РЫБА
Р Ы Б А
Рассказ
В этом рассказе большое значение имеют внутренние монологи Рыбы, выде-ленные в тексте оригинала курсивом. К сожалению, сделать это в тексте для «Прозы. Ру» не удалось. Приходится только рассчитывать, что читатель сам догадается, где идёт «внутренний монолог», а где – авторский текст…
***
Нет, Овидий, нет! Ты - жесток и бессердечен! Что за нелепое правило ты приду-мал? "Тот, кто смог добиться поцелуя и не добивается дальнейшего, заслуживает того, чтобы потерять завоёванное" - и это ты вписал в своё "Искусство любви", за-пятнав его... запят... Что такое? Не могу я, Рыба, думать так сложно: для этого нормальные мозги надо иметь, а у меня они - вот такусенькие, и всё - просто, ничего не стоит усложнять. А может, я - не Рыба, потому что подумал: "... нав его кате-горичным . резким суждением." Фу-у! Причастные и деепричастные обороты - это лукавство, маскировка слабости и нечёткости мысли. Нет, Овидий, не спорь и не сердись на меня: всё равно я не слышу твоих возражений. Ты раскрываешь рот, дви-гаешь губами и языком, твои зубы влажно поблескивают, и я слышу какие-то звуки: ток-ток-ок- бу-бу-уу... Но не понимаю слов, которые из них складываются! Я - в во-де, я в воду опущенный, и всё - так просто и ясно: любовь - это не война, любовники - не враги. Овидий, ты ошибся: "потерять завоёванное" - это напоминает фразу из военного трактата, не так ли? А я - мирная Рыба, и я никого не завоёвываю, я про-сто плаваю рядом с себе подобными, и мы все - одна стая, одна сила, одна лю-бовь...Ты видел, Овидий, как кета стремится попасть в то место, где родилась? Три года она гуляет по морям-океанам, но однажды слышит этот таинственный при-зыв своего Начала и своего Конца, или наоборот - своего Конца и своего Начала? Не-удержимо, стремительно, бешено и яростно кета стремится туда, где жизнь пре-вращается в смерть, а смерть - в жизнь, и это - любовь! Ничто и никто не может остановить Рыбу в этом её движении, и все мы - одно целое, Овидий...
- Что ты там бормочешь, придурок проклятый? Ни сна, ни отдыха из-за тебя не зна-ем! С пяти часов утра своё токовище начал: бур-бур-бур, чтобы чёрт тебя подрал! За-молчи!
Рыба втянул голову в плечи. Он ждал, когда Ольга, растрёпанная, в наспех накину-том жёлтом халате, вбежит в его конуру и огреет его бельевыми щипцами, веником или, не дай Бог, шваброй. На ней обычно болталась мокрая и вонючая тряпка, которой за Мурзой подтирали его лужи. Этот толстый и противный кот имел обыкновение де-лать их в самых неожиданных местах. И никакие наказания и угрозы не могли испра-вить его пакостную натуру. Но Рыба, впрочем, на Мурзу не сердился, даже привык к этому крепкому, резкому до тошноты запаху.
Мурза, услышав недовольный хозяйкин крик, тоже насторожился, соскочил с подо-конника и на всякий случай сел поближе к дверям, чтобы как только их откроют, бы-стренько шмыгнуть на лестничную площадку и дать дёру.
- Замолчи! Он уже успокоился, а ты всё орёшь...
Это Лёша подал голос. Обычно он спит как сурок и не реагирует на громкие звуки. А встаёт он поздно, очень поздно - около одиннадцати часов утра, но, впрочем, он поднимался бы и ещё позднее, если бы не суровая необходимость: пиво, выбулькан-ное вечером, настойчиво требовало слить его в унитаз. После этого Лёша в одних трусах шлепал на кухню, доставал из холодильника бутылку минеральной воды и, впившись в прохладное горлышко, одним махом осушал её. Ольга, уже готовая к по-ходу в свою фирму, кричала ему от двери: " Не смей никуда выходить! Будут звонки, записывай вызовы на чистом листе. Новый телефон фирмы я написала прямо на нём. Адью!"
Хитрый Лёша бодро отвечал:" Всё будет о кэй !"
Он служил диспетчером на телефоне. С утра аппарат обычно безмолвствовал, но после обеда от клиентов отбоя не было и, конечно, у Лёхи забот хватало: принять за-каз, созвониться с фирмой, выяснить, есть ли "лошадки", способные удовлетворить запросы клиента и перезвонить заказчику для уточнения подробностей исполнения заказа.
Работа вроде и не тяжёлая, но вредная. Рыба слышал, как Лёха иногда взрывался, непотребно орал, и при этом из его рта падали тяжелые, гадкие слова. Приличный че-ловек их даже шепотом не произнесёт, чтобы не засорять свою территорию жизни.
Не смотря на Ольгин запрет никуда не выпускать Рыбу, Лёха всё-таки отпирал его "конуру" и, невесело кивнув, спрашивал:" Поплавать хочешь? Вижу, вижу! Вот тебе денежка, купишь две банки пива. Через час чтоб дома был!"
Что такое час, Рыба понимал по-своему: он состоит из шестидесяти минут, а каж-дая минута - из шестидесяти секунд. Значит, час - это шестьдесят умножить на шесть-десят, получится - 3600 секунд.
Рыба и начинал их отсчитывать, как только переступал порог подъезда. Он не-множко хитрил, но, впрочем, самую малость.
-Р-р-р-а-а-аз, - произносил Рыба медленно и стремительно делал несколько шагов. - Дв-в-в-ва, - он, наконец, выдавливал вторую секунду, сокрушаясь, что это слово тоже короткое и, сколько его ни тяни, кончается быстро, но зато "восемь", "девять" и "де-сять" он отсчитывал упоённо, перекатывая во рту каждый звук, как сладкую карамель-ку.
Свой хронометраж Рыба вёл мысленно. При этом его лицо было важным и сосредо-точенным. Со стороны даже могло показаться: человек думает о чём-то значительном, несиюминутном и, может, большинству даже непонятном: например, о теории отно-сительности Эйнштейна или проблематике романа Фолкнера "Шум и ярость". Но его простоватенькая, широкоскулая физиономия с маленькими, будто бы вдавленными глазками, не была отмечена даже слабой печатью интеллекта. К тому же, Рыба поми-нутно шмыгал носом, а в уголках его губ запеклись сгустки сероватой слюны. Иногда, забывшись, он чётко проговаривал какую-нибудь цифру, и встречные люди с удивле-нием смотрели на него.
Я должен вернуться через час... Шестьдесят восемь!.. Но будет ли это истинный час? Если я отсчитаю его секунда за секундой и вовремя вернусь в свою конуру, то это еще не значит, что истинное соответствует действительному. Ведь я умею растягивать отпущенное мне время и, значит, лгу самому себе... да это бы ладно!.. лгу Леше, который ждёт -не дождётся пива....Ого, уже семьдесят два! Но часы - это всего лишь способ, выдуманный нами для фиксирования потока бытия, который почему-то назвали Временем. Может, на самом деле этот поток должен измерять-ся по-другому. Если время течёт, как река, то оно может катиться то плавно, то бурно, то замедляться на отмелях, то обрушиваться вниз, как Ниагара, или вообще разливаться по всей пойме, а то и сдерживаться плотинами и дамбами.
У времени тоже есть свой характер, и на него тоже действуют солнце и звёзды, и ритмы космоса, и абсолютные законы. Мы это учитываем? Хо-хо! Нам чем про-ще, тем лучше: секунда - это факт, так нам кажется, а что за фактом стоит - это мы вроде знаем: секунда! А что она такое? Факт! ... Восемьдесят один...
Ха! Они думают, что я - один, и что у меня не все дома, и что я ничего не сообра-жаю, и что меня надо - меня-я-я ! - кормить этим гадким амитриптилином, чтоб я был спокоен и ничего не натворил... Глупцы! Они не подозревают, что обманывают сами себя этими ничего не значащими словами и понятиями...Девяносто!.. Всё уст-роено красиво, обставлено безупречными словами и понятиями. Их выбирают как ме-бель, чтобы была не хуже, чем у соседей, и чтобы - удобная, уютная, уматная, у-у-у-у!.. неважно, в общем, что уступает в прочности старой бабушкиной "стенке", зато - круто и дорого, престижно, но-но-но... Сто!
Не понимаешь, почему я замолчал? О ! А ты, Ольга, вспомни: " Ты меня правда любишь?" "Мой котик меня не поцелует?" " Я так счастлива, что самой себе не ве-рю!" "Киска, ты такой хороший!" Ну и так далее. Вспомнила? Ты безупречно выдер-живала роль любящей женщины, соответствовала всем мыслимым и немыслимым стандартам, и это было прекрасно. И ужасно! Ты ни разу не отклонилась в сторону с дороги, которой мы шли вместе, но, знаешь, это было так скучно: безоблачное не-бо, золотистая пыль под ногами, кудрявое облако-овечка, порхают райские бабочки над роскошными розами - такое чистое, стерильное, какое-то слишком ухоженное государство Любви, и так хотелось, чёрт побери, уколоть палец о шип розы и спо-ткнуться, упасть в эту красивую золотистую пыль, и вываляться в ней, и понять: она - та же грязь, но наше воображение наделило её неким возвышенным смыслом. А был ли смысл в твоих привычных фразах? Неужели ты и вправду думаешь, что они всегда соответствуют истине? Ты и меня заставляла говорить те слова, которые любила сама. А я любил тебя так, что любое, даже самое точное и полное слово могло что-то нарушить, разбить, поломать, искромсать...
Сто двадцать пять!.. Каждая секунда моего существования сливалась с твоей жизнью, и ты была я, а я - ты, и, переплетаясь, мы были едины...Просто! Думай про-сто! Не усложняй мысль! Сто двадцать девять... и не надо было доказывать свою любовь, она не нуждалась в демонстрации, и потому сказать мне было нечего, да и незачем: слова не могут полностью выразить то, что ими принято обозначать. Сто тридцать пять! И потому я безразличен к словам...
Рыба не всегда был Рыбой. Сначала он был Александром. И на Ольге женился по любви, души в ней не чаял. И жили б они, не зная печалей, если бы он не начал заду-мываться. Не в том смысле, что он никогда ни над чем особо головы не ломал и его не одолевали никакие заботы, а в том смысле, что Александр вдруг начал открывать сложность простых истин, удивляться непривычности самых обычных вещей, а глав-ное - искать в них потаённый, незнаемый смысл. И, конечно, поначалу пытался обо всём этом говорить с Ольгой.
- У меня на твои фантазии нет времени, - отвечала та, истово отдраивая от нагара кастрюлю или замачивая бельё. - Отстань ты от меня! Это у тебя полно времени...
- Время - это всего лишь способ восприятия действительности, - язвительно заме-чал Александр. - Это, кажется, открыл Кант. И у тебя времени тоже должно быть в достатке...
- Да ты, киска, философ! - откликалась Ольга. - А не хочешь ли спуститься на зем-лю - сходи за хлебом, дорогой. Сейчас обедать будем...
Вот так они и говорили. Ольга считала, что чем бы муж не тешился - лишь бы под чужие юбки не лез; пусть чудаковат, зато с работы домой бежит и сразу в свои книги утыкается. А после того, как ликвидировали конструкторское бюро и он стал безра-ботным, вовсе никуда не выходил: небритый, не стриженный, с тёмными кругами под глазами, Александр, кажется, потерял всякий интерес к жизни, и даже за пособием по безработице его надо было чуть ли не силком тащить: он считал, что это националь-ный позор, когда высококвалифицированный специалист, лауреат престижных техни-ческих премий, имеющий несколько десятков патентов, вдруг становится у государ-ства вроде как нахлебником, абсолютной никчёмностью. А Ольга по-прежнему рабо-тала в банке, который вдруг резко пошёл в гору, и того, что она там получала, вполне хватило бы, чтобы содержать ещё одну семью. Так что Ольга решила: пусть муженёк спокойно присмотрит себе место по душе, а то и собственное дело организует. К его, как она выражалась, "завихрениям" не стоило относиться серьёзно. Ну, подумаешь, одни марки собирают, другие коллекционируют открытки, третьи запоем читают де-тективы, а её Александр сам что-то такое начал сочинять. Представляете: сочинять!
Рассказывая об этом своим подружкам, она самодовольно улыбалась: " Говорят, что когда знаменитый писатель Маркес писал свой роман " Сто лет одиночества", он тоже нигде не работал. Его содержала жена. Вот и я, быть может, поддерживаю будущую звезду российской словесности..."
Подруги скептически поджимали губы и советовали ей посмотреть, что такое сочи-няет её благоверный. Может, он пишет письма женщинам из рубрики в газете "Дама желает познакомиться..."? И когда однажды она всё-таки залезла в бумаги Александ-ра, то обнаружила на каждом листе одну и ту же фразу: "Истина: рыба ищет, где глуб-же." Дальше шло что-то неразборчивое, черканое-перечерканное, и так - на всех стра-ничках!
- Ах ты, чёртова Рыба! - вскричала разгневанная Ольга. - Дурью маешься от безде-лья!
- Это тебе так кажется, - спокойно сказал Александр. - Я не маюсь, и живу как могу и как хочу...
Он смотрел на неё странными глазами: не то чтобы равнодушно, а как-то отстра-нённо, хотя и с некоторым холодным любопытством. Так смотрят на человека золо-тые рыбки, плавающие в аквариуме: они свыклись со стеклом, отделяющим их мир от другого, который им, в общем-то, интересен только потому, что из него регулярно падает разная вкусная еда.
- Я тебя содержать больше не намерена! - заявила Ольга. - Питайся, чем Бог по-шлёт. Может, тогда о жизни задумаешься...
Он равнодушно отнесся к появлению замка на дверях кухни. А пропитание себе находил на рынке, где к нему вскоре начали относиться как к новому городскому су-масшедшему и по-своему жалели6 кто-то сотню сунет, кто-то бросит в его сумку по-мидорку или картошину, а на заднем дворе, куда торговцы сносили отбросы, он и сам, копаясь в их груде, отбирал то кочанчик чуть подгнившей, но еще крепкой капусты, то малость попорченные груши или морковку, покрытую редким седоватым пушком - ничего, он счищал эту плесень и, не боясь никаких отравлений, впивался в ядовито-оранжевую мякоть, желая всосать из неё в себя пользительный каротин: Александр считал, что это хоть как-то поправит его зрение. Он стал хуже видеть, особенно по утрам: будто кто-то закрывал от него мир легкой, но серой и потому неприятной вуа-лью. Просто жмучь какая-то! Так бабка Евстолия называла сырую, пасмурную и ту-манную погоду в конце ноября, когда и зима уже вроде бы наступила, и в то же время нет-нет да и напомнит о себе зловредная осень, специально вернувшаяся, чтобы во-ровато и поспешно окропить только что выпавший снег мутной, холодной водицей и всё угваздать слякотью и грязью.
Нищие, давно поделившие рынок на свои сферы влияния, сначала гнали Александ-ра отовсюду и однажды даже побили, но он упорно приходил снова и снова. Нинка-одноножка первой поняла, что этот молчаливый мужик, видимо, повредился в уме. Её опытный глаз определил, что новичок, так сказать, из приличной семьи: одежда чис-тая, манеры - интеллигентные, курит, но не пьёт, и по всему видно: должен быть в полной мужской силе.
А Нинке, надо сказать, давно уже надоели эти запашистые бичи, у которых атро-фировалось всё, что надо и не надо, но зато гонору и гонореи было хоть отбавляй. Она и сама, конечно, любила принять на грудь, из-за чего, кстати, и пострадала: упала пьяная в сугроб, а очнулась уже в больнице, где ей и отчекрыжили полноги. Но при всём том Нинка вообразила, что она ещё вполне даже ничего и достойна лучшей пар-тии, нежели какой-нибудь подзаборный забулдыга.
- Не троньте его! - сказала Нинка. - Базар большой, места всем хватит! А кто не понял, тому сама бейцалы откручу...
И её послушались. Но Рыба - так Александра окрестила базарная компания -почему-то никак не откликался на Нинкины знаки внимания и даже всячески её избе-гал.
Решив, что она должна развернуть все свои боевые знамёна, Нинка осушила для храбрости флакончик фруктового ароматизатора и отправилась к Рыбе в гости. Она давно выследила, где он обитает, а поскольку Рыба никогда не появлялся в обществе какой-нибудь "тёлки", то Нинка по своей простоте решила: бабы у него нет.
Дверь, однако, открыла Ольга.
Нинка-одноножка, упершись костылем в стенку, доложила ей, что без Рыбы ей жизнь не в жизнь и ты, мол, сестренка, пропустила б к нему.
Ольга быстро сообразила, что к чему, и Нинка была с позором изгнана. А молчали-вого Рыбу с помощью подружек удалось устроить в отдельную палату психушки - за хорошую плату, конечно. Но деньги Ольга только зря потратила. Врачи объяснили, что у ее супруга глубокий эмоциональный шок, чем-то всё это напоминает маниа-кально-депрессивный синдром, и тут ничего не поделаешь: либо наступит улучшение, либо он останется Рыбой, потому что так ему нравится, и на медицину надеяться не-чего.
Триста двадцать два! Ты была зрительницей.
Да-да, зрительницей! Тебе нравилось, чтобы вокруг было красиво, много дорогих вещей, м чтобы я вписывался в эту картину, как какая-нибудь статуэтка. Ты меня слушала, но не слышала, а мне так хотелось, чтобы меня понимали по-настоящему. По-ни-ма-ли! Триста тридцать...
Знаешь, я обрадовался, прости, даже возликовал, когда этот твой чёртов банк лопнул. Ты была такой несчастной и потерянной, будто лишилась смысла жизни...Ты - смысл... смысл? И то, и это, и ещё вот это - ничто или всё? Всё - ничто и ничто - всё...Можно думать, думать, думать, пока не упрёшься в то, чего ты ещё недодумал, но начнешь думать об этом и поймёшь, что преграда отодвигается в бесконечность, и это сводит с ума. Ты тоже отодвигалась от меня... Ты не хотела, чтобы я прика-сался к тебе во сне, и отодвигалась, и отталкивала, и царапала моё плечо, руку, спи-ну, и тогда я отодвигался сам... Триста сорок одна!
Одна ты жить не можешь. Ты не выносишь одиночества. Если в доме включено радио, гремит музыка, работает телевизор ( о, этот ласковый и хищный зверь, по-жирающий наше время! ) - значит, ты одна. И боишься. Боишься остаться наедине с собой. А мне надо много, много, много одиночества, чтобы передумать все мысли. Их - рой, они кружат, как рассерженные пчёлы, и каждую нужно неторопливо ухва-тить, осторожно...
Осторожно! Опять - яма! И роют, и роют эти траншеи. Что они тут пытают-ся найти? Ямы, траншеи, котлованы - везде...Триста пятьдесят восемь...
О, как я глуп! Ямы - это норки, куда прячутся гусеницы, жуки и муравьи, чтобы побыть в одиночестве. Вон какая роскошная мадам Гусеница продефилировала к ку-че глыб и глины, тяжко взволокла свою упитанную тушку наверх и, кажется, обна-ружила уютную "пещерку", ну-ну, давай, отшельница, уединяйся для дневных меди-таций - это нынче модно, и что доступно тебе, то, увы, дано не каждому из тех, которые мнят себя царями Земли. Их дома переполнены чадами и домочадцами, ме-белями и тряпьём, их квартиры - не для размышлений, там слишком душно и нет простору...
Но ты, Ольга, устроила для меня норку. Ты называешь её: конура этого идиота, и ты специально запираешь меня на ключ, чтобы... да, чтобы никто не смел мешать мне думать! А для себя ты привела Лёху. Кажется, ты нашла его по объявлению в га-зете? Но я не против, пожалуйста: будьте вместе, если вы - две створки одной ра-ковины. А настоящая Рыба - одна, ей никто не нужен, и только однажды, когда про-звучит призыв - о, нет, он не звучит, он возникает где-то внутри, этот невыносимо прекрасный голос, который зовёт и тебя самого, и других Рыб вперёд, к той точке, где любовь - это смерть, а смерть - любовь и новая жизнь, и мы сливаемся в одно це-лое, чтобы дать начало миллионам новых существ, и в каждом из них - твоя час-тичка, крошечная, меньше макового зёрнышка, даже глазу не видимая, но это не-важно: поток жизни возвращается в океан, и каждая новая Рыба - это и ты, и не ты, триста семьдесят три...
Ты разучилась любить, ты научилась только доказывать и бороться, и побеж-дать, и не сдаваться... А я? Что- я ? Я - другой, мне всё это - скучно, ни к чему, слиш-ком хлопотно, и я лежу на дне, и мне ничего не надо, и это ужасно, потому что мог бы попытаться стать таким, как ты хочешь. Но в том-то и штука, что другим быть не хочу: другой - в твоём представлении! - это уже не я. Мне нравится видеть жизнь прекрасной, и даже если она кажется - всего лишь кажется, поверь - без-образной, лживой, неухоженной и скучной, она всё равно прекрасна, как изумительно очаровательна, допустим, серая мерзкая жаба, у которой, если вглядеться, такие яркие и чистые глаза, как две звёздочки, упавшие в болотную тину...О, меня понесло, и понесло, и понесло...Стоп! Запутался...Ага, вспомнил: четыреста одна секунда... Если жизнь вдруг становится невыносимой, то я ныряю в волшебную глубину своих ощу-щений, я ищу то, что по-настоящему красиво... Триста восемьдесят девять! О, ты не знаешь, как это прекрасно: сидеть у окна и смотреть на закаты. Они такие раз-ные и необычные. У меня собралась коллекция избранных закатов. Вчера я видел ог-ненно-красное облако, всего три секунды оно было таким, а потом луч солнца отра-зился от реки и там, где он коснулся облака, оно порозовело и засеребрилось, как че-шуя аухи - это было фантастично! Но тебе некогда смотреть на небо. Когда ты в последний раз поднимала глаза вверх? А, то-то и оно! У тебя теперь своё дело, ма-дам...Хватит, кажется, и трёхсот тысяч. Всего - триста, и ты в раю. Триста...Ах, черт, запутался! Ну да, конечно: четыреста тридцать одна!
- Да пошёл ты, козёл! - Лёха положил трубку и ещё раз от души выругался. Ему уже был хорошо знаком этот голос - молодой, наглый, с легким придыханием, будто па-рень только что пробежал стометровку и полностью на ней выложился...
Телефон снова затренькал, но Лёха трубку не снял. Наверняка опять этот извраще-нец звонит: ему, видите ли, нужна какая-то Лена, которая неделю назад занималась с ним любовью по телефону, и это было так классно, что он два раза подряд кон...
- Чикнуть бы тебе ножичком по яйцам, Челентано тебе в рот! - возмутился Лёха и закурил "Мальборо". Он считал себя стопроцентным мужиком, и всё, что хоть сколь-ко-нибудь отклонялось от жестких традиций, не только не понимал, а даже готов был изничтожать, давить, топтать, отправлять на плаху, костёр и виселицу. Любовь, по его мнению, - это просто естественное отправление организма, а все эти вздохи, прогулки при луне, страдания и душевные томления - глупости и выдумки малохольных, оп-равдывающих так свою мужскую несостоятельность. Ну, ещё так ведут себя юнцы, на мордах которых фонтанируют прыщи, которые никаким "Клерасилом" не усмиришь, пока они не научатся втыкать свой "шланг" куда надо и сливать буйные свои гормоны - для здоровья и нормальной кожи, а не из-за какой-то там любви. Вот тоже выдумали, ялдачи! У самого Лехи осечек в этом деле никогда не было. Ольга даже то ли в шут-ку, то ли всерьёз предлагала ему подрабатывать в фирме: нашлись бы и дамы, и гос-пода, желающие позабавиться с его неунывающим "Ванькой-встанькой".
- Да пошел ты...,- выругался Леха ещё раз, когда телефон после короткой передыш-ки снова затрезвонил. Он подумал, что опять звонит этот ненормальный.
- А с кем ты, милый, базаришь? - услышал Лёша голос Ольги. Она вошла в квар-тиру неслышно, даже дверью, как обычно, не хлопнула.
- Привет! - обрадовался Лёха. - Меня тут один придурок затрахал. Подавай ему секс по телефону!
-А что? Это идея! - весело сказала Ольга. - Поря расширять количество услуг! Правда, Зинаида?
Лёша, который обычно ходил дома в трусах, сконфузился: всё-таки, как ни был хо-рош собой - высокий, мышцы накачаны, живот поджарый, а перед посторонними людьми, тем более женщинами, стеснялся представать неглиже. Но чтобы надеть брюки, ему надо было выйти в прихожую, где стоял шкаф: его одежда, даже домаш-ние "треники", висела там.
- Ты что, не одна? - на всякий случай переспросил он Ольгу. - Может, вы сразу на кухню пойдёте пить чай?
- О, не волнуйся! - Ольга кудахтнула как курица: она всегда так смеялась, когда чувствовала себя неловко. - Оставайся в чём есть, Зинаида - женщина современная, совсем не стеснительная...
- Да, но...
- Нет, не "но"! Зинаида вообще считает, что в своей собственной квартире можно и нужно ходить, в чём мать родила - это полезно для здоровья...
Ольга зашла в комнату и, подмигнув ему, шепнула: "Это очень выгодная клиентка, за свои причуды платит "зелёненькими", и хорошо. Понял?"
Тут в комнату впорхнула женщина - длинная и тонкая, как жердь, она встряхнула пуком волос, завязанным наподобии лошадиного хвоста, и задорно воскликнула:
- Салют!
Волосы над её лбом были короткие черные, как на сапожной щётке, и, что особен-но впечатлило Лёху, от этой женщины несло тяжёлым потом, смешанным с густым, приторным до тошноты запахом жасмина. Будто в общественном гальюне набрызга-ли дешевого освежителя воздуха!
- О-о, красавчик! - оскалилась эта лошадь и, решительно прогарцевав к дивану, упала на пёстрые подушки. - У меня времени в обрез, так что - к делу. Оля, ты где там?
Лёша затянулся сигаретой и чуть не подавился дымом, когда увидел, как Зинаида, выпятив в улыбке почти квадратные зубы, решительно сбросила свой желто-серый пиджак и, не смущаясь, принялась расстёгивать кофточку.
Хорошо, что Настя-продавщица научилась понимать меня без слов. Только вот пиво, кажется, не в таких баночках, как Лёша любит. Те - чёрные, надписи сделаны золотом, а в центре - овал, в котором красуется старинная башня, такая аляпова-тая, никакого вкуса! А эти - другие: сплошь в иероглифах, кажется, китайских. Но может, это пиво лучше? Всё-таки Восток - дело тонкое...
Ну что за пошлость мне на ум пришла? Это же трафарет: Восток- дело тонкое. Не знаю, не знаю. А вот баночки и вправду тонкие, и прохладные, и что-то в них так замечательно булькает, будто пустой аптечный пузырёк опускается в воду...
А в воде - рыбы, мои братья и сёстры, созданные из тех же атомов, что и всё ок-ружающее мирозданье. Но они - прекрасны, они - чудо!
Тысяча шестьсот двадцать пять! Не забываю считать, вот! И что ты, Настя, улыбаешься? Ты симпатичная. Но, понимаешь, однажды я уже терял свою голову - Ольга! - и ничего хорошего из этого не получилось. Она - не рыба, она - не моя, и я не сделал даже попытки увлечь её в свой мир. Пора, пора! Это, наконец, надо сделать, это - просто, очень просто, немыслимо просто. Если , конечно, знаешь: реальность - это то, во что мы верим или не верим, А то, что знаем или не знаем, - это что? Мо-жет, жизнь?
Все мы сотканы из одной и той же материи - частиц, которые, между прочим, могут мчаться - и мчатся! - по Вселенной со скоростью тридцать тысяч километ-ров в секунду. Вот из чего ты, Настя, состоишь. И не подозреваешь, дурашка, что и твоё ладное тело, и мысли, и сны, и всё, что есть в тебе или из тебя выходит, - из тех же атомов, что и солнце, и звезды, и другие миры и галактики. Ах, если бы я мог тебе объяснить то, что чувствую. Но я - Рыба, которая словами ничего не говорит...
Тысяча восемьсот три!
Да, наверное, ты права: моя лень и нежелание вгрызаться кому-то в загривок сильнее того, что бабка Евстолия называла честолюбием. И, знаешь, я уже не удив-ляюсь тому, что теперь наверху - дураки, даже не слышавшие никогда об Овидии, или Максе Фрише, или о Фридрихе Ницше, или...ах, Боже мой, да о ком они вообще слышали, эти дураки, тупо пробивающиеся к цели в виде счетов в банках с многими нулями и не умеющие ничего иного нафантазировать, как мраморный дворец на бере-гу моря, и чтоб непременно - хрустальный унитаз, и золотые ручки на дверях, и ... что о них говорить? Скучно! И никакие доводы не убедят меня, что их напористость и деловитость - это проявление недурственных мыслительных способностей. Ты видела когда-нибудь деревце, растущее на карнизе здания? Неизвестно как семечко зацепилось там когда-то за кусочек грязи, солнце его пригрело, дождик полил - вот оно и проросло инстинктивно, и, можно сказать, даже случайно: так уж получилось, что заняло это место раньше других семян. Потом, конечно, ветер заносил на этот карниз иных его собратьев, но, извините, всё уже было занято, и даже если на дру-гой год какое-нибудь семечко всё-таки прорастало, то первопоселенец его давил, гнобил, затенял и сживал со света. Ну и при чём тут ум и выдающиеся способно-сти?
Тысяча восемьдесят девять!
Ха! Время - это иллюзия. Нет отдельно времени и нет отдельно пространства, есть пространство-время, и его можно изменять, сжимать, расширять. Воспоми-нания - это прошлое, ожидание - будущее, но что есть настоящее? Возможно, это всего лишь способ отсрочки будущего, а?
Ерунда! Ахинея!
Наверное, настоящее - это когда не желаешь перемен ни в себе, ни в тех, кого лю-бишь, и как только к тебе подкрадутся тоскливые мыслишки о том, что у тебя чего-то нет, у всех вот есть, а у тебя, любимого, нет - вот тут-то и рушится на-стоящее, потому что ты не способен уже получать удовольствия от того, чем владеешь, и торопишь бег времени, и не интересуешься тем, что есть, и , конечно же, не замечаешь усталой улыбки старого и мудрого Сенеки: " Где тот человек, который хоть сколько-нибудь ценит время, умеет дорожить каждым днём и пони-мает, что миг за мигом приближает его к смерти?.. Пока мы откладываем жизнь на завтра, она проходит. Ничто не принадлежит нам в такой степени, как время; оно - наше. И этим-то единственным и быстротечным достоянием мы позволяем завладевать первому встречному..." Я - не позволяю, и потому я - Рыба, плавающая сама по себе. Рыба, понявшая: жизнь - это время.
Что это бабуля на меня так странно посмотрела? А-а, понятно: иду, не разбирая дороги - вот в лужу наступил, потому что не под ноги смотрел, а в небо - Господи, эти белоснежные облака делают его еще синее и выше! Но лужа-то, однако, пакост-ная: жидкая глина, мазут какой-то - обувку перепачкал, ух ты!
Леха наругает меня за грязь на ботинках. И за пиво тоже, наверное, наругает. " Вот , - скажет, - малохольный, невозможный ты человек, ничего тебе доверять нельзя!" А я не виноват, что пиво было только в таких баночках. И не малохольный я!
Всё понимаю, и чем вы с Ольгой занимаетесь - тоже знаю: ты, Леша, - диспетчер на телефоне фирмы интимуслуг, а ты, Ольга, - то ли бухгалтер, то ли менеджер, а может, просто сводница - ещё не вполне понял, но ты не последний, в общем, чело-век, если тебе доверили наличность этого вертепа. Ты её в доллары переводишь, эти зелёные бумажки - пачки, пачки! - лежат на антресоли книжного шкафа, там, где ты хранишь толстые журналы за последние пять лет, и ведь читала же когда -то "Новый мир", и "Неву", и даже "Иностранную литературу"! Никакой "домушник" или рэкетир в них копаться не станет. Расчёт у тебя верный!
Но что вам за радость в этих зелёных бумажках? Радость - это... вы не поймёте, конечно... это встреча со своим досветовым "Я", с собой истинным, с тем, что есть Свет, не тот, который вокруг нас, а тот, вокруг которого - мы, а он в нас - всегда. Не поняла? Ну и не надо...
Эй, девочка, постой! Что ты показываешь своей подружке в этой коробочке? Из-вини, что молчу, я не говорю словами, они - ложь, но ты этого ещё не понимаешь. Посмотри в мои глаза: они - моя речь. Слышишь? О, не пугайся! Неправда, что я - маньяк, просто: я - другой. Что ты там спрятала? Не бойся, не отберу! А, вот оно что! В этом спичечном коробке ты держишь невзрачную серую козявку. Люди назы-вают её светлячком. Ты поймала его вчера вечером? Он нёс в себе яркую искорку, она то вспыхивала, то гасла - этот свет и манил, и завораживал, таинственный, как волшебная сказка. Но светлячок стремился к лампе. Она горела на подоконнике, не так ли? И ты его поймала...
Нет, не понимаю, что такого я сделал. Почему эти люди называют меня сума-сшедшим и грозятся сдать в милицию? Я ничего плохого не сделал, я просто говорил с этой девочкой и, если честно, хотел её убедить отпустить светлячка на волю. Он - живой, в нём - свет, но эта искорка погаснет, если тельце этого невзрачного суще-ства держать в тесной, душной коробочке. Разве вы не понимаете: в нем - свет!
А, вы давно этого не понимаете, потому что кожа ваших тел давно стала проч-ной, надёжной коробочкой, и та искорка Света, что в вас была, - душа, душа ей имя! - истлела, превратилась в кучку мелкого, невзрачного пепла, лёгкого, как дорожная пыль.
Постойте! Не сбивайте меня со счёта! Две тысячи двадцать три!
А во мне эта искорка разгорается всё ярче... Вы это уже видите? О, сколько ужа-са в ваших глазах! Не бойтесь, ничего с вами не случится: этот огонь, этот свет, лёгкий, как дуновенье полуденного ветерка, не перекинется в ваши тела, внутри ко-торых - мерзкая, полупереваренная еда, болотная жидкость, клубки микроскопиче-ских тварей, пучки болячек, и на этой свалке может тлеть лишь чадный дымокур...
Да, я - Огненная Рыба, и вы не можете не почувствовать, как моё дыханье прони-зывает вас насквозь. И это только начало. Скоро вы ощутите каждый мой атом - я пройду и через вас, и сквозь эти дома, и деревья, и горы, и сквозь само Солнце, и всё дальше, дальше - в бескрайнее море Вселенной, и вы тоже, если пожелаете, пройдёте сквозь меня, и сольётесь со мной, друг с другом со всем миром, все мы - одно целое: стая, которая несётся в потоке Пространства и Времени...
Какая духота! Вон старушка, та, что тащила за собой сумку на колёсиках, ос-тановилась и ловит воздух открытым ртом. Как маленькая рыбка, выброшенная крутой волной на песок. Ну что ты, что ты, бабуля? Неужели я тебя и вправду напу-гал? Да нет, я не дьявол, я и мухи не обижу. Это разгорается во мне искра. А ты ду-маешь, что кто-то облил убого бензином и бросил спичку? Видишь, я смеюсь, мне - хорошо. Нет, мне не больно, ни капельки... Ну зачем, бабуля, кричать и звать на по-мощь? Я спешу, пропустите меня!
- Кайф-ф-ф-фу-у-у! - блаженно выдохнул Лёша, обессиленно рухнув на палас.
- Слабак, - сказала Зинаида. - И эгоист! Только о себе думал. Я рассчитывала на большее...
- Почему слабак? - обиделась Ольга. - Это продолжалось двадцать минут. Мало?
- Если мало - повторим, - отозвался Леша и, перевернувшись на спину, хлопнул се-бя по животу: Садись, Зина!
Они не услышали, как Рыба открыл дверь своим ключом, осторожно, на цыпочках, зашёл на кухню и поставил банки с пивом в холодильник.
- Три тысячи шестьсот одиннадцать, - сокрушенно прошептал он и покачал голо-вой: Ай- яй, нехорошо-то как: опоздал !
Из большой комнаты доносились всхлипы, стоны, приглушённые вскрики. Это оза-дачило Рыбу. Но, поразмыслив, он решил, что Лёша, скорее всего, смотрит по видео-магнитофону один из тех мерзких фильмов, в которых сняты сцены совокуплений че-ловеческих тварей. Почему-то Лёше это нравилось. За происходящим на экране он следил, как заядлый болельщик за перипетиями футбольной или хоккейной баталии; его глаза блестели, ноздри подрагивали и, казалось, ему не хватало воздуха: он дышал тяжело и часто, сглатывая тяжелую слюну. Перед им обычно стояла тарелка с бутер-бродами, которые он брал, не глядя, и рассеянно откусывал большие куски, прогла-тывая их, почти не разжёвывая и роняя на вздыбленные сатиновые трусы рыхлые крошки хлеба.
Внутренний жар овладел всем существом Рыбы. Он захотел пить. Но боялся, что Лёша заругается, если без спроса откроет водопроводный кран, который ни с того, ни с сего иногда взрыкивал как раненый тигр. Надо бы давно поменять прокладки, но Лёша не любил возиться по хозяйству.
Рыба осторожно вышел в коридор и заглянул в комнату. То, что открылось взору, так потрясло его, что он невольно попятился и натолкнулся на стул, на котором лежа-ла черная дамская сумочка. От толчка она упала на пол.
- Что это? - спросила Зинаида. - У вас есть кошка?
- Сквозняк, - хрипло отозвался Лёша. - Не отвлекайся! Давай, давай...
Рыба вернулся на кухню. Он задыхался от жара, который, казалось, охватил всё те-ло.
На полу валялась газета, и Рыба, любивший порядок, поднял её. Бумага вспыхнула в его руках и обожгла пальцы. Он выронил горящую газету. И тут же чистый, яркий огонь перекинулся на половик и, как шаловливый малыш, зигзагами побежал к со-ломенному коврику, что лежал у дверей, но передумал и уцепился за кончик платка, который свисал с пуфика. И через мгновенье и по пуфику, и по вешалке с одеждой, и по коврику, и даже по обоям запрыгали, затрепетали маленькие рыбки с ярко-оранжевыми хвостиками. Они стремились друг к другу, сливаясь в быструю, неукро-тимую стаю огненных пираний.
- Горим!
Рыба услышал крик Ольги и засмеялся. Глупая, она не понимает, что это не пожар, это - очистительное пламя, способное всё вернуть к единой первооснове - частицам, из которых, как из кирпичиков, сложатся новые прекрасные сущности, и, может быть, это случится даже не на Земле, а где-то далеко-далеко за пределами Солнечной систе-мы...
-Помогите!
По-вороньи хриплый голос незнакомой Рыбе женщины звучал резко и пронзитель-но. Беспутница! Да знает ли она, что в её гнилой крови полно зловредного песка и пыли, и всё это засорило сердце - до бесчувствия, онемения и полного отупения. И только огонь, сиятельный, восхитительный, прекрасный огонь, освободит её душу. Она, как куколка бабочки, хранилась в этом спрессованном куске песка, пыли и шла-ков, и вот настал миг пробужденья. Огонь коснётся её темницы, и она расколется, как скорлупа грецкого ореха, и душа воссияет из плоти подобно звезде. Бедная, она так долго томилась ...
- Не тревожьтесь! - крикнул Рыба. - Не тревожьтесь о том, что вы называете любо-вью. Любовь - это не комбинация двух или нескольких тел, и это не земные привязан-ности, которые милы и драгоценны вам. Всё это быстротечно! И растворяясь навеч-но, вы, может, поймёте суть любви...
Он простёр руки вперёд, как трибун, и его выспренние слова , возможно, привели бы несчастных в ещё большее смятение. Но они ничего не слышали.
- Это ты сделал? - крикнула Ольга. - Ты!
От неё струился запах пота и чего-то противно-кислого, может быть, именно так пахнет отработанный адреналин, выходя из пор кожи. Ольга протянула к нему руки, и он увидел, как страх в её глазах сменился смиренным, молящим выражением:
- Зачем? Миленький, хорошенький ...
Она что-то продолжала говорить. А он, вздрогнув от отчаяния, никак не мог связать эту испуганную женщину с полуобгоревшими волосами с той, которую когда-то назы-вал "милюся моя" и страшно удивился, когда в письмах Чехова к жене увидел это об-ращение, и ещё массу других прозвищ, которыми Антон Павлович баловал Ольгу Ле-онардовну. И вспомнив это, Рыба затянул, как молитву:
- Милая моя собака, эксплуататорша души моей, мамуся моя дивная, Книпшиц ми-лая, лютераночка, "дуська", пупсик милый, карапузик мой, балбесик, крокодильчик, попугайчик, окунь мой, крокодил души моей, Зюзик, жена-цаца, жулик мой милый, мордуся моя милая, светик мой, таракаша, милая моя лошадка, лошадиная моя со-бачка, индюшечка, дудочка, собачка моя заморская, кашалотик мой милый, лягушечка моя, комарик, конопляночка, бабуся моя, умственная женщина, ангел мой...Ангел мой! " Моё сердце всегда тебя любило и было нежно к тебе, и никогда я от тебя этого не скрывал, никогда, никогда, и ты обвиняешь меня в чёрствости, просто так, здорово живёшь. По письму твоему судя в общем, ты хочешь и ждёшь какого-то объяснения, какого-то длинного разговора - с серьёзными лицами, с серьёзными последствиями; а я не знаю, что сказать тебе, кроме одного, что я уже говорил тебе 10000 раз и буду говорить, вероятно, ещё долго, т. е. что я тебя люблю - и больше ничего". И больше ничего! Да-да, Антон Павлович, точно: и больше ничего...
Пламя охватило и самого Рыбу, но он не чувствовал боли. В комнате, по которой летали черные хлопья гари, что-то трещало, взрывалось и злобно шипело. Лёша с громким криком метнул в окно настольную лампу - брызнули осколки стекла, и тут же свежий поток воздуха, прибавив огню силы, на мгновенье освежил лицо Рыбы. И только после этого он почувствовал жгучую, невыносимую боль в затылке.
Но его опалил не огонь, а простая, чёткая мысль: " Им тоже больно! Очищение ог-нём - это всё равно что пройти всеми кругами ада. Имел ли я право заставлять их страдать? Истина выращивается в душе другого медленно и терпеливо... Если, ко-нечно, сам знаешь, что такое истина. Несбывшееся и сбывшееся, прошлое и будущее чем лучше или хуже настоящего? Но душа моя падает в прах и тлен, и души их - о, какая мука! - обращаются в ничто, и кто их оживит?"
Всего лишь за секунду, а может, и того меньше, пронеслась эта мысль через разго-ряченный мозг Рыбы, и он вскрикнул от ужаса и почувствовал, как теряет под ногами опору. Что-то подбросило его вверх, комната закачалась, и всё, что было в ней, сорва-лось со своих мест и с грохотом завертелось вокруг Рыбы. Но он уже ничего не видел и не чувствовал...
" Вчера в одной из квартир дома № 17 по ул. Красноармейской произошёл пожар, в результате которого погибли двое мужчин и две женщины. Обстоятельства проис-шедшего расследуются".
- Фиг вам! Ни за что не расследуете! - злорадно рассмеялась Нинка-одноножка, прочитав эту коротенькую заметку в городской газете. Он, когда уже вошёл в кварти-ру, дымился, как паровоз. И только я знаю, в чём дело...
- А? - откликнулся Чекушка, недавно ставший её сожителем; он, приняв свои за-конные двести граммулек, уже давно задремал, разомлев в тепле Нинкиной комна-тушки. - Ещё, что ли, сгонять за пузырём?
- Счас! - огрызнулась Нинка. - У меня, сучья ты башка, не зарплата, а инвалидское пособие - кот наплакал! Завтра и хлеба не на что купить...
- А я бутылки сдам, - успокоил ее Чекушка. - Вон десять "чебурашек" в сумке, ви-дишь?
- Заткнись, - сказала Нинка и поморщилась: И зачем я с тобой, дурдизель, связа-лась? Ай, дура я, ладушка замурзанная! Ну почему я такая жалостливая?
- Не причитай, - попросил Чекушка. - Надоело слушать...
- Ну чё ты, кашалот, очком гвозди рвёшь?
Нинка возмутилась, и заматюкалась, и, решив показать, кто в этой хибаре хозяин, даже костылём замахнулась, но робкий её сожитель, усовестившись, принялся что-то нечленораздельно бубнить и мычать в ответ. В критических ситуациях он всегда при-творялся изрядно пьяным.
Поняв, что Чекушка по своему обыкновению пошёл на попятую и даже вроде как задремывает, Нинка и сама уронила голову на стол. Но не потому, что её одолел хмельной морок. Просто она не хотела, чтобы Чекушка видел, как по её щекам катят-ся слёзы. Она считалась бой-бабой, и на самом деле прошла все огни и воды; никто бы даже и не подумал, что Нинка-одноножка способна разнюниться.
Иногда она задумывалась, для чего человек живёт и за что ему определено Богом так много мучений, и что это за такое - любовь, и почему она так напоминает луну - с её переменчивостью, то прибываниями, то убываниями, и обратной стороной, скры-той от взгляда с Земли. А может, любовь - это что-то вроде призрака: все о ней гово-рят, но мало кто видел. И чувствовал.
Нинка-одноножка сама пришла к такому выводу, и ведать не ведая о грустном и ироничном французе Ларошфуко, который утверждал то же самое.
Чекушка взял её за душу удивительно просто. Однажды, когда вся их компания, на-брав пива, расположилась на задах рынка, он пошёл по маленькой нужде за большой мусорный контейнер. Вернулся оттуда с букетом роз. Цветы, правда, были мятые, ле-пестки осыпались при каждом резком движении, но это всё-таки был букет! И Че-кушка нес его осторожно, как некую драгоценность.
Нинка уже и не помнила, когда мужчина в последний раз дарил ей цветы. Это было так давно, в той жизни, которая пахла мандаринами и свежими простынями, чудным утренним кофе и жёлтыми нарциссами в узкой хрустальной вазе, но всё в одночасье кончилось: отца, директора кооперативного магазина, отправили в места довольно от-далённые; у матери случился инфаркт, из которого она не выкарабкалась, и Нину, не ведавшую до того печалей, определили в детдом, так и кончилась её прекрасная эпоха.
Нинка, конечно, оценила джентльменский жест Чекушки. И, не смотря на то, что Рыба по-прежнему её интересовал, она всё-таки приютила у себя галантного бездом-ного бича.
Он попытался добиться её полного расположения, но Нинка каждый раз начинала плеваться, особо не заботясь, что попадает прямо в его лицо, и однажды он вдруг уви-дел в её глазах такое полное презрение и ожесточение, что тут же и отступил, и боль-ше не пытался возобновлять свои любовные экспансии. Тем более, что довольно ско-ро Чекушка понял, что Нинка денно и нощно поглощена думами об этом непостижи-мом, чудаковатом Рыбе, и даже когда она участвовала в попойках, собачилась в оче-реди к ларьку стеклотары, копалась в мусорных контейнерах, - она всё равно думала о Рыбе, и это приводило её в отчаяние, и она готова была совершить самые ужасные вещи, чтобы только увидеть предмет своего молчаливого обожания. Это было похоже на любовь, но Чекушка знал, что Нинка как-то провела полгода в местной психушке, но толку от этого было мало: на неё временами, что называется, находило - Нинка си-дела с благостным выражением лица, зрачки её глаз расширялись и по-кошачьи свети-лись, а с губ срывался невнятный шепот, и всё-таки можно было разобрать: "О, крик женщин всех времён: " Мой милый, что тебе я сделала?"
Чекушка решил, что это она свою былую образованность показывает. Всё-таки рос-ла в хорошей семье, разные умные книги читала, путешествовала с родителями по разным курортам и санаториям, и даже, подумать только, на пианинах играла, артист-ка!
Уснув, Чекушка не услышал, как Нинка тяжело вздохнула и чуть слышно зашепта-ла:
- Прости меня, Саня, прости. Я не хотела, чтобы так вышло. Не хотела! Ну не знаю я, не знаю, откуда взялся этот проклятый огонь. Я шла тебе навстречу, а ты меня не видел. Ты не шёл, а плыл, никто и ничто тебя не волновало, ты был где-то далеко-далеко, и что-то в тебе было такое, чего я сразу не поняла, а когда поняла, то испуга-лась: ты светился изнутри, будто где-то там, в глубине , в глубине твоего тела, горела свеча. И тут что-то со мной случилось. Я возненавидела тебя, потому что ... почему?.. а, не знаю!.. нет, знаю: я для тебя просто не существовала, а если и существовала, то как какая-нибудь досадная мелочь вроде камня, о который можно споткнуться. И я за-хотела, чтобы ты сгорел, провалился сквозь землю, всё, что угодно, лишь бы тебя для меня больше не существовало...
Чекушка недовольно заурчал и заворочался на своей лежанке. Нинка явно мешала ему спать.
- А он знай себе дрыхнет, - Нинка покачала головой. - Эх, чучело, знал бы ты, как я спалила взглядом такого мужика! А, всё равно не поверишь, скажешь, что мне ле-читься надо. А может, и вправду - пора?
Утром Нинка, как всегда, поковыляла на рынок, Чекушка - пивному ларьку. А по-жарный инспектор, которого поджимали сроки, мучился над составлением акта экс-пертизы о причинах пожара на Красноармейской улице. В конце концов, он реши-тельно вывел четкую фразу: " Причина возгорания - короткое замыкание."
В тот же день загорелись контейнеры на заднем дворе местного рынка. И когда пожарные залили огонь, то обнаружили обгоревший труп с особой приметой: у по-гибшего левая нога была ампутирована. Впрочем, возможно, это был не обязательно мужчина. По состоянию останков судить о физиологической принадлежности к опре-делённому полу было трудно. Пожарный инспектор на этот раз зафиксировал в рапор-те: " Причина возгорания - неосторожное обращение с огнём..."