Я навалился на тяжёлую деревянную дверь и вошёл в подъезд. Каждый подъезд имеет свой запах, всё зависит от наличия мусоропровода, кошек с крысами, подвалов с подтекающими трубами, и проживающих там людей. Гулкие лестничные пролёты старых домов, истёртые подошвами и привыкшие спать при свете, хранят в себе множество тайн, но они ничего не скажут. А вот ставни в подъездах, они моложе и более общительны. Они все говорили, что любят смотреть, как утром жильцы торопливо сбегают по ступенькам на работу, и к десяти часам движения на некоторое время прекращаются. А с батареями и разговаривать-то нечего, они одержимы страхом отключения горячей воды в декабрьские морозы, и замечают только молодых людей трущихся друг о друга рядом с теплом. Стены схожи чем-то с зеками, после покраски болезненно реагируют на каждую букву, начертанную на новой поверхности, но после нескольких месяцев привыкают ко всему, с усмешкой отворачиваются от журчащих струй и боязливых озираний людей, сидящих на кортачках. Вряд ли я узнал бы чего-нибудь необычного, при разговоре со ставнями. Поэтому я, втянув носом воздух поглубже, отпечатав в памяти ещё один запах жизни трёх десятков человек, и торкнулся в двойной слой дермантина с мерно светящимся дверным глазком.
Мне открыла девушка в красном халатике. Молча, наклонив голову налево и улыбнувшись, она отошла от двери, приглашая меня войти. Квартира пахла пловом, а кошкой не пахла почему-то совсем, хотя пушистый комочек тёрся возле ног своей хозяйки, и они обе недоверчиво смотрели в мою сторону, потом девушка пошла на кухню. Я последовал за ней и увидел множество полок, заставленных пустыми литровыми банками. Девушка напряжённо молчала.
- А я знал одну девчонку, так она блевотину свою в банки собирала, и в холодильнике держала, что бы смотреть на неё когда грустно, - я попытался разрядить обстановку.
- Я её тоже знаю, - она тихо ответила и взяла с полки зеленоватую банку.
Внутри лежала бумажка на которой было написано «Пр. Ленина 24». И тут девушка заговорила, голос её струился по столу, стульям, моющимся обоям…
- Я давно читала в журнале «Пионер», как мальчик привёз с моря кусочек неба в банке, он её закрыл крышкой в день отъезда. Там не было ничего, и одновременно огромное пространство именно для него. А это, - она указала на банку, - мои консервированные дома, которые мне нравились, есть даже целые улицы и скверы, если можно было увести с собой целые города Франции!
Она повысила голос, взгляд её заметался среди полок.
- Я редко открываю консервы, но один раз банка оказалась бомбажной, мне было очень плохо, поэтому я не рискую теперь одна. А ты ведь умеешь слышать цвета?
Банка открылась легко.
Мне пришлось первый раз услышать чёрный цвет. Это были ласточки, без устали кружившие над футбольным полем возле школы, опустевшим перед каким-то фильмом. Я стоял у ворот и, задрав голову, морщился с открытым ртом, разглядывая, как небольшие птички закладывают головокружительные виражи в вечернем небе. Казалось, это они своими неугомонными крыльями натёрли солнце, которое сделалось пунцово красным. Мои мозоли на пятках были такие же. Само футбольное поле было небольшим и асфальтом покрытым. А вокруг него, для того что бы бегать, шлак из металлоплавильных печей лежал. Чёрные камешки легкие, и идёшь по ним, не отрывая ног от земли, пыль за тобой клубами вздымается. Ласточки так низко летают, что вроде и крыльями своими по шлаку задевать стали, и звук такой ширкающий неприятный получается. Звук оконного пространства, не поставленных ставней, запах бетонных блоков и красного кирпича, стройки ночной с которой все ушли, и только прожектор один светит ярко, так сильно! Бабочки большие и мохнатые бьются об этот прожектор, а ласточки вроде сидят и ждут в окнах школы, что бы схватить их. Посмотрел я на школу, так ведь светло ещё, а окон-то нет. Страшно здание без окон, как человек с пустыми глазницами, со зрением украденным! Кабинеты стали тёмными и жутковатыми, а в них как будто ласточки крыльями о тёмные обои ширкают. Темнеть стало, я домой побежал, там хорошо так было, телевизор работал. У нас тогда цветной был, мы на прокат брали. Бабка с дедом сидят перед ним и семечки лузгают. Сестра моя старшая, неразумная, глуповатая, подошла ко мне, в комнату к себе увела и стала рассказывать, как в маках распустившихся руки живут, и они по ночам детей задушивают. Это она специально, потому что у нас на стене ковёр с цветами такими висел. Я испугался опять темно. Темно до сажи, только звуки чёрные ширкают.
- Да, там чёрный цвет. Знаешь, Проспект Ленина здесь не причём. Проезжала один раз мимо этого места и тут мне тушь в глаза попала. Ебучая такая резь, и слёзы потекли ручьём, водиле говорю чтоб остановил, а сама носовой платок никак не могу найти в сумочке. Это уже когда всё успокоилось, я глаза подняла и вижу, написано такими угольными буквами «Пр. Ленина 24». Не знаю почему, но дом мне очень понравился. Нормально с тобой всё? Я кивнул головой.
- Тогда ты следующую открывай, - она протянула мне банку. Вместо крышки на ней был натянут кусок пакета и всё это было обмотано скотчем. Внутри лежала бумажка, на которой помадой было намазано «старый дом».
- Летом это было. Я как сейчас помню, шла я домой тогда, и настроение такое хорошее было. Зашла в сквер с тополями. Как раз пик был, когда пуха немерено в воздухе летает. Я тополиный пух, как ни странно, люблю. У людей многих аллергия на него, или бесит их когда в нос в уши он пытается залезть, а мне нравится. Мягкий он такой, на одуванчик похож. Меня же, забыла сказать, в детском саду поддели здорово с одуванчиком. У нас девочка одна была, она постарше нас на полгодика была, так вот она конфет из дома принесла и девчонкам их раздавала. Только условие у неё было, глаза закрыть, а рот открыть. Ну, я смотрю, она конфетки суёт всем. Встала рядом, рот открыла, а она мне одуванчик в рот засунула. Всё смеются, а мне обидно, я плакала даже, и вот эти пушистенькие, как их там, семена что ли? Они во рту от слюны свалялись, жесткие стали. Да еще, прям в горло она ткнула. Стою плююсь, на шкафчик свой облокотилась, всхлипываю, и на стену смотрю белую. Во рту вкус такой жесткий, зубами зёрнышки перемалываю и сплёвываю. Хруст белый – белый во рту, как асбест, или простыни которые у нас во двор вывешивали у кого балконов не было. Тогда я на это внимания не обратила, а идя по дорожке скверной… Ха! Скверная дорожка! В смысле в сквере, от пуха всё светло как в начале зимы, когда тонюсенький слой снега теряет свою белизну и готов впитаться в тёплую ещё землю, а под каблуками тот самый хруст, что тогда играл на зубах в детском садике. Я иду, подо мною хрустит по белому, понимаешь, а впереди на лавочке парень сидит красивый. Когда поравнялась с ним, взглядами поменялись, и он встал со скамейки и за мной пошёл. Мы минут пятнадцать так вышагивали в абсолютном молчании, отчего хруст под ногами начинал казаться мне алебастровыми шариками, пока не дошли до дома старого, деревянного, под снос приготовленного. Зашли мы в него, я сразу дыхание его почувствовала розовое и пачкающее моё белое. Прижал он меня к стенке, губами в лицо мне тычется, а я голову свою отворачиваю, глаза сами собой закрылись, а пальцы мои ищут всё в стене настойчиво не зная чего, но уверенно, не обдумывая, на одном дыхании, как когда–то касалась кончиками пальцев до клавиш пианино, со временем потерявших свою эмалированную красоту. Я открываю крышку а он входил резко. Клавиши были цвета топлёного молока, мягкие и водянистые, а я играла, та маленькая девочка на фотографии. И руки у меня всегда потели, нет потели, нет всегда, потели я говорю! Играла свои инвенции, подолгу застревая на белой ещё «до», а парень дрожит весь, горяченький такой, рукой его по голове погладила, и он брызнул белым, захрустели старый шифер дома и половицы, плинтуса и суставы его одновременно.
- Понравилось? – девушка устало откинула со лба волосы.
- Ага, очень.
- Я с этим парнем так и словечком даже не обмолвилась, разошлись и «до свидания» не сказали, банку долго найти не могла, пришлось в магазин подниматься в горку, так огурцы покупать. А банка дурацкая такая, ****ь, локтём по крышке долго била, потом он болел. Понюхай, до сих пор огурцами пахнет маринованными. Ты чего там засуетился?
- У меня тоже кое чего есть, - я достал из кармана пиджака баночку из под детского питания.
- Маленькая больно.
- Эх, всё это женские понятия – большой, маленький! Вот покурим, и откроешь тогда.
Мы курили и смотрели друг на друга. Мы знали многое из наших жизней, даже немного сокровенное, знали имена, но не пользовались этим. Так было проще. Так было легко. Обезличенно и возвышенно.
Она резко схватила банку.
Сидел в машине, наблюдая, как мелкие капли дождя разбиваются о лобовое стекло и скатываются вниз, образуя собой быстрые ручейки. Встречные машины слепили, в глазах поселилось жжение. Всё равно как бы жаждущий напиться, безрезультатно лизал бы капли с внутренней поверхности стекла, так и я силился вспомнить её лицо в мельчайших подробностях. Только платок, колыхающийся от сквозняка раскрытых церковных дверей, я запомнил полностью. Лёгкая ткань покрытой головы, сливалась с телом, которое кипело и жило по каким – то странным и понятным только ему правилам и законам. Необузданная аутичность, гордое своенравие – вот, пожалуй, и всё, а тонкости не хотят отдавать закоулки памяти. Лёгкое платье обтягивало хрупкую фигурку твою на морозном ветру. Твой платок затуманился, заколебался в движениях, вибрирующих и скрытных как твои сокровенные мысли. Ведь у всех есть свои маленькие тайны, не обязательно большие, достаточно иметь узкую тайну без резкого запаха. Как светило солнце в тот день! Точно фары сейчас. Платок всё колыхался, хаотичность расправления ткани можно сравнивать с кровью в шприце, заметавшуюся, теряющуюся в просторах прозрачных залов, но быстро осваивающуюся. Цвет интенсивно потускнел, разбавилась окраска, платок – воинственный Амур церковных догм, зловонных тел, а на крыльце, как смазка, залитый льдом растаявшего снега, ковер натёков торопливых ног, он скользкий был. Вдали барбитуратовая нега, то радугою сонной, то утренней студёной водицей обдаёт, обрызгивает. Быстро преходящее чувство потери, практически мгновенно. Я вышел поссать, туалет рядом стоял. Внутри, закутавшись, сидели два бомжа и кашляли без остановки влажно, мокроту сплёвывали на пол. Я им денег даю, один из них спасибо большое говорит и руку протягивает грязную. И не захотелось мне прикасаться к нему, я ладонь свою наклонил, монеты посыпались бомжу в руку, две упало с таким оглушительным звоном, повертелись монетки и остановились возле плевка зелёного. Зелено молодо, травушка летняя, птички свистят, берёзы пышные стоят, на листах клейковина плевков тех, в церковном туалете, повисла недвижимою ртутью, и мухи вокруг вьются, рождая звуки падающих монет в муках. Я стою и на берёзу смотрю, смешно стало от того, как я один раз уголок забил в дерево это, стою и жду когда сок закапает, не дождался, домой побежал, намешал сахара с водой и залпом выпил. А бомжи всё кашлем задыхаются, я к выходу пошёл и чуть сознание не потерял, закружилась голова у меня, на косяк опёрся, и кашель в ушах троекратно громче становится, звон такой появился, в груди у них монетные столбики вертятся, рёбрами воздух закручивая. Вышел из туалета я, шатает меня сильно и вокруг всё зелено. В церковь вошёл, а там уже венчание полным ходом, старушки поют, у одной платок на голове зелёный повязан, забряцали монетки, ударяясь о дно кружки для подаяний, о прилавок церковный. А сейчас только свет слепящий.
Говорилось трудно, к тому же горло пересохло и начало подташнивать.
- Может на сегодня хватит? – я прислушивался к своей утробе.
- Да мы и не начинали ещё. Слабенький ты какой! – девушка улыбалась и жевала губами, и от этого становилось в животе прохладно, тошнота унималась, - ладно, пошли телевизор смотреть, - она сощурила глаза, - ты смотрел «ванильное небо» с Томом Крузом?
Комната с креслами, в которых можно увязнуть и спать вечно, свет через занавески сыплет осколками, жидкий сон, на что похоже? На свинью жидкую, свинью жидкую, свинью жидкую, похоже я перебрал. Фильм пронёсся быстро, не сказать, что бы понравился очень.
- Я вижу удивительные сны порой. Когда я задумываюсь о своей жизни, по дороге домой, мне кажется, что во снах я живу второй жизнью. Представь, каждый день видеть продолжение предыдущего сна, хочешь ты или нет! – она так многозначительно посмотрела на меня, что дрёма слетела с меня мгновенно, - Если устану, и лягу пораньше, обязательно увижу сон. Я каждый день на работу пешком хожу, и как иду, всё время кошку вижу на одном месте, сидит и неотрывно смотрит в кусты, мне хочется в кусты эти зайти и посмотреть что там, но не получается почему – то. Или спешу, или дождик был, грязно всё. И вот снится мне недавно, что я кусты рукой раздвинула, а там ничего, только земля и люк канализационный. Даже расстроилась немного. Вышла из кустов, иду себе и понимаю, что людей вокруг нет, одна я. Очень неприятное чувство. Вот в фильме так же было, он на машине едет по пустым улицам. И в «адвокате дьявола» тоже самое. Это человек стремится к одиночеству наяву, временами так сильно, а получив это во сне, пугается.
Мы молчали около пяти минут. За это время я окончательно истрепал бумажку с каракулями «церковь». Девушка взяла на руки кошку, постоянно теревшуюся об её ноги.
- Это очень интересно, зачем люди держат кошек. Некоторым они заменяют детей и внуков, другим они нужны ради того, что бы поговорить хоть с кем-то, прикрикнуть, покомандовать. И любят животное как родной комочек, хотя и принимая умом, что это суррогатная любовь. Когда прочитала пелевинскую «нику», была просто потрясена. Я не нашла там насмешки на сентиментальность, на грусть в сапфировых глазах существа, которое отождествляется с человеком, на красоту мягких сиамских лапок. Кошка слилась с человеческим телом и чувствами, которые текут внутри его.
Щелчок открываемой бутылки с кетчупом, и отрывание присоски от зеркальной поверхности платяного шкафа, рука тянется к тебе же, и отражение не твоё, затемнённое, искажённое от неровного дерева, дрожит, с какой-то животной прытью и плотоядием.
- Только человек, который давится летним одиночеством, может такое написать. Синие разводы неба сменяют ему доски подъездной двери, они небесно синего цвета в разводах её глаз, и погружены в пузырчатую газировку прохлады бетонного козырька над ними. Свернувшаяся колечком снотворная жара, леностью своей бросила побелку на пол, и мы с подружкой на лифте поднимаемся на последний этаж высотного дома. Одержимые ожиданием, и под ложечкой холодит. Мне всегда в таких домах нравилось находиться. Даже просто на лифте прокатиться, и то приятно. А сильнее мне нравились окна на лестничных клетках, грязные, исписанные помадой, треснутые и заклеенные изолентой. Мы туда курить после школы ходили. Смешно, и не нравилось ведь вовсе, а всё равно ходили. Затянешься и думаешь, как бы не закашлять, и голова после болит, но зато довольные и счастливые. Один раз тяну дым, в голове загудело немного, руки уже холодные стали, слышу как сигарета тлеет, так ветки в костре трещат, когда из него картошку выбираешь, то громко, то еле слышно, воздушно, листья на субботнике дымят выедая глаза, а мальчишка на велосипеде едет мимо, пока стоишь и глаза трёшь, и харкнет тебе прямо в ****ьник, тягуче слюни лились после дыма табачного, но это всё ерунда, на минуточку так легко, внизу люди ходят и не знают что мы здесь. Помню, в тот раз засмеялась и говорю подружке: «чё, ****а в ладоши захлопала?». И тут дверь рядом слышу отворяется, побежали мы вниз через две ступеньки, и звук от топота расплёскивается коричневый и повисает каплями на перилах коричневых, думаешь почему потёки там, это не от краски, это мы звук расплескали. Выбрались мы из этого лабиринта, на дворе лавочки коричневые стоят.
У меня начало перед глазами всё плыть, такое ощущение, что на картину маслом написанную долго смотришь. А она дрожащими руками к другой банке тянется, схватила, а удержать не смогла, на полу растянулись осколки краеугольные, и ровный прямоугольник бумаги с тиснёной «фасовчица № 12» на одной стороне, и «завод мягкой игрушки» на другой, червяком белел. Я задыхался словами тесно и навязчиво.
- Экскурсия по заводу. Осенние лужицы. Тепло дали поздно, приходил домой, руки прятал в рукава. Бабка моя меня супом накормила, и на автобусе мы поехали. Все вертлявые и голосящие, тепло внутри автобуса, прело бензин прятался под куском брезента на заднем сидении. Вышли, переходы бесконечные, гардероба блеск вешалок, спецовка вахтёрши, и цеха. Резиновая жижа капала на жернова крутящиеся, завораживающее зрелище, обрезки змеями падали в поддоны специальные, цвет обретала резина потом, розовые ноги и руки, штамповались, аппарат другой, от него жаром жарило, духовка новогодняя так горячо дышала. Половинки склеивались, обрезки змеевидно падали в поддоны специальные, только уже узенькие и розовые, тёплые как котята, мягкие, стынущие в ладонях, каменея, превращались в обрывки проволоки, ими на рогатках жгуты привязывают, они жёсткие, их плоскогубцами надо крутить, резинка тогда будет плотно сидеть в пазе. Вначале с восторгом охотника, сердце колотится, а как подойдешь к воробушку трепыхающемуся, то молчаливая жалость зальёт глаза, бесполезно поднимать их к верхушкам деревьев, разглядывать антенны на крышах, в глазах ковырять пальцем, вынимая несуществующую соринку. Жёсткость мёртвая снаружи серенькая, колыхающаяся на ветру, проволока на рогатке, а розоватая внутри, не застывшая мякоть кукольных обрезков. Я держал в ладошке похожее на кривые гвозди, их на верстаке можно выправить, а эти нельзя. Отчаяние детское, бурлящее, струйками заливалось бульоном в ошпаренные кипятком ванночки для холодца, с розовыми колечками моркови. Другая машина головы куклам делала, таким же образом склеивала половинки, изгибая лбы некрасиво. Безглазые углубления, напоминали мне мыльные пузыри, с перламутровыми переливами, розоватым дрожанием, безглазая явь мерцала кругляшком, через который нужно было дуть, и еще то гасла, то вспыхивала пустыми дырками далёких звёзд. Потом нам показывали как вставляют в голову глаза, умеющие закрываться, прятать синий цвет под розовой простынкой игрушечных век, бесшумно, с сонным очарованием прозрачного пространства над трубами завода мягкой игрушки в раннее праздничное утро, с едва слышимым где-то вдалеке протяжным «комуууу молокаааааа». После нам всем вручили по маленькому резиновому еноту розового цвета, в торжественной тишине.
Мне показалось, что я выдыхаюсь. Девушка сидела напротив меня и потягивала из соломинки минеральную воду. Она напряженно думала над чем-то полминуты.
- Интересно то, что некоторые люди очень хорошо понимают друг друга без слов. Язык жестов, фразы междустрочные. А так чтобы цвета слышать чужие, мысли понимать, обонять голоса… И всё держась на определённой дистанции, сохраняя расстояние между собой при движениях, принимать осязание инородные переживания как свои, но всё же зеркально, двояко. У Толстого есть рассказ, об обмане силы прикосновения. Он писал, что если заплести указательный палец со средним, и катать между ними шарик, то покажется, что шарика два. Часто я чувствую, что меня двое, то есть понимаю, что одна, но вроде связана еще с одним человеком.
- Я тоже, - я засмеялся, - может быть нас всего двадцать три тысячи человек?
Она грустно улыбнулась. Потом встала, подошла к письменному столу и вынула из верхнего ящика скомканный листок.
- Я это специально сохранила. Еду вчера из Москвы, мне четыре часа на электричке ехать, очень комфортабельно, большие мягкие кресла, телевизор, фильмы всякие крутят, буфет очень приятный. Так вот впереди садится мужчина, ну, примерно лет под шестьдесят, а может просто так выглядит старше. И спустя какое-то время протягивает мне лист со стихотворением. И вопросом: "Прочтите, и скажите, какое слово должно быть последним". Ой, бля... Мистер буриме! Но я, как человек воспитанный беру этот листок, а сама по ходу дела соображаю, какой следующий шаг он сделает, чтобы познакомится поближе. По рифме подходило имя Елена. Я говорю "Елена"? "Вы абсолютно правы". И так многозначительно на меня смотрит. "Ну, я-то не Елена" Он представляется Семеном, и протягивает руку для пожатия. Я всегда испытываю такое чувство неловкости в подобные моменты. Понятно, что я не могу не протянуть руку, но с другой стороны, подобный тип мужиков, "галантные кавалеры", которые любят руки слюнявить, мне не симпатичен. Спустя некоторое время он протягивает другой листок, я сейчас прочитаю, взяла его специально с собой, - она протянула мне листок:
"Воздух сладким напоен
На паях с зимою
В феврале пришла весна
Раннею порою
Снег от грусти почернел
Мягким стал, сырым
Небо цвет заголубел
Мир вдруг стал другим
По колено лес в снегу
Стал, как полупьяный
Где ты ходишь по утру
Без меня..."
- Заебись, "Я поэт, зовусь Незнайка". Пошел прием номер два, очаровать юную спутницу персональным стихотворением. Может моя внешность и выгладит несколько романтично, но надо быть полным идиотом, чтобы сочинив стих, подставлять в него разные имена и думать, что женщина поведется на подобный псевдо-романтизм, да и не февраль на дворе уже давно. Да и юная спутница сидит, и её заботит только одна мысль, что от неё спермой своего друга пахнет. Ну, он чего – то там еще балаболил потом. Подъезжаем, я специально сижу, не одеваюсь, думаю, сейчас он еще будет мне одежду подавать. И точно, стоит этот старый хрен и не думает идти на выход. Когда он мне руку во второй раз дал, уже на улице, мне почудилось, что у него пальцев не пять, а все десять, и мокрые такие, мерзкие, и между ними восковые жёсткие цветы плюща. Мужик пальцами перебирает, и цветочки эти, как жерновами в жёлтую пыль стирает. Тут ещё ветер сильный поднимает эту пыль и по всему перрону метёт, людям в глаза, а они не замечают, идут дальше, суетятся. Неприятно так стало.
Я умираю сладко, как замерзающие подтягивают к груди согнутые в коленках ноги, жмурятся от предвкушения несуществующего стакана лимонада в жаркий день. Всё что меня окружает нереально и не нужно. Ничего не существует, хотя всё можно потрогать, поговорить со ставнями и стенами. Именно об этом я мечтал. Хоть не надолго вырваться из паутины линолеума под ногами, привычного вкуса зубной пасты, и повседневных разговоров, смысл которых мне и по сей день не понятен. И оторвавшись от клейких нитей, падая, вырвать из своей груди парашют грёз, зависнуть между ничем и ничем, смотреть и слушать цветные звуки кузницы, складывать их торопливо в сверкающее северное сияние. Оно вспыхивает и гаснет, подчёркивая свою незаконченность и безымянность.