…И блеск светил
Тусклее был,
Чем свет её очей…
Э.А. По (Евлалия)
1. ОНА
Стоит только взглянуть на неё – и сразу становится всё понятно. Этого не спрячешь. Завесы женского шарма, загадочность, таинственные и многозначительные улыбки – ничего не помогает. За шёлком, паутиной, японскими ширмами, за дымкой горящих листьев мелькает её истинная сущность.
Да, она – Евлалия. Глаза, смех, голос. Всё сходится. Старая Евлалия засушена, как дивный цветок, меж страницами книги Э.А. По. А она – Новая. Живая. Моя.
Как мы познакомились?.. Нет, это не я спрашиваю. Я-то отлично всё помню. Это вы. Но тоже не стоит. Вообще, что за дикие вопросы?! В знакомстве нет ни трагедии, ни морали. Правда, в хороших произведениях встреча героев интригует. Так к чёрту интригу! К чёрту ружья, стреляющие по законам жанра; к чёрту грабли, бьющие по лбу без всяких законов, а просто – потому что жизнь.
Как мне описать мою Евлалию? Жилы её как канаты? Лоб – как могильный камень, объятья её смертельны? И дальше – про ангелов, огненные мечи, стада овец галаадских?.. Нетушки. Я слишком люблю её, чтобы проводить рискованные параллели. Я люблю её, пирожки с картошкой и Э.А. По. А вот она Эдгара Аллана По не любит. Ей Эдгар Аллан Похеру.
Так мы и жили. Она плела какую-то чушь из бисера, пекла пирожки, где-то училась, жалела меня и мною же гордилась. А я носил то, что сплеталось, ел то, что выпекалось, и пил.
2. ПИЛ
Да, я много пил, чудно пил, самозабвенно пил. Пил красиво, артистично, с огоньком. Во! – самозабвенно пил. Пил и пил, пил и спал, просыпался и пил. Отчего?
Она рядом. Она – моя. То есть от радости. Кроме того, ведь были Напитки!
О, я помню их!.. Цинандали, которое может своей кисловатой искоркой превратить загаженный холодный подъезд в развесёлую грузинскую свадьбу. Гурджани, которое хорошо пить молча двум мужчинам. Ленивый маслянистый херес, лучший друг, когда за окном ночь и дождь. Мерло, изящно и сумрачно вплетающееся в горьковатые запахи осени. Нет, скучно, скучно, господа!..
Где спутники боевой молодости? Где Акдам? Где Доляр? Лесогорское и Плодово-Выгодное? А где Анапа? Я не про ту, которая во всех ларьках. Та – отрава, ложь, умов смущенье… Горестно.
Пропал инфернальный Портвейн № 13, навевающий мысли о вечном. Исчез ликёр "Последний листопад", печально известный своими утренними шалостями. Нигде не продаётся Узбекистон. Помните: полбутылки его – осадок, мерзкий, как осквернение могилы, зато остатки – чистейший тридцатиградусный нектар. Не взболтните!.. Не напоминайте. Я плачу…
Да, пил. Я ведь Творец.
3. ТВОРЕЦ!
Я ещё и писал ей стихи. Писалось легко, дурное дело – не хитрое. При таком отношении, естественно, получалась жуткая халтура. Ну и что теперь? Не писать?.. Ха! Не смешите меня. Я от хохота злею.
И я говорил ей:
Я себя понять порой пытаюсь.
В зеркало смотрю – наивный я!
Разве можно взглядом лишь объять
То, как я живу, грешу и каюсь?
Это такие стихи были. Ей посвящённые. Она улыбалась и гладила меня по голове.
А я продолжал:
То, как я родился, умер, жил,
То, как я блуждал один в сомненьях,
Как в подъездах полупьяным пеньем
Слов чарующую магию творил…
Охереть, правда?.. Вот и она так думала. Брала за руку и тихонько водила пальчиком по моей ладони. Я грохотал:
Я как джинсы мир этот носил!
Было много смеха, много песен;
Я порой кричал, что мир мне тесен,
А порой убежища просил.
Хе-хе-хе-хррр!.. Бум-бум! Бум-бум! Хорошо. Она целовала меня, стараясь не помешать грохоту.
Шептал:
Кто-то был со мной, а кто-то будет.
Кто-то есть сейчас – я их люблю.
В их глазах покой я нахожу;
Нам лишь Бог судья – и Он рассудит.
Она прятала моё разгорячённое лицо у себя на груди, окутывала, обнимала, берегла руками своими. Ой, солнышко…
Но почему же стихи для Евлалии, а о ней самой там ни слова?!
Так ведь о ней уже давным-давно написал классик: "И блеск светил тусклее был…"
А она шептала: "Дурачок…"
4. ДУРАЧОК
Я обидчив, как кошка. Могу даже нагадить в ботинки. Но это её "дурачок" я носил, как медаль, как знамя, как нимб. Разве вы не чувствуете?
Только что сверкавшие сталью глаза туманятся, увлажняются и мягчеют. Тёплое дыхание льётся с губ прерывисто, тяжело. Пальцы нежно приглаживают непослушный мой вихор, потом внезапно сходят с ума и закручивают его ещё сильнее. Подбородок поднимается, открывая беззащитную заполошную жилку под скулой. Грудь…
Автор!!! Не рви же душу! Не опошляй, а?.. Ну прошу тебя…
И Моррисон улыбается со старого плаката:
"And I came to you for peace, "nd I came to you for gold, for wisdom & cries of sorrow. We"ll be here the next day & the next day & tomorrow…"
5. THE DAY AFTER TOMORROW
Всё идёт к расставанию, верно?.. Так и напрашивается смерть, измена, ещё какая-нибудь бяка. Нехорошо разочаровывать читателя. Но я буду гуманен – о, да! Я буду гуманен. Добр к своей маленькой миленькой Евлалии. Она не умрёт, и не возьмёт греха измены на душу. Просто уедет.
Как?! Уже уехала? Учиться в другой город?..
А как же я?! Как же, на хер, я?!. Ах, она будет писать… Ну-ну.
6. ПИСЬМА
Она и вправду писала. Сначала – почти каждый день, потом – регулярно раз в неделю. Потом стала не писать. Потом стала не писать всегда…
Если честно, то я тоже не особенно утомлял её эпистолярщиной. Вот, дескать, она приедет – тогда и поговорим. Тогда и поговорим, да. Ох, как мы поговорим!.. Небу станет жарко! В аду всё вымерзнет! Мы так поговорим!.. Так поговорим!..
Извините.
Кстати. А что это за Вовик, мелькающий в её письмах с настораживающей частотой?.. Да нет, просто интересно… Я, кажется, заболел.
7. БОЛЕЗНЬ
Действительно, заболел. Температура, сухой кашель, почки гудят. "Шось-то в горле всё скерлыть, да скерлыть. Надо горло промочить, промочить!". Не помогает. Только знобит всё сильнее. Выхожу в гулкий подъезд, бреду к почтовому ящику. По дороге раскланиваюсь с соседом. Он очень крут – убил и съел свою жену. Вот так – я жду письма от Евлалии, а он – повестку в милицию. История стара, как мир: сначала он читал девушке стихи о зимних клёнах, целовал озябшие пальчики. Потом свадьба, десять литров водки, свадебный круиз в огород (пора сажать картофанчик), быт. Ссоры, слёзы, его грязные носки по всей квартире – как раз во время её очистительного периода. Бутылка шампанского. Боже, она грёбнула его по голове бутылкой из-под шампанского… Но это позже, когда обнаружила на супружеском ложе раздетую девочку – слишком наглую, чтобы быть его родственницей из деревни. "Как же так? – вопрошал он, выйдя из больницы. – Как же так?.. Почему сначала клёны, два жёлтеньких колечка, розы, а потом – бутылка?" "Как же так? – поражалась она. – Прошмандовка с вислой грудью, перегаром и матом изо рта – и я?!"
Все говорят, что она просто ушла от него. Сам сосед хитро подмигивает мне при встрече. Намекает, что если я поверю в то, что она жива, придётся уверовать и в Деда Мороза, и в бесплатные пряники, и в реальность этого мира. Не-е-ет, вы никогда больше не обманете детей революции…
К чёрту соседей! Они умилительны со своей любовью к клёнам, игристым винам и бифштексам с кровью. Но к чёрту их!..
Пришли ко мне Саша с Машей, вытащили на улицу. Маша птичкой вцепилась в рукав, тянет: "Быстрее! На реку! Там чудо! чудо!" Саша где-то нарыл бутылку водки; зачем она ему?.. Он и трезвый – дурак. Темно, зима. Ветки хлещут по лицу, я почти плачу. Машенька! Нет ответа. Машенька! Маша. Мне плохо, Маша, я болею, я не люблю чудес. Оставь меня, отпусти, добрая Маша, хорошая Маша, гадкая Маша, милая Маша! Не тряси, не тормоши меня… Всё, я вижу чудо.
На чёрной глади воды мерцают фосфорные разводы.
Давайте уйдём отсюда, сбежим, мне не надо нефтяных чудес; это яд! Это яд, мы все отравимся, умрём – будем мертвы, как жена соседа, как моя собака, как прабабушка… Зачем нам это?..
И вот тут я внезапно всё понимаю. Осознаю, что Новая Евлалия мне не принадлежит, да никогда и не принадлежала. Что у неё другая жизнь, в которой мне места уже нет. Что я сам, возможно, всё испортил. Что дурачком меня назовут ещё не раз, но уже не её голосом. Мне становится совсем легко.
Маша болтает, ей весело, я дышу промышленным ядом и улыбаюсь, а Саша блюёт в кустах.
-Маша!.. Право слово, помолчи минутку. Лучше послушай стихотворение…
Как там?.. Ага, блеск светил тусклее был…