружившие дьявольскую осведомленность во всех делах. Больше всех наезжал манерный хлыщ – уполномоченный от налоговой полиции Симонов – ты смотри, прямо кино «Живые и Мертвые» у меня на дому скоро начнется. Запахло нарами, вновь и явственно. Нужно было что-то делать и Алексей предложил пронырливому полицаю деньги. Симонов неожиданно согласился и назвал сумму, от которой глаза выпали из орбит, хоть руками обратно засовывай. Точный годовой доход всех вместе его – с Шефом фирм за минусом символической зарплаты управляющего. Таких совпадений в природе не бывает и Алексей попросил тайм-аут на неделю. Нужно было найти, как всегда, быстрый и неординарный выход из положения.  И чутье привело комсомольца прямо на частный ТВ-канал Оппенгеймера, к второму нашему знакомому – высокому хвостатому спортсмену со снисходительным взором. Пока Аллочка вела свои задушевные передачи с заезжими гуру-муру, а Всеволод в поте лица загружал местных недовольных,  Феликс, с блеском выполнив свою задачу по избиению спиртных торговцев,  теперь лениво валялся в мягких креслах студии, прикидывая постепенно, чего там будет дальше. Или отрабатывал удары на площадках спортивного центра, в здании которого и находилась студия.
Разговор сразу построился в нужном русле. Собеседники были примерно одного возраста и это объединяло, как объединяла совершенно конкретная цель, которую каждый из них ставил перед собой в жизни, и просто шел к ней.
Выслушав Немчинова, Феликс сразу назвал вещи своими именами.
- У тебя много денег, дружище, - утвердительно произнес он. - И ты всего-навсего не хочешь ими ни с кем делиться. Раньше хотел, а теперь не хочешь. Это правильно. Люди растут.
Феликс отхлебывал кофе из большой красной фаянсовой кружки и внимательно смотрел на собеседника. Алексею ничего не оставалось, как улыбнуться привычной комсомольской – я-свой-парень-улыбкой и кивком головы подтвердить тезис.
- А этот пес, из полиции. Он, значит, имеет на руках все карты, и может при желании устроить так, что ты сразу станешь голый, бедный и мертвый одновременно. Так? И кто же ему раскрыл эти карты, - наверное, твой шеф? Типа – ему мало. И хочет он, этот полицай, а на деле, твой шеф, не долю уже, а весь твой доход, да? Типа -–наказать тебя, щенка…
Алексей почувствовал,  как краска стыда заливает его полностью, с ног до головы и злобно закивал:
- Да, да, блин! Чего делать-то?
- Пятьдесят тысяч долларов, дружище, - ласково сказал Феликс.
- Смешная, согласись, сумма. В любой валюте, причем.
- И что? – напрягся комсомолец.
- И все, - снисходительно вздохнул собеседник. Ни этот налоговый товарищ, ни ваш дражайший босс – никто тебя больше беспокоить не будет. Остальные же поймут, что с тобой шутки плохи. Около года еще протянешь на своих бизнесах совершенно спокойно, а потом – ты же не собираешься здесь светиться вечно, как цветок в проруби, так? – он пытливо смотрел на Алексея.
- Хорошо, - с веселой злостью сказал Немчинов. - Будь так. Когда деньги?
- Завтра, и все будет сделано в течение недели, не позже.
Вынимая задницу из кресла – черт возьми, как ярко засияло солнце за окном, как легко и весело стало жить! – Алексей вдруг спросил, сам не ожидав от себя, поняв сразу, что сморозил глупость:
- А ты не боишься?
- Чего? – искренне удивился Феликс.
- Все будет очень правильно и хорошо, и никто никого даже искать не будет, уверяю тебя. Люди никогда, по совести говоря, не задумываются над тем, как все происходило, или происходит. Им главное, чтобы было правильно. И в этом вся соль, - задумчиво проговорил он – и – опрокинул на стол пустую чашку из-под кофе. Вверх дном.
И вот сегодня, в день, который, по всей вероятности, войдет в Опские календари и численники под черным именем, например, как день бунта, когда случилось неслыханное – в городе пропал Шеф,  Феликс сидел все в тех же креслах, отдыхая после очередной тренировки в спортзале, и лениво подводил первые итоги. Половина немчиновских денег, значит, уже отработана. Остался полицай – ну, что делать с полицаями, это мы знаем из книжек про оккупацию и войну. Ни дна им, значит, ни покрышки.
На столе уполномоченного Симонова зазвонил телефон.
- Сергей Иванович? Это Вам звонят с Опского телецентра. Тут к нам поступила папка с документами, знаете, некие бумаги, касается работы различных атомных структур. Аноним просил опубликовать нас эти данные, но мы подумали, а не будет ли интересно просмотреть Вашей организации эти, так сказать, файлы.
Знакомое чувство радостного и тревожного возбуждения охватило уполномоченного. За три года работы на своем поприще – он по праву считал его уже своим, родным, успелось войти во вкус распутывания и разматывания всевозможных денежных загадок. Это не сравнить даже с классической музыкой, знаете ли, когда абсолютно безоружную, беспомощную и раздавленную уликами жертву – да, жертву, пусть не воображают там себя серьезными нарушителями закона, так вот, когда жертву можно разрабатывать в любом направлении, иногда для начальства, иногда для себя – и направлять потом ее шаги в нужную сторону…
О, Сергей Иванович, он знал цену таким звоночкам. День близится к концу, скоро начнет темнеть, так, в кабинете нам на сегодня делать больше нечего…
- Сейчас буду, - коротко бросил в трубку, накинул курточку и поспешил к выходу, не утруждая себя дурацкими интеллигентскими сомнениями, например – а почему, собственно, позвонили ему, а не в прокуратуру или еще куда…
Машину он решил не брать, так как водитель, причем единственный на весь отдел –не ценит ггосударство своих верных слугг, не ценит, водитель этот давно и прочно стучал на всех сотрудников начальнику, который пришел в полицию почему-то из вневедомственной охраны – в смысле, какая тут связь, и действия начальника, к слову сказать, далеко не всем сотрудникам нравились, но мы молчим пока, до поры до времени.
Так или иначе, лавры сыщика не стоит делить ни с кем, резонно рассудил Сергей Иванович, подходя пешком к зданию телестудии.
Электронные часы на входе показывали 17.30. Рядом со стеклянными дверями его поджидал Феликс.
- Вы Симонов?
- Да, я. Мне звонили…
- Пойдемте поговорим в другое место, материал слишком конфиденциальный! – под мышкой конспиратор держал внушительного вида папку из кожзаменителя, красного цвета.
- Уж не Шеф ли замешан, - со сладким испугом подумал опер.
- Вот это да. Не хотелось даже представлять, вот так,  с ходу, чего это сулило. Сие дельце стоило многих, очень многих часов обдумывания…
За телецентром, располагавшимся в здании спорткомплекса, сразу начинался стадион, за ним – беговые дорожки, теннисный корт и берег искусственного моря. Очень нравилось в свое время отцам – основателям города бегать тут ранним утром, тряся своими бороденками и поглядывать на молочную дымку над морем. Тогда спорт был в почете. Но вот уже пять лет стадион практически не посещался, не до того, видимо, стало людям, еще днем проходили соревнования – футбол, хоккей на траве, работала секция тяжелой атлетики прямо под левыми трибунами, с наступлением же темноты, вот как сейчас,  место было практически необитаемое.
Феликс провел опера к самым дальним трибунам, и взбудораженный Симонов только в самый последний момент заметил, что за загородками теннисного корта, где прямо над морем стоят в ряд железные турники разной высоты – их поджидают какие-то люди.
Пятерка Ежова.
Люди Ежова считали себя обделенными вниманием по всей программе действий. Они, конечно, понимали, что есть единый план, и каждый должен делать свое дело, но то, что их пятерка была самая боевая и закаленная, сомнению не подлежало. Все были в недавнем прошлом сотрудниками МВД СССР и гордились этим. Но – одних выпихнули на пенсию вроде как по старости, хотя служить еще и служить – надо место освобождать другим, помоложе, ничего не попишешь, других ушли за не совсем лояльные действия – просто не сориентировались в ситуации на месте и поддержали не тех людей, кто в результате пришел к власти. И вот, заслуженный отдых. Сиди себе на дачке, выращивай баклажаны и внуков. Все вроде бы то, да что-то, понимаешь, не то. Старший пятерки, взявший себе  псевдоним любимого наркома,  совершенно серьезно считал, и подчиненные были согласны на все сто, что происходит несправедливость. Причем не та, мелкошкурная, что кто-то у кого-то кусок урвал – так было всегда, и кому, как не бывшим ментам знать об этом. Нет. Что-то в атмосфере было настолько не так, что не жилось спокойно, и не спалось.  Пятерку объединяла четко сформированная идейная ненависть к нынешней воровской власти и полное презрение к так называемым коммунистам, профсоюзникам и прочему отребью, - борцам за народное счастье, за их полную импотенцию, за неспособность сделать что-то путное хоть раз в жизни, да чтобы просто понять ситуацию.
Ведь дело абсолютно ни в том, что кто-то страдал от нехватки, скажем, денег – нет, одним всегда жилось неплохо, другие всю жизнь искали денег на бутылку, дело не в том, что дали добро на частный бизнес – совсем неплохо иметь среди знакомых – коммерсантов, а еще лучше – лиц, контролирующих коммерсантов. Нет. Дело в том, что нарушился долгое время складывавшийся табель о рангах. Что вчерашний завуч из средней школы сегодня управлял министерством, что бритоголовый ублюдок с несчастными двумя годами отсидки значил  больше, чем отставной генерал, что ворюга – адвокат стал хозяином газеты…Это было неправильно, и дальше так быть не могло, потому что терялся сам по себе смысл жизни. Нету смысла водить внучку за руку восемь лет подряд в музыкальную школу на занятия скрипкой, если при нынешней ситуации и при ее запросах ей прямая дорога куда?
Словом, пятерка полностью созрела для того, чтобы хоть раз, но как следует, вломить кому-нибудь. Отдать, что ли, таким образом, какой-то давно лежавший на душе долг. Смерти они не боялись, жизнь прожита, и прожита неплохо, тем более не боялись суда или тюрьмы.
Много раз они, шутки ради, собираясь у кого-нибудь дома, детально разыгрывали, как бы это назвали другие – ролевые игры – поимка, захват, допрос и прочее.  В общем, если бы не появились ушлые ребятишки из Гринвея, или как там его, их, наверное, выдумать бы пришлось.
Детей этих – Феликса и Всеволода, они всерьез не воспринимали, конечно, Алла – вообще баба,  сразу ясно было, что все их разговоры про экологическую борьбу в стране – туфта и дешевые понты,  но кто-то всерьез, похоже, шевелит  это оппенгеймеровское осиное гнездо и неплохо натаскивает персонал. Это заслуживает внимания. Можно было, вроде как «под чьим-то чутким руководством», ну и ну, проделать что-нибудь свое. Для начала поучаствуем в общем плане, решили мужики, а потом – а потом посмотрим.  Ребята вскоре уедут, это было дураку понятно, несчастный осел Мартов так и будет у себя дома бублики жевать, дальше ему пойти никто не даст, а у ежовцев были свои, довольно конкретные цели, и средства тоже были – все было, что нужно, чтобы пожить энное время полноценной жизнью – а там? А там опять посмотрим!
Пока что сегодня, в этот решающий день начала – они чувствовали себя даже обделенными. Всего-то им поручили – запихать утром Шефа в нужную машину да проследить, чтоб никто не мешал. Кто мешать-то будет? Народ за годы перестройки выдрессировали так, что выйди ты на центральную площадь и режь кого хошь тупым перочинным ножом – ни единая живая душа в твою сторону и головы не повернет.
Задачу тем не менее выполнили по-военному четко, но вместо того, чтобы разойтись по домам и ждать указаний по телефону, пришли на телестудию, без труда угадав, что здесь, а не на квартире чертова меланхолика,  настоящий центр событий. Феликс, оказалось, их ждал – далеко пойдет, сопляк, с оттенком восхищения подумал Ежов, и - спокойно предложил им устроить прямо в Оппенгеймере настоящую экзекуцию.
- То есть?
- То есть публичную казнь, - пожав плечами, сказал юноша.
- Один тут шакал, из ваших бывших коллег, взятки берет да еще и демократов, представляете, обожает просто! – это было сказано с открытой насмешкой.
 Дальше, более серьезно:
- На самом деле, господа,  беспределом занимается ваш бывший товарищ – кого хочет – карает, кого хочет, милует, сам себе хозяин такой, зарабатывает, понимаешь, на пару вилл…Непорядок же, как считаете?
Идея мужикам понравилась:
- А чего, поймаем, выведем, поговорим, - весело сказал Ежов. - Мы же не будем исподтишка, как мразь всякая уголовная, поговорим, официально арестуем, предъявим обвинение. Ну, хе-хе, если уж он не сможет оправдаться, то - суд у нас гуманный, но – справедливый же!
И вот сейчас Симонов, к сожалению, почувствовал неладное слишком поздно. Пожилые, но очень крепкие мужчины с невыразительными лицами обступили его и дальнейшее происходило как в страшном сне.
Парень с хвостом прямо перед его глазами раскрыл свою красную папку, где лежал всего лишь один листок бумаги, на котором вверху красивыми яркими черными буквами, отпечатанными на лазерном принтере, было выписано слово ПРИГОВОР.
Передав папку, как есть, в раскрытом виде, одному из пожилых, парень засмеялся, крикнул:
 – Действуйте, - и  растворился в сумерках. Моментально двое схватили его, заломили за спину руки,  протащили – почти по воздуху пронесли – до ближайшего турника и пристегнули наручниками к металлической стойке. Господи, наручники – пронеслось в мозгу – это же наручники, что творится-то, Господи!
Твердый  голос заставил очнуться:
- Звание воинское ваше какое?
- Старший лейтенант, - машинально ответил Симонов, а в чем…
- Ты, лейтенант, обвиняешься в тяжком преступлении – в нарушении присяги и, - …начал один из стариков.
Опера вдруг захлестнула волна безотчетного бешенства:
- Ты что, прокурор, что ли? – окрысился он. - Что за дурдом тут вообще, я вас спрашиваю, козлы старые! Ну-ка, быстро, развяжите меня!
- Ох, я им сделаю, - думал он. - Ох, ну только держись, не посмотрю на возраст, все печенки отобью,  ошизели, что ли, твари…
- Успокойся, лейтенант, - сказал высокий старик. - Ты можешь, если хочешь, что-нибудь сказать в свою защиту.
И на Симонова обрушился удар такой силы, что он просто запрокинулся назад и сполз по железной стойке вниз. Потом еще и еще, вперемешку руками и ногами. Через десять минут лицо красавца опера, кому все дамы говорили, что вот нос бы покороче, и был бы вылитый Делон, его лицо имело вид, как если бы кто-то шутки ради бросил в него свеженамолотым фаршем, для пельменей, например. Разорванные губы шевелились, но не могли выдавить ни звука. Члены пятерки работали методично, не торопясь, один принес с берега воду в брезентовом ведерке и окатил обвиняемого.
Симонов встрепенулся, судорожно шевелясь и хватая ртом воздух. Его поставили, сначала на ноги, потом, отстегнув наручники, на принесенный заботливо откуда-то фанерный ящик, набросили на шею капроновую петлю – это только в фильмах про немецких фашистов фигурирует обычно бельевая веревка – прогресс идет вперед, встали кругом и зачитали тут же придуманный приговор.
- За преступления против своего народа, приговаривается к смертной казни, - и выбили ящик из-под ног, удовлетворенно глядя, как тело качается в разные стороны.  Собрались идти домой, чтобы выспаться и назавтра снова собраться, поболтать и, может, уже решить чего, но – были вдруг выведены из состояния общего эстетического наслаждения, многочисленными огнями, появившимися у центрального входа на стадион – фары нескольких машин, судя по всему… Ого, еще фары, с другого конца стадиона, и со стороны моря… Отходить было уже поздно, да и некуда.
Такое несколько неожиданное развитие событий натолкнуло стариков на одну единственную, и весьма неутешительную мысль – что стареют они, стареют быстро и бесповоротно, ибо не учли в сегодняшней, совсем не трудной акции, самого главного фактора, а именно – фактора предательства.
И действительно, Феликс,  честно отработав полученные пятьдесят тысяч – отведя барашка на заклание, вернулся на телестудию, откуда был виден, как на ладони, весь стадион, настроил вместе с Аллочкой самую мощную камеру на площадку турников и стал ждать. Старички в любом случае были приговорены, приговорены по двум причинам – во-первых, все три пятерки должны быть схвачены властями Оппенгеймера, так требовал общий план – не давать же им, в самом деле, со страху разбегаться по стране и болтать чего не надо, пусть сидят, сроков у них будет предостаточно, а сказкам о таинственных подстрекателях, неизвестно откуда взявшихся, и, что интересно, опять неизвестно куда девшихся – ни один нормальный дознаватель верить просто не захочет – зачем же плодить висячие дела, если вот они налицо – прямые исполнители.
Во-вторых, данные старики-разбойники были, что называется, социально опасны. Не так опасны, как грибы –поганки, которые – если откусишь, то, может быть, отравишься. А как хищные дикие звери, про которых никогда не знаешь, что там на уме. И это чувствовалось, между прочим, несмотря на все их возрастные инфаркты и геморрои.
- То есть иного выхода нет, - размышлял про себя Феликс, а посему – совместим приятное с полезным.
И вот, когда стало ясно, что процедура на морском берегу подходит к концу, они включили телекамеру в прямой эфир, прервав какую-то кришнаитскую нудятину. Аллочка – да, талант не спрячешь, завывающим голосом принялась вещать:
- Весь город взбудоражен серией таинственных происшествий – пропадают люди, происходят убийства, исчез наш любимый Шеф, похоже на то, что в Опе орудует банда и вот, нам удалось заснять, в прямом эфире, что творится прямо под окнами, на стадионе, в сердце города – камера дала крупный план, и весь народ, прильнувший в ужасе к экранам, и стар, и млад, своими глазами увидел, как на шею окровавленному человеку прилаживается петля, - увидел и, как один, содрогнулся, ибо ясно было, что не монтаж это, и не розыгрыш – больно уж буднично и страшно. Замогильным голосом, от которого мороз прошел по коже, Алла взвизгнула:
- Никто не может нас защитить! – и вырубила вещание.
По экранам телевизоров поплыла крапчатая сетка.
Люди впервые в жизни забыли обо всем на свете. Кто схватился за телефон и принялся накручивать ноль два, кто кричал –«на помощь», рискуя вывалиться из окна, кто-то, наскоро одевшись, рванулся к стадиону. Жители трех высоток, стоявших вблизи моря, подбегали к площадкам уже через две минуты.  Милицейские машины, числом аж три штуки, выруливали со стороны города. Феликс, отставив телекамеру и забыв про налитый в кружку свежий кофе, продолжал наблюдать из окна за развитием событий. Пять темных фигур обступили болтавшуюся на турнике куклу кругом, повернувшись к ней спинами, как бы защищая ее – и послышались выстрелы. Клин людей, бегущих от моря, получил трещину по самому острию, трещина разрослась мгновенно до размеров пропасти, и вместо клина получились два равных почти – треугольника – это народ стал сдвигаться назад. Феликс удовлетворенно усмехнулся – он подозревал, что ветераны имели с собой оружие, судя по звуку – «макаревичи», наградные, наверное – а может, краденые, черт его знает.
Милицейские пмгэшки медленно подруливали к турникам с обеих сторон, по беговым дорожкам, пронеслась в воздухе предупредительная автоматная очередь, кто-то затявкал в мегафон – в ответ – снова пистолетные выстрелы. Крики людей.
Именно в это время Феликс снял трубку, набрал номер телефона «профсоюзной базы», негромко сказал несколько слов.
Там, на квартире, глядя в упор на осунувшееся лицо притихшего Мартова – телевизор никто не включал, как-то не до него было, Всеволод положил трубку, встал, улыбнулся широко и сказал – ну, поехали – ни дать ни взять Гагарин прямо, даже самому понравилось!
Они с пятеркой Кибальчича выскочили во двор, погрузились в машину, прихватив каждый по канистре бензина еще дополнительно – от нечего делать днем Всеволод заставил их прошвырнуться по бензоколонкам – чтоб всем встречным знакомым, кто попался, говорили – вот, на дачу собрался, горючим запасаюсь, чтобы, мол, не вызывая подозрения, набрать нужное количество. Неискушенная в вопросах конспирации пятерка, конечно, не знала, что такими методично навязчивыми никому не нужными пояснениями они скорее наводят на себя лишнее подозрение, чем отметают его. Куратор же об этом знал прекрасно, как знал и о том, что стержни-детонаторы были настроены не на десять минут, как он сообщил своим соратникам, а всего на две.
Налет прошел быстро и успешно. Время было 18 часов, все сотрудники мэрии разошлись по домам, а единственный охранник – пожилой вахтер – только что посмотрел по телевизору захватывающий сюжет, как из столичной передачи «Вы-очевидец», вахтеры вообще – самые благодарные телезрители в мире – и, ошалевший, выскочил из своего закутка, заметался по фойе, выдернул из широких стеклянных входных дверей запирающий их стальной стержень –засов, распахнул двери и выскочил на улицу.
В ста метрах от входа стояла серая Волга, а по бетонному крыльцу взбегал ему навстречу приятный молодой человек, с лицом, готовым рассмеяться, всем своим видом говоря – ну, вот я вас сейчас разыграю – и крикнул вахтеру прямо в ухо:
- Дед, а чего у тебя труп за зданием?!
В любой другой ситуации старик, даже не обращаясь к должностной инструкции, просто послал бы недоросля куда подальше и смотрел бы снова телевизор, но сейчас, не понимая, что творится и одновременно чувствуя судьбоносность момента, он вытянул лицо, всплеснул руками и побежал, чуть пригнувшись – остеохондроз, что поделаешь, прямо за дом.
- Сюда, -  приплясывал молодой человек, по дороге, конечно, обскакавший старика, стоя над открытым бетонным колодцем. И – опустил прямо на подставленный ему коротко стриженный затылок с шеей, коричневой от загара на картофельном поле, остро заточенный шилоподобный нож, выданный ему где-то когда-то под расписку. Ведь учила меня мама в детстве говорить правду – вдруг подумалось ему, глядя, как согнутое тело медленно опрокидывается в колодец – вылитый прыгун с вышки – вот, пожалуйста, сказал товарищу, что мы имеем в наличии труп – и что же – мы действительно имеем в наличии труп.
Афганцы тем временем работали вовсю – бегом вытаскивали из машины канистры, заносили их в здание и разливали всюду на первом этаже.
- Вот она где, силушка-то немереная, - вздохнул Всеволод, монтируя детонаторы в расположенные правильным прямоугольником по всему вестибюлю  пакеты пластиковой взрывчатки «семтекс» – второго после пива предмета экспорта братского чешского народа.
-  А плачут – инвалиды, мол. Подайте, мол… Бог подаст.
Когда пятерка притащила последние пять канистр, прошла, между прочим, одна минута отсчета.
- Бегом, разливайте бензин в дальних концах коридора,  - крикнул Всеволод,  проследил, чтобы никто не замешкался на входе, и – выскочил наружу.
Одна секунда –два шага, считал он, задыхаясь от быстрого, что есть сил, бега. И успел насчитать таким образом восемьдесят шагов, как вспыхнуло – во все небо, ярко-белое зарево, сразу же ставшее оранжевым.
Трехэтажное здание мэрии, одно из самых новых в городе, имело вид инопланетной летающей тарелки, как ее изображают при комбинированных киносъемках – некая темная масса, висящая над землей где-то на высоте пяти метров, а из-под нее со всех сторон – ослепительное гудящее пламя.
В это время у себя на квартире, что превратилась в базу заговорщиков, сидел безвылазно сам Мартов, считавшийся закулисным руководителем всего Оппенгеймеровского Сопротивления, и встревоженно думал, что ситуация почему-то плавно выскальзывает у него из рук – кто же тогда будет генерирующей и руководящей силой…
Столько сил положено на сколачивание пятерок, столько энергии ушло на разработку планов – зря, что - ли ушла насовсем от него жена с детьми, обидно обозвав на прощание козлом и подонком…
 У него дома, и нигде больше, было хранилище, подчас совсем непонятных, конспиративных вещей, с ним советовались, какие программы запускать по телевидению, чтобы готовить почву. Сама Алла прямо сказала ему – вы, Мартов, душа нашего движения! Он, и не без основания, считал, что трое загадочных эмиссаров создадут, вернее, помогут ему создать новую организацию, нового плана, нового толка, способную вести борьбу в нынешних – ох каких непростых условиях, проведут для начала под своим наблюдением одну показательную акцию.
 И уедут. Насовсем. Ну, возможно, будут приезжать раз в год с инспекционной поездкой. А его – оставят здесь, руководителем, со всеми полномочиями, с необходимым оборудованием и, конечно, с деньгами. Деньги Мартов любил.
Но вот сегодня, в долгожданный день акции, накануне светлого рабочего праздника 7 ноября, он почувствовал – что-то несется не так. Захват заложника превратился в его убийство, листовки с требованиями Организации – которые нужно было незамедлительно разбросать по городу – мертвым грузом лежали на кухне, пятерка Ежова – проклятые каратели – вообще не явилась к нему в назначенный час, на телестудию ему сегодня звонить категорически запретили, афганцы Кибальчича целый день сидели здесь и смотрели на него волками – как будто он во всем виноват!
И вот уже десять минут, как раздался взрыв в мэрии – Мартов жил недалеко и все слышал – видеть не видел, соседний дом загораживал, но слышал хорошо – и вот, пожалуйста, не идут – непонятное творится, как бы не вышла из-под контроля ситуация, тревожился он. Все, пора брать руководство в свои руки, сказал сам себе лидер и направился к телефону. Пусть, черт возьми, дадут мне отчет в своих действиях!
Громко позвонили в дверь. От неожиданности Мартов чуть-чуть присел, потом связно выругался вслух и пошел открывать. Это была Фигнер со своей пятеркой. Вот, черт, отлегло, ведь он про них совсем забыл, а ведь пришли вовремя, - позвольте, встреча назначена на 18.30., а сейчас уже 19.00. –да, распустились, - проходите, товарищи, уверенным тоном произнес, однако, припозднились вы, вот-вот вернутся…
Один из вошедших, с неестественно бледным лицом отстранил его локтем и прошагнул в туалет, там, не включая света и не закрывая дверь, упал на колени к унитазу, обнял его, словно родное существо и гортанно заголосил, извергая из глотки жидкость неопределенного цвета. Резко запахло кислотой. Мартов брезгливо захлопнул дверь и вернулся в комнату, где стояли – почему-то стояли, а не садились, остальные члены пятерки. И тут только заметил, что все они пьяны, мертвецки, до потери сознания, как только может быть пьян русский человек, осознавший, что недавно совершил ужасную, непоправимую ошибку – например, потерял всю получку на базаре. Вера в углу ломала спички, пытаясь прикурить свою первую в жизни папиросу, и не могла. Уже там, на берегу моря, она поняла, что ни по каким домам ее люди не пойдут, им просто страшно будет смотреть своим домашним в глаза, они соберутся где-нибудь в укромном уголке и будут пить до вечера. Весь день она бегала по городу – искала своих бойцов – и нашла, наконец, на заброшенной стройке, сидящих молча кружком. Привести их «на базу» не стоило никакого труда – орган, отвечающий за волю, полностью атрофировался – поведи  сейчас хоть топиться – пошли бы без разговоров и утопли, один за другим, как крысы, очарованные дудочкой пройдохи из старого города Гаммельна.
Так думала Вера с некоторым даже оттенком брезгливости, потом поймала себя на мысли – я-то чем лучше? Как послушный робот, сделала все, что требовал этот молодой подонок. Как робот. А я даже не знаю его фамилии! От осознания такого простого, такого житейского факта Вере вдруг стало страшно. Так страшно, что она окунулась в этот страх с головой,  и – поплыла в нем, ничего не видя и не слыша, не понимая, что говорит ей, бешено размахивая руками этот марионеточный Мартов, что здесь делают  люди с белыми лицами зомби.
Часы на входе в телецентр показывали    19.00., когда Феликс и Всеволод вышли с длинными заплечными сумками из брезента оливково-зеленого цвета, молча сели в машину, ту самую серую Волгу с забрызганными грязью номерами, на которой когда-то – вечность назад – прибыли в Оп. В сумках были – несколько килограммов той же взрывчатки, два автомата с укороченными прикладами, по четыре сменных магазина к ним, два пистолета с глушителями и два армейских ножа.  Глядя на них с высоты, из окна своей студии, Алла набрала номер воинской части, несущей вооруженную охрану атомной станции и выдала заранее заготовленный текст, пожалуй, один из самых хорошо оплаченных текстов в ее артистической карьере – если бы так платили на эстраде, можно было бы жить-поживать, ну да ладно…
- Алле, это же военная часть? А с кем я говорю? А это Алла, диктор с телевидения, знаете меня, да? Знаете, вы одни остались во всем городе – вы же знаете, наверное, на стадионе милиция берет преступников, и в мэрии какой-то взрыв, кажется, был, а вот сейчас нам позвонили на студию и сказали - нашли труп Шефа, Пряхина,                и люди, кто его убил, сейчас находятся по адресу – Коммунистический проспект, дом 13 квартира 88 – и что они вооружены и это, собираются бежать из города. Что делать, вы не знаете? Кто звонил нам – не знаю, аноним какой-то, может даже кто-то из них самих, какая разница…
Общий караул, несущий ежедневную охрану атомной станции, по всем четырем проходным составляет 26 человек.
Феликс, аккуратно и спокойно выезжая из Оппенгеймера в сторону станции – пять километров пути – рассудительно хмыкал – лучше уж пусть они поверят нашей звезде и отъедут отсюда, а то будет из них все двадцать шесть бакинских комиссаров – новых мучеников, да? 
- Да уж, - улыбнулся Всеволод, опять – заново памятники, мемориалы там всякие, знамена – куча денег улетит, а простым людям опять фигу с маслом.
- Ага, светлая память павшим на защите…и так далее…Как думаешь, уедут?
- Уедут, никуда они не денутся. Они же ж – войско!
Дежурный по части срочно связался с командиром, командир протелефонировал в милицию, в комендатуру  - все подтвердилось, в городе одно ЧП за другим, свободных бойцов ни у кого нет, на стадионе – стрельба – черт, война, что ли – ветераны какие-то отстреливаются – охренели все вокруг, не город, а Сайгон какой-то – командир лихорадочно соображал.
Конечно, нельзя личный состав отпускать с боевого дежурства, ни под каким соусом, наоборот, если в городе беспорядки – надо усилить посты, но – весь народ у нас живет практически по окрестным деревням, пока соберешь отдыхающих – полсуток пройдет, да и в каком виде соберешь – завтра седьмое ноября, между прочим.
А Шеф был командиру друг и приятель – сколько он ему нарядов выписывал на вынос спирта – с цистерну, наверное, наберется – а чего делать, знаю, что стыдно и так далее – честь офицера – а если родители старые в деревне живут – вспахать – спирт, посеять – спирт – не до чести тут сильно-то. Теперь все, борода!
Вдруг стукнуло в голову – как там было сказано, - в одном месте, с оружием – они же могут еще чего-нибудь натворить, и смыться, пока менты расчухаются, а эти – уйдут по трассе – Украина  через двести километров, другое государство – нет, мы вас, пожалуй, прижмем.
Командир поднял часть в ружье, оставил только на центральной проходной шесть охранников – до начала ночной смены еще два часа, успеем, погрузил народ в Газ-66, сам запрыгнул в кабину и сказал водителю адрес.
Позже, конечно, высоким комиссиям легко было орать на Командира грязным матом – что, мол, ты, не разобравшись, не захватив хоть пленного, что-ли, наложил, мол, со страху или что…
А в тот момент – первый раз в жизни такая ответственность, да со спиртом обломали, да время поджимало, да – черт его знает, вооруженные бандиты. Пока ехали до места, страшно долго, целых десять минут, все время думал, что – ошибка, может быть, какая-то, что позвоним в дверь, а там откроет старушка, например. Испугается, конечно. Но мы ее, в принципе, успокоим.
Подъехали, разбежались вокруг,  со всех сторон оцепили подходы, одни встали под окнами, другие пошли через подъезд. Стукнули прикладом в дверь – открывайте, сдавайтесь, сопротивление бесполезно, никто толком не знал, что говорить в таких случаях – хоть фильмы цитируй американские. В ответ – тишина полная, и только шевеление за дверью. Ну кто его знал, в самом деле. Это шевеление всех добило полностью – вдруг они пулемет выкатывают…
Выбили с улицы окна – благо – первый этаж, дверь тоже выбили, заскочили со всех сторон – увидели по всем комнатам людей, которые двигались – темными пятнами – в разные стороны. Может, конечно, может быть, что вооруженного сопротивления бы и не было, это потом уже комиссии выяснили, что в квартире вообще не было никакого оружия, но и сдаваться ведь тоже никто не собирался.
Короче говоря, бойцы, да и сам Командир, впервые в жизни открыли, как говорится в учебниках, огонь на поражение. Просто палили во все, что напоминало человека.  Подстрелили своих – двух насмерть, двух ранили – случайно. Зато и тех, - никто не ушел. Убили наповал всех шестерых – шестой, как позже выяснилось, хозяин квартиры, успел выскочить на кухню и лечь, растопырив руки, на большущий тюк каких-то глупых листовок. Там его и накрыло. Такая получилась операция.  Четверо пострадавших с нашей стороны, у противника – все погибли.  Потом, все время, когда командир – в своей еще очень долгой жизни – вспоминал этот случай, в голове постоянно всплывала дурацкая фраза из какого-то фильма про беспризорников – четыре сбоку, ваших нет. Что к чему?
Вообще-то стыдиться особо нечего – одно дело – охранять секретные объекты, то есть, вытаскивать у работяг на проходной из карманов, чего они там пытаются скоммуниздить, и другое дело внезапно штурмовать какие-то темные квартиры  – а вот милиция - то хороша – пока они на стадионе окружали на глазах у всего города пятерых дурацких ветеранов войны и труда, те из обычных пистолетиков успели положить восемь! – нападавших, даром что в касках и в бронежилетах – в шею стреляли, сволочи, почти в полной темноте, а гражданских, что характерно, не тронули никого, и до утра, наверное, воевали бы,  если бы менты не озверели и разорвали их буквально очередями, на куски.
В мэрии тоже непонятно чего произошло – нашли пять обгорелых трупов, точнее, скелетов, внутри, и пятерых же бойцов зацепило снаружи – уже огонь начал стихать, те полезли в здание, и вдруг, снова, так рвануло – в общем, тоже – пятеро тех и пятеро наших.
Так что Командир воинской части на всех комиссиях держался с достоинством – мы, блин, сработали, как могли, а что на самой атомной станции произошло, так мы не разорвемся на сто частей, ясно ведь, что -  одна тщательно распланированная диверсия, и заниматься ею должно ведь как бы другое ведомство…
На столь мажорной ноте все комиссии, как правило, советовали бравому офицеру заткнуться и выгоняли вон. Потому что – происшедшее в Оп-центре - действительно проходило по самому высокому ведомству, находящемуся где-то на туманном Олимпе – там, где веют политические ветра и проходят незримые валютные коридоры…
А станция – станция, центр Оппенгеймеровской науки и техники, святая святых и надежда научного мира, на время просто превратились в обыкновеную военную площадку, что есть в любом заштатном учебном батальоне. Где и стрельбище, и полоса препятствий, и конечная задача, и нормативы времени.
Феликс и Всеволод, повстречав несущийся навстречу грузовик с солдатами, подъехали к центральной проходной, оставили четырех  дежурных прапорщиков досматривать свои вещие сны – каждого с пулей в голове, быстрым шагом поскакали вперед. Доска - …ская станция стала победителем…стенгазета – поздравляем с юбилеем…гардероб, мраморная лестница с шикарными скользкими перилами – двое встречных работяг споткнулись и оросили светлые ступени темным – извините, господа, спешим, спешим, второй этаж, еще один бедняга – спи спокойно, не надо тебе больше будет ходить на работу, здорово, правда, третий этаж, направо  - санпропускник – два выстрела – в видеокамеры на потолке, нечего нас снимать, не заплатив за это, третий выстрел – солдатику в глаз – не надо было мамке тебя на службу отпускать, все, отработавшие свое Вальтеры – в корзины с грязными белыми халатами – пусть идут на дезактивацию, Всеволод обнял двумя руками, как самое дорогое, сумку с оборудованием,  Феликс выставил вперед две руки с автоматами, сверху набросив на стволы белую простынь – двинулись, длииинные проходы, поворот, еще – ага – золотой коридор – почти пришли…
Когда злобным нечесаным викингам снились золотые коридоры в их обрывочных снах – корабли, плывущие по золоту и все такое – это к счастью, считали они. Хотя какое у викингов счастье – набеги, разбои. Прожить дольше врага на один день…
Стальную дверь с номерным кодом взрывать не пришлось – кто-то выносил наружу ногу – покурить, верно, товарищ захотел, или еще чего. Говорят, они на свое атомное дежурство, в ночное, умудряются даже вино протаскивать в каких-то фляжках специальных – ну и физики, ну и голова. 
Аккуратная бородка, идиотский белый поварской колпак на голове, очки в модной оправе – ничего не успело отразиться в этих очках, ровно ничего. Лежи здесь, никуда ты сегодня не пойдешь.
Вся смена операторов блочного щита управления первого реактора – сердца атомной станции – не обратила на вошедших никакого внимания – огромная стена была вся в мерцающих огоньках,  на полукруглом пульте во все помещение люди в таких же белых колпаках что-то нажимали, поворачивали, говорили в микрофон. Чуть в сторонке за отдельным столом сидел человек, видимо, старший, записывал что-то в журнал.
Несколько даже обиженный Феликс расстрелял в смену оба магазина – простите, что я здесь не к месту и не ко времени.  Прошел кругом, посмотрел – добил двоих, что еще шевелились, бросил автоматы прямо на пульт.
Всеволод уже успел расставить, симметрично, по углам блочного щита, упаковки со взрывчаткой, завинтил детонаторы – на этот раз пусть будет семь минут, выпрямился – кивнул – угу,  и пришельцы двинулись в обратный путь. Выбежали наружу,  сели в машину – мельком глянув на часы – вот оно, началось.
Не было ни взрыва, ни малейшего хлопка – но оба знали,  что сейчас вдребезги разлетелись умнейшие – нету в мире равных – приборы, управляющие страшным зверем, сидевшим далеко под землей, за толщами стали и свинца, и зверь – адское ядерное пламя – вышел из-под контроля.
Они отправились на машине не в сторону города, а обратно – через лес, после двух часов петляния по темным проселкам – вдали  показались огни губернского Дурска. На вокзале, запарковав машину поближе к автобусной остановке и оставив ключи в замке зажигания – вам от нас скромный подарок – как раз успели к посадке на скорый поезд до Москвы. В купе их уже ждала счастливая Аллочка с огромной бутылкой коньяку.
- Кончилось тантрическое вегетарианство, да, - краем губ улыбнулся Всеволод.
Алла, заливаясь серебристым смехом, поведала, что уехала с телестудии, на такси, оставив здание открытым,  технику включенной, прожекторы горящими, двери – незапертыми и записала на видео послание к своим «местным дорогим друзьям» - мол, уходит она в неизвестные дали, искать свою шамбалу и каббалу, и бросает все, ибо было ей видение – разрушится и опустеет сей город в самом ближайшем будущем. Пусть попробуют не поверить, что она и вправду блаженная – купить студию и бросить в одночасье одной только аппаратуры на десятки тысяч долларов – надо быть и вправду шизнутым. Или…
– А вот насчет или – копаться как раз никто не будет, -  рассудительно заметил Феликс. - Кстати,  было очень приятно с вами работать в данной командировке, Алла.
– Аналогично, ребята, аналогично.
– Ну и ваше последнее письмо, в принципе, добьет народ. И так всего натерпелись, да тут еще целое пророчество…- добавил Всеволод.
– Одна поправка, сударь.
– Какая же?
– Народ – уже не здесь, народ  - это уже – там!
Действительно, за разговором они не заметили, что поезд тронулся, набрал ход и скоро за окнами была только несущаяся назад черная пустота.

Все время, пока происходили смутные и страшные события в Оппенгеймере, фабрика спичечных коробков – вела неутомимую работу по наблюдению, наблюдению и еще раз наблюдению.
Мосси в десять часов утра каждый день наведывался в кабинет – через два от своего – по диагонали – и докладывал Родину о новых, как он выражался, «приколах» пришельцев.
Родин внимательно все выслушивал, отсылал, видимо, в столицу, свои какие-то отчеты. Но команды действовать никто не давал. Положение не изменилось даже, когда на каждом пришельце висело уже по несколько трупов. Чего ждут, бесился Мосягин. Опять, бля, игра закулисная с ферзями из Москвы. Как я вас всех ненавижу. Не хотите сами в грязи рыться – дайте хоть мусорам оперативную информацию. Они тоже тут живут, как на вулкане. Дети же у всех, да и вообще – им не привыкать. Они, бля, в генералы от контрразведки не метят, как некоторые.
Молчун целыми днями торчал у себя на даче и тихо радовался, что расщедрилось начальство и выкупило на свои деньги эту хибару на берегу речки, под соснами – как одну из конспиративных квартир. Тут не росло ничего, кроме травы в рост человека – машину поставишь – через пять метров ее не видно, и соседей практически нет – можно лежать на койке, грызть сосательные конфеты – курить бросил – надо чем-то рот занять, и не слышать ни голосов, ни радио, вообще людей не видеть. Если бы жил в это славное времечко, когда чужие убивают твоих сограждан – и тебе, псу, КОМАНДЫ не дают, – ну, скажем, в городе в самом – там тоже несколько хат специальных имелось – и видел бы все происходящее – точно бы не выдержал, не стал бы ждать, и начал бы валить чужих сам, без приказа – спокойно и методично, как всегда. И потом бы завалили его – как пить дать – контора не любит художественную самодеятельность, даже когда она почти по Льву Толстому – и война тебе, и потом мир.
В том же, что ему не дадут уничтожить этих экологических выродков, чего бы они не вытворяли, Молчун почему-то даже не сомневался.
- Ждите сигнала – рычал Родин на него, - не напрягайтесь, будьте просто в курсе – рычал он на Мосси – чтобы в случае чего…
- Ах ты волк тряпочный, - думал Молчун. - Мне и кликуху мою дали, собственно, за то, что я молчу и не напрягаюсь. Учить ты меня будешь.
Родин и сам прекрасно понимал, что дело зашло слишком далеко. В городе творится черт знает что, Москва молчит, а чуть что потом – на него же все накинутся – он ведет здесь контору, ему и отвечать. Дел-то на три рубля – вон, два волкодава сидят и глазом косят, только дай команду. Хочешь, возьмут с уликами –отснято пленки километры, магнитофонных записей класть некуда – кончились давно кассеты, новых купить не на что, Мосси пишет новую информацию на старые, черт возьми.  А можно и завалить спокойно,  наших «заинтересованных лиц»,  закрытая комиссия спишет – чего тут разбираться, когда пришельцы нарушили уже все почти статьи обычного  кодекса!
Внешне спокойный и вальяжный, чуть начинающий полнеть полковник – сорок четыре года всего, внутри метался и паниковал. Подставят, гады, как пить дать, подставят – карьера псу под хвост. Куда тогда?  В лагерь куда-нибудь, в Ростовскую область, начальником отряда, в поселок городского типа, где ни один вообще человек по- русски нормально разговаривать не умеет? А общество, интеллигентное? А жена - она  здесь за символическую плату работает в чистой фирме, кафе-  мороженое посещает в обед, она же счастлива – что у нее такой муж. Дочка школу заканчивает – в институт, приличный, надо. Вся семья, между прочим, ждала его повышения и перевода, в Москву, куда же еще? Прямо об этом не говорилось, никогда, чтобы не сглазить, но – намеками, за столом, загадочными глазками –ничего, дорогой, что мы не успели на этого артиста сходить здесь, у нас ведь будет шанс его увидеть в родной обстановке, правда же, дорогой…
Он обращал это в шутку, но внутри кровью обливался – да, правда, дорогие мои, должно быть так. А почему – а потому, что – даже в последние бесноватые годы, когда ситуация везде – и у них в конторе  особенно  десять раз перевернулась с ног на голову – он удержался, в звании вырос, свое, Оппенгеймеровское – не последнее в стране, между прочим, отделение Конторы,  держал нормально, задания сверху выполнял четко и в срок и ни разу не ошибся.
Много ли их таких, сейчас, в конторе – кто не позволил себе ошибиться. Его должны заметить, там, просто обязаны. И вся сегодняшняя опская катавасия с пришельцами совсем не к месту. И не ко времени.
И поэтому он даже обрадовался, когда из Центра приватно позвонили домой, генерал Нестор Иванович Владимирский, и официальным тоном уведомили, что в Оп приезжает лидер российского, и не только, экологического движения профессор Ранетов – мол, для прочтения лекций, обычная запланированная поездка. Встретьте, мол, обеспечьте безопасность, шишка важная, свиньям из заоблачных высей он, вроде, нравится – и в таком духе. Можно было не объяснять ничего, Родин почти не слушал и просто радовался про себя. Вот оно, хоть ясность какая-то наступит. Своим основным двум подчиненным и помощникам – Молчуну и Мосягину – говорить ничего не стал, во-первых, все равно узнают, собаки, во вторых, надо раньше их разобраться, что к чему. Я здесь начальник, все-таки.
В день приезда Ранетова Мосси, разумеется, все уже знал. Будучи человеком конторы до мозга костей, он пас всех людей, в чем либо его интересовавших. Просто так, форму не потерять, объяснял он Молчуну. Ну и на всякий случай, тоже. До известных пределов.
Сегодня он заехал к другу на дачу, завез консервов – рыба в томате, в масле. Молчун сел на землю под стеной домика и стал одну банку – сайра, кажется – тереть плашмя о кирпич – так в свое время, сидя в полном десантном снаряжении на взлетной полосе – многими часами – терли банки консервов из пайка прямо о взлетный бетон – жестяная крышка стиралась и отпадала сама – берешь и ешь консерву, без ножа и открывалки – тоже себе занятие – вот и сейчас - сидел, тер банку о кирпич и глядел на капитана голубыми глазами.
- Сегодня приехал такой Ранетов – знаешь?
Кивок.
- Родин его встретил,  повез в гостиницу, потом жрать. Потом говорить наверно, будут. Где – нибудь в сауне, полагаю.
Кивок.
- Думаешь, по делу приехал?
Насмешливый кивок, мол, чего ты тут косишь стоишь.
- Слушать будем?
Молчун прикрыл глаза , банку так и продолжал тереть, открыл один глаз, посмотрел – внимательно в небо и отрицательно покачал головой.
- Боишься?
Кивок.
- Правильно, я тоже.
Опасность, действительно, была слишком велика. Подслушать, отследить и понять, что босс и этот заморский пряник – заодно. Тогда – выполнять приказы далее, становясь фактически – соучастником и подельником. Или – сделать свое дело и  – дорога одна  в - неорганизованную преступность. Репортеры – дебилы – обычно пишут – лидер организованной преступности выпускник ПТУ Ваня Хренов – сделал то-то и то-то. Ха.  Из сопляка преступник, как из портупеи бюстгальтер. Один Молчун может таких преступников жрать на завтрак по три в день. Организованная преступность – это как раз мы. Это – подготовка, задание, отдых – и обеспеченная старость. Как у всех нормальных людей, что дает самоуважение.  А эти, о ком пишут для тиража – преступность как раз неорганизованная, дикая и несимпатичная. Все разговоры про ихние съезды и сходки – ерунда. Они никогда и ни в чем не договорятся. У них короткий полет мысли и жизнь тоже короткая. Что дает – неуважение. К себе и к другим.
Поэтому мы что – мы слушать никого не будем. Будем делать вид, что прохлопали новенького человека, будем как раньше. Нам революционных потрясений только в своей собственной жизни еще не хватало.
Ранетов пробыл в городе три дня. Первый день провел с Родиным, целиком. Второй день – на телевидении. Какой-то круглый стол по вопросам ядерной безопасности, прочая муть – передача практически осталась без внимания. Город лихорадило, взрывы, убийства – вот те, бабушка, и экология. Не до того.
Профессор, вроде, ничему не удивился, скандалов, как в разных столицах, закатывать не стал, передача скомкалась, третий день он вообще на люди не показывался – совещался, видимо.
Мосси сделал из этого вывод, что дело идет к завершению. Видимо, деньги, варианты отхода, дальнейшие задачи – капитан был уверен, что ни Феликс, ни Всеволод, ни Алла за все полгода пребывания в Опе никаких контактов с посторонними – не имели совсем. Работа чистая, зацепок нет. Значит, профессор. Как единственный официально-неофициальный агент, резидент и эмиссар. В одном флаконе. Если хочешь чего-нибудь далеко спрятать, положи на видное место – говорится в книжках по банальной эрудиции.
Через неделю, утром, в день трагических событий Родин собрал личный состав конторы и объявил, что переводится с повышением в столицу. Сказал, что замену пришлют на днях. В теплых словах попрощался, не скрывая своей радости. Сказал, что за него остается зам по хозяйственной части, подполковник предпенсионного возраста – что на языке высокого начальства означало – дословно – а) всем сидеть, б) не рыпаться в)кто живет эмоциями, те, ах, служат в больших и малых театрах.
И свалил. Семью, он, оказывается, вывез неделю назад. На двух джипах, вместе с фотоальбомами и прочими семейными реликвиями. Помог с транспортом, конечно, Ранетов.
После этого события посыпались одно за другим….
Весь день они так и просидели, собирая информацию по своим каналам. Мосягин на работе, Молчун на даче.  Когда погибали пятерки заговорщиков, ни тот ни другой не выразили никаких эмоций. Дураки умирают не только по пятницам. Вместо целой охапки дел с прямым профилем Конторы – подрывная деятельность – будет только одно, открытое и вскоре - закрытое. Волокиты меньше.
Охрану АЭС тоже было не жалко. Бездельников без единой извилины в окрестных деревнях хватает с избытком – завтра новых наберут. Если ты, баран, стоишь на проходной секретного объекта с полным боезапасом и позволяешь себя завалить – туда тебе и дорога. Нечего носить казенные штаны из камуфляжной материи.
Но когда рьяные молодые люди ни за что ни про что расстреляли смену людей на атомной станции, Мосси проклял себя, что не встретил их там. Была такая вероятность, но слишком мала – вполне достаточно  пришельцам навести жуткую панику в городе и замести следы, и так их миссия выполнена на сто процентов. Но делать, как они сделали – нельзя. Налицо явный перебор. Виновна в этом контора, Родин наверняка знал, что подобное возможно всерьез. Ну что ж, мы должны хотя бы исправить ошибки – и потом похоронить своих мертвецов.
В десять вечера Мосси примчался на сосновый берег тихой речки. Молчун стоял на дорожке, у калитки, держа в руке маленький черный дипломат. Был он в чистом, отглаженном синем костюме – в форме ревизора пассажирских поездов.
Экспресс Дурск – Москва набирал и набирал ход. Герои после удачно выполненного задания, расслабившись, сидели на нижних полках. Бутылка с коньяком, открытая, стояла в окружении трех чайных стаканов. Пропустили по второму кругу, за успех нашего безнадежного мероприятия, ха-ха, когда в дверь купе постучали.
Всеволод нехотя отодвинул дверь – в проходе стоял мужчина, в железнодорожной форме, в синей фуражке, с чемоданчиком
- Добрый  вечер, ревизия, ваши паспорта, какие вы места занимаете – одно верхнее, два нижних, так?
Мосягин, страхуя сзади проход по вагону, от души поразился – сколько слов может выдать его коллега сразу. Если захочет, конечно.
Алла откинулась на подушку и накрылась простыней, так, на всякий случай. Всеволод наклонился над сумкой, ища документы. Феликс лениво вертел в руке пустой стакан.
Ревизор примостил на столике свой дипломат, раскрыл его, достал шприц и воткнул, надавив, иглу Феликсу в левый глаз.  Раздался чуть слышный щелчок, Феликс медленно полусел-полулег назад с раскачивающимся шприцем, торчащим из черепа. Мутная жидкость только начала вытекать из глазницы. Ревизор, повернувшись, схватил голову Всеволода обеими руками и резко повернул. На этот раз звук был явственно слышен. Алла выглянула из-под простыни, но ревизор взял правой рукой эту простыню и снова надвинул ей на лицо. И держал так, пока женщина не затихла. Потом ревизор взял чемоданчик, не оглядываясь, вышел из купе и ногой придвинул обратно дверь.
На следующей станции они сошли, предоставив поезду везти свой груз по назначению.



Дальше  происходящее в городе уже не могло вызвать у Якобса удивления.  Время удивляться безвозвратно ушло в прошлое.
Аварию на атомной станции удалось нейтрализовать. Параллельный блочный щит управления взял на себя нормализацию ядерных процессов в реакторе-1,  и постепенно опасность немедленного взрыва и выброса смертоносного пара исчезла.
Но – разрушения были слишком велики и большинство людей находилось в шоке.  Ими овладела полная апатия.
Правительственная комиссия и группа экспертов международного агентства по атомной энергии  единодушно – редкий случай, пришли к выводу, что ситуация вышла из под контроля, и нет никакой уверенности в том, что не произойдет, наконец, ужасная катастрофа. Три всадника гринвейского апокалипсиса, сделали свою работу.
Семьи не смогли ничего. Не помогли  обещания астрономических доходов, угрозы, шантаж, лобби в политических кругах.  Парламент, заслушав отчеты наблюдателей, сопоставил за и против и пришел к выводу, что второго чернобыля Россия не вынесет. Просто не хватит денег – на обеззараживание, лечение, контроль, расселение и реабилитацию. Президент чуть ли не впервые в жизни  с парламентом согласился и будущему Оппенгеймера подписали смертный приговор.
Строительство новых блоков полностью прекратилось – до особого распоряжения правительства,  все четыре действующих  реактора распорядились отключить, но не  сразу – ядерная реакция не может прекратиться вдруг – распад топливных элементов идет еще долгое время, в ядерном Оп-центре оставили две дежурных смены и одну бригаду обслуживания, которые будут наблюдать за медленной смертью энергетического монстра. Две смены и одна бригада  - из десяти тысяч человек, связанных с монстром всей жизнью и работой.
Остальные получили белые конверты, которые тут же окрестили похоронками. Уважаемый (ая) ….
Сообщаем Вам, что с первого числа следующего за сим месяца атомный центр Оппенгеймера в ваших услугах не нуждается. Благодарим Вас за самоотверженный труд…Заработную плату, выходное пособие в размере…, плату за выслугу лет вы можете получить …в кассе центра. 
 Город получал похоронки, будучи уже погруженным в траур – почти в каждом доме кто-то погиб за последнее время.  В домах, пропахших ядовитым запахом искусственных венков, вставал, как кость в горле, как осиновый кол посреди гостиной, на том как раз месте, где погибший всегда ставил новогоднюю елку – вставал выбор – или переезжать в свой дачный домик и жить там, сколько отпущено Богом, ведя натуральное хозяйство, или …отправляться, куда глаза глядят – там, где хорошо, где нас нет!
После смерти Шефа глава клана Ихвановых – Рюрик, получил формальное право руководить Оп-центром, папаша Кончаловский немедленно рванулся в Москву это право оспаривать. Остановка реактора и смерть станции –конечно, плохо,  но зато, зато гигантские суммы должны были поступить от Валютного Фонда на консервацию и захоронение радиоактивных отходов. Андрон неожиданно выздоровел и, оценив ситуацию, в пожарном порядке рванул во Францию – договариваться с парой десятков европейских атомных станций о захоронении заодно и их отходов в Оппенгеймере. Хоронить, так с музыкой!
Якобс после аварии понял, что срок его пребывания в Опе подошел к концу. Странные чувства он испытывал. Чтобы эта проклятая Богом российская земля – стала звать его к себе, что ли?
Что здесь такого было и есть, чтобы чувствовать сожаление, даже жалость к самому себе – уедешь, мол, и никогда, никогда больше…
Это хуже проказы, наверное, это окончательный диагноз – увы, господа коллеги, смеялся про себя Якобс, разбирайте из козел ружья и выбирайте покорному слуге стенку поудобнее – я, кажется, стал русским!
Плюнув на правила конспирации – от кого мне теперь, собственно, прятаться, Якобс открыто, заказным письмом через «Федерал Экспресс» послал в Ыысмяэ последний отчет, подшив к нему копию решения русского президента о прекращении всех научных и производственных работ на территории Оп-центра – эту копию он просто взял в закрытой канцелярии Первого отдела –  зашел в строгом костюме, с дипломатом, выдернул нужную бумагу со стола и вышел – все восемь работниц тупо сидели за своими столами, глядя в чашки с давно остывшим чаем и не обратили на него никакого внимания – шли бы вы домой, тетки – с внезапно вспыхнувшим сочувствием подумал он тогда.
Оставалось только ждать, когда ему передадут все необходимое для отхода домой – новый паспорт, визы, билеты, деньги на дорогу…Домой…
Хочется ли мне туда, думал Якобс, удивляясь непрерывно самому себе и  откровенно  радуясь, что при извечной бюрократической волоките документы придут не раньше чем через месяц.
Русские спецслужбы из города практически исчезли – конспиративные квартиры стояли закрытые наглухо, телефоны, что давали Якобсу его вербовщики, не отвечали. Круглосуточный дежурный по отделению ФСК – судя по голосу, совсем молодой  – немного растерянно сообщил, услышав нужный пароль - Якобс имел его на случай экстренной необходимости что-либо передать – что Мосси и Молчун отозваны в столицу вместе с семьями – «для переподготовки». 
- Удачи вам, ребята, - вздохнул Якобс, ибо, насколько он знал, «переподготовка» для таких в лучшем случае означала – семьям – проживание в полуразрушенной офицерской общаге где-нибудь на окраине Москвы, а самим – пару лет отдыха в санаторных районах северного Кавказа – в грязного цвета одежде, с отросшими бородами, без знаков различия. Это в лучшем случае.
Что ж, приятные стороны есть и здесь. Наконец-то можно, забыв обо всем на свете, встречаться с настоящими друзьями – Кутуньо и Заяц уже стали для него как родные.
Они играли дома втроем – во все известные игры. Часто Сергей уходил к себе в музыкальную школу и Якобс часами гулял с Зайцем, задавая ему самые разные вопросы и слушая в ответ удивительные рассуждения.
Стоял пронзительно ясный и холодный ноябрь, черные ветки деревьев без всякого ветра чуть дрожали на фоне ослепительно белого неба.  Иногда Заяц останавливался на полуслове, разгонялся по аллее и прыгал с размаху на корочку льда, затянувшую лужицу. Лед с хрустом ломался, Заяц счастливо улыбался – он восстанавливал природу вещей.
Потом они приходили домой – один с занятий, другие с прогулки – пили чай и глубокомысленно беседовали – совершенно ни о чем. Потом Заяц уходил в свою комнату играть –строил из пластилина солдат, садил их на автомобили и развозил по всей своей огромной воображаемой стране – наверняка в поисках сокровищ, при этом совершенно отключался и не слышал даже, когда его зовут,  Якобс пытался одним пальцем что-нибудь сыграть на пианино, тупо глядя в книжку с нотами – какие тут попроще, Сергей,  склонившись над тетрадями, готовился к занятиям.
Иногда отключали тепло и горячую воду – невиданное дело при жизни атомной станции – квартира сразу выстывала, сидеть приходилось в свитерах и тапочках. Сергей ворчал на Зайца:
- Не валяйся на полу, простынешь.
- Не простыну, - беспечно откликался тот с пятого раза.
Последний месяц Сергей – Кутуньо находился в странной задумчивости, иногда часами сидел, уставясь то на ребенка, то на гостя, не говоря ни слова и не реагируя на вопросы. Якобс относил это на общую прострацию, в которую поверглось население Опа из-за последних событий. В доме Сергея из четырех подъездов уже десять семей выехали в неизвестном направлении, взяв с собой, что могли и заперев двери на ключ.
Похоже было на то, что Сергею с ребенком ехать было некуда. Жена  не ждала, судя по всему, их в гости, как не собиралась и перебираться сюда.
- Деваться нам как бы и некуда, - бросил он как-то Якобсу невзначай, - разве что в Москву, только кому нужен там учитель фортепиано и сольфеджио, да еще мужчина.
Было видно, что человек чувствует себя не в своей тарелке.  Такой вид был у Сергея, такой вид, как будто он был должен своим близким что-то, и не мог отдать. Как будто потерял очень важную вещь, и никак не может найти, и заменить ее на что- то подобное не может тоже.  Глядя, как мучается друг, эстонец не выдерживал.
- Ты должен писать, - говорил ему Якобс. Ты прав, ты действительно должен писать. Я же вижу, у тебя талант! Брось все и пиши!
- Смотри, какие события произошли в городе! Это обязательно нужно описать, кому как тебе этим заняться.
- Да, -  кисло улыбался Кутуньо, конечно. Вот закончу уроки на этой неделе и в выходные обязательно начну.
Однажды вечером он зашел в квартиру как-то украдкой – Якобс с Василием смотрели мультики по телевизору – и боком протащил в свою комнату завернутую в матерчатый чехол  пишущую машинку. Заяц, не отрывая взгляда от захватывающей погони кота за мышонком на экране, скосил глаза и улыбнулся, совсем незаметно, краешком рта. И ничего не сказал. Зато Якобс вскочил с кресла, прошел на кухню, поставил чайник и встретил Сергея возгласами:
- Браво, наконец-то. Займись настоящим делом. Напишешь роман, продашь, переедешь в Москву, будешь солидным писателем!
- Да, конечно, роман, – промычал Сергей, пряча взгляд.  - Конечно, надо уже начать…Надо, а то…
- Да, - оживляясь, громко стал объяснять – я взял ее у себя в школе, мне надо, кстати, массу бумаг подготовить, да, по занятиям и вообще.
- И книгу надо начать, тоже, - добавил он, как бы устыдившись.
- Надо, обязательно, завтра прямо и начну.
Но ни назавтра, ни в другие дни Якобс ни разу не видел друга за машинкой. Он успокаивал себя тем, что Сергей, наверное, пишет по ночам. Дождется, пока сын уснет, и пишет. Якобс верил, что у него обязательно получится. Действительно верил. У таких людей должно получаться. У кого же еще, если не у них, скажите мне, дорогие товарищи.
Тем временем город умирал. Чем дальше, тем скорее. Через неделю после получения похоронок два магазина возле дома, где Якобс привык покупать продукты, закрылись. Даже не было табличек «Продается». Просто тяжелый замок на входной двери.  Дома Заяц сообщил ему, что – ларек, где были нужные ему наклейки, и даже главный книжный магазин – закрыты тоже.
- Мы пошли туда с папой днем, - объяснил Заяц, а там все темно, хотя по табличке «Часы работы» – ты знаешь, есть такие специальные таблички – написано, что сейчас как раз рабочее время и там выходила одна женщина и она сказала так – ПО ВСЕМ ВОПРОСАМ ОБРАЩАЙТЕСЬ В ОБЛАСТНОЙ ЦЕНТР. Вот так. Если ты поедешь в ОБЛАСТНОЙ ЦЕНТР, ты купишь мне наклейки?
- Да, - твердо пообещал Якобс. Он съездил на следующий день в Дурск и привез не только наклейки. Но и массу других мелочей – лезвия для бритья, носки, карандаши, – все, что, судя по всему, очень скоро станет здесь дефицитом.
Единственный оставшийся в городе большой универсам впервые за последние много лет увидел длинные очереди. За хлебом, сосисками, сметаной.
Якобс всерьез забеспокоился за своих друзей – их, в отличие от него, никто не вывезет на историческую родину. Вообще ни на какую родину. Что же делать им, если в конце концов и…
- Как ты считаешь, - спросил он однажды на прогулке Зайца – твой папа хороший писатель? То есть, я понимаю, что пока – но только пока – он ничего не написал, ну, у него просто времени не было, но – вообще? А, как ты думаешь?
- Он боится, - просто ответил Заяц.
- Он боится писать, потому что думает, что у него не получится. Когда я был маленький, - говорил восьмилетний человек, - ну, когда мы еще жили с мамой, то он все время пытался что-то писать. Везде – на бумагах, в тетрадках, иногда он мне читал. Я не помню, кажется, про какой-то остров. Мне было интересно.
- Ну и что, - заинтересованно спросил Якобс, лихорадочно думая, какой он идиот и пытаясь куда-то свернуть тему, чтобы обойти эти вещи – мама, раньше…
- Ну и ничего, - спокойно продолжал Заяц.  - Мама все время кричала, что он глупый, что он занимается ерундой, вот,  что дома нет денег, и надо все покупать, и надо ребенка одевать, а он зря тратит время и не может прилично заработать.
- Что, вот так вот прямо при тебе и говорила? – похолодев, пробормотал Якобс.
- Они думали, я еще маленький, - рассудительно объяснял Заяц. – Я действительно тогда был маленький, мне было годика три, потом четыре. Конечно, они говорили при мне. Они сильно ругались. Папа кричал, что он хочет как лучше, а мама кричала, что он недо…недо…не помню слово, и что- «не понимаю, зачем я с тобой живу!»… Потом они помирялись.
- Что же он, не работал нигде?
- Почему, работал – он всегда работал, не знаю где, но он всегда, когда ему платили деньги, сразу шел и покупал всего-всего. Мне. Конфеты там, игрушки и другое. А мама ему всегда кричала, что он приносит мало.  Не знаю, почему. В общем, он не стал больше ничего сочинять, стал работать днем и потом вечером, а потом и по выходным тоже. А потом папе пришло письмо вот отсюда, что есть работа, и он …и мы поехали. А мама сказала, что она приедет, наверно, потом.
- Ну, я думаю, он обязательно что-нибудь напишет. Он же умный, правда?
- Да, он умный, - согласился Заяц. - Он ведет уроки, знаешь, как интересно? Даже сольфеджио. Ты видел когда-нибудь, - серьезно спросил его Заяц, глядя прямо в глаза – ты видел, чтобы детям нравилось ходить на сольфеджио? Так вот, к нему – ходят и нравится. Я знаю, мне говорили. И еще - он мне на ночь рассказывает сказки – интересные – сам придумывает и рассказывает. Зря такие интересные рассказывает – я уснуть от этого не могу. На ночь лучше всякую муть послушать, вроде  - «спокойной ночи малыши». Тогда заснешь.
Однажды они пришли с прогулки и увидели Сергея дома. Необычно рано для такого часа. На немой вопрос в глазах друзей он неестественно весело ответил:
- Сегодня в музыкальной школе занятия отменили.  Просто почти никто из детей не пришел. К тому же родители не вносят плату – ну, по квитанциям. Ни один еще за этот месяц.  Так что мы решили повременить с занятиями, - повременить до лучших времен, - ха, - сказал он с кривой усмешкой.
-  Наша школа будет работать, где я учусь, наша и еще одна, а остальные четыре закроют – так сказала наша учительница, - это добавил Заяц, не очень веселым голосом.
Якобс понял, что самое время что-то сказать, но так и не нашелся. В этот вечер они сидели после ужина молча,  потом Сергей ушел в свою комнату и там застучала машинка.  Облегченно вздохнув,  они вдвоем с Зайцем обменялись улыбками.  Сразу же ребенок уполз к своим машинам и тракторам, а Якобс с огромным удовольствием посмотрел видеокассету с каким-то бредовым импортным боевиком, которую видел, наверное, с миллион раз. Потом осторожно встал и пошел к себе домой спать, тихо захлопнув дверь.
Придя обратно на следующее утро, Якобс нашел под ковриком перед дверью ключ, сам открыл квартиру, прошел на кухню и нашел записку – «Встреть, пожалуйста, ребенка из школы, накорми его и займитесь чем-нибудь. Я слишком занят». Из-за запертой двери в спальню доносились стуки пишущей машинки.
- О кей, почему бы нет. Это даже очень хорошо. А то со скуки бы подох в своей квартире, – успокаивал сам себя Якобс, старательно увиливая всеми своими «раскидистыми», как рога, мозгами, от единственно правильной мысли, что ему ХОЧЕТСЯ всю жизнь забирать ЭТОГО ребенка из школы, библиотеки, бассейна, откуда угодно, и гулять с ним, и готовить, и все, что угодно. Всю жизнь.
Идя из школы, они весело болтали – Заяц рассказывал, какие дурачки есть у них в классе – один читает все еще по складам, другой умножать не умеет  - сам-то он за три дня прочитывал такую толстенную книгу, как, например, Волшебник – какого-то там города. Очень даже похоже, что поэтому немалая часть зарплаты, и так не густой, уходит на детские книжки. Внутренне прокляв себя за идиотизм, Якобс себе в мозгу сделал зарубку каменным топором – купить книг, да подороже и побольше. Так они хохотали, гуляя по аллее – чего торопиться домой, стоя в очереди за какой-то едой – Заяц захотел сладкого – а очереди с каждым днем действительно становились все больше…
Дома – у своих друзей – это уже был почти что его дом, скорее, чем та квартира, где он ночевал и чистил зубы,  там, дома, Якобс читал Зайцу вслух книжку, почти не вдаваясь в содержание и думая про себя – что-то действительно у проклятых баб в организме – в мозгу – безнадежно повернуто не в ту сторону, если они вот такую жизнь – домохозяйскую, называют каторгой и мечтают сбежать в какие-то конторы, чтобы с чужими людьми просиживать там целый день. Что же лучше может быть, скажите-ка мне, думал Якобс, шевеля губами в такт словам из книжки.

Впервые в жизни я думаю, что занимаюсь по-настоящему полезным делом. Вот это да! Ты растешь, приятель. Может, тебе, вернувшись, устроиться воспитателем в детский сад? И не надейся. Во-первых, в родной Прибалтике детских садов практически не осталось – не очень-то рентабельное, понимаете, дело. Во- вторых, половина женского населения без работы, и очень многие из них с высшим образованием, и, между прочим, как раз с педагогическим,  так что тебе не обломится даже истопником в интернат для слаборазвитых – если такие есть.
- Какая наглость, думал он – женщины монополизировали себе детей и все, что связано с ними.  Мужчинам, по их доктрине, не положено общаться с маленькими людьми больше двух часов в день.  А то мало ли что. Они и смотрят всегда косо на тех, кто выражает желание растянуть два часа на что-то большее. Или ты извращенец, или голубой, или у тебя дефект какой-нибудь физический. Ой –ей-ей, ухмыльнулся сам себе Якобс – шпионом ты уже побыл, любезный друг, а голубым, случайно, не хочешь? Очнувшись от своих мыслей, он увидел, как Заяц смотрит на него прямо в упор и раздельно, четким голосом говорит:
- ЧТО СМЕШНОГО В ТОМ, ЧТО БРАКОНЬЕР ПОДСТРЕЛИЛ БЕДНОГО ГОЛУБЯ? ЭТО ЖЕ БЫЛ ПОЧТОВЫЙ ГОЛУБЬ, И ЧТО ЗДЕСЬ ХОРОШЕГО, Я ТЕБЯ СПРАШИВАЮ?
Такая, счастливая – для Якобса, жизнь, продолжалась уже две недели.
Под мерный стук машинки из соседней комнаты – иногда быстрый, иногда прерывистый. С утра до поздней ночи.
 Все же я подонок и моральный урод, думал он – Оп-центр месяц как закрыт, город умирает, больной гангреной – чем дальше, тем быстрее, люди не знают, что им делать, куда податься – если податься, блин, некуда, а я балдею. Как это кощунственно! Как подло! Боже, как здорово, как я счастлив!
Мне тридцать два года, меня зовут Александр, и я впервые в жизни знаю, что я делаю, знаю, что я нужен, и мне это нравится. Человек восьми лет от роду – это мой настоящий, самый большой друг. Я действительно могу отдать за него свою жизнь.
Счастье кончилось быстро.  Однажды, по привычке проверив тайник на берегу Опского моря, Якобс обнаружил там – деньги, новый паспорт с визами, как ни странно – благодарность за выполненную работу, вот это да, и – пожелание вернуться назад в Эстонию в течение ближайших трех дней.
Впервые в жизни Якобс не обрадовался деньгам.
Посмотрев на часы – девять утра, Заяц придет из школы около часу, Якобс вышел на проспект, остановил такси и рванул прямо в Дурск. Там, в самом лучшем гастрономе, он набрал всего, что только попалось под руку – фрукты, сыр двадцати сортов, пиво, вино, конфеты в коробках и россыпью, какие-то морские деликатесы, огромный – не уместить в руках – торт,  и на этом же такси примчался обратно.
- Ого, - сказал Заяц,  бросив портфель в коридоре и зайдя на кухню.
Якобс, успевший уже разложить на столе шикарный обед – закуски,  первое, второе, сладости, торт, ананас  - и успевший сам хорошенько нарезаться вина вперемешку с импортным пивом – о Россия, все твои люди – великие бармены – любые два спиртных напитка могут составить в коктейль – крикнул ему – это еще не ого, вот мы сейчас пообедаем, и пойдем с тобой игрушки выбирать, все, какие ты хочешь – если в этом городе еще остались игрушки, а если нет, мы завтра же вместо школы смотаемся в Дурск и все найдем – иди давай зови отца обедать, он там совсем заработался!
Сергей вышел из своей творческой обители и тоже сказал –Ого!
- Как же вы все-таки похожи, господа-товарищи, - думал Якобс, глядя на отца и сына, стоявших в дверях кухни.  Вы одинаково смотрите, одинаково двигаетесь, у вас одни и те же любимые словечки. Видит Бог, Кутуньо, я не знаю, что ты пишешь, что у тебя получится, и я не знаю, какой из тебя учитель музыки. Но свой главный шедевр ты уже создал. Эту жизнь ты уже прожил не зря. Это точно.
- А ведь он сдал, Сергей-то, - думал за пиршеством Якобс. Похудел, осунулся, даже бриться перестал. Когда он последний раз выходил на улицу? Семь дней назад, десять? Ну ладно, промолчим на эту тему, если человек так занят, значит, он, видимо, плодотворно работает. Тем более, что музыкальная школа его накрылась – Якобс сам прочитал объявление на парадной двери, там, где когда-то, давным–давно, висело объявление о симфоническом концерте, на котором они познакомились, и теперь Сергей Кутузов фактически  безработный, хотя сам он, наверное, еще об этом не знает.
- Вообще – по какому случаю кураж? – спросил Кутуньо.
- Уезжаю,  - ответил Якобс. - Конец командировки, получил расчет.
- Поздравляю, - широко улыбнулся Сергей, - хотя, в общем-то все у нас тут в скором времени получат расчет. Тебе хотя бы есть куда ехать. У тебя там дом, наверное?
- Да какой там дом, просто квартира, большая, правда, но все равно – обычная квартира, в небольшом городке, раньше военным принадлежала. Они уехать - уехали, но стены ведь с собой не возьмут. Вот и досталась. Я там, собственно, и не жил еще почти что.
- Ну что у тебя, продвигается работа? – спросил его Заяц.
Кутуньо вздрогнул, чуть не пролив вино из бокала:
- Да, конечно, сынок, - он нагнулся и поцеловал Зайца в лоб.
- Скоро закончишь? – последовал еще один простодушный вопрос.
Якобс сам хотел влезть в разговор и сказать, ну что ты, сразу такие вещи не делаются, это же долгий и кропотливый труд, надо много времени и труда положить…
Но Кутуньо опередил его – он ослепительно улыбнулся – вот, теперь-то мне понятно, почему тебя так дети прозвали,  и быстро ответил, блеснув глазами:
 –Теперь уже скоро, мой хороший, совсем скоро.
Оставив главу семьи дома, Якобс с Зайцем целый день бродили по городу, накупили всякой всячины – машинок, солдатиков, корм для рыбок, зеркальце для попугая, штук десять видеокассет, вернулись затемно, еле дотащив груз.
- Ты еще приедешь к нам в город? – еще один прямой вопрос, не слишком ли на сегодня. Врать было просто нельзя, и Якобс брякнул прямо:
- Скорее всего, нет.
- А, понятно, - таким тоном, что, мол, действительно, понимаю.
- Мы наверное тоже отсюда уедем, - прибавил мальчик. - Он хочет уехать отсюда, часто мне говорит.
- Ну, а ты его поддерживаешь? –ничего не значащий вопрос.
Заяц взглянул  удивленно даже, пожал плечами и ответил:
- Мы же друзья.
Дома все было аккуратно прибрано, расставлены чашки к вечернему чаю.
- Тебя с днем нерождения! - прокричал Заяц на всю квартиру.
Они оба любили очень сказку Кэрролла – и особенно эту главу, про безумное чаепитие.
- Меня, что ли? – вышел из комнаты Кутуньо.
- Тебя!
Это было вроде игры. Вечером, после ужина, когда Якобс, уже изрядно поддав, собрался двигаться восвояси, Сергей вдруг подошел к нему и попросил:
- Оставайся на ночь, а? Чего тебе тащиться? Я тебе постелю в гостиной. Завтра утром еще отметим, на прощание. Ты же завтра уезжаешь?
- Послезавтра, - ответил Якобс, плавая в блаженном тумане.  Ладно, чего ходить, действительно.
И остался.  Пытался что-то читать,  побродил по комнате, потом сдался и лег. Засыпая, все время слышал стук машинки, но не частой дробью, как раньше,  а редкий-редкий, словно автор за стенкой выверял каждое слово.
Ранним утром  - с похмелья никогда не спится,  Якобс встал, притащился на кухню, разыскал в холодильнике банку пива – ох, как кстати, залпом выпил. И пошел обратно,  потвердевшей поступью. Дверь в комнату Кутуньо была открыта. Якобс заглянул и увидел – Сергей спал на диване, рядом с диваном стоял табурет, на нем пишущая машинка,  под табуретом стопка бумаги. Из машинки наполовину торчал заправленный лист. Якобсу вдруг дико захотелось посмотреть, о чем хоть пишет его друг. Мягко ступая, он подошел поближе, наклонился над машинкой. И вот что он прочитал.
«Александр!
Я ничего не могу поделать. Пытался – бесполезно. Понимаешь, всю жизнь, всю свою сознательную жизнь, сколько  себя помню, я хотел стать писателем. Не было дня, чтобы, видя что-либо глазами и запоминая како-то случай, не мечтал, что  вставлю это в книгу. В свою книгу. Я хотел накопить опыт, чтобы не быть смешным. Очень страшно оказаться смешным. Я хотел создать что-то хорошее, чтобы осталось после. Теперь все. Пара недель мучений, когда заставлял себя сесть за работу, а мой мозг – искал любые отговорки и оправдания, чтобы не сочинять. Мой мозг, который мечтал только писать, писать и больше ничего. Он мечтал об этом всегда – дома, на работе. В армии, в школе, в институте, за учительским столом, везде – это было целью и смыслом. Тридцать три года жизни – и всего пара недель, чтобы твердо понять, - это все. Я опоздал. Я все забыл, понимаешь, все навыки, все знания – как написать и что. Это бывает, когда слишком долго чего-то хочешь.  Я не могу ничего написать. Это значит, мой друг, что я мертв. Осталось только подтвердить это физически.
Позаботься о Зайце.  Он мне не только сын, ты знаешь, он мне друг. Увези его с собой. Я абсолютно уверен,  ты позаботишься о нем. Ты ему тоже, в общем, нравишься, а это редкость, поверь. Письмо ему не показывай. Он и так все поймет. Подло, конечно, бросать его одного, но – возвращаться к его матери –  еще страшнее, это полная духовная смерть для меня и для него. Не хочу,  хочу, чтобы то, что вложено в него, жило и развивалось. Я много в него вложил, я старался, и я торопился. А  жить дальше, оставив все как есть – мне стыдно перед ним. Иметь отца – учителя музыкальной школы, который всю жизнь хотел сделать поступок, и не смог. Это тяжело. Ничуть не легче, чем совсем без отца.
Итак, уезжайте, не завтра, а сегодня же.  С сыном я попрощался, ночью.  Под машинкой лежит еще одно письмо, моему другу из школы – ты его помнишь. Он все поймет и все сделает.
Пока.»
Якобс крутанул ручку каретки, вытащил письмо из машинки,  прочитал внимательно еще раз. Взглянул на Сергея – тот лежал все в той же позе, удивительно спокойно. Рядом, на табурете, сразу не заметишь -  стоял яркий пластмассовый пузырек из-под каких-то таблеток.
Медленно – медленно – медленно, как во сне, Якобс стал выходить из комнаты. И увидел, что сразу за дверью, в гостиной, словно боясь зайти, стоит Заяц, босиком, в синей фланелевой пижаме, штаны от которой ему давно малы,  спускаются только чуть ниже колен. Он стоял, опустив руки, смотря прямо перед собой белым-белым лицом.
Увидев, как вышел Якобс, он неестественно громко спросил:
- Что?
…………………………………………………………………………….
Друг Сергея,  неуклюжий косолапый Леха, приехал сразу, даже не спросив зачем. Зайдя в комнату, он тихо охнул и долго стоял, обхватив голову руками, как будто страшно заболели уши. Якобс сунул ему почти в лицо второе письмо.  Леха прочитал раз, другой, третий, повернулся к Якобсу и кивнул:
- Уезжайте. Мы все сделаем. Деньги? Нет, не надо. Мы сами. Нам не впервой.
Якобс в течение двух часов собрал все вещи ребенка. Стараясь не выпускать Зайца из виду.  Никаких проблем. Он сидел на своей кроватке, прямо, не шевелясь, глядя в одну точку.
Четыре огромных чемодана – игрушки, книги, кассеты. Солдатики, машинки. Одежда. Обувь. Воздушное ружье. Якобс еще раз обошел квартиру. Кажется, все. Леха помог стащить весь груз вниз, загрузить в такси.
- Ну что, Зайчик, пойдем?
Мальчик встал и послушно направился к выходу. 
- Послушай,  попрощайся, или ты уже? – испуганно вдруг спросил Якобс, вспомнив нечаянно, что, кажется, так надо.
Мальчик повернулся и, не делая никуда ни одного шага,  сказал тихим голосом в сторону кабинета:
- Пока.
Дошли до самой двери, Якобс уже взялся за ручку, как вдруг Заяц развернулся и пошел, почти бросился назад.  Якобс с пустой, гудящей головой, на ногах, которые почти отказывались служить, двинулся за ним. Подойдя к своей кроватке, Заяц взял с подушки заранее, видимо, приготовленные - тоненькую книжку в твердом переплете – «Алиса в стране чудес», и маленькую неуклюжую фигурку человечка, вылепленную из коричневого пластилина. Поднял на Якобса полные слез глаза.
- Скажи, чтобы это отдали ему. ПОЖАЛУЙСТА!


Поезд лязгнул  стальными менисками и встал. Как старый добрый конь, пришедший в стойло. Все. Дальше некуда идти. Это не тупик. Просто конец пути. Долгого, дольше не придумаешь, пути – к себе в сердце.
Вышли на перрон. Носильщик покатил к стоянке такси все имущество маленького человека. Пахнуло родной таллиннской сыростью. Справа в рассветном тумане возвышалась земляная громада Старого города.
- Я дома, - подумал Якобс и широко улыбнулся.
- Я нашел свой дом, – и я нашел себя.
Он крепко стиснул в левой руке свою сумку с пожитками, а в правой – маленькую ручку Зайца. Заяц смотрел вокруг еще не проснувшимися глазами – немножко исподлобья. 
-Пошли! – громко сказал Якобс, и они зашагали вперед.