Он бывал почти на каждой тренировке, и всякий раз, когда он неуклюже, боком входил в раздевалку, наш пустой треп стихал. Здороваясь, он молча протягивал каждому скрюченную, неестественно холодную кисть, и все старательно делали вид, что рука вполне нормальная, совсем обычная, как у всех. При этом он ничего не говорил, но всегда смотрел в глаза. Что он пытался там увидеть, не знаю, я как и все смотрел на эту руку.
Потом он кое-как переодевался и шел в дальний угол зала, иной раз этот путь занимал у него почти минуту, хотя зал был небольшой. В углу висело несколько мешков, но он всегда вставал к самому крайнему, старому и совсем сбитому, на котором никто уже не работал. Он надевал перчатку и начинал монотонно бить по стертой просоленной коже левой рукой, той, что могла двигаться. Иногда он чувствовал себя в форме и пробовал финтить и уклоняться. Не знаю как другие, но я в такие моменты старался на него не смотреть… Когда он уставал, он садился на пол в углу и отдыхал, наблюдая за тем, что происходит в центре зала, на ринге.
Однажды я задержался после тренировки и, выходя из раздевалки, увидел, как он, схватив здоровой рукой парализованную правую, молча, с остервенением колотит мертвой кистью по твердому, как камень мешку…
Больше я его не видел.
Он был мастером спорта и, до того как во время одного рейтингового боя у него в мозгу разорвался крохотный кровеносный сосуд, самым лучшим средневесом - темповиком, которого я знал.
Это произошло в четвертом раунде, за несколько секунд до гонга, когда один секундант, весело улыбаясь, что-то говорил второму, держа наготове мокрое полотенце, а симпатичная официантка, убирая посуду с одного из столиков, случайно разбила рюмку и очень расстроилась из-за этого.